Абрамович, Рафаил Абрамович

Поделись знанием:
Перейти к: навигация, поиск
Абрамович Рафаил Абрамович
Псевдонимы:

А. Мович

Дата рождения:

21 июля 1880(1880-07-21)

Место рождения:

Динабург,
Витебская губерния,
Российская империя

Дата смерти:

11 апреля 1963(1963-04-11) (82 года)

Место смерти:

Нью-Йорк,
Соединённые Штаты Америки

Род деятельности:

член Бунда, член РСДРП, общественный и политический деятель, публицист

Абрамович Рафаил Абрамович на Викискладе

Рафаил Абрамович Абрамович (настоящая фамилия Рейн; 21 июля 1880 года, Динабург (ныне Даугавпилс) — 11 апреля 1963 года, Нью-Йорк, США) — общественный и политический деятель, публицист, член Бунда, делегат 5-го съезда РСДРП, представитель меньшевистского крыла.



Биография

Родился в еврейской купеческой семье. Закончил реальное училище в городе Поневеже, после этого поступил в Рижский Политехнический Институт, из которого был исключен за вступление в Бунд (1899) и участие в студенческих выступлениях. В 1903 году, спасаясь от грозившего ему ареста, бежал за границу. Образование завершил в Льеже (Бельгия).[1] Абрамович принимает участие в совещании бундистов при заграничном комитете, в 1904 году становится членом ЦК Бунда и возвращается в Россию для нелегальной работы. Был арестован и несколько месяцев провёл в Варшавской тюрьме. В 1904—1905 гг. Абрамович занимал руководящие позиции в Бунде и на 4-м Стокгольмском Объединительном съезде РСДРП (в апреле 1906 г.) добился возвращения Бунда в состав партии. Тогда же окончательно определился как меньшевик и впервые вошел в состав ЦК РСДРП от Бунда. В 1907 году работал при социал-демократической фракции 2-й Государственной думы, председателем партийного суда над В. И. Лениным (февраль 1907 г.), делегатом 5-го Лондонского (1907 г.) съезда РСДРП, где вместе с Ю. О. Мартовым и А. А. Богдановым-Малиновским представлял отчет ЦК. После поражения революции 1905-07гг. Абрамович являлся одним из активнейших сторонников ликвидаторского течения внутри меньшевистского крыла РСДРП, неоднократно отстаивал его взгляды в печати. Проживая легально в Вильно, занимался педагогической деятельностью.

В 1910 г. арестован, выслан в Вологодскую губернию, откуда вскоре бежал за границу. Делегат с решающим голосом Венской (1912 г.) конференции организаций РСДРП. Выступил одним из инициаторов попытки консолидации партии в так называемом августовском (венском) блоке.

В годы Первой Мировой Войны — интернационалист — циммервальдист. Наряду с П. Б. Аксельродом, Мартовым, С.Ю Семковским и И. С. Астровым являлся членом Заграничного секретариата Организационного комитета (ОК) РСДРП и редакции его «Известий».

Весной 1917 г. подписал письмо на имя руководства Советов и Временного правительства с требованием обеспечить возвращение политэмигрантов на родину, в мае с группой эмигрантов вернулся в Россию, проехав в специальном вагоне через Германию. 28 мая на заседании Организационного комитета участвовал в обсуждении доклада И. Г. Церетели о внешнем и внутреннем положении страны, политике Временного правительства и деятельности в нём социалистов, выступил с осуждением идеи сепаратного мира, считая, что «…лучше этот вопрос оставить открытым».[2]

20 июня на первом Всероссийском съезде Советов рабочих и солдатских депутатов избран членом ВЦИК. Как член ЦК Бунда, на Государственном совещании в Москве выступал в качестве представителя еврейских социалистических партий. Редактор бундистской петроградской газеты «Ди арбетер штиме» («Голос рабочего»). Делегат августовского объединительного съезда РСДРП , на котором вместе с другими лидерами меньшевиков-интернационалистов избран членом ЦК от меньшинства. В дни Корниловского мятежа — член Комитета народной борьбы с контрреволюцией. Член Бюро социал-демократической фракции Демократического совещания и Предпарламента. На 2-м съезде Советов призвал делегатов «вмешаться и сказать своё властное слово относительно развертывающихся событий».[3], приняв «самые решительные меры к мирной ликвидации кровопролития». Во время переговоров представителей общественных организаций и партий под патронажем Центрального исполнительного комитета Всероссийского железнодорожного союза (Викжель) для прекращения и предотвращения Гражданской войны в стране потребовал «создания третьего правительства», «перед которым должны капитулировать обе стороны» — и старое, и большевистское правительства.

Делегат декабрьского Чрезвычайного съезда РСДРП (13 — 20 декабря 1917 года), на котором выступил с заявлением о том, что «…большевизм — не солдатское движение», а «выражение стихийных неизбежностей, настроений рабочих масс», что в концентрированном виде стало обоснованием новой политической линии меньшевиков-интернационалистов во главе с Мартовым, пришедших к руководству партией. С декабрьского съезда — бессменный член высших партийных органов — ЦК, затем Заграничной делегации.

После разгона Учредительного собрания Абрамович являлся одним из представителей ЦК РСДРП во ВЦИК Советов. Наиболее резкий противник большевистской линии на подписание сепаратного мирного договора с Германией, сопротивляться которому предлагал вплоть до восстания, на заседании ВЦИК огласил заявление социал-демократической фракции, объявлявшей подписание сепаратного мира «политическим самоубийством российской революции».[4]

В июле 1918 г. один из организаторов и представителей Конференции уполномоченных от фабрик и заводов. После ареста сидел на Лубянке, затем в Бутырской и Таганской тюрьмах. В своём первом публичном выступлении после ареста (8 декабря) на митинге в Московском политехническом музее заявил, обращаясь к большевикам: «…Если мы, меньшевики, только придем к вам, коммунистам, чтобы совместно с вами работать и, ни о чём не рассуждая, будем вам только слепо помогать, заткнув нос, чтобы плохо не пахло, пользы от этого не будет». В 1919-20гг. продолжил работу в ЦК, депутат Моссовета, съездов профсоюзов и совнархозов, выступал официальным оппонентом от оппозиции.

Осенью 1920 г. вслед за Мартовым выехал за границу для организации там постоянного представительства РСДРП. В 1920-33гг. жил в Германии, затем во Франции, с 1940 — в США. Один из основателей (в 1921 г.)и член редакции общепартийного журнала «Социалистический вестник».

С 1922 г. один из представителей Венского (так называемого «двухсполовинного») интернационала на совещании трёх Интернационалов в Берлине. Представлял РСДРП в Венском, затем Рабочем социалистическом интернационале (РСИ). Входил в его Исполнительный комитет.

В начале декабря 1922 г. первым из членов Заграничной делегации (ЗД) предложил поддержать решения Бюро ЦК в России о привлечении к активной работе внепартийных правых, выразил особую позицию по вопросу о соглашении с большевиками:

«…Есть одна возможность для единого фронта в Европе — это отказ большевиков от террористической диктатуры в России. Мы готовы забыть всё, и кровь и грехи и взять протянутую руку, но только если это искренне и честно, а для этого есть единственное доказательство — предоставление большевиками рабочему классу в России хотя бы той политической свободы, которую он имеет в капиталистических странах». [5]

Как постоянный представитель РСДРП в Исполкоме РСИ неоднократно выступал с докладами о положении в большевистской России. В 1929 г., анализируя «решение национального вопроса в СССР», подчеркивал:

1. Нынешний Советский Союз представляет собою, независимо от тех территорий, которые большевистское правительство аннексировало за годы своего владычества, многонациональное государство, в котором развиваются, и по мере дальнейшего капиталистического развития неизбежно должны будут развиваться все более все те же процессы, которые связаны с национальной борьбой.

2. Существующий в СССР строй исходит из признания Советского Союза многонациональным государством и Конституция Союза идёт на словах очень далеко навстречу требованиям национального равноправия и национальной свободы, вплоть до права свободного выходы наций из состава СССР.

3. Поощряя, в значительной мере по соображениям внешнеполитического порядка (на границах с Польшей, Румынией, Финляндией и областях, смежных со сферами влияния Англии) образование всякого рода «автономных национальных республик» в пределах СССР, поддерживая и подчас даже форсируя развитие национальной культуры и национальных стремлений среди ряда «неисторических наций» . в своем подавляющем большинстве крестьянская, мелкобуржуазная, утопическая диктатура большевиков в то же время не дает никакого выхода свободной самодеятельности силам, пробудившимся, отчасти под её же влиянием, в этих нациях, и фактически управляет всем огромным многонациональным государством на началах самого строгого централизма, совершенно игнорируя волю населения.

4. В результате в СССР, в котором, по уверению коммунистов, все национальные вопросы уже якобы окончательно разрешены, происходит огромное накопление националистической энергии, и подготовляются грядущие национальные бои.

Совершающийся на наших глазах за фасадом комдиктатуры непрерывный рост в деревне и городе мелкобуржуазной собственнической стихии, затопляющий все больше не только аппарат большевистской диктатуры, но и саму компартию, несет с собою и быстрое нарастание самого обостренного национализма и большевизма у всех наций, в том числе и русской. Непредотвратимая, при сохранении нынешней диктатуры победа бонапартизма, то есть установление откровенной диктатуры имущих слоёв, будет началом реакции и в области национальных отношений, сигналом к ожесточенной борьбе не только между великодержавным шовинизмом русских бонапартистов и сепаратизмом наций и меньшинствами, но и различных наций между собою.

С начала 1930-х гг. при расколе так называемого мартовского крыла РСДРП образовал, вместе с Д. Ю. Далиным и Б. И. Николаевским, группу «центра», сторонник народного фронта во Франции. Активно сотрудничал в иностранной социалистической прессе. С 1921 г. постоянно публиковался в еврейском социалистическом журнале «Vorwärds» в Америке. Один из редакторов «Еврейской энциклопедии», автор книги о терроре в России, ряда брошюр, двух томов воспоминаний (на еврейском языке), охватывающих период двух революций в России, выпускал журнал «Modern Review». В 1940-51гг. (с перерывом) — председатель Заграничной Делегации (ЗД) и редактор «Социалистического вестника».

23 июня 1941 г. Заграничная делегация приняла проект резолюции, подготовленной Абрамовичем, в связи с нападением гитлеровской Германии на СССР: «…Гитлеровская агрессия против СССР несет народным массам этой страны новые лишения и страдания, новые формы экономического, социального, и национального гнета, опасность расчленения страны и превращения в колонию 3-го Рейха.

В этих условиях наша партия, вот уже более 20-ти лет стоящая в непримиримой оппозиции к царящей в России террористической диктатуре компартии, и ни на минуту не меняющая и сейчас своего отношения к сталинскому режиму, тем не менее, как русские и интернациональные социалисты и демократы, становится на почву необходимости защиты нашей страны от гитлеровского нападения, подчиняя борьбу за ликвидацию сталинской деспотии верховным интересам войны и опаснейшего врага человеческой цивилизации».

С 1943 г., благодаря позиции, занятой Абрамовичем, были пересмотрены многие положения действующей партийной платформы. Рассматривая советский строй, как тоталитарный, а правящую в СССР коммунистическую партию, как диктаторскую, многие члены заграничной делегации к середине 1950-х гг. отказались от марксистских категорий классового анализа и «мартовской партийной линии». 30 января 1951 г. по предложению Абрамовича, было принято решение «положить заграничную делегацию на лед», и в течение года издавать только «Социалистический вестник».

Со второй половины 1950-х гг. Абрамович — активный участник американского межуниверситетского проекта по истории меньшевистского движения. (Inter-University Project on the History of Menshevik Movement).

Автор книг и статей на идише и иврите.

Опубликованные работы

  • Abramovich R.R. The Soviet Revolution, 1917-1939. — New-York: International University Press, 1962.
  • Абрамович Р.А. Мартов и проблемы русского большевизма // "Социалистический вестник" : Журнал. — 1923. — № 8-9.

Напишите отзыв о статье "Абрамович, Рафаил Абрамович"

Ссылки

  1. Общественная мысль Русского зарубежья: энциклопедия / отв. ред. В.В.Журавлев, отв. секр. А.В.Репников. — М.: Российская Политическая энциклопедия (РОССПЭН), 2009. — 704 с. — ISBN 978-5-8243-1290-4.
  2. Меньшевики в 1917 г. / отв. ред. Зива Галили, Альберт Ненароков, Леопольд Хеймсон. — М.: Прогресс-Академия, 1994. — Т. I. — С. 490. — 752 с. — ISBN 5-85864-031-1.
  3. Меньшевики в 1917 г.. — М., 1994. — Т. III. Ч. 2. — С. 242.
  4. Меньшевики в 1918 г.. — М., 1999. — С. 277.
  5. Меньшевики в 1922-1924гг.. — М., 2004. — С. 256.

Отрывок, характеризующий Абрамович, Рафаил Абрамович

– Vous craignez d'etre en retard, [Боитесь опоздать,] – сказал старик, глядя на Кочубея.
– Я одного не понимаю, – продолжал старик – кто будет землю пахать, коли им волю дать? Легко законы писать, а управлять трудно. Всё равно как теперь, я вас спрашиваю, граф, кто будет начальником палат, когда всем экзамены держать?
– Те, кто выдержат экзамены, я думаю, – отвечал Кочубей, закидывая ногу на ногу и оглядываясь.
– Вот у меня служит Пряничников, славный человек, золото человек, а ему 60 лет, разве он пойдет на экзамены?…
– Да, это затруднительно, понеже образование весьма мало распространено, но… – Граф Кочубей не договорил, он поднялся и, взяв за руку князя Андрея, пошел навстречу входящему высокому, лысому, белокурому человеку, лет сорока, с большим открытым лбом и необычайной, странной белизной продолговатого лица. На вошедшем был синий фрак, крест на шее и звезда на левой стороне груди. Это был Сперанский. Князь Андрей тотчас узнал его и в душе его что то дрогнуло, как это бывает в важные минуты жизни. Было ли это уважение, зависть, ожидание – он не знал. Вся фигура Сперанского имела особенный тип, по которому сейчас можно было узнать его. Ни у кого из того общества, в котором жил князь Андрей, он не видал этого спокойствия и самоуверенности неловких и тупых движений, ни у кого он не видал такого твердого и вместе мягкого взгляда полузакрытых и несколько влажных глаз, не видал такой твердости ничего незначащей улыбки, такого тонкого, ровного, тихого голоса, и, главное, такой нежной белизны лица и особенно рук, несколько широких, но необыкновенно пухлых, нежных и белых. Такую белизну и нежность лица князь Андрей видал только у солдат, долго пробывших в госпитале. Это был Сперанский, государственный секретарь, докладчик государя и спутник его в Эрфурте, где он не раз виделся и говорил с Наполеоном.
Сперанский не перебегал глазами с одного лица на другое, как это невольно делается при входе в большое общество, и не торопился говорить. Он говорил тихо, с уверенностью, что будут слушать его, и смотрел только на то лицо, с которым говорил.
Князь Андрей особенно внимательно следил за каждым словом и движением Сперанского. Как это бывает с людьми, особенно с теми, которые строго судят своих ближних, князь Андрей, встречаясь с новым лицом, особенно с таким, как Сперанский, которого он знал по репутации, всегда ждал найти в нем полное совершенство человеческих достоинств.
Сперанский сказал Кочубею, что жалеет о том, что не мог приехать раньше, потому что его задержали во дворце. Он не сказал, что его задержал государь. И эту аффектацию скромности заметил князь Андрей. Когда Кочубей назвал ему князя Андрея, Сперанский медленно перевел свои глаза на Болконского с той же улыбкой и молча стал смотреть на него.
– Я очень рад с вами познакомиться, я слышал о вас, как и все, – сказал он.
Кочубей сказал несколько слов о приеме, сделанном Болконскому Аракчеевым. Сперанский больше улыбнулся.
– Директором комиссии военных уставов мой хороший приятель – господин Магницкий, – сказал он, договаривая каждый слог и каждое слово, – и ежели вы того пожелаете, я могу свести вас с ним. (Он помолчал на точке.) Я надеюсь, что вы найдете в нем сочувствие и желание содействовать всему разумному.
Около Сперанского тотчас же составился кружок и тот старик, который говорил о своем чиновнике, Пряничникове, тоже с вопросом обратился к Сперанскому.
Князь Андрей, не вступая в разговор, наблюдал все движения Сперанского, этого человека, недавно ничтожного семинариста и теперь в руках своих, – этих белых, пухлых руках, имевшего судьбу России, как думал Болконский. Князя Андрея поразило необычайное, презрительное спокойствие, с которым Сперанский отвечал старику. Он, казалось, с неизмеримой высоты обращал к нему свое снисходительное слово. Когда старик стал говорить слишком громко, Сперанский улыбнулся и сказал, что он не может судить о выгоде или невыгоде того, что угодно было государю.
Поговорив несколько времени в общем кругу, Сперанский встал и, подойдя к князю Андрею, отозвал его с собой на другой конец комнаты. Видно было, что он считал нужным заняться Болконским.
– Я не успел поговорить с вами, князь, среди того одушевленного разговора, в который был вовлечен этим почтенным старцем, – сказал он, кротко презрительно улыбаясь и этой улыбкой как бы признавая, что он вместе с князем Андреем понимает ничтожность тех людей, с которыми он только что говорил. Это обращение польстило князю Андрею. – Я вас знаю давно: во первых, по делу вашему о ваших крестьянах, это наш первый пример, которому так желательно бы было больше последователей; а во вторых, потому что вы один из тех камергеров, которые не сочли себя обиженными новым указом о придворных чинах, вызывающим такие толки и пересуды.
– Да, – сказал князь Андрей, – отец не хотел, чтобы я пользовался этим правом; я начал службу с нижних чинов.
– Ваш батюшка, человек старого века, очевидно стоит выше наших современников, которые так осуждают эту меру, восстановляющую только естественную справедливость.
– Я думаю однако, что есть основание и в этих осуждениях… – сказал князь Андрей, стараясь бороться с влиянием Сперанского, которое он начинал чувствовать. Ему неприятно было во всем соглашаться с ним: он хотел противоречить. Князь Андрей, обыкновенно говоривший легко и хорошо, чувствовал теперь затруднение выражаться, говоря с Сперанским. Его слишком занимали наблюдения над личностью знаменитого человека.
– Основание для личного честолюбия может быть, – тихо вставил свое слово Сперанский.
– Отчасти и для государства, – сказал князь Андрей.
– Как вы разумеете?… – сказал Сперанский, тихо опустив глаза.
– Я почитатель Montesquieu, – сказал князь Андрей. – И его мысль о том, что le рrincipe des monarchies est l'honneur, me parait incontestable. Certains droits еt privileges de la noblesse me paraissent etre des moyens de soutenir ce sentiment. [основа монархий есть честь, мне кажется несомненной. Некоторые права и привилегии дворянства мне кажутся средствами для поддержания этого чувства.]
Улыбка исчезла на белом лице Сперанского и физиономия его много выиграла от этого. Вероятно мысль князя Андрея показалась ему занимательною.
– Si vous envisagez la question sous ce point de vue, [Если вы так смотрите на предмет,] – начал он, с очевидным затруднением выговаривая по французски и говоря еще медленнее, чем по русски, но совершенно спокойно. Он сказал, что честь, l'honneur, не может поддерживаться преимуществами вредными для хода службы, что честь, l'honneur, есть или: отрицательное понятие неделанья предосудительных поступков, или известный источник соревнования для получения одобрения и наград, выражающих его.
Доводы его были сжаты, просты и ясны.
Институт, поддерживающий эту честь, источник соревнования, есть институт, подобный Legion d'honneur [Ордену почетного легиона] великого императора Наполеона, не вредящий, а содействующий успеху службы, а не сословное или придворное преимущество.
– Я не спорю, но нельзя отрицать, что придворное преимущество достигло той же цели, – сказал князь Андрей: – всякий придворный считает себя обязанным достойно нести свое положение.
– Но вы им не хотели воспользоваться, князь, – сказал Сперанский, улыбкой показывая, что он, неловкий для своего собеседника спор, желает прекратить любезностью. – Ежели вы мне сделаете честь пожаловать ко мне в среду, – прибавил он, – то я, переговорив с Магницким, сообщу вам то, что может вас интересовать, и кроме того буду иметь удовольствие подробнее побеседовать с вами. – Он, закрыв глаза, поклонился, и a la francaise, [на французский манер,] не прощаясь, стараясь быть незамеченным, вышел из залы.


Первое время своего пребыванья в Петербурге, князь Андрей почувствовал весь свой склад мыслей, выработавшийся в его уединенной жизни, совершенно затемненным теми мелкими заботами, которые охватили его в Петербурге.
С вечера, возвращаясь домой, он в памятной книжке записывал 4 или 5 необходимых визитов или rendez vous [свиданий] в назначенные часы. Механизм жизни, распоряжение дня такое, чтобы везде поспеть во время, отнимали большую долю самой энергии жизни. Он ничего не делал, ни о чем даже не думал и не успевал думать, а только говорил и с успехом говорил то, что он успел прежде обдумать в деревне.
Он иногда замечал с неудовольствием, что ему случалось в один и тот же день, в разных обществах, повторять одно и то же. Но он был так занят целые дни, что не успевал подумать о том, что он ничего не думал.
Сперанский, как в первое свидание с ним у Кочубея, так и потом в середу дома, где Сперанский с глазу на глаз, приняв Болконского, долго и доверчиво говорил с ним, сделал сильное впечатление на князя Андрея.
Князь Андрей такое огромное количество людей считал презренными и ничтожными существами, так ему хотелось найти в другом живой идеал того совершенства, к которому он стремился, что он легко поверил, что в Сперанском он нашел этот идеал вполне разумного и добродетельного человека. Ежели бы Сперанский был из того же общества, из которого был князь Андрей, того же воспитания и нравственных привычек, то Болконский скоро бы нашел его слабые, человеческие, не геройские стороны, но теперь этот странный для него логический склад ума тем более внушал ему уважения, что он не вполне понимал его. Кроме того, Сперанский, потому ли что он оценил способности князя Андрея, или потому что нашел нужным приобресть его себе, Сперанский кокетничал перед князем Андреем своим беспристрастным, спокойным разумом и льстил князю Андрею той тонкой лестью, соединенной с самонадеянностью, которая состоит в молчаливом признавании своего собеседника с собою вместе единственным человеком, способным понимать всю глупость всех остальных, и разумность и глубину своих мыслей.
Во время длинного их разговора в середу вечером, Сперанский не раз говорил: «У нас смотрят на всё, что выходит из общего уровня закоренелой привычки…» или с улыбкой: «Но мы хотим, чтоб и волки были сыты и овцы целы…» или: «Они этого не могут понять…» и всё с таким выраженьем, которое говорило: «Мы: вы да я, мы понимаем, что они и кто мы ».
Этот первый, длинный разговор с Сперанским только усилил в князе Андрее то чувство, с которым он в первый раз увидал Сперанского. Он видел в нем разумного, строго мыслящего, огромного ума человека, энергией и упорством достигшего власти и употребляющего ее только для блага России. Сперанский в глазах князя Андрея был именно тот человек, разумно объясняющий все явления жизни, признающий действительным только то, что разумно, и ко всему умеющий прилагать мерило разумности, которым он сам так хотел быть. Всё представлялось так просто, ясно в изложении Сперанского, что князь Андрей невольно соглашался с ним во всем. Ежели он возражал и спорил, то только потому, что хотел нарочно быть самостоятельным и не совсем подчиняться мнениям Сперанского. Всё было так, всё было хорошо, но одно смущало князя Андрея: это был холодный, зеркальный, не пропускающий к себе в душу взгляд Сперанского, и его белая, нежная рука, на которую невольно смотрел князь Андрей, как смотрят обыкновенно на руки людей, имеющих власть. Зеркальный взгляд и нежная рука эта почему то раздражали князя Андрея. Неприятно поражало князя Андрея еще слишком большое презрение к людям, которое он замечал в Сперанском, и разнообразность приемов в доказательствах, которые он приводил в подтверждение своих мнений. Он употреблял все возможные орудия мысли, исключая сравнения, и слишком смело, как казалось князю Андрею, переходил от одного к другому. То он становился на почву практического деятеля и осуждал мечтателей, то на почву сатирика и иронически подсмеивался над противниками, то становился строго логичным, то вдруг поднимался в область метафизики. (Это последнее орудие доказательств он особенно часто употреблял.) Он переносил вопрос на метафизические высоты, переходил в определения пространства, времени, мысли и, вынося оттуда опровержения, опять спускался на почву спора.
Вообще главная черта ума Сперанского, поразившая князя Андрея, была несомненная, непоколебимая вера в силу и законность ума. Видно было, что никогда Сперанскому не могла притти в голову та обыкновенная для князя Андрея мысль, что нельзя всё таки выразить всего того, что думаешь, и никогда не приходило сомнение в том, что не вздор ли всё то, что я думаю и всё то, во что я верю? И этот то особенный склад ума Сперанского более всего привлекал к себе князя Андрея.
Первое время своего знакомства с Сперанским князь Андрей питал к нему страстное чувство восхищения, похожее на то, которое он когда то испытывал к Бонапарте. То обстоятельство, что Сперанский был сын священника, которого можно было глупым людям, как это и делали многие, пошло презирать в качестве кутейника и поповича, заставляло князя Андрея особенно бережно обходиться с своим чувством к Сперанскому, и бессознательно усиливать его в самом себе.
В тот первый вечер, который Болконский провел у него, разговорившись о комиссии составления законов, Сперанский с иронией рассказывал князю Андрею о том, что комиссия законов существует 150 лет, стоит миллионы и ничего не сделала, что Розенкампф наклеил ярлычки на все статьи сравнительного законодательства. – И вот и всё, за что государство заплатило миллионы! – сказал он.