Герман (Аав)

В Википедии существуют статьи о других людях с именем Герман и фамилией Аав.

Архиепископ Герман<tr><td colspan="2" style="text-align: center; border-top: solid darkgray 1px;"></td></tr>
Архиепископ Карельский и Финляндский
13 июня 1925 — 1 июля 1960
Избрание:	17 июня 1922
Церковь:	Константинопольская православная церковь
Предшественник:	Серафим (Лукьянов)
Преемник:	Павел (Олмари-Гусев)
Епископ Сортавальский, викарий Финляндской епархии
8 июля 1922 — 13 июня 1925
Предшественник:	Серафим (Лукьянов)
Преемник:	викариатство упразднено
Имя при рождении:	Герман Васильевич Аав
Оригинал имени при рождении:	Herman Aav
Рождение:	2 сентября 1878(1878-09-02) Хелламаа, остров Муху, Эстония
Смерть:	14 января 1961(1961-01-14) (82 года) Куопио, Финляндия
Похоронен:	Финляндия
Отец:	Василий Аав
Мать:	Мария Эллик
Супруга:	Любовь Бобковская (1885—1921)
Дети:	Herman (1905-?) Sokrates (1907—1965) Tamara (1909-?) Ariadne (1911-?) Jüri (1915-?) Lucia (1921—1998)
Принятие священного сана:	27 сентября 1904 года
Принятие монашества:	(без пострига)
Епископская хиротония:	8 июля 1922 года
Награды:
Архиепископ Герман на Викискладе

Архиепи́скоп Ге́рман (фин. Arkkipiispa Herman, при рождении Герман Васильевич Аав, эст. Herman Aav; 2 сентября 1878, Хелламаа, остров Муху, Эстония — 14 января 1961, Куопио, Финляндия) — епископ Финляндской Архиепископии Константинопольского Патриархата, в 1925—1960 годы — её предстоятель с титулом «Карельский и всей Финляндии».

Биография

Родился 2 сентября 1878 года в Хелламаа на острове Муху, в семье эстонского псаломщика Василия Аава и его супруги Марии Эллик.

В 1894 году по второму разряду окончил Рижское духовное училище, а в 1900 году по второму разряду окончил Рижскую духовную семинарию.

В 1904 году вступил в брак с Любовью Бобковской, происходившей из семьи священнослужителя прихода протоиерея Александра Бобковского и его супруги Ольги Бародкиной.

С 1900 по 1904 года трудился в должности псаломщика в церкви города Хаапсалу.

27 сентября 1904 году рукоположён в сан священника и служил в православных приходах Эстонии (до 1920 года — Рижская епархия, затем — автономная Эстонская православная церковь) в деревнях: Лелле (1904—1907), Вяндра (1907—1911) и Мустяла (1911—1922). С 1 января 1920 по 5 февраля 1921 года — настоятель Николаевской церкви в Курессааре.

Был благочинным округа Сааремаа и членом Поместного Собора Эстонской православной церкви.

17 июня 1922 года на Соборе Финляндской церкви избран викарием архиепископа Финляндского и Выборгского Серафима (Лукьянова). 8 июля 1922 года патриарх Константинопольский Мелетий IV без предварительного пострижения в монашество рукоположил его в сан епископа Сортавальского.

По свидетельству Первоиерарха РПЦЗ Антония (Храповицкого): «Именно Вселенский патриарх рукоположил ему в викария священника Аава (без всякого пострижения в монашество или даже в рясофор) не только без его, архиепископа, согласия, но даже вопреки его протесту; этим покойный патриарх попрал основной канон Церкви — 6-е правило I Вселенского Собора (и многих других)… И вот, сей сомнительный епископ Герман, в мирском одеянии, побритый и подстриженный, расхаживает по улицам города на соблазн православных и, возбуждая злорадство иноверцев».

29 декабря 1923 года решением Государственного Совета и указом президента Финляндии на основании принятого закона об официальном языке Финляндии, архиепископ Серафим, как не освоивший в четырёхмесячный срок финский язык, был отстранён от управления Финляндской церковью и принудительно отправлен на покой в Коневецкий монастырь, а в 1926 году при помощи митрополита Евлогия (Георгиевского) покинул Финляндию. На состоявшемся в 1925 году Соборе духовенства епископ Сортовальский Герман (также не владевший финским языком) был избран и 13 июня 1925 года утверждён предстоятелем Финляндской православной церкви с титулом архиепископа Карельского и всей Финляндии. 14 августа того же года утвержден в этой должности президентом.

С середины 1920-х годов митрополит Антоний (Храповицкий) называл нового финляндского архиерея «лже-епископом» и причащавшихся с ним призывал к покаянию, в частности в письме валаамскому иеромонаху Поликарпу (Шорину) от 27 января 1925 года писал: «Печальные вести ваши я получил и много скорбел о безжалостном ожесточении архипастырей греческих, а Германа я считаю простым мирянином…».

На протяжение всего периода управления проводил активную политику экуменизма и финнизации. По его инициативе надписи на иконах переписывались с церковнославянского на финский язык. Он добился изменения внешнего вида облачений священнослужителей по греческим образцам; отмены обязательного ношения священниками рясы и восьмиконечного «русского» креста, вместо которого был введён четырёхконечный крест, крепившийся на цепочке, составленной из соединённых между собой свастик. Духовенству дозволялось остригать волосы и брить бороды. При строительстве храмов предписывалось брать за образцы лютеранские кирхи или придерживаться византийского, а не «русского» стиля.

Его статьи и проповеди помещались в официальном вестнике Финляндской Церкви, журнале «Аамун Койтто» и в других периодических изданиях.

В 1937 года в Сортавале по приглашению владыки Германа проходило совещание финских и прибалтийских православных епископов, в котором участвовали митрополит Таллинский Александр (Паулус), митрополит Рижский Августин (Петерсон), архиепископ Печерский Николай (Лейсман), епископ Выборгский Александр (Карпин) и епископ Елгавский Иаков (Карп). Повестка дня данной встречи включала развитие межцерковных связей, календарный вопрос, унификацию богослужения, экономическое положение клириков и приходов, создание общего высшего богословского учебного заведения. В 1938 году состоялась вторая встреча финских и прибалтийских архиереев, она была посвящена участию в экуменическом движении.

В послевоенные годы противился попыткам Московской Патриархии вернуть Финляндскую церковь в свою юрисдикцию, сумел сохранить status quo, и в 1957 году Московская Патриархия отказалась от своих претензий.

1 июля 1960 года покинул свой пост по состоянию здоровья. Скончался 14 января 1961 года в Куопио.

Награды

• 1928 — Орден Белой розы Финляндии (K I)
• 1950 — Орден Льва Финляндии
• 1927 — Орден священномученика епископа Платона / Viron Piispa Platonin R 1 (Эстонская апостольская православная церковь)
• 1936 — Орден Трёх звёзд (R 2)
• 1938 — Святого Георгия / Latvian Pyhän Georgioksen suvereenisen ritarikunnan suurr (Латвия)
• 1939 — Орден Эстонского Красного Креста 1 класса

Библиография

• Elämän myrskyissä. 1940;
• Elämään matkaajalle. 1941;
• Naisen voima. 1942;
• Taivaan esikartano. 1943;
• Katoamaton nuorus (Непотерянная молодость).
• Ahdistuksessa kärsivällisinä (С терпением в напастях) I—II. 1950—1953.
• Loistakoon valonne (Так да просветится свет ваш). 1951;
• Vihollinen n: o 1 : viisi lukua raittiudesta. 1951; Katoamaton nuoruus. 1959.

Литература

• Jyrki Loima «Esipaimen siunaa — Suomen ortodoksiset piispat 1892—1988»
• Purmonen Veikko, [www.antikvaari.fi/naytatuote.asp?id=1231450 «Arkkipiispa Hermanin elämä: Ortodoksisen kirkon vaiheita Virossa ja Suomessa»], Ortodoksisten pappien liitto, 1986. ISBN 9519558233
• иеромонах Силуан (Никитин) [www.bogoslov.ru/text/4047527.html «Финнизация» богослужебно-приходской жизни Православной Церкви Финляндии при архиепископе Германе (Ааве)] // «Богослов.ру», 11 июля 2014 г.

Ссылки

• [www.pravenc.ru/text/164751.html Православная энциклопедия. Т. XI. М., 2006]
• [www.ortho-rus.ru/cgi-bin/ps_file.cgi?2_5388 Герман (Аав)] на сайте «Русское православие»
• [zarubezhje.narod.ru/suppl/sp_071.htm Религиозные деятели и писатели русского зарубежья. Архиепископ Герман (Аав)]

Отрывок, характеризующий Герман (Аав)

Княжна Марья не была в Москве и вне опасности, как думал князь Андрей.
После возвращения Алпатыча из Смоленска старый князь как бы вдруг опомнился от сна. Он велел собрать из деревень ополченцев, вооружить их и написал главнокомандующему письмо, в котором извещал его о принятом им намерении оставаться в Лысых Горах до последней крайности, защищаться, предоставляя на его усмотрение принять или не принять меры для защиты Лысых Гор, в которых будет взят в плен или убит один из старейших русских генералов, и объявил домашним, что он остается в Лысых Горах.
Но, оставаясь сам в Лысых Горах, князь распорядился об отправке княжны и Десаля с маленьким князем в Богучарово и оттуда в Москву. Княжна Марья, испуганная лихорадочной, бессонной деятельностью отца, заменившей его прежнюю опущенность, не могла решиться оставить его одного и в первый раз в жизни позволила себе не повиноваться ему. Она отказалась ехать, и на нее обрушилась страшная гроза гнева князя. Он напомнил ей все, в чем он был несправедлив против нее. Стараясь обвинить ее, он сказал ей, что она измучила его, что она поссорила его с сыном, имела против него гадкие подозрения, что она задачей своей жизни поставила отравлять его жизнь, и выгнал ее из своего кабинета, сказав ей, что, ежели она не уедет, ему все равно. Он сказал, что знать не хочет о ее существовании, но вперед предупреждает ее, чтобы она не смела попадаться ему на глаза. То, что он, вопреки опасений княжны Марьи, не велел насильно увезти ее, а только не приказал ей показываться на глаза, обрадовало княжну Марью. Она знала, что это доказывало то, что в самой тайне души своей он был рад, что она оставалась дома и не уехала.
На другой день после отъезда Николушки старый князь утром оделся в полный мундир и собрался ехать главнокомандующему. Коляска уже была подана. Княжна Марья видела, как он, в мундире и всех орденах, вышел из дома и пошел в сад сделать смотр вооруженным мужикам и дворовым. Княжна Марья свдела у окна, прислушивалась к его голосу, раздававшемуся из сада. Вдруг из аллеи выбежало несколько людей с испуганными лицами.
Княжна Марья выбежала на крыльцо, на цветочную дорожку и в аллею. Навстречу ей подвигалась большая толпа ополченцев и дворовых, и в середине этой толпы несколько людей под руки волокли маленького старичка в мундире и орденах. Княжна Марья подбежала к нему и, в игре мелкими кругами падавшего света, сквозь тень липовой аллеи, не могла дать себе отчета в том, какая перемена произошла в его лице. Одно, что она увидала, было то, что прежнее строгое и решительное выражение его лица заменилось выражением робости и покорности. Увидав дочь, он зашевелил бессильными губами и захрипел. Нельзя было понять, чего он хотел. Его подняли на руки, отнесли в кабинет и положили на тот диван, которого он так боялся последнее время.
Привезенный доктор в ту же ночь пустил кровь и объявил, что у князя удар правой стороны.
В Лысых Горах оставаться становилось более и более опасным, и на другой день после удара князя, повезли в Богучарово. Доктор поехал с ними.
Когда они приехали в Богучарово, Десаль с маленьким князем уже уехали в Москву.
Все в том же положении, не хуже и не лучше, разбитый параличом, старый князь три недели лежал в Богучарове в новом, построенном князем Андреем, доме. Старый князь был в беспамятстве; он лежал, как изуродованный труп. Он не переставая бормотал что то, дергаясь бровями и губами, и нельзя было знать, понимал он или нет то, что его окружало. Одно можно было знать наверное – это то, что он страдал и, чувствовал потребность еще выразить что то. Но что это было, никто не мог понять; был ли это какой нибудь каприз больного и полусумасшедшего, относилось ли это до общего хода дел, или относилось это до семейных обстоятельств?
Доктор говорил, что выражаемое им беспокойство ничего не значило, что оно имело физические причины; но княжна Марья думала (и то, что ее присутствие всегда усиливало его беспокойство, подтверждало ее предположение), думала, что он что то хотел сказать ей. Он, очевидно, страдал и физически и нравственно.
Надежды на исцеление не было. Везти его было нельзя. И что бы было, ежели бы он умер дорогой? «Не лучше ли бы было конец, совсем конец! – иногда думала княжна Марья. Она день и ночь, почти без сна, следила за ним, и, страшно сказать, она часто следила за ним не с надеждой найти призкаки облегчения, но следила, часто желая найти признаки приближения к концу.
Как ни странно было княжне сознавать в себе это чувство, но оно было в ней. И что было еще ужаснее для княжны Марьи, это было то, что со времени болезни ее отца (даже едва ли не раньше, не тогда ли уж, когда она, ожидая чего то, осталась с ним) в ней проснулись все заснувшие в ней, забытые личные желания и надежды. То, что годами не приходило ей в голову – мысли о свободной жизни без вечного страха отца, даже мысли о возможности любви и семейного счастия, как искушения дьявола, беспрестанно носились в ее воображении. Как ни отстраняла она от себя, беспрестанно ей приходили в голову вопросы о том, как она теперь, после того, устроит свою жизнь. Это были искушения дьявола, и княжна Марья знала это. Она знала, что единственное орудие против него была молитва, и она пыталась молиться. Она становилась в положение молитвы, смотрела на образа, читала слова молитвы, но не могла молиться. Она чувствовала, что теперь ее охватил другой мир – житейской, трудной и свободной деятельности, совершенно противоположный тому нравственному миру, в который она была заключена прежде и в котором лучшее утешение была молитва. Она не могла молиться и не могла плакать, и житейская забота охватила ее.
Оставаться в Вогучарове становилось опасным. Со всех сторон слышно было о приближающихся французах, и в одной деревне, в пятнадцати верстах от Богучарова, была разграблена усадьба французскими мародерами.
Доктор настаивал на том, что надо везти князя дальше; предводитель прислал чиновника к княжне Марье, уговаривая ее уезжать как можно скорее. Исправник, приехав в Богучарово, настаивал на том же, говоря, что в сорока верстах французы, что по деревням ходят французские прокламации и что ежели княжна не уедет с отцом до пятнадцатого, то он ни за что не отвечает.
Княжна пятнадцатого решилась ехать. Заботы приготовлений, отдача приказаний, за которыми все обращались к ней, целый день занимали ее. Ночь с четырнадцатого на пятнадцатое она провела, как обыкновенно, не раздеваясь, в соседней от той комнаты, в которой лежал князь. Несколько раз, просыпаясь, она слышала его кряхтенье, бормотанье, скрип кровати и шаги Тихона и доктора, ворочавших его. Несколько раз она прислушивалась у двери, и ей казалось, что он нынче бормотал громче обыкновенного и чаще ворочался. Она не могла спать и несколько раз подходила к двери, прислушиваясь, желая войти и не решаясь этого сделать. Хотя он и не говорил, но княжна Марья видела, знала, как неприятно было ему всякое выражение страха за него. Она замечала, как недовольно он отвертывался от ее взгляда, иногда невольно и упорно на него устремленного. Она знала, что ее приход ночью, в необычное время, раздражит его.
Но никогда ей так жалко не было, так страшно не было потерять его. Она вспоминала всю свою жизнь с ним, и в каждом слове, поступке его она находила выражение его любви к ней. Изредка между этими воспоминаниями врывались в ее воображение искушения дьявола, мысли о том, что будет после его смерти и как устроится ее новая, свободная жизнь. Но с отвращением отгоняла она эти мысли. К утру он затих, и она заснула.
Она проснулась поздно. Та искренность, которая бывает при пробуждении, показала ей ясно то, что более всего в болезни отца занимало ее. Она проснулась, прислушалась к тому, что было за дверью, и, услыхав его кряхтенье, со вздохом сказала себе, что было все то же.
– Да чему же быть? Чего же я хотела? Я хочу его смерти! – вскрикнула она с отвращением к себе самой.
Она оделась, умылась, прочла молитвы и вышла на крыльцо. К крыльцу поданы были без лошадей экипажи, в которые укладывали вещи.
Утро было теплое и серое. Княжна Марья остановилась на крыльце, не переставая ужасаться перед своей душевной мерзостью и стараясь привести в порядок свои мысли, прежде чем войти к нему.
Доктор сошел с лестницы и подошел к ней.
– Ему получше нынче, – сказал доктор. – Я вас искал. Можно кое что понять из того, что он говорит, голова посвежее. Пойдемте. Он зовет вас…
Сердце княжны Марьи так сильно забилось при этом известии, что она, побледнев, прислонилась к двери, чтобы не упасть. Увидать его, говорить с ним, подпасть под его взгляд теперь, когда вся душа княжны Марьи была переполнена этих страшных преступных искушений, – было мучительно радостно и ужасно.