Абрамович, Хаим-Занвл

Хаим-Занвл Моисеевич Абрамович
Рыбницкий Ребе
Религия:	Иудаизм
Течение:	Хасидизм
Титул:	Раввин
Дата рождения:	1902(1902)
Место рождения:	Ботошани, Молдова, Королевство Румыния
Дата смерти:	18 октября 1995(1995-10-18)
Место смерти:	Монси, штат Нью-Йорк, США
www.ribnitz.org/

Ха́им-Занвл Абрамо́вич, известный также как Рыбницкий Ребе (Ры́бницер Ре́бе), Хаим-Занвл Моисе́евич Абрамо́вич, имя произносится также Хаим-Замвл; идиш ‏דער ריבניצער רבי‏‎: дэр рыбницер рэбэ (Рыбницкий ребе); 1902, Ботошаны, провинция Молдова, Королевство Румыния — 18 октября 1995, Монси, штат Нью-Йорк, США) — хасидский цадик, основатель рыбницкой династии, почитаем как чудотворец и прорицатель.

Биография

Рыбницкий ребе, реб Хаим-Занвл, родился в 1902 году в городке Ботошаны в Молдавии, в семье Мойше и Иты-Цыпы Абрамовичей. Его отец умер, когда мальчику было три года и он вырос при дворе Штефанештского ребе — реб Матесл, последователем которого он себя считал всю жизнь. По поздним воспоминаниям реб Хаим-Занвла, реб Матесл заменил ему отца, самолично учил его читать и писать; всё начальное образование он получил при дворе. Здесь же он сдружился с будущим Скулянским Ребе, реб Лейзэр-Зисей Португалом, штефанештским хасидом примерно одного с ним возраста.

Когда реб Хаим-Занвл подрос, ребе отправил его в знаменитую кишинёвскую ешиву Цирельсона, где реб Хаим-Занвл жил и учился на протяжении нескольких лет и получил смиху из рук самого рабби Идэ-Лейба Цирельсона. После обучения, реб Хаим-Занвл женился на ребецн Сурке и служил раввином в различных городках Бессарабии, дольше всего в Резине, где его и застала Вторая мировая война. В июле 1941 года он был депортирован румынскими оккупационными властями в рыбницкое гетто (Транснистрия), пережил войну и после освобождения остался в Рыбнице.

Здесь он приобрёл известность как чудотворец среди еврейского и нееврейского населения. Его образ жизни, и в самом деле, разительно отличался от общепринятого в послевоенное советское время, прежде всего своим аскетизмом. Ребе проводил в молитве ежедневно по 6-8 часов, посыпая себе голову пеплом приблизительно с трёх часов ночи, уделял превеликое внимание частым омовениям и другим очищающим ритуалам, включая голодание и депривацию сна. Ребе окунался в Днестр ежедневно вне зависимости от погоды. В местной еврейской общине он выполнял роли моэля (оператора по обрезаниям), резника и кантора в одном лице. Ребе принимал тысячи посетителей ежегодно, по преимуществу из числа молдавских и украинских евреев. Многие семьи старались посетить его хотя бы раз в году, и такая практика продолжалась и по переезде его в США. Паломничество на могилу Ребе продолжается и по сей день.

В 1972 году Ребе после долгих прошений получил разрешение на выезд в Израиль и поселился в Иерусалиме, а ещё через год перебрался в Бруклин, где к тому времени уже жил друг его детства Скулянский Ребе, реб Лейзэр-Зисе, и некоторые другие последователи Ружинской династии. После смерти ребецн Сурке реб Хаим-Занвл вёл полукочевой образ жизни, переезжая из общины в общину, от Флориды до Калифорнии до тех пор, пока состояние его здоровья не ухудшилось и он не осел в еврейском поселении Монси в штате Нью-Йорк. Здесь престарелый Ребе оказался на попечении общины, у него быстро возникли последователи и он основал две Рыбницкие синагоги, в Монси и в бруклинском районе Боро-Парк. Рыбницкий Ребе, реб Хаим-Занвл, умер 24 числа месяца Тишрей 5756 года по еврейскому календарю (1995).

Разное

• Рыбницкий Ребе — герой книги израильского писателя Эли Люксембурга «Созвездие Мордехая» (1986) и один из героев автобиографического романа Давида Гая «Средь круговращенья земного...» (2009).
• Один из последователей Ребе — исполнитель еврейских песен Мордехай Вердигер.

Отрывок, характеризующий Абрамович, Хаим-Занвл

В низах, где началось дело, был всё еще густой туман, наверху прояснело, но всё не видно было ничего из того, что происходило впереди. Были ли все силы неприятеля, как мы предполагали, за десять верст от нас или он был тут, в этой черте тумана, – никто не знал до девятого часа.
Было 9 часов утра. Туман сплошным морем расстилался по низу, но при деревне Шлапанице, на высоте, на которой стоял Наполеон, окруженный своими маршалами, было совершенно светло. Над ним было ясное, голубое небо, и огромный шар солнца, как огромный пустотелый багровый поплавок, колыхался на поверхности молочного моря тумана. Не только все французские войска, но сам Наполеон со штабом находился не по ту сторону ручьев и низов деревень Сокольниц и Шлапаниц, за которыми мы намеревались занять позицию и начать дело, но по сю сторону, так близко от наших войск, что Наполеон простым глазом мог в нашем войске отличать конного от пешего. Наполеон стоял несколько впереди своих маршалов на маленькой серой арабской лошади, в синей шинели, в той самой, в которой он делал итальянскую кампанию. Он молча вглядывался в холмы, которые как бы выступали из моря тумана, и по которым вдалеке двигались русские войска, и прислушивался к звукам стрельбы в лощине. В то время еще худое лицо его не шевелилось ни одним мускулом; блестящие глаза были неподвижно устремлены на одно место. Его предположения оказывались верными. Русские войска частью уже спустились в лощину к прудам и озерам, частью очищали те Праценские высоты, которые он намерен был атаковать и считал ключом позиции. Он видел среди тумана, как в углублении, составляемом двумя горами около деревни Прац, всё по одному направлению к лощинам двигались, блестя штыками, русские колонны и одна за другой скрывались в море тумана. По сведениям, полученным им с вечера, по звукам колес и шагов, слышанным ночью на аванпостах, по беспорядочности движения русских колонн, по всем предположениям он ясно видел, что союзники считали его далеко впереди себя, что колонны, двигавшиеся близ Працена, составляли центр русской армии, и что центр уже достаточно ослаблен для того, чтобы успешно атаковать его. Но он всё еще не начинал дела.
Нынче был для него торжественный день – годовщина его коронования. Перед утром он задремал на несколько часов и здоровый, веселый, свежий, в том счастливом расположении духа, в котором всё кажется возможным и всё удается, сел на лошадь и выехал в поле. Он стоял неподвижно, глядя на виднеющиеся из за тумана высоты, и на холодном лице его был тот особый оттенок самоуверенного, заслуженного счастья, который бывает на лице влюбленного и счастливого мальчика. Маршалы стояли позади его и не смели развлекать его внимание. Он смотрел то на Праценские высоты, то на выплывавшее из тумана солнце.
Когда солнце совершенно вышло из тумана и ослепляющим блеском брызнуло по полям и туману (как будто он только ждал этого для начала дела), он снял перчатку с красивой, белой руки, сделал ею знак маршалам и отдал приказание начинать дело. Маршалы, сопутствуемые адъютантами, поскакали в разные стороны, и через несколько минут быстро двинулись главные силы французской армии к тем Праценским высотам, которые всё более и более очищались русскими войсками, спускавшимися налево в лощину.


В 8 часов Кутузов выехал верхом к Працу, впереди 4 й Милорадовичевской колонны, той, которая должна была занять места колонн Пржебышевского и Ланжерона, спустившихся уже вниз. Он поздоровался с людьми переднего полка и отдал приказание к движению, показывая тем, что он сам намерен был вести эту колонну. Выехав к деревне Прац, он остановился. Князь Андрей, в числе огромного количества лиц, составлявших свиту главнокомандующего, стоял позади его. Князь Андрей чувствовал себя взволнованным, раздраженным и вместе с тем сдержанно спокойным, каким бывает человек при наступлении давно желанной минуты. Он твердо был уверен, что нынче был день его Тулона или его Аркольского моста. Как это случится, он не знал, но он твердо был уверен, что это будет. Местность и положение наших войск были ему известны, насколько они могли быть известны кому нибудь из нашей армии. Его собственный стратегический план, который, очевидно, теперь и думать нечего было привести в исполнение, был им забыт. Теперь, уже входя в план Вейротера, князь Андрей обдумывал могущие произойти случайности и делал новые соображения, такие, в которых могли бы потребоваться его быстрота соображения и решительность.
Налево внизу, в тумане, слышалась перестрелка между невидными войсками. Там, казалось князю Андрею, сосредоточится сражение, там встретится препятствие, и «туда то я буду послан, – думал он, – с бригадой или дивизией, и там то с знаменем в руке я пойду вперед и сломлю всё, что будет предо мной».
Князь Андрей не мог равнодушно смотреть на знамена проходивших батальонов. Глядя на знамя, ему всё думалось: может быть, это то самое знамя, с которым мне придется итти впереди войск.
Ночной туман к утру оставил на высотах только иней, переходивший в росу, в лощинах же туман расстилался еще молочно белым морем. Ничего не было видно в той лощине налево, куда спустились наши войска и откуда долетали звуки стрельбы. Над высотами было темное, ясное небо, и направо огромный шар солнца. Впереди, далеко, на том берегу туманного моря, виднелись выступающие лесистые холмы, на которых должна была быть неприятельская армия, и виднелось что то. Вправо вступала в область тумана гвардия, звучавшая топотом и колесами и изредка блестевшая штыками; налево, за деревней, такие же массы кавалерии подходили и скрывались в море тумана. Спереди и сзади двигалась пехота. Главнокомандующий стоял на выезде деревни, пропуская мимо себя войска. Кутузов в это утро казался изнуренным и раздражительным. Шедшая мимо его пехота остановилась без приказания, очевидно, потому, что впереди что нибудь задержало ее.