Ёлкин, Сергей Николаевич

Поделись знанием:
Перейти к: навигация, поиск
Сергей Николаевич Ёлкин
Гражданство:

СССР СССР

Место смерти:

Ростовская область

Награды и премии:

Сергей Николаевич Ёлкин — советский учёный, работник промышленности, главный инженер НЭВЗ с 1957 по 1984 годы.





Биография

Участник Великой Отечественной войны с 1941 по 1945 годы, сержант дивизии самоходной артиллерии, воевал в составе группы маршала Конева в боях за Берлин.

Окончил Новочеркасский политехнический институт (1948), кафедру «ЭЛЕКТРОПРИВОД И АВТОМАТИКА» по специальности инженер–электрик.

В 1956 году окончил Московскую энергетическую академию. В октябре 1967 года ему присуждена учёная степень кандидата технических наук. В 1970 году был утверждён в учёном звании доцента.

На Новочеркасском электровозостроительном заводе работал с 1948 года, пройдя путь мастера, заместителя начальника цеха, начальника производства. С 1957 по 1984 годы был главным инженером завода, работал бо́льшую часть времени при директоре — Г. А. Бердичевском. Руководил генеральной реконструкцией НЭВЗа. Принимал непосредственное участие в проектировании и организации производства принципиально новых типов электровозов.

Был депутатом горсовета и райсовета с 1957 по 1969 годы.

Участник событий в Новочеркасске в 1962 году.[1]

Награды

Напишите отзыв о статье "Ёлкин, Сергей Николаевич"

Примечания

  1. [pub.tagora.grani.ru/Politics/Russia/d.122888.html РАССТРЕЛЯННЫЙ ГОРОД]

Ссылки

  • [kultura.nevz.com/Museum/galer.htm Музей истории НЭВЗ]
  • [ef.npi-tu.ru/admin/spaw2/uploads_femtm/files/EPA/EPA-75.pdf КАФЕДРА ЭЛЕКТРОПРИВОД И АВТОМАТИКА, к 75-летию кафедры 1933–2008 гг.]

Отрывок, характеризующий Ёлкин, Сергей Николаевич

Попав в плен и обросши бородою, он, видимо, отбросил от себя все напущенное на него, чуждое, солдатское и невольно возвратился к прежнему, крестьянскому, народному складу.
– Солдат в отпуску – рубаха из порток, – говаривал он. Он неохотно говорил про свое солдатское время, хотя не жаловался, и часто повторял, что он всю службу ни разу бит не был. Когда он рассказывал, то преимущественно рассказывал из своих старых и, видимо, дорогих ему воспоминаний «христианского», как он выговаривал, крестьянского быта. Поговорки, которые наполняли его речь, не были те, большей частью неприличные и бойкие поговорки, которые говорят солдаты, но это были те народные изречения, которые кажутся столь незначительными, взятые отдельно, и которые получают вдруг значение глубокой мудрости, когда они сказаны кстати.
Часто он говорил совершенно противоположное тому, что он говорил прежде, но и то и другое было справедливо. Он любил говорить и говорил хорошо, украшая свою речь ласкательными и пословицами, которые, Пьеру казалось, он сам выдумывал; но главная прелесть его рассказов состояла в том, что в его речи события самые простые, иногда те самые, которые, не замечая их, видел Пьер, получали характер торжественного благообразия. Он любил слушать сказки, которые рассказывал по вечерам (всё одни и те же) один солдат, но больше всего он любил слушать рассказы о настоящей жизни. Он радостно улыбался, слушая такие рассказы, вставляя слова и делая вопросы, клонившиеся к тому, чтобы уяснить себе благообразие того, что ему рассказывали. Привязанностей, дружбы, любви, как понимал их Пьер, Каратаев не имел никаких; но он любил и любовно жил со всем, с чем его сводила жизнь, и в особенности с человеком – не с известным каким нибудь человеком, а с теми людьми, которые были перед его глазами. Он любил свою шавку, любил товарищей, французов, любил Пьера, который был его соседом; но Пьер чувствовал, что Каратаев, несмотря на всю свою ласковую нежность к нему (которою он невольно отдавал должное духовной жизни Пьера), ни на минуту не огорчился бы разлукой с ним. И Пьер то же чувство начинал испытывать к Каратаеву.
Платон Каратаев был для всех остальных пленных самым обыкновенным солдатом; его звали соколик или Платоша, добродушно трунили над ним, посылали его за посылками. Но для Пьера, каким он представился в первую ночь, непостижимым, круглым и вечным олицетворением духа простоты и правды, таким он и остался навсегда.
Платон Каратаев ничего не знал наизусть, кроме своей молитвы. Когда он говорил свои речи, он, начиная их, казалось, не знал, чем он их кончит.
Когда Пьер, иногда пораженный смыслом его речи, просил повторить сказанное, Платон не мог вспомнить того, что он сказал минуту тому назад, – так же, как он никак не мог словами сказать Пьеру свою любимую песню. Там было: «родимая, березанька и тошненько мне», но на словах не выходило никакого смысла. Он не понимал и не мог понять значения слов, отдельно взятых из речи. Каждое слово его и каждое действие было проявлением неизвестной ему деятельности, которая была его жизнь. Но жизнь его, как он сам смотрел на нее, не имела смысла как отдельная жизнь. Она имела смысл только как частица целого, которое он постоянно чувствовал. Его слова и действия выливались из него так же равномерно, необходимо и непосредственно, как запах отделяется от цветка. Он не мог понять ни цены, ни значения отдельно взятого действия или слова.