Гордон, Аарон Давид

Аарон Давид Гордон
Дата рождения:	9 июня 1856(1856-06-09)
Место рождения:	Троянов, Российская империя
Дата смерти:	22 февраля 1922(1922-02-22) (65 лет)
Место смерти:	Дгания-Алеф, Палестина
Направление:	трансцендентализм, сионизм
Период:	конец XIX — начало XX века
Значительные идеи:	религия труда, народ-человек
Оказавшие влияние:	Лев Толстой, Генри Джордж, Генри Торо
Испытавшие влияние:	«Ха-Поэль ха-Цаир»

Ааро́н Дави́д Го́рдон (9 июня 1856, Троянов, Волынская губерния Российской империи, ныне Украина — 22 февраля 1922, Дгания, Палестина) — еврейский философ, деятель раннего сионизма, идеолог рабочего сионистского движения «Ха-Поэль ха-Цаир».

Биография

Родился в 1856 году (Энциклопедия Британника указывает в качестве даты рождения 9 или 10 июня, на сайте музея Гордона в Дгании-Алеф указано 9 июня) в состоятельной еврейской семье и получил традиционное воспитание; из-за слабости здоровья с ним занимался частный учитель. Позже самостоятельно изучил русский, немецкий и французский язык и получил широкое общее образование, в том числе год проучился в Вильне.

После того, как по состоянию здоровья он был освобождён от службы в армии, Гордон женился и 23 года прожил в селе Могильна, работая в качестве конторского служащего на своего родственника, барона Г. О. Гинцбурга. В 1904 году, после смерти родителей, перебрался в Палестину, где, несмотря на уже не юный возраст и отсутствие навыков физического труда, отказался от карьеры служащего и трудился на сельскохозяйственных работах (на виноградниках и апельсиновых плантациях Петах-Тиквы и винном заводе Ришон-ле-Циона). Тяжёлый труд привёл вскоре к ухудшению состояния здоровья Гордона, и его родным пришлось взять на себя заботу о нём. С 1909 года он начал писать статьи в журнале «Ха-Поэль ха-Цаир».

В 1912 году Гордон перебрался в Галилею, где провёл остаток жизни снова в качестве сельскохозяйственного рабочего. После начала мировой войны подвергался преследованиям со стороны турецких властей. В 1913 году принял участие в работе XI сионистского конгресса в Вене, а в 1920 году в конференции движения «Ха-Поэль ха-Цаир» в Праге. Скончался в 1922 году в кибуце Дгания-Алеф от рака.

Жизненная философия

На взгляды Гордона оказало влияние творчество Льва Толстого, американского публициста Генри Джорджа и американского философа-трансценденталиста Генри Торо. В его системе ценностей важное место занимали самосовершенствование, ценность человеческой личности и близость к природе. Эти ценности преломлялись в мировоззрении Гордона в свете идей Танаха и трудов талмудистов.

Центральной в этой системе была «идея труда», согласно которой отношение человека к труду должно быть принципиально изменено: вместо того, чтобы рассматриваться как средство к существованию, труд, по мнению Гордона, должен стать самой сутью существования человека, органической частью его жизни и её целью. Пока труд рассматривается как бремя, от которого можно спастись за счёт труда окружающих, а природа воспринимается исключительно с потребительских позиций, неизбежно продолжение эксплуатации человека человеком. Особое внимание при этом уделялось земледелию как наиболее естественному и близкому к природным потребностям человека виду труда, при этом требующему от него отдачи всех сил, физических и душевных. Именно труд в поле, согласно Гордону, может обеспечить связь человека с землёй и вернуть его в лоно природы, от которого он оказался оторван в эру машинной цивилизации. Добровольный физический труд для Гордона был средством постижения Бога, что дало основание его последователям определять его систему воззрений как «религию труда».

Ещё одним важным аспектом в философии Гордона были проводимые параллели между отдельным человеком и целым народом; в иврите эта концепция получила название «ам-адам» (ивр. ‏עם-אדם‏‎ — народ-человек). По его мнению, народ, как коллективную личность, отличают те же качества, достоинства и недостатки, что и индивидуума. В свете этого он критиковал сложившееся в мире положение, при котором грабёж, обман и убийство, запрещённые в отношениях между отдельными людьми, не только практикуются, но и всячески приветствуются в решении межнациональных конфликтов.

Хотя Гордон был близок к марксизму в своём протесте против частной собственности на землю и орудия труда, а также во взглядах на эксплуатацию, он отвергал марксизм как философию индустриальной эры, рассматривающую человека в отрыве от природы и естественных условий жизни, направленную только на реформирование экономической системы, при этом не давая ответа на фундаментальные вопросы бытия. Он считал, что экономическое неравенство связано с укоренившимся культом богатства и стремлением к существованию за счёт остальных, и исправить это можно только с помощью всеобщего совместного труда. С точки зрения Гордона, трагедия еврейского народа была связана не столько с рассеянием и преследованиями, сколько с вынужденным отрывом от созидательного труда. В его идеологии не было места политическим процессам, он холодно воспринял декларацию Бальфура и критически относился к созданию еврейских вооружённых формирований в ходе мировой войны, настаивая на том, что вначале должно завершиться освоение евреями Земли Израиля с помощью создания сети сельскохозяйственных поселений. Гордон категорически отвергал использование арабского труда в этих поселениях, рассматривая его как эксплуатацию одного народа другим.

Гордон был сторонником интеграции идей, считая, что возрождение еврейского народа может пойти разными путями. В частности, он стремился к синтезу идей духовного национализма Ахад-ха-Ама и материалистического индивидуализма М. Й. Бердичевского, результатом которого и стала его «идея труда».

Роль в сионистском движении и увековечение памяти

Идеи Гордона оказали влияние на программу движения (впоследствии партии) «Ха-Поэль ха-Цаир», хотя официально он не был её членом, отвергая партийное деление в ишуве. После смерти Гордона его имя было присвоено молодёжному движению «Гордония», среди основных принципов которого был акцент на самостоятельном труде, а также идея возрождения самодостаточной еврейской нации на Земле Израиля.

В кибуце Дгания-Алеф создан музей Аарона Давида Гордона. Его сочинения были изданы посмертно (1928—29) в пяти томах и переизданы в трёх томах в 1951—53 годах.

Ссылки

• [www.eleven.co.il/article/11263 Гордон Ахарон Давид] — статья из Электронной еврейской энциклопедии
• [www.bookrags.com/biography/aaron-david-gordon/ Аарон Давид Гордон] во Всемирной Биографической Энциклопедии  (англ.)

Отрывок, характеризующий Гордон, Аарон Давид

«Людовика XVI казнили за то, что они говорили, что он был бесчестен и преступник (пришло Пьеру в голову), и они были правы с своей точки зрения, так же как правы и те, которые за него умирали мученической смертью и причисляли его к лику святых. Потом Робеспьера казнили за то, что он был деспот. Кто прав, кто виноват? Никто. А жив и живи: завтра умрешь, как мог я умереть час тому назад. И стоит ли того мучиться, когда жить остается одну секунду в сравнении с вечностью? – Но в ту минуту, как он считал себя успокоенным такого рода рассуждениями, ему вдруг представлялась она и в те минуты, когда он сильнее всего выказывал ей свою неискреннюю любовь, и он чувствовал прилив крови к сердцу, и должен был опять вставать, двигаться, и ломать, и рвать попадающиеся ему под руки вещи. «Зачем я сказал ей: „Je vous aime?“ все повторял он сам себе. И повторив 10 й раз этот вопрос, ему пришло в голову Мольерово: mais que diable allait il faire dans cette galere? [но за каким чортом понесло его на эту галеру?] и он засмеялся сам над собою.
Ночью он позвал камердинера и велел укладываться, чтоб ехать в Петербург. Он не мог оставаться с ней под одной кровлей. Он не мог представить себе, как бы он стал теперь говорить с ней. Он решил, что завтра он уедет и оставит ей письмо, в котором объявит ей свое намерение навсегда разлучиться с нею.
Утром, когда камердинер, внося кофе, вошел в кабинет, Пьер лежал на отоманке и с раскрытой книгой в руке спал.
Он очнулся и долго испуганно оглядывался не в силах понять, где он находится.
– Графиня приказала спросить, дома ли ваше сиятельство? – спросил камердинер.
Но не успел еще Пьер решиться на ответ, который он сделает, как сама графиня в белом, атласном халате, шитом серебром, и в простых волосах (две огромные косы en diademe [в виде диадемы] огибали два раза ее прелестную голову) вошла в комнату спокойно и величественно; только на мраморном несколько выпуклом лбе ее была морщинка гнева. Она с своим всёвыдерживающим спокойствием не стала говорить при камердинере. Она знала о дуэли и пришла говорить о ней. Она дождалась, пока камердинер уставил кофей и вышел. Пьер робко чрез очки посмотрел на нее, и, как заяц, окруженный собаками, прижимая уши, продолжает лежать в виду своих врагов, так и он попробовал продолжать читать: но чувствовал, что это бессмысленно и невозможно и опять робко взглянул на нее. Она не села, и с презрительной улыбкой смотрела на него, ожидая пока выйдет камердинер.
– Это еще что? Что вы наделали, я вас спрашиваю, – сказала она строго.
– Я? что я? – сказал Пьер.
– Вот храбрец отыскался! Ну, отвечайте, что это за дуэль? Что вы хотели этим доказать! Что? Я вас спрашиваю. – Пьер тяжело повернулся на диване, открыл рот, но не мог ответить.
– Коли вы не отвечаете, то я вам скажу… – продолжала Элен. – Вы верите всему, что вам скажут, вам сказали… – Элен засмеялась, – что Долохов мой любовник, – сказала она по французски, с своей грубой точностью речи, выговаривая слово «любовник», как и всякое другое слово, – и вы поверили! Но что же вы этим доказали? Что вы доказали этой дуэлью! То, что вы дурак, que vous etes un sot, [что вы дурак,] так это все знали! К чему это поведет? К тому, чтобы я сделалась посмешищем всей Москвы; к тому, чтобы всякий сказал, что вы в пьяном виде, не помня себя, вызвали на дуэль человека, которого вы без основания ревнуете, – Элен всё более и более возвышала голос и одушевлялась, – который лучше вас во всех отношениях…
– Гм… гм… – мычал Пьер, морщась, не глядя на нее и не шевелясь ни одним членом.
– И почему вы могли поверить, что он мой любовник?… Почему? Потому что я люблю его общество? Ежели бы вы были умнее и приятнее, то я бы предпочитала ваше.
– Не говорите со мной… умоляю, – хрипло прошептал Пьер.
– Отчего мне не говорить! Я могу говорить и смело скажу, что редкая та жена, которая с таким мужем, как вы, не взяла бы себе любовников (des аmants), а я этого не сделала, – сказала она. Пьер хотел что то сказать, взглянул на нее странными глазами, которых выражения она не поняла, и опять лег. Он физически страдал в эту минуту: грудь его стесняло, и он не мог дышать. Он знал, что ему надо что то сделать, чтобы прекратить это страдание, но то, что он хотел сделать, было слишком страшно.
– Нам лучше расстаться, – проговорил он прерывисто.
– Расстаться, извольте, только ежели вы дадите мне состояние, – сказала Элен… Расстаться, вот чем испугали!
Пьер вскочил с дивана и шатаясь бросился к ней.
– Я тебя убью! – закричал он, и схватив со стола мраморную доску, с неизвестной еще ему силой, сделал шаг к ней и замахнулся на нее.
Лицо Элен сделалось страшно: она взвизгнула и отскочила от него. Порода отца сказалась в нем. Пьер почувствовал увлечение и прелесть бешенства. Он бросил доску, разбил ее и, с раскрытыми руками подступая к Элен, закричал: «Вон!!» таким страшным голосом, что во всем доме с ужасом услыхали этот крик. Бог знает, что бы сделал Пьер в эту минуту, ежели бы
Элен не выбежала из комнаты.

Через неделю Пьер выдал жене доверенность на управление всеми великорусскими имениями, что составляло большую половину его состояния, и один уехал в Петербург.


Прошло два месяца после получения известий в Лысых Горах об Аустерлицком сражении и о погибели князя Андрея, и несмотря на все письма через посольство и на все розыски, тело его не было найдено, и его не было в числе пленных. Хуже всего для его родных было то, что оставалась всё таки надежда на то, что он был поднят жителями на поле сражения, и может быть лежал выздоравливающий или умирающий где нибудь один, среди чужих, и не в силах дать о себе вести. В газетах, из которых впервые узнал старый князь об Аустерлицком поражении, было написано, как и всегда, весьма кратко и неопределенно, о том, что русские после блестящих баталий должны были отретироваться и ретираду произвели в совершенном порядке. Старый князь понял из этого официального известия, что наши были разбиты. Через неделю после газеты, принесшей известие об Аустерлицкой битве, пришло письмо Кутузова, который извещал князя об участи, постигшей его сына.
«Ваш сын, в моих глазах, писал Кутузов, с знаменем в руках, впереди полка, пал героем, достойным своего отца и своего отечества. К общему сожалению моему и всей армии, до сих пор неизвестно – жив ли он, или нет. Себя и вас надеждой льщу, что сын ваш жив, ибо в противном случае в числе найденных на поле сражения офицеров, о коих список мне подан через парламентеров, и он бы поименован был».
Получив это известие поздно вечером, когда он был один в. своем кабинете, старый князь, как и обыкновенно, на другой день пошел на свою утреннюю прогулку; но был молчалив с приказчиком, садовником и архитектором и, хотя и был гневен на вид, ничего никому не сказал.
Когда, в обычное время, княжна Марья вошла к нему, он стоял за станком и точил, но, как обыкновенно, не оглянулся на нее.
– А! Княжна Марья! – вдруг сказал он неестественно и бросил стамеску. (Колесо еще вертелось от размаха. Княжна Марья долго помнила этот замирающий скрип колеса, который слился для нее с тем,что последовало.)
Княжна Марья подвинулась к нему, увидала его лицо, и что то вдруг опустилось в ней. Глаза ее перестали видеть ясно. Она по лицу отца, не грустному, не убитому, но злому и неестественно над собой работающему лицу, увидала, что вот, вот над ней повисло и задавит ее страшное несчастие, худшее в жизни, несчастие, еще не испытанное ею, несчастие непоправимое, непостижимое, смерть того, кого любишь.
– Mon pere! Andre? [Отец! Андрей?] – Сказала неграциозная, неловкая княжна с такой невыразимой прелестью печали и самозабвения, что отец не выдержал ее взгляда, и всхлипнув отвернулся.