«Ромбовидный» танк

«Ромбовидный» танк — собирательное название танков, построенных по «ромбовидной» схеме. Своё название получили из-за характерной формы охватывающего корпус гусеничного обвода, сходного по форме с параллелограммом (или ромбом). Вооружение чаще всего размещалось в спонсонах, башни или боевые рубки отсутствовали. Классическими представителями данного семейства являются практически все британские тяжёлые танки 1916—1921 годов — серии Mk I — Mk IV, Mk V — Mk V**, Mk VII, Mk IX, британо-американский Mk VIII «Liberty» и некоторые опытные машины периода Первой мировой войны и Интербеллума. В аналогичный период имели место попытки разработки ромбовидных танков в Германии, вылившиеся в создание танка A7VU.

История появления

К концу 1914 года Первая мировая война начала входить в позиционную стадию. По обе стороны фронта противники зарылись в землю, опутались рядами колючей проволоки и ощетинились пулемётами. Любая атака стоила огромных потерь, несоизмеримых с достигаемыми результатами. Многие военные понимали, что бронированные боевые машины могли бы решить эту проблему. К тому же, на фронтах уже действовали многочисленные и весьма разнообразные бронеавтомобили, успехи которых только подтверждали вышеупомянутое высказывание. Однако проходимость тяжёлых броневиков оставляла желать много лучшего.

Среди прочего, военные инженеры предлагали использовать вместо колёсного автомобильного шасси гусеничное. Тракторы с гусеничным движителем к тому времени уже активно производились в различных странах (преимущественно — в США), и их технологии в целом были отработаны. В военные институты Великобритании начали поступать проекты разнообразных боевых машин на гусеничном ходу. В конце концов, весной 1915 года при британском Адмиралтействе был создан специализированный «Комитет по сухопутным кораблям». В том же 1915 году им было принято решение о постройке танков. Наибольший интерес у военных вызвали работы инженеров компании William Foster & Co] У. Триттона и У. Вильсона.

Постройка первого прототипа началась 11 августа 1915 года, а уже 9 сентября 1915 года «Линкольнская машина № 1» (англ.  Lincoln Machine No.1), как назывался тогда прототип, совершила свой первый испытательный пробег по двору завода «Wellington Foundry». Позднее этот прототип стал известен под названием «Маленький Вилли». Военные остались в целом довольны машиной, однако её проходимость была признана недостаточной: командование британских экспедиционных частей во Франции требовало от машины способность преодолевать ров шириной 2,44 м и стенку высотой в 1,37 м. «Маленький Вилли» же с горем пополам мог перебраться через полутораметровый ров и беспомощно замирал перед стенкой выше 0,6 м.

В попытке повысить проходимость машины импровизированное КБ Триттона и Вильсона, базировавшееся тогда в номере отеля «Уайт Харт» в Линкольне, предложило придать обводам гусеницы форму параллелограмма. При этом верхнюю ветвь гусеницы предполагалось пустить поверх корпуса для увеличения высоты зацепа. Сразу же стало понятно, что в этом случае поворотная башня подняла бы центр тяжести машины слишком высоко, вследствие чего было решено устанавливать вооружение в бортовых спонсонах. Решения были признаны удачными и нашли воплощение в проекте первого в мире серийного танка Mk I.

Первые Mk I были готовы к концу лета 1916 года, а 15 сентября 1916 года они впервые пошли в бой в ходе «Битвы на Сомме» во Франции. Применение танков было в целом сочтено удачным, и дальнейшие работы велись уже главным образом в направлении совершенствования конструкции танков Mk I, что означало, среди прочего, сохранение и развитие «ромбовидной» схемы.

Технический смысл схемы

«Ромбовидная» схема ходовой части имела ряд преимуществ. Во-первых, пустив гусеницу поверх корпуса удалось добиться существенного увеличения высоты зацепления, что позволило танку преодолевать вертикальную стенку высотой до 1,5 метра (см. рисунок слева). Во-вторых, выдающиеся вперёд и вверх гусеничные обводы облегчали преодоление танком широких рвов — преодолев точку баланса, танк начинал крениться вперёд и, образно говоря, «клевал носом», однако гребни гусеничных обводов уже достигали противоположной стороны и не давали танку упасть в ров. Одновременно пониженный обвод в кормовой части позволял дольше опираться на оставшуюся позади сторону рва. Также ромбовидная схема позволяла ощутимо улучшать характеристики проходимости на мягком грунте — гусеницы погружались в грунт, увеличивая опорную площадь и уменьшая таким образом удельное давление гусеницы на грунт с 2 кг/см² (нормальное давление на твёрдом грунте) до почти 0,5 кг/см² (хотя при этом имели место потеря скорости и ухудшение тяговых характеристик танка).

Вместе с тем, «ромбовидная» схема имела и ряд недостатков. Это были, в первую очередь, большая длина и масса гусеничных цепей, что вкупе с низким ресурсом гусениц, упрочнённая броневая сталь которых на деле оказалась хрупкой, было для танкистов Первой мировой камнем преткновения — в частности, не рекомендовалось наезжать на камни и щебень, а также на железнодорожные переезды, во избежание разрыва гусениц. Кроме того, высоко поднятая и полностью открытая гусеница была очень уязвима для огня противника. Вообще, защищённость танка как такового была невысокой, так как ромбовидный гусеничный обвод программировал большие по площади поверхности вертикального бронирования. Наконец, выступающие вперёд и вверх гусеничные обводы существенно затрудняли обзор водителю танка (этим недостатком страдали, в частности, более поздние танки с гусеницами, охватывающими корпус — английский Churchill и советский Т-35).

«Ромбовидные» танки в Первой мировой войне

После успешного применения танков Mk I, началось его дальнейшее техническое совершенствование. В итоге за период с 1916 по 1918 годы в Великобритании было создано семейство тяжёлых «ромбовидных» танков, в которое, помимо Mk I, вошли танки Mk II, Mk III, Mk IV, Mk V (и его модификации Mk V* и Mk V**), Mk VII и Mk IX. В содружестве с инженерами США был разработан танк Mk VIII «Liberty», также следовавший «ромбовидной» схеме. Несмотря на общее достаточно удачное применение вышеупомянутых танков, «ромбовидная» схема не во всём удовлетворяла военных и инженеров, в связи с чем предпринимались попытки отхода от неё. В частности, уже осенью 1916 года полковник Триттон приступил к работе над проектом нового тяжёлого танка, получившего полу-шуточное рабочее название «Flying Elephant» (в переводе с англ. — «Летающий слон»). Однако новая машина, номинально уже относящаяся к классу сверхтяжёлых, не нашла одобрения у военных. Более удачным в этом плане оказался лёгкий танк Mk A «Whippet», однако эта машина не подходила для установки тяжёлого вооружения и потеснить «ромбовидную» схему она не смогла. Достаточно скверные динамические характеристики французских танков Schneider CA1 и Saint-Chamond также говорили в пользу тяжёлых «ромбов». В итоге британские средние танки Mk B и Mk C также во многом унаследовали ромбовидную схему — хотя их вооружение располагалось не в спонсонах, а в рубках, гусеницы этих танков по-прежнему охватывали корпус и имели ромбовидные очертания.

К 1917 году «ромбовидная» схема начала восприниматься как «канонический» тип танка как такового, вследствие чего упрощённые изображения этих танков попали на ряд военных эмблем, таких, как знак Королевского Танкового Корпуса Великобритании. Интересно, что на левом лобовом бронелисте немецкого тяжёлого танка A7V «Mephisto» был изображён чёрт, держащий под мышкой «ромбовидный» танк как олицетворение английского танка.

Опираясь на опыт эксплуатации британских танков, немецкие инженеры к концу войны разработали проект тяжёлого танка A7VU, в целом более технически совершенного, нежели его английские аналоги. Однако поражение Германии в войне помешало танку выйти на поля сражений. Схожая судьба постигла и другой немецкий танк, сверхтяжёлый K-Wagen, также многое унаследовавший от английских «ромбовидных» машин.

«Ромбовидная» схема после Первой мировой войны

Некоторое время после окончания Первой мировой войны конструкторы бронетехники — главным образом, английские — «по инерции» продолжали рассматривать «ромбовидную» схему как одну из основных в танкостроении. Правда, уже с конца 1910-х годов наметилась тенденция к отходу от казематного и спонсонного расположения вооружения и широкому использованию орудийных и пулемётных башен. В частности, созданные в Великобритании в 1921—1922 годах средние танки «Виккерс № 1» (англ. Vickers Tank Number 01) и «Виккерс № 2» (англ. Vickers Tank Number 02) являли собой попытки комбинации «ромбовидного» корпуса с башенной установкой вооружения, пулемётного («Виккерс № 1», «самка») либо пушечно-пулемётного («Виккерс № 2», «самец»), что также являлось наследием прошедшей войны. Танки оказались технически ненадёжными и не вышли из стадии опытных образцов.

Вскоре «ромбовидная» схема как таковая практически исчезла, хотя тип компоновки танка с гусеницами, «трапециевидно» охватывающими корпус, периодически продолжал применяться. Примерами таких танков являются немецкий Grosstraktor, французский тяжёлый танк Char B1, британские тяжёлые танки A1E1 «Independent» и Churchill и советский Т-35. Наиболее же зримой попыткой возвращения к танкостроительным идеям Первой мировой стал экспериментальный сверхтяжёлый танк TOG, созданный в Великобритании в 1939—1940 годах. Эта машина, помимо гусениц, охватывающих ромбовидный корпус, ещё и несла вооружение в спонсонах (башня, правда, также имелась). Впрочем, этой своеобразной реинкарнацией танки Первой мировой обязаны всё тому же У. Триттону, который входил в коллектив конструкторов танка TOG. Собственно, само название танка являлось ничем иным, как аббревиатурой англ. The Old Gang — в буквальном переводе «Старая шайка», что подчёркивало авторство конструкторов-ветеранов. Тем не менее, TOG, как и его несколько «осовремененный» вариант TOG-2, не был принят на вооружение.

Единственный тяжёлый танк США периода Второй мировой войны, M6, разрабатывался с сентября 1939 по декабрь 1944 года, и его гусеницы также охватывали корпус. Однако в 1944 году готовый было танк был объявлен устаревшим и все дальнейшие работы по нему были прекращены. Современный ему французский танк ARL44 базировался на довоенном B1-bis и имел гусеницы, охватывающие корпус. После окончания войны было выпущено всего 60 таких танков. Гибрид устаревшего шасси 30-х годов и башни с достаточно мощным вооружением оказался неудачным.

Во второй половине 1930-х годов и в период Второй мировой войны в США было создано семейство амфибийных гусеничных бронированных и небронированных транспортёров и машин огневой поддержки LVT. В отличие от танков этой конструкции, трапециевидная форма гусеничных обводов была действительно очень полезна при выезде амфибии на берег. Многоцелевой транспортёр, положивший начало семейству, была создан в 1935—1937 годах инженером Д. Роблингом. В 1938—1941 годах Роблингом был разработан вариант военного транспортёра по заказу ВМС США и в ходе серийного производства в 1941—1945 годах было выпущено 15 498 небронированных транспортёров этой серии, в нескольких вариантах. Помимо этого, в 1943—1945 годах было выпущено 450 бронированных транспортёров и 509 плавающих танков и 2159 машин огневой поддержки (САУ).

Интересно, что в период Второй мировой войны немецкие конструкторы применили «ромбовидную» схему в разработке самоходных мин «Голиаф».

Ромбовидные танки в массовой культуре

• В играх по вселенной Warhammer 40,000 используется данная разновидность танка. Все танки Космического Десанта и производных и/или связанных фракций — «ромбовидные» (характерный пример — танк «Леман Русс»); отголоски ромбовидной схемы несут и танки Имперской Гвардии (такие, как «Гибельный Клинок»).

Литература

• Федосеев С. Л. Танки Первой мировой войны. Иллюстрированная энциклопедия. — М.: ООО «Издательство Астрель», ООО «Издательство АСТ», 2002. — 288 с. — (Военная техника). — 7000 экз. — ISBN 5-17-010599-1.
• Холявский Г. Л. Энциклопедия танков. — Мн.: Харвест, 1998. — 576 с. — 5000 экз. — ISBN 985-13-8603-0.

Отрывок, характеризующий «Ромбовидный» танк

– Мать моя. Моя мать, мой ангел, мой обожаемый ангел, мать, – и Долохов заплакал, сжимая руку Ростова. Когда он несколько успокоился, он объяснил Ростову, что живет с матерью, что ежели мать увидит его умирающим, она не перенесет этого. Он умолял Ростова ехать к ней и приготовить ее.
Ростов поехал вперед исполнять поручение, и к великому удивлению своему узнал, что Долохов, этот буян, бретёр Долохов жил в Москве с старушкой матерью и горбатой сестрой, и был самый нежный сын и брат.


Пьер в последнее время редко виделся с женою с глазу на глаз. И в Петербурге, и в Москве дом их постоянно бывал полон гостями. В следующую ночь после дуэли, он, как и часто делал, не пошел в спальню, а остался в своем огромном, отцовском кабинете, в том самом, в котором умер граф Безухий.
Он прилег на диван и хотел заснуть, для того чтобы забыть всё, что было с ним, но он не мог этого сделать. Такая буря чувств, мыслей, воспоминаний вдруг поднялась в его душе, что он не только не мог спать, но не мог сидеть на месте и должен был вскочить с дивана и быстрыми шагами ходить по комнате. То ему представлялась она в первое время после женитьбы, с открытыми плечами и усталым, страстным взглядом, и тотчас же рядом с нею представлялось красивое, наглое и твердо насмешливое лицо Долохова, каким оно было на обеде, и то же лицо Долохова, бледное, дрожащее и страдающее, каким оно было, когда он повернулся и упал на снег.
«Что ж было? – спрашивал он сам себя. – Я убил любовника , да, убил любовника своей жены. Да, это было. Отчего? Как я дошел до этого? – Оттого, что ты женился на ней, – отвечал внутренний голос.
«Но в чем же я виноват? – спрашивал он. – В том, что ты женился не любя ее, в том, что ты обманул и себя и ее, – и ему живо представилась та минута после ужина у князя Василья, когда он сказал эти невыходившие из него слова: „Je vous aime“. [Я вас люблю.] Всё от этого! Я и тогда чувствовал, думал он, я чувствовал тогда, что это было не то, что я не имел на это права. Так и вышло». Он вспомнил медовый месяц, и покраснел при этом воспоминании. Особенно живо, оскорбительно и постыдно было для него воспоминание о том, как однажды, вскоре после своей женитьбы, он в 12 м часу дня, в шелковом халате пришел из спальни в кабинет, и в кабинете застал главного управляющего, который почтительно поклонился, поглядел на лицо Пьера, на его халат и слегка улыбнулся, как бы выражая этой улыбкой почтительное сочувствие счастию своего принципала.
«А сколько раз я гордился ею, гордился ее величавой красотой, ее светским тактом, думал он; гордился тем своим домом, в котором она принимала весь Петербург, гордился ее неприступностью и красотой. Так вот чем я гордился?! Я тогда думал, что не понимаю ее. Как часто, вдумываясь в ее характер, я говорил себе, что я виноват, что не понимаю ее, не понимаю этого всегдашнего спокойствия, удовлетворенности и отсутствия всяких пристрастий и желаний, а вся разгадка была в том страшном слове, что она развратная женщина: сказал себе это страшное слово, и всё стало ясно!
«Анатоль ездил к ней занимать у нее денег и целовал ее в голые плечи. Она не давала ему денег, но позволяла целовать себя. Отец, шутя, возбуждал ее ревность; она с спокойной улыбкой говорила, что она не так глупа, чтобы быть ревнивой: пусть делает, что хочет, говорила она про меня. Я спросил у нее однажды, не чувствует ли она признаков беременности. Она засмеялась презрительно и сказала, что она не дура, чтобы желать иметь детей, и что от меня детей у нее не будет».
Потом он вспомнил грубость, ясность ее мыслей и вульгарность выражений, свойственных ей, несмотря на ее воспитание в высшем аристократическом кругу. «Я не какая нибудь дура… поди сам попробуй… allez vous promener», [убирайся,] говорила она. Часто, глядя на ее успех в глазах старых и молодых мужчин и женщин, Пьер не мог понять, отчего он не любил ее. Да я никогда не любил ее, говорил себе Пьер; я знал, что она развратная женщина, повторял он сам себе, но не смел признаться в этом.
И теперь Долохов, вот он сидит на снегу и насильно улыбается, и умирает, может быть, притворным каким то молодечеством отвечая на мое раскаянье!»
Пьер был один из тех людей, которые, несмотря на свою внешнюю, так называемую слабость характера, не ищут поверенного для своего горя. Он переработывал один в себе свое горе.
«Она во всем, во всем она одна виновата, – говорил он сам себе; – но что ж из этого? Зачем я себя связал с нею, зачем я ей сказал этот: „Je vous aime“, [Я вас люблю?] который был ложь и еще хуже чем ложь, говорил он сам себе. Я виноват и должен нести… Что? Позор имени, несчастие жизни? Э, всё вздор, – подумал он, – и позор имени, и честь, всё условно, всё независимо от меня.
«Людовика XVI казнили за то, что они говорили, что он был бесчестен и преступник (пришло Пьеру в голову), и они были правы с своей точки зрения, так же как правы и те, которые за него умирали мученической смертью и причисляли его к лику святых. Потом Робеспьера казнили за то, что он был деспот. Кто прав, кто виноват? Никто. А жив и живи: завтра умрешь, как мог я умереть час тому назад. И стоит ли того мучиться, когда жить остается одну секунду в сравнении с вечностью? – Но в ту минуту, как он считал себя успокоенным такого рода рассуждениями, ему вдруг представлялась она и в те минуты, когда он сильнее всего выказывал ей свою неискреннюю любовь, и он чувствовал прилив крови к сердцу, и должен был опять вставать, двигаться, и ломать, и рвать попадающиеся ему под руки вещи. «Зачем я сказал ей: „Je vous aime?“ все повторял он сам себе. И повторив 10 й раз этот вопрос, ему пришло в голову Мольерово: mais que diable allait il faire dans cette galere? [но за каким чортом понесло его на эту галеру?] и он засмеялся сам над собою.
Ночью он позвал камердинера и велел укладываться, чтоб ехать в Петербург. Он не мог оставаться с ней под одной кровлей. Он не мог представить себе, как бы он стал теперь говорить с ней. Он решил, что завтра он уедет и оставит ей письмо, в котором объявит ей свое намерение навсегда разлучиться с нею.
Утром, когда камердинер, внося кофе, вошел в кабинет, Пьер лежал на отоманке и с раскрытой книгой в руке спал.
Он очнулся и долго испуганно оглядывался не в силах понять, где он находится.
– Графиня приказала спросить, дома ли ваше сиятельство? – спросил камердинер.
Но не успел еще Пьер решиться на ответ, который он сделает, как сама графиня в белом, атласном халате, шитом серебром, и в простых волосах (две огромные косы en diademe [в виде диадемы] огибали два раза ее прелестную голову) вошла в комнату спокойно и величественно; только на мраморном несколько выпуклом лбе ее была морщинка гнева. Она с своим всёвыдерживающим спокойствием не стала говорить при камердинере. Она знала о дуэли и пришла говорить о ней. Она дождалась, пока камердинер уставил кофей и вышел. Пьер робко чрез очки посмотрел на нее, и, как заяц, окруженный собаками, прижимая уши, продолжает лежать в виду своих врагов, так и он попробовал продолжать читать: но чувствовал, что это бессмысленно и невозможно и опять робко взглянул на нее. Она не села, и с презрительной улыбкой смотрела на него, ожидая пока выйдет камердинер.
– Это еще что? Что вы наделали, я вас спрашиваю, – сказала она строго.
– Я? что я? – сказал Пьер.
– Вот храбрец отыскался! Ну, отвечайте, что это за дуэль? Что вы хотели этим доказать! Что? Я вас спрашиваю. – Пьер тяжело повернулся на диване, открыл рот, но не мог ответить.
– Коли вы не отвечаете, то я вам скажу… – продолжала Элен. – Вы верите всему, что вам скажут, вам сказали… – Элен засмеялась, – что Долохов мой любовник, – сказала она по французски, с своей грубой точностью речи, выговаривая слово «любовник», как и всякое другое слово, – и вы поверили! Но что же вы этим доказали? Что вы доказали этой дуэлью! То, что вы дурак, que vous etes un sot, [что вы дурак,] так это все знали! К чему это поведет? К тому, чтобы я сделалась посмешищем всей Москвы; к тому, чтобы всякий сказал, что вы в пьяном виде, не помня себя, вызвали на дуэль человека, которого вы без основания ревнуете, – Элен всё более и более возвышала голос и одушевлялась, – который лучше вас во всех отношениях…
– Гм… гм… – мычал Пьер, морщась, не глядя на нее и не шевелясь ни одним членом.
– И почему вы могли поверить, что он мой любовник?… Почему? Потому что я люблю его общество? Ежели бы вы были умнее и приятнее, то я бы предпочитала ваше.
– Не говорите со мной… умоляю, – хрипло прошептал Пьер.
– Отчего мне не говорить! Я могу говорить и смело скажу, что редкая та жена, которая с таким мужем, как вы, не взяла бы себе любовников (des аmants), а я этого не сделала, – сказала она. Пьер хотел что то сказать, взглянул на нее странными глазами, которых выражения она не поняла, и опять лег. Он физически страдал в эту минуту: грудь его стесняло, и он не мог дышать. Он знал, что ему надо что то сделать, чтобы прекратить это страдание, но то, что он хотел сделать, было слишком страшно.
– Нам лучше расстаться, – проговорил он прерывисто.
– Расстаться, извольте, только ежели вы дадите мне состояние, – сказала Элен… Расстаться, вот чем испугали!
Пьер вскочил с дивана и шатаясь бросился к ней.
– Я тебя убью! – закричал он, и схватив со стола мраморную доску, с неизвестной еще ему силой, сделал шаг к ней и замахнулся на нее.
Лицо Элен сделалось страшно: она взвизгнула и отскочила от него. Порода отца сказалась в нем. Пьер почувствовал увлечение и прелесть бешенства. Он бросил доску, разбил ее и, с раскрытыми руками подступая к Элен, закричал: «Вон!!» таким страшным голосом, что во всем доме с ужасом услыхали этот крик. Бог знает, что бы сделал Пьер в эту минуту, ежели бы
Элен не выбежала из комнаты.

Через неделю Пьер выдал жене доверенность на управление всеми великорусскими имениями, что составляло большую половину его состояния, и один уехал в Петербург.


Прошло два месяца после получения известий в Лысых Горах об Аустерлицком сражении и о погибели князя Андрея, и несмотря на все письма через посольство и на все розыски, тело его не было найдено, и его не было в числе пленных. Хуже всего для его родных было то, что оставалась всё таки надежда на то, что он был поднят жителями на поле сражения, и может быть лежал выздоравливающий или умирающий где нибудь один, среди чужих, и не в силах дать о себе вести. В газетах, из которых впервые узнал старый князь об Аустерлицком поражении, было написано, как и всегда, весьма кратко и неопределенно, о том, что русские после блестящих баталий должны были отретироваться и ретираду произвели в совершенном порядке. Старый князь понял из этого официального известия, что наши были разбиты. Через неделю после газеты, принесшей известие об Аустерлицкой битве, пришло письмо Кутузова, который извещал князя об участи, постигшей его сына.
«Ваш сын, в моих глазах, писал Кутузов, с знаменем в руках, впереди полка, пал героем, достойным своего отца и своего отечества. К общему сожалению моему и всей армии, до сих пор неизвестно – жив ли он, или нет. Себя и вас надеждой льщу, что сын ваш жив, ибо в противном случае в числе найденных на поле сражения офицеров, о коих список мне подан через парламентеров, и он бы поименован был».
Получив это известие поздно вечером, когда он был один в. своем кабинете, старый князь, как и обыкновенно, на другой день пошел на свою утреннюю прогулку; но был молчалив с приказчиком, садовником и архитектором и, хотя и был гневен на вид, ничего никому не сказал.
Когда, в обычное время, княжна Марья вошла к нему, он стоял за станком и точил, но, как обыкновенно, не оглянулся на нее.
– А! Княжна Марья! – вдруг сказал он неестественно и бросил стамеску. (Колесо еще вертелось от размаха. Княжна Марья долго помнила этот замирающий скрип колеса, который слился для нее с тем,что последовало.)
Княжна Марья подвинулась к нему, увидала его лицо, и что то вдруг опустилось в ней. Глаза ее перестали видеть ясно. Она по лицу отца, не грустному, не убитому, но злому и неестественно над собой работающему лицу, увидала, что вот, вот над ней повисло и задавит ее страшное несчастие, худшее в жизни, несчастие, еще не испытанное ею, несчастие непоправимое, непостижимое, смерть того, кого любишь.
– Mon pere! Andre? [Отец! Андрей?] – Сказала неграциозная, неловкая княжна с такой невыразимой прелестью печали и самозабвения, что отец не выдержал ее взгляда, и всхлипнув отвернулся.
– Получил известие. В числе пленных нет, в числе убитых нет. Кутузов пишет, – крикнул он пронзительно, как будто желая прогнать княжну этим криком, – убит!
Княжна не упала, с ней не сделалось дурноты. Она была уже бледна, но когда она услыхала эти слова, лицо ее изменилось, и что то просияло в ее лучистых, прекрасных глазах. Как будто радость, высшая радость, независимая от печалей и радостей этого мира, разлилась сверх той сильной печали, которая была в ней. Она забыла весь страх к отцу, подошла к нему, взяла его за руку, потянула к себе и обняла за сухую, жилистую шею.
– Mon pere, – сказала она. – Не отвертывайтесь от меня, будемте плакать вместе.
– Мерзавцы, подлецы! – закричал старик, отстраняя от нее лицо. – Губить армию, губить людей! За что? Поди, поди, скажи Лизе. – Княжна бессильно опустилась в кресло подле отца и заплакала. Она видела теперь брата в ту минуту, как он прощался с ней и с Лизой, с своим нежным и вместе высокомерным видом. Она видела его в ту минуту, как он нежно и насмешливо надевал образок на себя. «Верил ли он? Раскаялся ли он в своем неверии? Там ли он теперь? Там ли, в обители вечного спокойствия и блаженства?» думала она.