Абрикосова, Анна Ивановна

Поделись знанием:
Перейти к: навигация, поиск
Анна Ивановна Абрикосова (мать Екатерина)
Род деятельности:

религиозный деятель

Дата рождения:

23 января 1882(1882-01-23)

Место рождения:

Москва, Российская империя

Дата смерти:

23 июля 1936(1936-07-23) (54 года)

Место смерти:

Москва, СССР

А́нна Ива́новна Абрико́сова (мать Екатерина; 23 января 1882/1881 года, Москва — 23 июля 1936 года, там же) — терциарий Доминиканского ордена, деятельница Римско-католической церкви.





Семья и образование

Родилась в старинной купеческой семье, традиционно принадлежавшей к Русской православной церкви. Её родители рано умерли: мать — рожая Анну, отец — десятью днями позже. Анна и её четверо братьев воспитывались в семье дяди — Николая Алексеевича Абрикосова. Анна Ивановна окончила Первую женскую гимназию в Москве (1899; с золотой медалью), Гайртон-колледж Кембриджского университета (Англия, 1903), где изучала историю.

Принятие католичества

Вышла замуж за своего кузена Владимира Владимировича Абрикосова. В 19051910 супруги путешествовали по европейским странам — Франции, Италии и Швейцарии. В это время заинтересовалась католичеством. Большое влияние на неё оказал «Диалог» святой Екатерины Сиенской, чтение которого привлекло её внимание к доминиканской духовности. В 1908 перешла в католичество в Париже, в следующем году католиком стал и её супруг. Они желали практиковать латинский обряд, однако Папа Римский посчитал, что Абрикосовы должны придерживаться восточного обряда.

В 1910 супруги Абрикосовы вернулись в Москву и стали активно заниматься распространением католичества, организуя на своей квартире собрания на религиозные темы с участием интеллигенции. Супруги материально поддерживали бедных детей-католиков, обучавшихся в различных учебных заведениях. Анна Абрикосова занималась переводом трудов католических, в основном доминиканских, богословов на русский язык. В 1911 она вступила в новициат Третьего ордена доминиканцев (с именем Марии Екатерины Сиенской), в 1912 её примеру последовал и супруг. В 1913 во время поездки в Рим они принесли обеты и стали членами этого ордена; также они получили аудиенцию у Папы Римского.

Создание доминиканской общины

Вернувшись в Россию, Анна Абрикосова основала в Москве женскую общину Третьего доминиканского ордена. Официально она оформилась в 1917; кроме Анны Абрикосовой (сестры Марии Екатерины Сиенской; её называли матерью Екатериной), ставшей старшей сестрой, в неё вошли пять женщин. В 1917 супруги принесли обет целомудрия, после чего Владимир Абрикосов был рукоположён в священники митрополитом Андреем Шептицким. В их квартире совершились богослужения русского католического прихода византийского обряда в честь Рождества Пресвятой Богородицы. В монашеской общине практиковался аскетизм, ежедневно служилась литургия. В то же время сёстры, входившие в её состав, занимались учёбой, переводческой и катехизаторской деятельностью, благотворительностью. Несмотря на тяжёлые времена гражданской войны и экономической разрухи, община не только продолжала существовать, но и численно увеличилась. В 1921 в её составе были 15 сестёр.

В 19201922 в доме Абрикосовых проходили собеседования представителей католической и православной церквей, в которых участвовали и московские интеллигенты. Такая деятельность была сочтена контрреволюционной, и Владимир Абрикосов в 1922 был выслан за границу. Мать Екатерина могла выехать вместе с ним, но не хотела оставлять созданную ей общину, которая в 1923 была официально принята в Доминиканский орден. Духовным окормлением общины занимался русский католический священник Николай Александров. Мать Екатерина читала лекции на церковные темы и продолжала заниматься переводческой деятельностью, её активность привела к увеличению числа русских католиков.

Арест и тюремное заключение

11 ноября 1923 мать Екатерина и половина сестёр общины были арестованы, позднее их судьбу разделили почти все остальные сёстры и многие московские католики. Они были обвинены в создании контрреволюционной организации, передаче информации в Ватикан о преследованиях верующих в СССР, а также в обучении детей религии. Мать Екатерина первоначально содержалась в одиночной камере Внутренней тюрьмы ГПУ на Лубянке, а спустя четыре месяца была переведена в Бутырскую тюрьму, где смогла встретиться с сёстрами. В её жизнеописании сказано, что сильная и цельная личность матери Екатерины вызывала невольное уважение даже у советских следователей, перед которыми она ясно и безбоязненно излагала свои христианские взгляды. На вопросы, которые могли быть опасны для других, мать Екатерина не отвечала. Следователи отметили монашескую дисциплину в общине и единомыслие сестёр.

19 мая 1924 года мать Екатерина была приговорена к 10 годам тюремного заключения, находилась в Тобольской тюрьме, в которой первоначально содержалась в одной камере с уголовными заключёнными. Однако тюремное начальство, видя уважение, которое эти женщины испытывали к доминиканке, перевели её в одиночную камеру. В 19291932 она содержалась в Ярославском политическом изоляторе, отличавшемся очень строгим режимом. На редких встречах с другими заключенными во время прогулок старалась их ободрить — известно, что под её влиянием один молодой человек отказался от намерения совершить самоубийство.

В жизнеописании матери Екатерины, написанном Павлом Парфентьевым, приводится свидетельство священника Теофила Скальского, также содержавшегося в изоляторе. Он сообщал, что она никогда не жаловалась на лишения и говорила, что была счастлива страдать за Христа и Церковь, высказывала готовность снова принять эти страдания, если это будет угодно Богу. В тюрьме она всегда сохраняла спокойствие и человеческое достоинство, много молилась и размышляла над Священным Писанием, отказалась отречься от своей веры.

Временное освобождение, новый арест и кончина

В мае 1932 была переведена в Москву в больницу Бутырской тюрьмы, где ей сделали операцию в связи с раком груди, после чего она стала инвалидом. В это время впервые подала прошение об облегчении условий содержания в тюрьме, в которой, впрочем, просила лишь вернуть её обратно в одиночную камеру Ярославского политизолятора. Однако по просьбе Польского Красного Креста (инициированного католическим епископом Пием Эженом Невё), она была 14 августа 1932 досрочно освобождена из заключения по состоянию здоровья.

После освобождения мать Екатерина поселилась в Костроме, откуда, несмотря на тяжёлую болезнь, приезжала в Москву, где участвовала в тайных встречах интересовавшейся религией молодёжи, которые организовывала Камилла Крушельницкая. В это же время отказалась от предложения покинуть СССР, несмотря на возможность нового ареста, который и произошёл 5 августа 1933 в Костроме. Её обвинили в создании антисоветской организации и руководстве ею, антисоветской пропаганде и связи с русской комиссией Конгрегации по делам Восточной Церкви. На допросе заявила о том, что является сторонницей политических свобод:
Считаю себя приверженцем демократической христианской партии, ставящей своей целью осуществление идеалов буржуазно-демократического внесословного парламентаризма. В советской системе находит своё выражение, в частности, политика террора и угнетения личности. В СССР осуществляется и проводится диктатура коммунистической партии над народом.
(Советская по своему духу формулировка «буржуазно-демократический», возможно, принадлежит записывавшему показания следователю).

19 февраля 1934 коллегия ОГПУ осудила её на восемь лет лишения свободы.

Мать Екатерина была вновь отправлена в Ярославский политизолятор. Несмотря на обращения правительств ряда стран и дальнейшее ухудшение состояния здоровья, она так и не была освобождена. В июне 1936 вновь переведена в больницу Бутырской тюрьмы, где в следующем месяце скончалась.

Беатификация

В 2003 году начался официальный процесс беатификации (причисления к лику блаженных) матери Екатерины (Анны Абрикосовой).

См. также

Библиография

  • Парфентьев П. Мать Екатерина (Анна Ивановна Абрикосова): Жизнь и служение. СПб., 2004.
  • Parfent’ev P. Anna Abrikosova. La Casa di Matriona. Milano, 2004.

Напишите отзыв о статье "Абрикосова, Анна Ивановна"

Ссылки

  • [www.catholicmartyrs.org/index.php?mod=pages&page=abrikosova Биография]
  • [themagdalenesisters.blogspot.com/2009/11/woman-warrior-of-month-anna-abrikosova.html Жизнеочерк]

Отрывок, характеризующий Абрикосова, Анна Ивановна

Долохов убрал деньги и крикнув человека, чтобы велеть подать поесть и выпить на дорогу, вошел в ту комнату, где сидели Хвостиков и Макарин.
Анатоль в кабинете лежал, облокотившись на руку, на диване, задумчиво улыбался и что то нежно про себя шептал своим красивым ртом.
– Иди, съешь что нибудь. Ну выпей! – кричал ему из другой комнаты Долохов.
– Не хочу! – ответил Анатоль, всё продолжая улыбаться.
– Иди, Балага приехал.
Анатоль встал и вошел в столовую. Балага был известный троечный ямщик, уже лет шесть знавший Долохова и Анатоля, и служивший им своими тройками. Не раз он, когда полк Анатоля стоял в Твери, с вечера увозил его из Твери, к рассвету доставлял в Москву и увозил на другой день ночью. Не раз он увозил Долохова от погони, не раз он по городу катал их с цыганами и дамочками, как называл Балага. Не раз он с их работой давил по Москве народ и извозчиков, и всегда его выручали его господа, как он называл их. Не одну лошадь он загнал под ними. Не раз он был бит ими, не раз напаивали они его шампанским и мадерой, которую он любил, и не одну штуку он знал за каждым из них, которая обыкновенному человеку давно бы заслужила Сибирь. В кутежах своих они часто зазывали Балагу, заставляли его пить и плясать у цыган, и не одна тысяча их денег перешла через его руки. Служа им, он двадцать раз в году рисковал и своей жизнью и своей шкурой, и на их работе переморил больше лошадей, чем они ему переплатили денег. Но он любил их, любил эту безумную езду, по восемнадцати верст в час, любил перекувырнуть извозчика и раздавить пешехода по Москве, и во весь скок пролететь по московским улицам. Он любил слышать за собой этот дикий крик пьяных голосов: «пошел! пошел!» тогда как уж и так нельзя было ехать шибче; любил вытянуть больно по шее мужика, который и так ни жив, ни мертв сторонился от него. «Настоящие господа!» думал он.
Анатоль и Долохов тоже любили Балагу за его мастерство езды и за то, что он любил то же, что и они. С другими Балага рядился, брал по двадцати пяти рублей за двухчасовое катанье и с другими только изредка ездил сам, а больше посылал своих молодцов. Но с своими господами, как он называл их, он всегда ехал сам и никогда ничего не требовал за свою работу. Только узнав через камердинеров время, когда были деньги, он раз в несколько месяцев приходил поутру, трезвый и, низко кланяясь, просил выручить его. Его всегда сажали господа.
– Уж вы меня вызвольте, батюшка Федор Иваныч или ваше сиятельство, – говорил он. – Обезлошадничал вовсе, на ярманку ехать уж ссудите, что можете.
И Анатоль и Долохов, когда бывали в деньгах, давали ему по тысяче и по две рублей.
Балага был русый, с красным лицом и в особенности красной, толстой шеей, приземистый, курносый мужик, лет двадцати семи, с блестящими маленькими глазами и маленькой бородкой. Он был одет в тонком синем кафтане на шелковой подкладке, надетом на полушубке.
Он перекрестился на передний угол и подошел к Долохову, протягивая черную, небольшую руку.
– Федору Ивановичу! – сказал он, кланяясь.
– Здорово, брат. – Ну вот и он.
– Здравствуй, ваше сиятельство, – сказал он входившему Анатолю и тоже протянул руку.
– Я тебе говорю, Балага, – сказал Анатоль, кладя ему руки на плечи, – любишь ты меня или нет? А? Теперь службу сослужи… На каких приехал? А?
– Как посол приказал, на ваших на зверьях, – сказал Балага.
– Ну, слышишь, Балага! Зарежь всю тройку, а чтобы в три часа приехать. А?
– Как зарежешь, на чем поедем? – сказал Балага, подмигивая.
– Ну, я тебе морду разобью, ты не шути! – вдруг, выкатив глаза, крикнул Анатоль.
– Что ж шутить, – посмеиваясь сказал ямщик. – Разве я для своих господ пожалею? Что мочи скакать будет лошадям, то и ехать будем.
– А! – сказал Анатоль. – Ну садись.
– Что ж, садись! – сказал Долохов.
– Постою, Федор Иванович.
– Садись, врешь, пей, – сказал Анатоль и налил ему большой стакан мадеры. Глаза ямщика засветились на вино. Отказываясь для приличия, он выпил и отерся шелковым красным платком, который лежал у него в шапке.
– Что ж, когда ехать то, ваше сиятельство?
– Да вот… (Анатоль посмотрел на часы) сейчас и ехать. Смотри же, Балага. А? Поспеешь?
– Да как выезд – счастлив ли будет, а то отчего же не поспеть? – сказал Балага. – Доставляли же в Тверь, в семь часов поспевали. Помнишь небось, ваше сиятельство.
– Ты знаешь ли, на Рожество из Твери я раз ехал, – сказал Анатоль с улыбкой воспоминания, обращаясь к Макарину, который во все глаза умиленно смотрел на Курагина. – Ты веришь ли, Макарка, что дух захватывало, как мы летели. Въехали в обоз, через два воза перескочили. А?
– Уж лошади ж были! – продолжал рассказ Балага. – Я тогда молодых пристяжных к каурому запрег, – обратился он к Долохову, – так веришь ли, Федор Иваныч, 60 верст звери летели; держать нельзя, руки закоченели, мороз был. Бросил вожжи, держи, мол, ваше сиятельство, сам, так в сани и повалился. Так ведь не то что погонять, до места держать нельзя. В три часа донесли черти. Издохла левая только.


Анатоль вышел из комнаты и через несколько минут вернулся в подпоясанной серебряным ремнем шубке и собольей шапке, молодцовато надетой на бекрень и очень шедшей к его красивому лицу. Поглядевшись в зеркало и в той самой позе, которую он взял перед зеркалом, став перед Долоховым, он взял стакан вина.
– Ну, Федя, прощай, спасибо за всё, прощай, – сказал Анатоль. – Ну, товарищи, друзья… он задумался… – молодости… моей, прощайте, – обратился он к Макарину и другим.
Несмотря на то, что все они ехали с ним, Анатоль видимо хотел сделать что то трогательное и торжественное из этого обращения к товарищам. Он говорил медленным, громким голосом и выставив грудь покачивал одной ногой. – Все возьмите стаканы; и ты, Балага. Ну, товарищи, друзья молодости моей, покутили мы, пожили, покутили. А? Теперь, когда свидимся? за границу уеду. Пожили, прощай, ребята. За здоровье! Ура!.. – сказал он, выпил свой стакан и хлопнул его об землю.
– Будь здоров, – сказал Балага, тоже выпив свой стакан и обтираясь платком. Макарин со слезами на глазах обнимал Анатоля. – Эх, князь, уж как грустно мне с тобой расстаться, – проговорил он.
– Ехать, ехать! – закричал Анатоль.
Балага было пошел из комнаты.
– Нет, стой, – сказал Анатоль. – Затвори двери, сесть надо. Вот так. – Затворили двери, и все сели.
– Ну, теперь марш, ребята! – сказал Анатоль вставая.
Лакей Joseph подал Анатолю сумку и саблю, и все вышли в переднюю.
– А шуба где? – сказал Долохов. – Эй, Игнатка! Поди к Матрене Матвеевне, спроси шубу, салоп соболий. Я слыхал, как увозят, – сказал Долохов, подмигнув. – Ведь она выскочит ни жива, ни мертва, в чем дома сидела; чуть замешкаешься, тут и слезы, и папаша, и мамаша, и сейчас озябла и назад, – а ты в шубу принимай сразу и неси в сани.
Лакей принес женский лисий салоп.
– Дурак, я тебе сказал соболий. Эй, Матрешка, соболий! – крикнул он так, что далеко по комнатам раздался его голос.
Красивая, худая и бледная цыганка, с блестящими, черными глазами и с черными, курчавыми сизого отлива волосами, в красной шали, выбежала с собольим салопом на руке.
– Что ж, мне не жаль, ты возьми, – сказала она, видимо робея перед своим господином и жалея салопа.
Долохов, не отвечая ей, взял шубу, накинул ее на Матрешу и закутал ее.
– Вот так, – сказал Долохов. – И потом вот так, – сказал он, и поднял ей около головы воротник, оставляя его только перед лицом немного открытым. – Потом вот так, видишь? – и он придвинул голову Анатоля к отверстию, оставленному воротником, из которого виднелась блестящая улыбка Матреши.
– Ну прощай, Матреша, – сказал Анатоль, целуя ее. – Эх, кончена моя гульба здесь! Стешке кланяйся. Ну, прощай! Прощай, Матреша; ты мне пожелай счастья.
– Ну, дай то вам Бог, князь, счастья большого, – сказала Матреша, с своим цыганским акцентом.
У крыльца стояли две тройки, двое молодцов ямщиков держали их. Балага сел на переднюю тройку, и, высоко поднимая локти, неторопливо разобрал вожжи. Анатоль и Долохов сели к нему. Макарин, Хвостиков и лакей сели в другую тройку.
– Готовы, что ль? – спросил Балага.
– Пущай! – крикнул он, заматывая вокруг рук вожжи, и тройка понесла бить вниз по Никитскому бульвару.
– Тпрру! Поди, эй!… Тпрру, – только слышался крик Балаги и молодца, сидевшего на козлах. На Арбатской площади тройка зацепила карету, что то затрещало, послышался крик, и тройка полетела по Арбату.
Дав два конца по Подновинскому Балага стал сдерживать и, вернувшись назад, остановил лошадей у перекрестка Старой Конюшенной.
Молодец соскочил держать под уздцы лошадей, Анатоль с Долоховым пошли по тротуару. Подходя к воротам, Долохов свистнул. Свисток отозвался ему и вслед за тем выбежала горничная.
– На двор войдите, а то видно, сейчас выйдет, – сказала она.