Аббасидский халифат
Поделись знанием:
К:Появились в 750 годуК:Исчезли в 1258 году
– А вон у колеса.
Гусар взял чашку.
– Небось скоро свет, – проговорил он, зевая, и прошел куда то.
Петя должен бы был знать, что он в лесу, в партии Денисова, в версте от дороги, что он сидит на фуре, отбитой у французов, около которой привязаны лошади, что под ним сидит казак Лихачев и натачивает ему саблю, что большое черное пятно направо – караулка, и красное яркое пятно внизу налево – догоравший костер, что человек, приходивший за чашкой, – гусар, который хотел пить; но он ничего не знал и не хотел знать этого. Он был в волшебном царстве, в котором ничего не было похожего на действительность. Большое черное пятно, может быть, точно была караулка, а может быть, была пещера, которая вела в самую глубь земли. Красное пятно, может быть, был огонь, а может быть – глаз огромного чудовища. Может быть, он точно сидит теперь на фуре, а очень может быть, что он сидит не на фуре, а на страшно высокой башне, с которой ежели упасть, то лететь бы до земли целый день, целый месяц – все лететь и никогда не долетишь. Может быть, что под фурой сидит просто казак Лихачев, а очень может быть, что это – самый добрый, храбрый, самый чудесный, самый превосходный человек на свете, которого никто не знает. Может быть, это точно проходил гусар за водой и пошел в лощину, а может быть, он только что исчез из виду и совсем исчез, и его не было.
Что бы ни увидал теперь Петя, ничто бы не удивило его. Он был в волшебном царстве, в котором все было возможно.
Он поглядел на небо. И небо было такое же волшебное, как и земля. На небе расчищало, и над вершинами дерев быстро бежали облака, как будто открывая звезды. Иногда казалось, что на небе расчищало и показывалось черное, чистое небо. Иногда казалось, что эти черные пятна были тучки. Иногда казалось, что небо высоко, высоко поднимается над головой; иногда небо спускалось совсем, так что рукой можно было достать его.
Петя стал закрывать глаза и покачиваться.
Капли капали. Шел тихий говор. Лошади заржали и подрались. Храпел кто то.
– Ожиг, жиг, ожиг, жиг… – свистела натачиваемая сабля. И вдруг Петя услыхал стройный хор музыки, игравшей какой то неизвестный, торжественно сладкий гимн. Петя был музыкален, так же как Наташа, и больше Николая, но он никогда не учился музыке, не думал о музыке, и потому мотивы, неожиданно приходившие ему в голову, были для него особенно новы и привлекательны. Музыка играла все слышнее и слышнее. Напев разрастался, переходил из одного инструмента в другой. Происходило то, что называется фугой, хотя Петя не имел ни малейшего понятия о том, что такое фуга. Каждый инструмент, то похожий на скрипку, то на трубы – но лучше и чище, чем скрипки и трубы, – каждый инструмент играл свое и, не доиграв еще мотива, сливался с другим, начинавшим почти то же, и с третьим, и с четвертым, и все они сливались в одно и опять разбегались, и опять сливались то в торжественно церковное, то в ярко блестящее и победное.
«Ах, да, ведь это я во сне, – качнувшись наперед, сказал себе Петя. – Это у меня в ушах. А может быть, это моя музыка. Ну, опять. Валяй моя музыка! Ну!..»
Он закрыл глаза. И с разных сторон, как будто издалека, затрепетали звуки, стали слаживаться, разбегаться, сливаться, и опять все соединилось в тот же сладкий и торжественный гимн. «Ах, это прелесть что такое! Сколько хочу и как хочу», – сказал себе Петя. Он попробовал руководить этим огромным хором инструментов.
«Ну, тише, тише, замирайте теперь. – И звуки слушались его. – Ну, теперь полнее, веселее. Еще, еще радостнее. – И из неизвестной глубины поднимались усиливающиеся, торжественные звуки. – Ну, голоса, приставайте!» – приказал Петя. И сначала издалека послышались голоса мужские, потом женские. Голоса росли, росли в равномерном торжественном усилии. Пете страшно и радостно было внимать их необычайной красоте.
С торжественным победным маршем сливалась песня, и капли капали, и вжиг, жиг, жиг… свистела сабля, и опять подрались и заржали лошади, не нарушая хора, а входя в него.
Петя не знал, как долго это продолжалось: он наслаждался, все время удивлялся своему наслаждению и жалел, что некому сообщить его. Его разбудил ласковый голос Лихачева.
– Готово, ваше благородие, надвое хранцуза распластаете.
Петя очнулся.
– Уж светает, право, светает! – вскрикнул он.
Невидные прежде лошади стали видны до хвостов, и сквозь оголенные ветки виднелся водянистый свет. Петя встряхнулся, вскочил, достал из кармана целковый и дал Лихачеву, махнув, попробовал шашку и положил ее в ножны. Казаки отвязывали лошадей и подтягивали подпруги.
– Вот и командир, – сказал Лихачев. Из караулки вышел Денисов и, окликнув Петю, приказал собираться.
Быстро в полутьме разобрали лошадей, подтянули подпруги и разобрались по командам. Денисов стоял у караулки, отдавая последние приказания. Пехота партии, шлепая сотней ног, прошла вперед по дороге и быстро скрылась между деревьев в предрассветном тумане. Эсаул что то приказывал казакам. Петя держал свою лошадь в поводу, с нетерпением ожидая приказания садиться. Обмытое холодной водой, лицо его, в особенности глаза горели огнем, озноб пробегал по спине, и во всем теле что то быстро и равномерно дрожало.
– Ну, готово у вас все? – сказал Денисов. – Давай лошадей.
Лошадей подали. Денисов рассердился на казака за то, что подпруги были слабы, и, разбранив его, сел. Петя взялся за стремя. Лошадь, по привычке, хотела куснуть его за ногу, но Петя, не чувствуя своей тяжести, быстро вскочил в седло и, оглядываясь на тронувшихся сзади в темноте гусар, подъехал к Денисову.
– Василий Федорович, вы мне поручите что нибудь? Пожалуйста… ради бога… – сказал он. Денисов, казалось, забыл про существование Пети. Он оглянулся на него.
– Об одном тебя пг'ошу, – сказал он строго, – слушаться меня и никуда не соваться.
Во все время переезда Денисов ни слова не говорил больше с Петей и ехал молча. Когда подъехали к опушке леса, в поле заметно уже стало светлеть. Денисов поговорил что то шепотом с эсаулом, и казаки стали проезжать мимо Пети и Денисова. Когда они все проехали, Денисов тронул свою лошадь и поехал под гору. Садясь на зады и скользя, лошади спускались с своими седоками в лощину. Петя ехал рядом с Денисовым. Дрожь во всем его теле все усиливалась. Становилось все светлее и светлее, только туман скрывал отдаленные предметы. Съехав вниз и оглянувшись назад, Денисов кивнул головой казаку, стоявшему подле него.
– Сигнал! – проговорил он.
Казак поднял руку, раздался выстрел. И в то же мгновение послышался топот впереди поскакавших лошадей, крики с разных сторон и еще выстрелы.
В то же мгновение, как раздались первые звуки топота и крика, Петя, ударив свою лошадь и выпустив поводья, не слушая Денисова, кричавшего на него, поскакал вперед. Пете показалось, что вдруг совершенно, как середь дня, ярко рассвело в ту минуту, как послышался выстрел. Он подскакал к мосту. Впереди по дороге скакали казаки. На мосту он столкнулся с отставшим казаком и поскакал дальше. Впереди какие то люди, – должно быть, это были французы, – бежали с правой стороны дороги на левую. Один упал в грязь под ногами Петиной лошади.
У одной избы столпились казаки, что то делая. Из середины толпы послышался страшный крик. Петя подскакал к этой толпе, и первое, что он увидал, было бледное, с трясущейся нижней челюстью лицо француза, державшегося за древко направленной на него пики.
– Ура!.. Ребята… наши… – прокричал Петя и, дав поводья разгорячившейся лошади, поскакал вперед по улице.
Впереди слышны были выстрелы. Казаки, гусары и русские оборванные пленные, бежавшие с обеих сторон дороги, все громко и нескладно кричали что то. Молодцеватый, без шапки, с красным нахмуренным лицом, француз в синей шинели отбивался штыком от гусаров. Когда Петя подскакал, француз уже упал. Опять опоздал, мелькнуло в голове Пети, и он поскакал туда, откуда слышались частые выстрелы. Выстрелы раздавались на дворе того барского дома, на котором он был вчера ночью с Долоховым. Французы засели там за плетнем в густом, заросшем кустами саду и стреляли по казакам, столпившимся у ворот. Подъезжая к воротам, Петя в пороховом дыму увидал Долохова с бледным, зеленоватым лицом, кричавшего что то людям. «В объезд! Пехоту подождать!» – кричал он, в то время как Петя подъехал к нему.
– Подождать?.. Ураааа!.. – закричал Петя и, не медля ни одной минуты, поскакал к тому месту, откуда слышались выстрелы и где гуще был пороховой дым. Послышался залп, провизжали пустые и во что то шлепнувшие пули. Казаки и Долохов вскакали вслед за Петей в ворота дома. Французы в колеблющемся густом дыме одни бросали оружие и выбегали из кустов навстречу казакам, другие бежали под гору к пруду. Петя скакал на своей лошади вдоль по барскому двору и, вместо того чтобы держать поводья, странно и быстро махал обеими руками и все дальше и дальше сбивался с седла на одну сторону. Лошадь, набежав на тлевший в утреннем свето костер, уперлась, и Петя тяжело упал на мокрую землю. Казаки видели, как быстро задергались его руки и ноги, несмотря на то, что голова его не шевелилась. Пуля пробила ему голову.
Переговоривши с старшим французским офицером, который вышел к нему из за дома с платком на шпаге и объявил, что они сдаются, Долохов слез с лошади и подошел к неподвижно, с раскинутыми руками, лежавшему Пете.
– Готов, – сказал он, нахмурившись, и пошел в ворота навстречу ехавшему к нему Денисову.
– Убит?! – вскрикнул Денисов, увидав еще издалека то знакомое ему, несомненно безжизненное положение, в котором лежало тело Пети.
– Готов, – повторил Долохов, как будто выговаривание этого слова доставляло ему удовольствие, и быстро пошел к пленным, которых окружили спешившиеся казаки. – Брать не будем! – крикнул он Денисову.
Денисов не отвечал; он подъехал к Пете, слез с лошади и дрожащими руками повернул к себе запачканное кровью и грязью, уже побледневшее лицо Пети.
«Я привык что нибудь сладкое. Отличный изюм, берите весь», – вспомнилось ему. И казаки с удивлением оглянулись на звуки, похожие на собачий лай, с которыми Денисов быстро отвернулся, подошел к плетню и схватился за него.
В числе отбитых Денисовым и Долоховым русских пленных был Пьер Безухов.
О той партии пленных, в которой был Пьер, во время всего своего движения от Москвы, не было от французского начальства никакого нового распоряжения. Партия эта 22 го октября находилась уже не с теми войсками и обозами, с которыми она вышла из Москвы. Половина обоза с сухарями, который шел за ними первые переходы, была отбита казаками, другая половина уехала вперед; пеших кавалеристов, которые шли впереди, не было ни одного больше; они все исчезли. Артиллерия, которая первые переходы виднелась впереди, заменилась теперь огромным обозом маршала Жюно, конвоируемого вестфальцами. Сзади пленных ехал обоз кавалерийских вещей.
От Вязьмы французские войска, прежде шедшие тремя колоннами, шли теперь одной кучей. Те признаки беспорядка, которые заметил Пьер на первом привале из Москвы, теперь дошли до последней степени.
Дорога, по которой они шли, с обеих сторон была уложена мертвыми лошадьми; оборванные люди, отсталые от разных команд, беспрестанно переменяясь, то присоединялись, то опять отставали от шедшей колонны.
Несколько раз во время похода бывали фальшивые тревоги, и солдаты конвоя поднимали ружья, стреляли и бежали стремглав, давя друг друга, но потом опять собирались и бранили друг друга за напрасный страх.
Эти три сборища, шедшие вместе, – кавалерийское депо, депо пленных и обоз Жюно, – все еще составляли что то отдельное и цельное, хотя и то, и другое, и третье быстро таяло.
В депо, в котором было сто двадцать повозок сначала, теперь оставалось не больше шестидесяти; остальные были отбиты или брошены. Из обоза Жюно тоже было оставлено и отбито несколько повозок. Три повозки были разграблены набежавшими отсталыми солдатами из корпуса Даву. Из разговоров немцев Пьер слышал, что к этому обозу ставили караул больше, чем к пленным, и что один из их товарищей, солдат немец, был расстрелян по приказанию самого маршала за то, что у солдата нашли серебряную ложку, принадлежавшую маршалу.
Больше же всего из этих трех сборищ растаяло депо пленных. Из трехсот тридцати человек, вышедших из Москвы, теперь оставалось меньше ста. Пленные еще более, чем седла кавалерийского депо и чем обоз Жюно, тяготили конвоирующих солдат. Седла и ложки Жюно, они понимали, что могли для чего нибудь пригодиться, но для чего было голодным и холодным солдатам конвоя стоять на карауле и стеречь таких же холодных и голодных русских, которые мерли и отставали дорогой, которых было велено пристреливать, – это было не только непонятно, но и противно. И конвойные, как бы боясь в том горестном положении, в котором они сами находились, не отдаться бывшему в них чувству жалости к пленным и тем ухудшить свое положение, особенно мрачно и строго обращались с ними.
В Дорогобуже, в то время как, заперев пленных в конюшню, конвойные солдаты ушли грабить свои же магазины, несколько человек пленных солдат подкопались под стену и убежали, но были захвачены французами и расстреляны.
Прежний, введенный при выходе из Москвы, порядок, чтобы пленные офицеры шли отдельно от солдат, уже давно был уничтожен; все те, которые могли идти, шли вместе, и Пьер с третьего перехода уже соединился опять с Каратаевым и лиловой кривоногой собакой, которая избрала себе хозяином Каратаева.
С Каратаевым, на третий день выхода из Москвы, сделалась та лихорадка, от которой он лежал в московском гошпитале, и по мере того как Каратаев ослабевал, Пьер отдалялся от него. Пьер не знал отчего, но, с тех пор как Каратаев стал слабеть, Пьер должен был делать усилие над собой, чтобы подойти к нему. И подходя к нему и слушая те тихие стоны, с которыми Каратаев обыкновенно на привалах ложился, и чувствуя усилившийся теперь запах, который издавал от себя Каратаев, Пьер отходил от него подальше и не думал о нем.
В плену, в балагане, Пьер узнал не умом, а всем существом своим, жизнью, что человек сотворен для счастья, что счастье в нем самом, в удовлетворении естественных человеческих потребностей, и что все несчастье происходит не от недостатка, а от излишка; но теперь, в эти последние три недели похода, он узнал еще новую, утешительную истину – он узнал, что на свете нет ничего страшного. Он узнал, что так как нет положения, в котором бы человек был счастлив и вполне свободен, так и нет положения, в котором бы он был бы несчастлив и несвободен. Он узнал, что есть граница страданий и граница свободы и что эта граница очень близка; что тот человек, который страдал оттого, что в розовой постели его завернулся один листок, точно так же страдал, как страдал он теперь, засыпая на голой, сырой земле, остужая одну сторону и пригревая другую; что, когда он, бывало, надевал свои бальные узкие башмаки, он точно так же страдал, как теперь, когда он шел уже босой совсем (обувь его давно растрепалась), ногами, покрытыми болячками. Он узнал, что, когда он, как ему казалось, по собственной своей воле женился на своей жене, он был не более свободен, чем теперь, когда его запирали на ночь в конюшню. Из всего того, что потом и он называл страданием, но которое он тогда почти не чувствовал, главное были босые, стертые, заструпелые ноги. (Лошадиное мясо было вкусно и питательно, селитренный букет пороха, употребляемого вместо соли, был даже приятен, холода большого не было, и днем на ходу всегда бывало жарко, а ночью были костры; вши, евшие тело, приятно согревали.) Одно было тяжело в первое время – это ноги.
Во второй день перехода, осмотрев у костра свои болячки, Пьер думал невозможным ступить на них; но когда все поднялись, он пошел, прихрамывая, и потом, когда разогрелся, пошел без боли, хотя к вечеру страшнее еще было смотреть на ноги. Но он не смотрел на них и думал о другом.
Теперь только Пьер понял всю силу жизненности человека и спасительную силу перемещения внимания, вложенную в человека, подобную тому спасительному клапану в паровиках, который выпускает лишний пар, как только плотность его превышает известную норму.
Он не видал и не слыхал, как пристреливали отсталых пленных, хотя более сотни из них уже погибли таким образом. Он не думал о Каратаеве, который слабел с каждым днем и, очевидно, скоро должен был подвергнуться той же участи. Еще менее Пьер думал о себе. Чем труднее становилось его положение, чем страшнее была будущность, тем независимее от того положения, в котором он находился, приходили ему радостные и успокоительные мысли, воспоминания и представления.
22 го числа, в полдень, Пьер шел в гору по грязной, скользкой дороге, глядя на свои ноги и на неровности пути. Изредка он взглядывал на знакомую толпу, окружающую его, и опять на свои ноги. И то и другое было одинаково свое и знакомое ему. Лиловый кривоногий Серый весело бежал стороной дороги, изредка, в доказательство своей ловкости и довольства, поджимая заднюю лапу и прыгая на трех и потом опять на всех четырех бросаясь с лаем на вороньев, которые сидели на падали. Серый был веселее и глаже, чем в Москве. Со всех сторон лежало мясо различных животных – от человеческого до лошадиного, в различных степенях разложения; и волков не подпускали шедшие люди, так что Серый мог наедаться сколько угодно.
Дождик шел с утра, и казалось, что вот вот он пройдет и на небе расчистит, как вслед за непродолжительной остановкой припускал дождик еще сильнее. Напитанная дождем дорога уже не принимала в себя воды, и ручьи текли по колеям.
Пьер шел, оглядываясь по сторонам, считая шаги по три, и загибал на пальцах. Обращаясь к дождю, он внутренне приговаривал: ну ка, ну ка, еще, еще наддай.
Ему казалось, что он ни о чем не думает; но далеко и глубоко где то что то важное и утешительное думала его душа. Это что то было тончайшее духовное извлечение из вчерашнего его разговора с Каратаевым.
Вчера, на ночном привале, озябнув у потухшего огня, Пьер встал и перешел к ближайшему, лучше горящему костру. У костра, к которому он подошел, сидел Платон, укрывшись, как ризой, с головой шинелью, и рассказывал солдатам своим спорым, приятным, но слабым, болезненным голосом знакомую Пьеру историю. Было уже за полночь. Это было то время, в которое Каратаев обыкновенно оживал от лихорадочного припадка и бывал особенно оживлен. Подойдя к костру и услыхав слабый, болезненный голос Платона и увидав его ярко освещенное огнем жалкое лицо, Пьера что то неприятно кольнуло в сердце. Он испугался своей жалости к этому человеку и хотел уйти, но другого костра не было, и Пьер, стараясь не глядеть на Платона, подсел к костру.
– Что, как твое здоровье? – спросил он.
– Что здоровье? На болезнь плакаться – бог смерти не даст, – сказал Каратаев и тотчас же возвратился к начатому рассказу.
– …И вот, братец ты мой, – продолжал Платон с улыбкой на худом, бледном лице и с особенным, радостным блеском в глазах, – вот, братец ты мой…
Пьер знал эту историю давно, Каратаев раз шесть ему одному рассказывал эту историю, и всегда с особенным, радостным чувством. Но как ни хорошо знал Пьер эту историю, он теперь прислушался к ней, как к чему то новому, и тот тихий восторг, который, рассказывая, видимо, испытывал Каратаев, сообщился и Пьеру. История эта была о старом купце, благообразно и богобоязненно жившем с семьей и поехавшем однажды с товарищем, богатым купцом, к Макарью.
Остановившись на постоялом дворе, оба купца заснули, и на другой день товарищ купца был найден зарезанным и ограбленным. Окровавленный нож найден был под подушкой старого купца. Купца судили, наказали кнутом и, выдернув ноздри, – как следует по порядку, говорил Каратаев, – сослали в каторгу.
– И вот, братец ты мой (на этом месте Пьер застал рассказ Каратаева), проходит тому делу годов десять или больше того. Живет старичок на каторге. Как следовает, покоряется, худого не делает. Только у бога смерти просит. – Хорошо. И соберись они, ночным делом, каторжные то, так же вот как мы с тобой, и старичок с ними. И зашел разговор, кто за что страдает, в чем богу виноват. Стали сказывать, тот душу загубил, тот две, тот поджег, тот беглый, так ни за что. Стали старичка спрашивать: ты за что, мол, дедушка, страдаешь? Я, братцы мои миленькие, говорит, за свои да за людские грехи страдаю. А я ни душ не губил, ни чужого не брал, акромя что нищую братию оделял. Я, братцы мои миленькие, купец; и богатство большое имел. Так и так, говорит. И рассказал им, значит, как все дело было, по порядку. Я, говорит, о себе не тужу. Меня, значит, бог сыскал. Одно, говорит, мне свою старуху и деток жаль. И так то заплакал старичок. Случись в их компании тот самый человек, значит, что купца убил. Где, говорит, дедушка, было? Когда, в каком месяце? все расспросил. Заболело у него сердце. Подходит таким манером к старичку – хлоп в ноги. За меня ты, говорит, старичок, пропадаешь. Правда истинная; безвинно напрасно, говорит, ребятушки, человек этот мучится. Я, говорит, то самое дело сделал и нож тебе под голова сонному подложил. Прости, говорит, дедушка, меня ты ради Христа.
Каратаев замолчал, радостно улыбаясь, глядя на огонь, и поправил поленья.
– Старичок и говорит: бог, мол, тебя простит, а мы все, говорит, богу грешны, я за свои грехи страдаю. Сам заплакал горючьми слезьми. Что же думаешь, соколик, – все светлее и светлее сияя восторженной улыбкой, говорил Каратаев, как будто в том, что он имел теперь рассказать, заключалась главная прелесть и все значение рассказа, – что же думаешь, соколик, объявился этот убийца самый по начальству. Я, говорит, шесть душ загубил (большой злодей был), но всего мне жальче старичка этого. Пускай же он на меня не плачется. Объявился: списали, послали бумагу, как следовает. Место дальнее, пока суд да дело, пока все бумаги списали как должно, по начальствам, значит. До царя доходило. Пока что, пришел царский указ: выпустить купца, дать ему награждения, сколько там присудили. Пришла бумага, стали старичка разыскивать. Где такой старичок безвинно напрасно страдал? От царя бумага вышла. Стали искать. – Нижняя челюсть Каратаева дрогнула. – А его уж бог простил – помер. Так то, соколик, – закончил Каратаев и долго, молча улыбаясь, смотрел перед собой.
Не самый рассказ этот, но таинственный смысл его, та восторженная радость, которая сияла в лице Каратаева при этом рассказе, таинственное значение этой радости, это то смутно и радостно наполняло теперь душу Пьера.
– A vos places! [По местам!] – вдруг закричал голос.
Между пленными и конвойными произошло радостное смятение и ожидание чего то счастливого и торжественного. Со всех сторон послышались крики команды, и с левой стороны, рысью объезжая пленных, показались кавалеристы, хорошо одетые, на хороших лошадях. На всех лицах было выражение напряженности, которая бывает у людей при близости высших властей. Пленные сбились в кучу, их столкнули с дороги; конвойные построились.
– L'Empereur! L'Empereur! Le marechal! Le duc! [Император! Император! Маршал! Герцог!] – и только что проехали сытые конвойные, как прогремела карета цугом, на серых лошадях. Пьер мельком увидал спокойное, красивое, толстое и белое лицо человека в треугольной шляпе. Это был один из маршалов. Взгляд маршала обратился на крупную, заметную фигуру Пьера, и в том выражении, с которым маршал этот нахмурился и отвернул лицо, Пьеру показалось сострадание и желание скрыть его.
Генерал, который вел депо, с красным испуганным лицом, погоняя свою худую лошадь, скакал за каретой. Несколько офицеров сошлось вместе, солдаты окружили их. У всех были взволнованно напряженные лица.
– Qu'est ce qu'il a dit? Qu'est ce qu'il a dit?.. [Что он сказал? Что? Что?..] – слышал Пьер.
Во время проезда маршала пленные сбились в кучу, и Пьер увидал Каратаева, которого он не видал еще в нынешнее утро. Каратаев в своей шинельке сидел, прислонившись к березе. В лице его, кроме выражения вчерашнего радостного умиления при рассказе о безвинном страдании купца, светилось еще выражение тихой торжественности.
Каратаев смотрел на Пьера своими добрыми, круглыми глазами, подернутыми теперь слезою, и, видимо, подзывал его к себе, хотел сказать что то. Но Пьеру слишком страшно было за себя. Он сделал так, как будто не видал его взгляда, и поспешно отошел.
Когда пленные опять тронулись, Пьер оглянулся назад. Каратаев сидел на краю дороги, у березы; и два француза что то говорили над ним. Пьер не оглядывался больше. Он шел, прихрамывая, в гору.
Сзади, с того места, где сидел Каратаев, послышался выстрел. Пьер слышал явственно этот выстрел, но в то же мгновение, как он услыхал его, Пьер вспомнил, что он не кончил еще начатое перед проездом маршала вычисление о том, сколько переходов оставалось до Смоленска. И он стал считать. Два французские солдата, из которых один держал в руке снятое, дымящееся ружье, пробежали мимо Пьера. Они оба были бледны, и в выражении их лиц – один из них робко взглянул на Пьера – было что то похожее на то, что он видел в молодом солдате на казни. Пьер посмотрел на солдата и вспомнил о том, как этот солдат третьего дня сжег, высушивая на костре, свою рубаху и как смеялись над ним.
Запрос «Аббассия» перенаправляется сюда; см. также другие значения.
| Аббасидский халифат | |||||||
| الدولة العباسية | |||||||
| |||||||
|---|---|---|---|---|---|---|---|
| |||||||
| |||||||
| Столица | Анбар (750-762) Багдад (762-836) Самарра (836-892) Багдад (892-1258) | ||||||
| Язык(и) | Арабский | ||||||
| Религия | Ислам | ||||||
| Денежная единица | Динар и дирхем | ||||||
| Форма правления | Теократическая монархия | ||||||
| Династия | Аббасиды | ||||||
| Амир аль-муминин, халиф | |||||||
Аббасидский халифат (араб. الدولة العباسية), Багдадский халифат — феодальное теократическое государство, существовавшее с 750 по 1258 год. Правящая династия — Аббасиды. В состав халифата входили территории современных арабских стран Азии, часть Средней Азии, Египет, Иран и Северная Африка. До завоевания халифата Буидами в 945 году вёл самостоятельную политику[1]. После взятия в 1055 году Багдада сельджуками аббасидские халифы владели только прилегающей к столице областью[2].
В государстве Аббасидов в течение двух столетий происходил подъём, однако по мере усиления феодальной раздробленности халифата и в связи с ростом политического влияния гвардии, составленной из тюркских рабов-гулямов, династия постепенно пришла в упадок.
Халиф аль-Мансур перенес столицу халифата из Анбара в Багдад, новый город, который он построил на реке Тигр[3]. В период с 836 по 892 годы столицей халифата был город Самарра.
Содержание
Происхождение. Обоснование притязаний на власть
Претендуя на верховную власть, Аббасиды аргументировали это тем, что Омейяды, хотя и происходили из племени курейш, к роду Пророка, то есть к Хашимитам, не принадлежали. Аббасиды же вели своё происхождение от дяди пророка Аббаса ибн Абд аль-Мутталиба из мекканского рода Хашим. Последний приходился братом отцу Мухаммада, Абдаллаху, и отцу Али, Абу Талибу. Первоначально Аббасиды не играли значительной роли в государственных делах. Но по мере того, как в Халифате росло недовольство правящей династией Омейядов, значение этого рода возрастало. Вследствие своего близкого родства с Алидами Аббасиды могли рассчитывать в борьбе за власть на поддержку шиитов. Праправнуку Аббаса, Мухаммаду ибн Али ибн Абдалле, удалось в начале VIII века заручиться поддержкой нескольких шиитских кланов, которые признали его своим имамом. Ибн аль-Тиктак сообщает, что Мухаммад получил имамат от одного из шиитских имамов Абу Хашима Абдаллы, который, умирая, объявил его своим преемником.
«Аббасидская революция»
С этого времени Аббасиды начали тайно готовиться к свержению Омейядов, повсюду рассылая своих агентов. Подлинным центром антиомейядского движения была Куфа, однако особенно благоприятную почву для своей пропаганды Аббасиды нашли в Хорасане и Мавераннахре среди тамошних шиитов. В 743 г. Мухаммад был схвачен и казнен. Имамат перешел к его сыну Ибрахиму. При нём в Хорасан отправился талантливый проповедник и способный военачальник Абу Муслим, перс по происхождению. По вере он был шиитом, однако все свои силы отдал делу Аббасидов. За короткое время Абу Муслиму удалось создать мощную организацию последователей и привлечь на сторону Аббасидов не только отстраненных к этому времени от власти арабов-кальбитов, но и подавляющую часть принявшего ислам городского населения Ирана. Его поддержали также многие шииты, уверенные в том, что после свержения Омейядов власть перейдет к потомкам Али[4].
Успеху Аббасидов способствовала междоусобица Омейядов, разгоревшаяся после смерти халифа Хишама в 743 году. В 747 году в Хорасане началось антиомейядское восстание, которым руководили представители Аббасидов — Ибрахим ибн Мухаммед, а после его гибели — его брат Абуль-Аббас ас-Саффах. 26 июня 749 года Аббасиды одержали победу при Нехавенде, открывшую им дорогу на Багдад. 28 ноября того же года в соборной мечети Куфы Абу-л-Аббас привёл к присяге своих новых подданных.
Последний омейядский халиф Марван II ещё полгода правил западной частью халифата, затем бежал в Египет, где в 750 году был убит. Аббасиды почти поголовно истребили Омейядов, а также уничтожили своих недавних сторонников по антиомейядскому движению — Абу Саламу (750) и Абу Муслима (755).
Расцвет
Династия Аббасидов достигла расцвета при халифах аль-Мансуре (Абу Джафар, Абдаллах аль-Мансур, ок. 707—775), аль-Махди (775—785), Харун ар-Рашиде (768—809), аль-Мамуне (813—833). В правление Аббасидов изменился характер верховной власти — из предводителя мусульманской армии халиф превратился в главу всей мусульманской общины, где вероисповедание значило больше, чем этническая принадлежность. При Аббасидах многие неарабы заняли высокие посты в государстве, началось возрождение и расцвет национальных культур. Из-за усиления феодального гнёта имели место народные восстания, которыми руководили Бабек, Муканна и др.
Упадок
С IX века от халифата, включавшего первоначально страны Ближнего и Среднего Востока, Северной Африки, начали отпадать отдельные провинции. Тюркские рабы-гулямы, из которых халиф аль-Мутасим (833—842) составил придворную гвардию, к середине X века низвели халифов до положения марионеток[3].
Власть Буидов
В 945 году Багдад захватили дейлемские горцы армии Буидов (араб. Бувейхиды), шиитской династии, основанной в 920—930-е годы. К этому времени владения халифов включали лишь столицу и её окрестности. Основанным ими государством буидские «эмиры эмиров» управляли от имени халифа, имя которого по-прежнему чеканилось на монетах и поминалось в хутбе первым. В действительности Аббасиды были лишены светской власти, сохраняя лишь духовный авторитет. Теперь им пришлось обходиться без гвардии, пышного двора и родовых поместий, получая средства с одного поместья, переданного на правах икта.
Власть Сельджукидов
После завоевания Багдада сельджуками в 1055 году и утверждения Сельджукидов Аббасиды продолжали оставаться преимущественно первосвященниками. В их руках оставалась только духовная власть имама, от которого, согласно традиции, исходила верховная власть светского правителя — эмиры и султаны получали инвеституру и приносили присягу.
Восстановление политической независимости халифата
Раскол Сельджукской империи после смерти султана Мухаммеда (1118) между его сыном Махмудом II(основатель Иракского Сельджукидского султаната) и дядей султан Санджаром позволил Аббасидам вести успешную борьбу с противниками — Мазйадитами, шиитской бедуинской династией из Хиллы, иракскими Сельджукидами, с исмаилитами в самом Багдаде. После того, как аль-Мустаршид в 1124 году отказался выплачивать дань султану Махмуду II, Багдад благодаря 30-тысячному войску, созданному халифом на основе народного ополчения, выдержал осаду сельджуков. При аль-Муктафи (1136—1160), считающемся первым самостоятельным правителем со времён Буидов, владения халифата занимали области бассейна Тигра и Евфрата от Тикрита до устья Шатт-эль-Араба и от Куфы до Хульвана. Преемники аль-Муктафи упрочили политическое и экономическое положение государства. Аль-Мустанджид (1160—1170) разгромил сильных союзников Сельджукидов — Мазйадитов, аль-Мустади (1170—1180) установил дружественные отношения с атабеками Азербайджана и Айюбидами.
Ан-Насир, последний значительный багдадский халиф, включил в состав государства Хузестан, Рей и Хамадан. С помощью хорезмшаха Текеш он покончил с Сельджукидами Ирака. В 1194 году султан Тогрул III пал в битве с хорезмийцами, а его голова была отправлена в Багдад. Вскоре после этого халиф вошёл в конфронтацию с хорезмшахом. Ан-Насир требовал от Текеша, после победы над Тогрулом занявшего Рей и Хамадан, очистить Западную Персию и довольствоваться Хорезмом. Хорезмшах заявил, что его владения, даже с включением Ирака, недостаточны для содержания его многочисленного войска и просил халифа уступить ему ещё Хузестан. Ко времени смерти Текеша (1200) преобладание в Ираке принадлежало хорезмийцам, но после получения известия об этом событии жители восстали и перебили всех находившихся в их области хорезмийских воинов.
Падение
В феврале 1258 года войска монгольского князя Хулагу захватили Багдад, учинив разгром города. Через 10 дней после падения Багдада последний халиф аль-Мустасим был казнен. Из его потомков, по ходатайству жены Хулагу, в живых был оставлен лишь младший сын; о сыне и внуке последнего упоминается в начале XIV века. Эти Аббасиды не имели при монгольском дворе значения даже после обращения ильханов в ислам. Когда прекратился род аль-Мустасима неизвестно.
В 1261 году мамлюкский султан Бейбарс поставил в Каире халифа аль-Мустансира, беженца из Багдада, объявившего себя потомком аз-Захира (1225—1226). Вскоре аль-Мустансир пропал без вести в битве с монголами, но халифом в Каире был признан другой претендент, аль-Хаким I, потомок аль-Мустаршида (1118—1135). Каирские халифы в последующие столетия были послушными исполнителями воли султанов, ограничиваясь отправлением придворного и религиозного церемониала. Они занимали этот пост вплоть до завоевания Египта Османской империей (1517), когда султан Селим I, приняв титул халифа, отправил Мутаваккиля III в заточение в Стамбул.
Халифы
Халифы Аббасидского халифата происходили из династии Аббасидов.
| № | Имя | Правление | Примечание | |
|---|---|---|---|---|
| Могущество | ||||
| 1 | Абуль-Аббас ас-Саффах | 750—754 | Во время хорасанских волнений против Омейядов наладил отношения с Абу Муслимом и провозгласил себя халифом. Умер от оспы через четыре года после восшествия на престол. | |
| 2 | Абу Джафар аль-Мансур | 754—775 | Подавил очаги сопротивления омейядов в Ираке, мятеж в Медине (762 г.) и притязания дяди Абдуллы (774 г.). Основатель Багдада. | |
| 3 | Мухаммад аль-Махди | 775—785 | Осуществил реформу налогообложения. Особое внимание уделял борьбе с зиндиками. Подавил восстание Муканны (776—783 гг.) и мятеж Алидов в Хиджазе (785 г.). | |
| 4 | Муса аль-Хади | 785—786 | Добровольно признал власть своего брата Харуна ар-Рашида, однако был отравлен собственной матерью. | |
| 5 | Харун ар-Рашид | 786—809, 785—786 | Первый период правления Харуна ар-Рашида ознаменовался экономическим и культурным расцветом. Стало развиваться сельское хозяйство, ремёсла, торговля и культура. Он основал в Багдаде университет и библиотеку. Во время правления Харуна ар-Рашида произошли антиправительственные восстания в Дейлеме, Сирии и других областях халифата. | |
| 6 | Мухаммад аль-Амин | 809—813 | Аль-Амин пренебрегал государственными делами, предавался развлечениям, за что не пользовался популярностью в народе. Ввязался в конфликт с братом аль-Мамуном из-за престолонаследия (третья фитна). После осады Багдада войсками аль-Мамуна аль-Амин бежал, но был схвачен и казнён. | |
| 7 | Абдуллах аль-Мамун | 813—833, 809—813 | Привлёк к управлению государством учёных и основал в Багдаде Дом Мудрости (Бейт аль-хикма). Симпатизировал мутазилитам и в 827 году официально признал сотворённость Корана. В 831 году аль-Мамун предпринял безуспешную попытку найти сокровища в Пирамиде Хеопса. | |
| 8 | Ибрахим ибн аль-Махди | 817—819 | В 817 г. жители Багдада подняли восстание против халифа аль-Мамуна и провозгласили халифом Ибрахима ибн аль-Махди. В 819 после нескольких месяцев осады аль-Мамун овладел Багдадом, а Ибрахим ибн аль-Махди бежал. | |
| 9 | Мухаммад аль-Мутасим | 833—842 | Прекратил кампанию против византийцев и вернулся в Багдад. Осенью 835 года аль-Мутасим перенёс столицу халифата из Багдада в Самарру. Подавил восстание Бабека в Азербайджане. | |
| 10 | Харун аль-Васик | 842—847 | Во время его правления активизировалась михна. В Багдаде, Самарре и Басре наибольшее влияние среди придворных теологов приобрели мутазилиты. Умер от болезни. | |
| 11 | Джафар аль-Мутаваккиль | 847—861 | Стремился укрепить авторитет халифской власти, опираясь на консервативную часть исламского общества. Приложил много усилий при строительстве Самарры. Потеснил мутазилитов и прекратил михну. В 851 г. приказал сровнять с землей мавзолей имама Хусейна ибн Али в г. Кербела. Во время его правления ускорился процесс ослабления халифата. Был убит своими же телохранителями в Самарре. | |
| Упадок | ||||
| 12 | Мухаммад аль-Мунтасир | 861—862 | Придя к власти, халиф аль-Мунтасир обвинил в убийстве и казнил визиря своего отца Аль-Фатха ибн Хакана. Он хорошо относился к Алидам и при нём был отменён запрет на посещение могилы Хусейна ибн Али в Кербеле. Он умер от боли в горле и возможно был отравлен. | |
| 13 | Ахмад аль-Мустаин | 862—866 | Ахмад аль-Мустаин был избран тюркскими командирами, которые имели фактическую власть в халифате. При нём вспыхнули восстания Алидов в Табаристане, Рее и других областях халифата. | |
| 14 | Зубайр аль-Мутазз | 866—869 | Захватил власть в результате гражданской войны против аль-Мустаина. Во времена его правления в стране нарастал кризис: оплата, которую требовали тюрки, североафриканцы и другие солдаты, составляла двухлетнему доходу от налогов со всего халифата. Все провинции оказались захвачены узурпаторами или местными командирами. | |
| 15 | Мухаммад аль-Мухтади | 869—870 | Аль-Мухтади резко сократил расходы на двор. В конце 869 года разгорелся конфликт между тюркскими командирами Мусой и Салихом. | |
| 16 | Ахмад аль-Мутамид | 870—892 | Разделил государство на западную и восточную части. Эмиром западной части назначил своего сына — Джафара, а восточной своего брата — аль-Муваффака, который стал фактическим правителем халифата. | |
| 17 | Абдуллах аль-Мутадид | 892—902 | Аль-Мутадид был храбрым и энергичным правителем. Он подавил хариджитов в Месопотамии и вернул Египет под власть халифата. | |
| 18 | Али аль-Муктафи | 902—908 | Аль-Муктафи считается последним из успешных багдадских халифов. Он сумел укрепиться на троне и вернуть под власть халифата Египет, однако именно при нём стали усиливаться карматы. | |
| 19 | Джафар аль-Муктадир | 908—929, 929—932 | Аль-Муктадир был слабым правителем, предпочитавшим проводить время в пирушках и гаремных утехах, при нём Арабский халифат перешёл к постоянному упадку, уже более не сменявшемуся подъёмами. При этом была потеряна Северная Африка, отпали Египет и Мосул, бушевали карматы. | |
| 20 | Абдаллах ибн аль-Мутазз | 908 | В 902 году Абдаллах ибн аль-Мутазз покинул двор, но в смутное время, наступившее после смерти аль-Муктафи, оказался втянутым в династическую борьбу и на один день (17 декабря 908 года) захватил халифский престол. Однако уже на следующий день был свергнут придворной гвардией во главе с собственным племянником и через несколько дней казнён. | |
| 21 | Мухаммад аль-Кахир | 929, 932—934 |
После убийства аль-Муктадира в 932 году заговорщики, опасаясь мести со стороны сына покойного, предпочли возвести на трон Аль-Кахира. Он тут же развернул такую кампанию террора. Вскоре организовался новый заговор и халиф был схвачен заговорщиками. Так как он отказался добровольно отречься от престола, то его ослепили и бросили в тюрьму на 11 лет. | |
| 22 | Ахмад ар-Ради | 934—940 | Реальной властью в халифате обладал визирь Ибн Раик. Ар-Ради считается последним «настоящим» халифом, который реально выполнял все положенные халифу религиозные обязанности. Однако в целом халифат при нём продолжал уходить в упадок: отпали Северная Африка с частью Сирии и Месопотамии, в Аравии власть взяли в свои руки карматы и местные вожди. | |
| 23 | Ибрахим аль-Муттаки | 940—944 | В государственных делах аль-Муттаки целиком зависел от командования армии и не мог на них существенно влиять. В период его правления византийцы дошли до Нисибина. Произошло восстание в Васите. | |
| 24 | Абдуллах аль-Мустакфи | 944—946 | В период его правления на Багдад напали войска Буида Ахмада ибн Бувайха. Аль-Мустакфи приблизил к себе Буидов и те, увеличив своё влияние, вскоре установили контроль над казной. В 976 г. Ахмад ибн Бувайх заподозрил халифа в заговоре против него и двинул свою гвардию на дворец. В результате халиф был ослеплен и низложен. Продолжилось вторжения византийцев и русов. | |
| Под властью Буидов | ||||
| 25 | Абуль-Касим аль-Мути | 946—974 | Халифу аль-Мути пришлось содержать себя за счет доходов с некоторых оставленных ему имений, которых едва хватало на то, чтобы оградить себя от нужды. В 974 г. его разбил паралич и он отрекся от престола в пользу сына ат-Таи. | |
| 26 | Абу Бакр ат-Таи | 974—991 | Подобно своему отцу, ат-Таи влачил более чем ничтожное существование и иногда был лишён самого необходимого. Он переносил презрение и полное непонимание со стороны шиитских султанов. В 991 г. ат-Таи Буиды сместили его и передали Халифат сыну аль-Муттаки, аль-Кадиру. | |
| 27 | Аль-Кадир | 991—1031 | Аль-Кадир был добрым, религиозным, милосердным и богобоязненный человеком. Женившись на дочери султана Баха ад-даулы, он сумел в какой-то мере возвратить утерянный блеск аббасидскому халифату. | |
| 28 | Аль-Каим | 1031—1075 | При аль-Каиме Ирак был завоеван турками-сельджуками. Поскольку сельджуки были суннитами, положение халифов сразу значительно улучшилось. Правда, светской властью сельджукские султаны делиться не собирались. В 1058 г. правитель сельджукской державы Тогрыл I получил от аль-Каима инвеституру на титул султана. Сельджуки предоставили халифам средства на довольно представительную жизнь. | |
| Под властью Сельджукидов | ||||
| 29 | Абдуллах аль-Муктади | 1075—1094 | В 1087 г. аль-Муктади женился на дочери сельджукского султана Маликшаха, которая умерла через два года. В 1092 г. Маликшах прибыл в Багдад, попытался низложить халифа и выслать его из города. Однако, Маликшах тяжело заболел и умер, так и не успев выполнить своё намерение. В период правления халифа аль-Муктади сельджуки восстановили контроль над Антиохией, который ранее Византия отбила у мусульман. Завоевания в Индии позволили установить контроль над новыми территориями. | |
| 30 | Ахмад аль-Мустазхир | 1094—1118 | Аль-Мустазхир был добродетельным человеком, образованным, милосердным справедливым человеком. Он писал стихи и выслушивал жалобы своих подданных. При нём в Багдаде царило благополучие, но в восточных областях мусульманского мира начались первые Крестовые походы. | |
| 31 | Абу Мансур аль-Мустаршид | 1118—1135 | В 1125 г. между халифом аль-Мустаршидом и сельджукским султаном Масудом произошли военные столкновения, в результате чего аль-Мустаршид Биллах потерпел поражение, был пленен и выслан в одну из крепостей Хамадана. Дядя Масуда, султан Санджар, попросил его освободить аль-Мустаршида и публично извиниться. Масуд согласился выполнить просьбу дяди и тогда султан Санджар послал к халифу своих представителей и солдат для того, чтобы те сообщили ему о примирении. Среди солдата была группа ассасинов-батинитов, которая проникла в шатер халифа. Когда охрана узнала об этом халиф и несколько его приближённых были убиты, но солдатам удалось перебить всех убийц. | |
| 32 | Абу Джафар ар-Рашид | 1135—1136 | После вступления на на престол, сельджукский султан Масуд потребовал с молодого халифа 400 тысяч динаров, которые его отец обязался выплатить ему в период пленения. Халиф ар-Рашид отказался выплатить эту сумму и обратился за помощью к эмиру Мосула Имадуддину Занги. В это время в Багдад приехал Сельджукид Дауд и ар-Рашид объявил его султаном. В результате отношения между Масудом и халифом ещё более ухудшились и Масуд с большой армией вошел в Багдад. Самому халифу пришлось бежать вместе с Имадуддином Занги в Мосул. | |
| 33 | Мухаммад аль-Муктафи | 1136—1160 | Он пришел к власти в возрасте 41 года, в результате низложения сельджукский султаном Масудом своего племянника ар-Рашида Биллаха. Его женой была сестра султана Масуда. В 1139 г (542 г. х.) халиф аль-Муктафи Лиамриллах объявил своим наследником своего сына Юсуфа аль-Мустанджида. В 1146 г. (549 г. х.) был убийт фатимидский халиф аз-Захир Биллах. Халиф аль-Муктафи призвал Hypуддина Занги воспользоваться этим и совершить поход на Фатимидов, окончательно низложив эту династию. Однако в тот период Hypуддин Занги был занят войной с крестоносцами и Византией. Установив контроль над Дамаском, Занги превратил своё государство в могущественную силу. | |
| 34 | Юсуф аль-Мустанджид | 1160—1170 | Халиф аль-Мустанджид был добродетельным, справедливым и образованным человеком. Он писал стихи и изучал науки, в том числе астрономию. Во времена Он значительно его правления были уменьшены налоги и таможенные пошлины. В Сирии и Египте шли ожесточенные войны между крестоносцами и мусульманами. В связи с упадок государства Фатимидов, мусульманскими армиями командовал только атабек Hypуддин Занги. | |
| 35 | Аль-Мустади | 1170—1180 | Не обладал достаточной военной силой, чтобы реально править государством. Сохранял формальные полномочия халифа. Аль-Мустади снизил налоги, построил множество мечетей и школ. | |
| 36 | Ахмад ан-Насир | 1180—1225 | Вёл борьбу с сельджуками и хорезмшахами. | |
| 37 | Аз-Захир | 1225—1226 | Во время правления аз-Захира он снизил налоги и создал сильную армию. | |
| 38 | Аль-Мустансир | 1226—1242 | Построил в Багдаде Медресе Мустансирия. Отбил атаку монголов на Багдад, а в последующем был занят усилением армии и укреплением фортификаций столицы халифата. | |
| 39 | Аль-Мустасим | 1242—1258 | Во время похода Хулагу на Халифат аль-Мустасим ничего не предпринял, а лишь посылал монголам угрозы и оскорбления. В 1258 году Багдад был взят монголами, а Аль-Мустасим — казнён. | |
Напишите отзыв о статье "Аббасидский халифат"
Примечания
- ↑ Беляев Е. А. [www.runivers.ru/bookreader/book10460/#page/14/mode/1up Аббасидов халифат] // Советская историческая энциклопедия. — М.: Издательство «Советская энциклопедия», 1961. — Т. 1. — С. 28-32.
- ↑ [dic.academic.ru/dic.nsf/hist_dic/8702 Аббасидов халифат] Исторический словарь. 2000.
- ↑ 1 2 Аббасиды // Энциклопедия «Кругосвет»
- ↑ Рыжов К. В. Аббасиды // Все монархи мира. Мусульманский Восток. VII—XV вв. — М. : Вече, 2004. — ISBN 5-94538-301-5.</span>
</ol>
См. также
Ссылки
- Наумкин В. В. [topwar.ru/67229-halifat-kak-eto-nachinalos.html Халифат. Как это начиналось]
Литература
- Аббасиды // Рыжов К. В. Все монархи мира. Мусульманский Восток VII—XV вв.. — М.: Вече, 2004.
- Бартольд В. В. Халиф и султан // Бартольд В. В. Сочинения. — М.: Наука, 1966. — Т. VI: Работы по истории ислама и арабского халифата.
- Беляев Е. А. [www.runivers.ru/bookreader/book10460/#page/14/mode/1up Аббасидов халифат] // Советская историческая энциклопедия. — М.: Издательство «Советская энциклопедия», 1961. — Т. 1. — С. 28-32.
- Большаков О. Г. [www.scribd.com/doc/57453775/Ислам-Энциклопедический-словарь-1991#page=5 ал-ʿАббāсӣйȳн] // Ислам: Энциклопедический словарь. — М.: Наука. Главная редакция восточной литературы, 1991. — С. 5-6.
- Альфан Л. Великие империи варваров: от Великого переселения народов до тюркских завоеваний XI века. — М.: Вече, 2006.
- Босворт К. Э. [gendocs.ru/v8797/босворт_к.э._мусульманские_династии Мусульманские династии. Справочник по хронологии и генеалогии] = The Islamic Dynasties. A Cronological and Genealogical Handbook / Пер. с англ. П. А. Грязневича, отв. редактор И. П. Петрушевский. — М.: Главная редакция восточной литературы издательства «Наука», 1971. — 324 с. — 14 000 экз.
- [gumilevica.kulichki.net/HE2/index.html История Востока]. — Восточная литература, 1995. — Т. 2: Восток в средние века.
- [farhang-alshia.narod.ru/karbin/histoir.html История Ирана с древнейших времен до конца XVIII века]. — Л.: Издательство Ленинградского университета, 1958. — 390 с.
- Фильштинский И. М. История арабов и Халифата (750-1517 гг.). — 3-е издание, исправленное и дополненное. — М.: АСТ: Восток-Запад, 2008. — 349, [3] с. — (Историческая библиотека). — 2000 экз. — ISBN 978-5-17-05-14-75-5.
- Аббасидский халифат // Большая советская энциклопедия : [в 30 т.] / гл. ред. А. М. Прохоров. — 3-е изд. — М. : Советская энциклопедия, 1969—1978.</span>.
Аббасиды | ||||||||||||||||||||
|---|---|---|---|---|---|---|---|---|---|---|---|---|---|---|---|---|---|---|---|---|
Багдадские халифы (749—1258)</span></div>
Каирские халифы (1261—1517)</span></div>
|
||||||||||||||||||||
Отрывок, характеризующий Аббасидский халифат
– Хорошее дело, – сказал человек, который показался Пете гусаром. – У вас, что ли, чашка осталась?– А вон у колеса.
Гусар взял чашку.
– Небось скоро свет, – проговорил он, зевая, и прошел куда то.
Петя должен бы был знать, что он в лесу, в партии Денисова, в версте от дороги, что он сидит на фуре, отбитой у французов, около которой привязаны лошади, что под ним сидит казак Лихачев и натачивает ему саблю, что большое черное пятно направо – караулка, и красное яркое пятно внизу налево – догоравший костер, что человек, приходивший за чашкой, – гусар, который хотел пить; но он ничего не знал и не хотел знать этого. Он был в волшебном царстве, в котором ничего не было похожего на действительность. Большое черное пятно, может быть, точно была караулка, а может быть, была пещера, которая вела в самую глубь земли. Красное пятно, может быть, был огонь, а может быть – глаз огромного чудовища. Может быть, он точно сидит теперь на фуре, а очень может быть, что он сидит не на фуре, а на страшно высокой башне, с которой ежели упасть, то лететь бы до земли целый день, целый месяц – все лететь и никогда не долетишь. Может быть, что под фурой сидит просто казак Лихачев, а очень может быть, что это – самый добрый, храбрый, самый чудесный, самый превосходный человек на свете, которого никто не знает. Может быть, это точно проходил гусар за водой и пошел в лощину, а может быть, он только что исчез из виду и совсем исчез, и его не было.
Что бы ни увидал теперь Петя, ничто бы не удивило его. Он был в волшебном царстве, в котором все было возможно.
Он поглядел на небо. И небо было такое же волшебное, как и земля. На небе расчищало, и над вершинами дерев быстро бежали облака, как будто открывая звезды. Иногда казалось, что на небе расчищало и показывалось черное, чистое небо. Иногда казалось, что эти черные пятна были тучки. Иногда казалось, что небо высоко, высоко поднимается над головой; иногда небо спускалось совсем, так что рукой можно было достать его.
Петя стал закрывать глаза и покачиваться.
Капли капали. Шел тихий говор. Лошади заржали и подрались. Храпел кто то.
– Ожиг, жиг, ожиг, жиг… – свистела натачиваемая сабля. И вдруг Петя услыхал стройный хор музыки, игравшей какой то неизвестный, торжественно сладкий гимн. Петя был музыкален, так же как Наташа, и больше Николая, но он никогда не учился музыке, не думал о музыке, и потому мотивы, неожиданно приходившие ему в голову, были для него особенно новы и привлекательны. Музыка играла все слышнее и слышнее. Напев разрастался, переходил из одного инструмента в другой. Происходило то, что называется фугой, хотя Петя не имел ни малейшего понятия о том, что такое фуга. Каждый инструмент, то похожий на скрипку, то на трубы – но лучше и чище, чем скрипки и трубы, – каждый инструмент играл свое и, не доиграв еще мотива, сливался с другим, начинавшим почти то же, и с третьим, и с четвертым, и все они сливались в одно и опять разбегались, и опять сливались то в торжественно церковное, то в ярко блестящее и победное.
«Ах, да, ведь это я во сне, – качнувшись наперед, сказал себе Петя. – Это у меня в ушах. А может быть, это моя музыка. Ну, опять. Валяй моя музыка! Ну!..»
Он закрыл глаза. И с разных сторон, как будто издалека, затрепетали звуки, стали слаживаться, разбегаться, сливаться, и опять все соединилось в тот же сладкий и торжественный гимн. «Ах, это прелесть что такое! Сколько хочу и как хочу», – сказал себе Петя. Он попробовал руководить этим огромным хором инструментов.
«Ну, тише, тише, замирайте теперь. – И звуки слушались его. – Ну, теперь полнее, веселее. Еще, еще радостнее. – И из неизвестной глубины поднимались усиливающиеся, торжественные звуки. – Ну, голоса, приставайте!» – приказал Петя. И сначала издалека послышались голоса мужские, потом женские. Голоса росли, росли в равномерном торжественном усилии. Пете страшно и радостно было внимать их необычайной красоте.
С торжественным победным маршем сливалась песня, и капли капали, и вжиг, жиг, жиг… свистела сабля, и опять подрались и заржали лошади, не нарушая хора, а входя в него.
Петя не знал, как долго это продолжалось: он наслаждался, все время удивлялся своему наслаждению и жалел, что некому сообщить его. Его разбудил ласковый голос Лихачева.
– Готово, ваше благородие, надвое хранцуза распластаете.
Петя очнулся.
– Уж светает, право, светает! – вскрикнул он.
Невидные прежде лошади стали видны до хвостов, и сквозь оголенные ветки виднелся водянистый свет. Петя встряхнулся, вскочил, достал из кармана целковый и дал Лихачеву, махнув, попробовал шашку и положил ее в ножны. Казаки отвязывали лошадей и подтягивали подпруги.
– Вот и командир, – сказал Лихачев. Из караулки вышел Денисов и, окликнув Петю, приказал собираться.
Быстро в полутьме разобрали лошадей, подтянули подпруги и разобрались по командам. Денисов стоял у караулки, отдавая последние приказания. Пехота партии, шлепая сотней ног, прошла вперед по дороге и быстро скрылась между деревьев в предрассветном тумане. Эсаул что то приказывал казакам. Петя держал свою лошадь в поводу, с нетерпением ожидая приказания садиться. Обмытое холодной водой, лицо его, в особенности глаза горели огнем, озноб пробегал по спине, и во всем теле что то быстро и равномерно дрожало.
– Ну, готово у вас все? – сказал Денисов. – Давай лошадей.
Лошадей подали. Денисов рассердился на казака за то, что подпруги были слабы, и, разбранив его, сел. Петя взялся за стремя. Лошадь, по привычке, хотела куснуть его за ногу, но Петя, не чувствуя своей тяжести, быстро вскочил в седло и, оглядываясь на тронувшихся сзади в темноте гусар, подъехал к Денисову.
– Василий Федорович, вы мне поручите что нибудь? Пожалуйста… ради бога… – сказал он. Денисов, казалось, забыл про существование Пети. Он оглянулся на него.
– Об одном тебя пг'ошу, – сказал он строго, – слушаться меня и никуда не соваться.
Во все время переезда Денисов ни слова не говорил больше с Петей и ехал молча. Когда подъехали к опушке леса, в поле заметно уже стало светлеть. Денисов поговорил что то шепотом с эсаулом, и казаки стали проезжать мимо Пети и Денисова. Когда они все проехали, Денисов тронул свою лошадь и поехал под гору. Садясь на зады и скользя, лошади спускались с своими седоками в лощину. Петя ехал рядом с Денисовым. Дрожь во всем его теле все усиливалась. Становилось все светлее и светлее, только туман скрывал отдаленные предметы. Съехав вниз и оглянувшись назад, Денисов кивнул головой казаку, стоявшему подле него.
– Сигнал! – проговорил он.
Казак поднял руку, раздался выстрел. И в то же мгновение послышался топот впереди поскакавших лошадей, крики с разных сторон и еще выстрелы.
В то же мгновение, как раздались первые звуки топота и крика, Петя, ударив свою лошадь и выпустив поводья, не слушая Денисова, кричавшего на него, поскакал вперед. Пете показалось, что вдруг совершенно, как середь дня, ярко рассвело в ту минуту, как послышался выстрел. Он подскакал к мосту. Впереди по дороге скакали казаки. На мосту он столкнулся с отставшим казаком и поскакал дальше. Впереди какие то люди, – должно быть, это были французы, – бежали с правой стороны дороги на левую. Один упал в грязь под ногами Петиной лошади.
У одной избы столпились казаки, что то делая. Из середины толпы послышался страшный крик. Петя подскакал к этой толпе, и первое, что он увидал, было бледное, с трясущейся нижней челюстью лицо француза, державшегося за древко направленной на него пики.
– Ура!.. Ребята… наши… – прокричал Петя и, дав поводья разгорячившейся лошади, поскакал вперед по улице.
Впереди слышны были выстрелы. Казаки, гусары и русские оборванные пленные, бежавшие с обеих сторон дороги, все громко и нескладно кричали что то. Молодцеватый, без шапки, с красным нахмуренным лицом, француз в синей шинели отбивался штыком от гусаров. Когда Петя подскакал, француз уже упал. Опять опоздал, мелькнуло в голове Пети, и он поскакал туда, откуда слышались частые выстрелы. Выстрелы раздавались на дворе того барского дома, на котором он был вчера ночью с Долоховым. Французы засели там за плетнем в густом, заросшем кустами саду и стреляли по казакам, столпившимся у ворот. Подъезжая к воротам, Петя в пороховом дыму увидал Долохова с бледным, зеленоватым лицом, кричавшего что то людям. «В объезд! Пехоту подождать!» – кричал он, в то время как Петя подъехал к нему.
– Подождать?.. Ураааа!.. – закричал Петя и, не медля ни одной минуты, поскакал к тому месту, откуда слышались выстрелы и где гуще был пороховой дым. Послышался залп, провизжали пустые и во что то шлепнувшие пули. Казаки и Долохов вскакали вслед за Петей в ворота дома. Французы в колеблющемся густом дыме одни бросали оружие и выбегали из кустов навстречу казакам, другие бежали под гору к пруду. Петя скакал на своей лошади вдоль по барскому двору и, вместо того чтобы держать поводья, странно и быстро махал обеими руками и все дальше и дальше сбивался с седла на одну сторону. Лошадь, набежав на тлевший в утреннем свето костер, уперлась, и Петя тяжело упал на мокрую землю. Казаки видели, как быстро задергались его руки и ноги, несмотря на то, что голова его не шевелилась. Пуля пробила ему голову.
Переговоривши с старшим французским офицером, который вышел к нему из за дома с платком на шпаге и объявил, что они сдаются, Долохов слез с лошади и подошел к неподвижно, с раскинутыми руками, лежавшему Пете.
– Готов, – сказал он, нахмурившись, и пошел в ворота навстречу ехавшему к нему Денисову.
– Убит?! – вскрикнул Денисов, увидав еще издалека то знакомое ему, несомненно безжизненное положение, в котором лежало тело Пети.
– Готов, – повторил Долохов, как будто выговаривание этого слова доставляло ему удовольствие, и быстро пошел к пленным, которых окружили спешившиеся казаки. – Брать не будем! – крикнул он Денисову.
Денисов не отвечал; он подъехал к Пете, слез с лошади и дрожащими руками повернул к себе запачканное кровью и грязью, уже побледневшее лицо Пети.
«Я привык что нибудь сладкое. Отличный изюм, берите весь», – вспомнилось ему. И казаки с удивлением оглянулись на звуки, похожие на собачий лай, с которыми Денисов быстро отвернулся, подошел к плетню и схватился за него.
В числе отбитых Денисовым и Долоховым русских пленных был Пьер Безухов.
О той партии пленных, в которой был Пьер, во время всего своего движения от Москвы, не было от французского начальства никакого нового распоряжения. Партия эта 22 го октября находилась уже не с теми войсками и обозами, с которыми она вышла из Москвы. Половина обоза с сухарями, который шел за ними первые переходы, была отбита казаками, другая половина уехала вперед; пеших кавалеристов, которые шли впереди, не было ни одного больше; они все исчезли. Артиллерия, которая первые переходы виднелась впереди, заменилась теперь огромным обозом маршала Жюно, конвоируемого вестфальцами. Сзади пленных ехал обоз кавалерийских вещей.
От Вязьмы французские войска, прежде шедшие тремя колоннами, шли теперь одной кучей. Те признаки беспорядка, которые заметил Пьер на первом привале из Москвы, теперь дошли до последней степени.
Дорога, по которой они шли, с обеих сторон была уложена мертвыми лошадьми; оборванные люди, отсталые от разных команд, беспрестанно переменяясь, то присоединялись, то опять отставали от шедшей колонны.
Несколько раз во время похода бывали фальшивые тревоги, и солдаты конвоя поднимали ружья, стреляли и бежали стремглав, давя друг друга, но потом опять собирались и бранили друг друга за напрасный страх.
Эти три сборища, шедшие вместе, – кавалерийское депо, депо пленных и обоз Жюно, – все еще составляли что то отдельное и цельное, хотя и то, и другое, и третье быстро таяло.
В депо, в котором было сто двадцать повозок сначала, теперь оставалось не больше шестидесяти; остальные были отбиты или брошены. Из обоза Жюно тоже было оставлено и отбито несколько повозок. Три повозки были разграблены набежавшими отсталыми солдатами из корпуса Даву. Из разговоров немцев Пьер слышал, что к этому обозу ставили караул больше, чем к пленным, и что один из их товарищей, солдат немец, был расстрелян по приказанию самого маршала за то, что у солдата нашли серебряную ложку, принадлежавшую маршалу.
Больше же всего из этих трех сборищ растаяло депо пленных. Из трехсот тридцати человек, вышедших из Москвы, теперь оставалось меньше ста. Пленные еще более, чем седла кавалерийского депо и чем обоз Жюно, тяготили конвоирующих солдат. Седла и ложки Жюно, они понимали, что могли для чего нибудь пригодиться, но для чего было голодным и холодным солдатам конвоя стоять на карауле и стеречь таких же холодных и голодных русских, которые мерли и отставали дорогой, которых было велено пристреливать, – это было не только непонятно, но и противно. И конвойные, как бы боясь в том горестном положении, в котором они сами находились, не отдаться бывшему в них чувству жалости к пленным и тем ухудшить свое положение, особенно мрачно и строго обращались с ними.
В Дорогобуже, в то время как, заперев пленных в конюшню, конвойные солдаты ушли грабить свои же магазины, несколько человек пленных солдат подкопались под стену и убежали, но были захвачены французами и расстреляны.
Прежний, введенный при выходе из Москвы, порядок, чтобы пленные офицеры шли отдельно от солдат, уже давно был уничтожен; все те, которые могли идти, шли вместе, и Пьер с третьего перехода уже соединился опять с Каратаевым и лиловой кривоногой собакой, которая избрала себе хозяином Каратаева.
С Каратаевым, на третий день выхода из Москвы, сделалась та лихорадка, от которой он лежал в московском гошпитале, и по мере того как Каратаев ослабевал, Пьер отдалялся от него. Пьер не знал отчего, но, с тех пор как Каратаев стал слабеть, Пьер должен был делать усилие над собой, чтобы подойти к нему. И подходя к нему и слушая те тихие стоны, с которыми Каратаев обыкновенно на привалах ложился, и чувствуя усилившийся теперь запах, который издавал от себя Каратаев, Пьер отходил от него подальше и не думал о нем.
В плену, в балагане, Пьер узнал не умом, а всем существом своим, жизнью, что человек сотворен для счастья, что счастье в нем самом, в удовлетворении естественных человеческих потребностей, и что все несчастье происходит не от недостатка, а от излишка; но теперь, в эти последние три недели похода, он узнал еще новую, утешительную истину – он узнал, что на свете нет ничего страшного. Он узнал, что так как нет положения, в котором бы человек был счастлив и вполне свободен, так и нет положения, в котором бы он был бы несчастлив и несвободен. Он узнал, что есть граница страданий и граница свободы и что эта граница очень близка; что тот человек, который страдал оттого, что в розовой постели его завернулся один листок, точно так же страдал, как страдал он теперь, засыпая на голой, сырой земле, остужая одну сторону и пригревая другую; что, когда он, бывало, надевал свои бальные узкие башмаки, он точно так же страдал, как теперь, когда он шел уже босой совсем (обувь его давно растрепалась), ногами, покрытыми болячками. Он узнал, что, когда он, как ему казалось, по собственной своей воле женился на своей жене, он был не более свободен, чем теперь, когда его запирали на ночь в конюшню. Из всего того, что потом и он называл страданием, но которое он тогда почти не чувствовал, главное были босые, стертые, заструпелые ноги. (Лошадиное мясо было вкусно и питательно, селитренный букет пороха, употребляемого вместо соли, был даже приятен, холода большого не было, и днем на ходу всегда бывало жарко, а ночью были костры; вши, евшие тело, приятно согревали.) Одно было тяжело в первое время – это ноги.
Во второй день перехода, осмотрев у костра свои болячки, Пьер думал невозможным ступить на них; но когда все поднялись, он пошел, прихрамывая, и потом, когда разогрелся, пошел без боли, хотя к вечеру страшнее еще было смотреть на ноги. Но он не смотрел на них и думал о другом.
Теперь только Пьер понял всю силу жизненности человека и спасительную силу перемещения внимания, вложенную в человека, подобную тому спасительному клапану в паровиках, который выпускает лишний пар, как только плотность его превышает известную норму.
Он не видал и не слыхал, как пристреливали отсталых пленных, хотя более сотни из них уже погибли таким образом. Он не думал о Каратаеве, который слабел с каждым днем и, очевидно, скоро должен был подвергнуться той же участи. Еще менее Пьер думал о себе. Чем труднее становилось его положение, чем страшнее была будущность, тем независимее от того положения, в котором он находился, приходили ему радостные и успокоительные мысли, воспоминания и представления.
22 го числа, в полдень, Пьер шел в гору по грязной, скользкой дороге, глядя на свои ноги и на неровности пути. Изредка он взглядывал на знакомую толпу, окружающую его, и опять на свои ноги. И то и другое было одинаково свое и знакомое ему. Лиловый кривоногий Серый весело бежал стороной дороги, изредка, в доказательство своей ловкости и довольства, поджимая заднюю лапу и прыгая на трех и потом опять на всех четырех бросаясь с лаем на вороньев, которые сидели на падали. Серый был веселее и глаже, чем в Москве. Со всех сторон лежало мясо различных животных – от человеческого до лошадиного, в различных степенях разложения; и волков не подпускали шедшие люди, так что Серый мог наедаться сколько угодно.
Дождик шел с утра, и казалось, что вот вот он пройдет и на небе расчистит, как вслед за непродолжительной остановкой припускал дождик еще сильнее. Напитанная дождем дорога уже не принимала в себя воды, и ручьи текли по колеям.
Пьер шел, оглядываясь по сторонам, считая шаги по три, и загибал на пальцах. Обращаясь к дождю, он внутренне приговаривал: ну ка, ну ка, еще, еще наддай.
Ему казалось, что он ни о чем не думает; но далеко и глубоко где то что то важное и утешительное думала его душа. Это что то было тончайшее духовное извлечение из вчерашнего его разговора с Каратаевым.
Вчера, на ночном привале, озябнув у потухшего огня, Пьер встал и перешел к ближайшему, лучше горящему костру. У костра, к которому он подошел, сидел Платон, укрывшись, как ризой, с головой шинелью, и рассказывал солдатам своим спорым, приятным, но слабым, болезненным голосом знакомую Пьеру историю. Было уже за полночь. Это было то время, в которое Каратаев обыкновенно оживал от лихорадочного припадка и бывал особенно оживлен. Подойдя к костру и услыхав слабый, болезненный голос Платона и увидав его ярко освещенное огнем жалкое лицо, Пьера что то неприятно кольнуло в сердце. Он испугался своей жалости к этому человеку и хотел уйти, но другого костра не было, и Пьер, стараясь не глядеть на Платона, подсел к костру.
– Что, как твое здоровье? – спросил он.
– Что здоровье? На болезнь плакаться – бог смерти не даст, – сказал Каратаев и тотчас же возвратился к начатому рассказу.
– …И вот, братец ты мой, – продолжал Платон с улыбкой на худом, бледном лице и с особенным, радостным блеском в глазах, – вот, братец ты мой…
Пьер знал эту историю давно, Каратаев раз шесть ему одному рассказывал эту историю, и всегда с особенным, радостным чувством. Но как ни хорошо знал Пьер эту историю, он теперь прислушался к ней, как к чему то новому, и тот тихий восторг, который, рассказывая, видимо, испытывал Каратаев, сообщился и Пьеру. История эта была о старом купце, благообразно и богобоязненно жившем с семьей и поехавшем однажды с товарищем, богатым купцом, к Макарью.
Остановившись на постоялом дворе, оба купца заснули, и на другой день товарищ купца был найден зарезанным и ограбленным. Окровавленный нож найден был под подушкой старого купца. Купца судили, наказали кнутом и, выдернув ноздри, – как следует по порядку, говорил Каратаев, – сослали в каторгу.
– И вот, братец ты мой (на этом месте Пьер застал рассказ Каратаева), проходит тому делу годов десять или больше того. Живет старичок на каторге. Как следовает, покоряется, худого не делает. Только у бога смерти просит. – Хорошо. И соберись они, ночным делом, каторжные то, так же вот как мы с тобой, и старичок с ними. И зашел разговор, кто за что страдает, в чем богу виноват. Стали сказывать, тот душу загубил, тот две, тот поджег, тот беглый, так ни за что. Стали старичка спрашивать: ты за что, мол, дедушка, страдаешь? Я, братцы мои миленькие, говорит, за свои да за людские грехи страдаю. А я ни душ не губил, ни чужого не брал, акромя что нищую братию оделял. Я, братцы мои миленькие, купец; и богатство большое имел. Так и так, говорит. И рассказал им, значит, как все дело было, по порядку. Я, говорит, о себе не тужу. Меня, значит, бог сыскал. Одно, говорит, мне свою старуху и деток жаль. И так то заплакал старичок. Случись в их компании тот самый человек, значит, что купца убил. Где, говорит, дедушка, было? Когда, в каком месяце? все расспросил. Заболело у него сердце. Подходит таким манером к старичку – хлоп в ноги. За меня ты, говорит, старичок, пропадаешь. Правда истинная; безвинно напрасно, говорит, ребятушки, человек этот мучится. Я, говорит, то самое дело сделал и нож тебе под голова сонному подложил. Прости, говорит, дедушка, меня ты ради Христа.
Каратаев замолчал, радостно улыбаясь, глядя на огонь, и поправил поленья.
– Старичок и говорит: бог, мол, тебя простит, а мы все, говорит, богу грешны, я за свои грехи страдаю. Сам заплакал горючьми слезьми. Что же думаешь, соколик, – все светлее и светлее сияя восторженной улыбкой, говорил Каратаев, как будто в том, что он имел теперь рассказать, заключалась главная прелесть и все значение рассказа, – что же думаешь, соколик, объявился этот убийца самый по начальству. Я, говорит, шесть душ загубил (большой злодей был), но всего мне жальче старичка этого. Пускай же он на меня не плачется. Объявился: списали, послали бумагу, как следовает. Место дальнее, пока суд да дело, пока все бумаги списали как должно, по начальствам, значит. До царя доходило. Пока что, пришел царский указ: выпустить купца, дать ему награждения, сколько там присудили. Пришла бумага, стали старичка разыскивать. Где такой старичок безвинно напрасно страдал? От царя бумага вышла. Стали искать. – Нижняя челюсть Каратаева дрогнула. – А его уж бог простил – помер. Так то, соколик, – закончил Каратаев и долго, молча улыбаясь, смотрел перед собой.
Не самый рассказ этот, но таинственный смысл его, та восторженная радость, которая сияла в лице Каратаева при этом рассказе, таинственное значение этой радости, это то смутно и радостно наполняло теперь душу Пьера.
– A vos places! [По местам!] – вдруг закричал голос.
Между пленными и конвойными произошло радостное смятение и ожидание чего то счастливого и торжественного. Со всех сторон послышались крики команды, и с левой стороны, рысью объезжая пленных, показались кавалеристы, хорошо одетые, на хороших лошадях. На всех лицах было выражение напряженности, которая бывает у людей при близости высших властей. Пленные сбились в кучу, их столкнули с дороги; конвойные построились.
– L'Empereur! L'Empereur! Le marechal! Le duc! [Император! Император! Маршал! Герцог!] – и только что проехали сытые конвойные, как прогремела карета цугом, на серых лошадях. Пьер мельком увидал спокойное, красивое, толстое и белое лицо человека в треугольной шляпе. Это был один из маршалов. Взгляд маршала обратился на крупную, заметную фигуру Пьера, и в том выражении, с которым маршал этот нахмурился и отвернул лицо, Пьеру показалось сострадание и желание скрыть его.
Генерал, который вел депо, с красным испуганным лицом, погоняя свою худую лошадь, скакал за каретой. Несколько офицеров сошлось вместе, солдаты окружили их. У всех были взволнованно напряженные лица.
– Qu'est ce qu'il a dit? Qu'est ce qu'il a dit?.. [Что он сказал? Что? Что?..] – слышал Пьер.
Во время проезда маршала пленные сбились в кучу, и Пьер увидал Каратаева, которого он не видал еще в нынешнее утро. Каратаев в своей шинельке сидел, прислонившись к березе. В лице его, кроме выражения вчерашнего радостного умиления при рассказе о безвинном страдании купца, светилось еще выражение тихой торжественности.
Каратаев смотрел на Пьера своими добрыми, круглыми глазами, подернутыми теперь слезою, и, видимо, подзывал его к себе, хотел сказать что то. Но Пьеру слишком страшно было за себя. Он сделал так, как будто не видал его взгляда, и поспешно отошел.
Когда пленные опять тронулись, Пьер оглянулся назад. Каратаев сидел на краю дороги, у березы; и два француза что то говорили над ним. Пьер не оглядывался больше. Он шел, прихрамывая, в гору.
Сзади, с того места, где сидел Каратаев, послышался выстрел. Пьер слышал явственно этот выстрел, но в то же мгновение, как он услыхал его, Пьер вспомнил, что он не кончил еще начатое перед проездом маршала вычисление о том, сколько переходов оставалось до Смоленска. И он стал считать. Два французские солдата, из которых один держал в руке снятое, дымящееся ружье, пробежали мимо Пьера. Они оба были бледны, и в выражении их лиц – один из них робко взглянул на Пьера – было что то похожее на то, что он видел в молодом солдате на казни. Пьер посмотрел на солдата и вспомнил о том, как этот солдат третьего дня сжег, высушивая на костре, свою рубаху и как смеялись над ним.
