Абеле, Адолфс

Адолфс Абеле латыш. Ādolfs Ābele
Дата рождения	24 января 1889(1889-01-24)
Место рождения	Бломская волость, Валкский уезд, Лифляндская губерния, Российская империя
Дата смерти	2 августа 1967(1967-08-02) (78 лет)
Место смерти	Каламазу, штат Мичиган, США
Страна	Российская империя Российская империя, Латвия Латвия, США США
Профессии	органист, композитор, хоровой дирижёр
Инструменты	орган

А́долфс А́беле (латыш. Ādolfs Ābele; 24 января 1889 года, Бломская волость, Лифляндская губерния — 2 августа 1967 года, Каламазу, штат Мичиган, США) — латвийский композитор и хоровой дирижёр.

Окончил школу в Цесисе, в 1907 г. перебрался в Ригу, где занимался музыкой под руководством Эмиля Дарзиня. Окончил Санкт-Петербургскую консерваторию (1915) по классу композиции Язепа Витола, занимался также у Якова Гандшина как органист.

В годы Первой мировой войны капельмейстер 4-го полка латышских стрелков. По окончании войны обосновался в Риге, в 1918 г. поступил репетитором в Национальный оперный театр. В 1919—1924 гг. преподавал и работал органистом в Лиепае, с 1922 г. первый директор Лиепайской народной консерватории. В 1924—1944 гг. преподавал в Латвийской консерватории, с 1938 г. профессор. Одновременно с 1927 г. дирижировал хором Латвийского университета «Дзиесмувара», выезжал с ним на гастроли по странам Скандинавии и Балтии. Был главным дирижёром VII, VIII и IX Латвийских праздников песни.

В 1944 г. покинул Латвию, по окончании Второй мировой войны жил в Германии в Эслингене, принявшем многих перемещённых лиц из Латвии. В 1950 г. уехал в США, работал органистом. Главный дирижёр Латышского праздника песни в Эслингене (в 1947 г.), второго Латышского праздника песни в США (Чикаго, 1958).

Основу творческого наследия Абеле как композитора составляют около 70 хоровых композиций a cappella. Ему принадлежит также около 40 песен, ряд симфонических сочинений.

Ссылки

• [www.lmic.lv/core.php?pageId=722&id=287&profile=1 Биография на сайте Латвийского музыкального информационного центра]  (латыш.)

Отрывок, характеризующий Абеле, Адолфс

Был осенний, теплый, дождливый день. Небо и горизонт были одного и того же цвета мутной воды. То падал как будто туман, то вдруг припускал косой, крупный дождь.
На породистой, худой, с подтянутыми боками лошади, в бурке и папахе, с которых струилась вода, ехал Денисов. Он, так же как и его лошадь, косившая голову и поджимавшая уши, морщился от косого дождя и озабоченно присматривался вперед. Исхудавшее и обросшее густой, короткой, черной бородой лицо его казалось сердито.
Рядом с Денисовым, также в бурке и папахе, на сытом, крупном донце ехал казачий эсаул – сотрудник Денисова.
Эсаул Ловайский – третий, также в бурке и папахе, был длинный, плоский, как доска, белолицый, белокурый человек, с узкими светлыми глазками и спокойно самодовольным выражением и в лице и в посадке. Хотя и нельзя было сказать, в чем состояла особенность лошади и седока, но при первом взгляде на эсаула и Денисова видно было, что Денисову и мокро и неловко, – что Денисов человек, который сел на лошадь; тогда как, глядя на эсаула, видно было, что ему так же удобно и покойно, как и всегда, и что он не человек, который сел на лошадь, а человек вместе с лошадью одно, увеличенное двойною силою, существо.
Немного впереди их шел насквозь промокший мужичок проводник, в сером кафтане и белом колпаке.
Немного сзади, на худой, тонкой киргизской лошаденке с огромным хвостом и гривой и с продранными в кровь губами, ехал молодой офицер в синей французской шинели.
Рядом с ним ехал гусар, везя за собой на крупе лошади мальчика в французском оборванном мундире и синем колпаке. Мальчик держался красными от холода руками за гусара, пошевеливал, стараясь согреть их, свои босые ноги, и, подняв брови, удивленно оглядывался вокруг себя. Это был взятый утром французский барабанщик.
Сзади, по три, по четыре, по узкой, раскиснувшей и изъезженной лесной дороге, тянулись гусары, потом казаки, кто в бурке, кто во французской шинели, кто в попоне, накинутой на голову. Лошади, и рыжие и гнедые, все казались вороными от струившегося с них дождя. Шеи лошадей казались странно тонкими от смокшихся грив. От лошадей поднимался пар. И одежды, и седла, и поводья – все было мокро, склизко и раскисло, так же как и земля, и опавшие листья, которыми была уложена дорога. Люди сидели нахохлившись, стараясь не шевелиться, чтобы отогревать ту воду, которая пролилась до тела, и не пропускать новую холодную, подтекавшую под сиденья, колени и за шеи. В середине вытянувшихся казаков две фуры на французских и подпряженных в седлах казачьих лошадях громыхали по пням и сучьям и бурчали по наполненным водою колеям дороги.
Лошадь Денисова, обходя лужу, которая была на дороге, потянулась в сторону и толканула его коленкой о дерево.
– Э, чег'т! – злобно вскрикнул Денисов и, оскаливая зубы, плетью раза три ударил лошадь, забрызгав себя и товарищей грязью. Денисов был не в духе: и от дождя и от голода (с утра никто ничего не ел), и главное оттого, что от Долохова до сих пор не было известий и посланный взять языка не возвращался.