Абулафия, Авраам

Авраам Абулафия
אברהם בן שמואל אבולעפיה
Место рождения:	Сарагоса, Арагон
Место смерти:	Комино, Мальта, Византийская империя
Научная сфера:	философия
Известен как:	каббалист

Авраам бен Самуэль Абулафия (ивр. ‏אברהם בן שמואל אבולעפיה‏‎; 1240, Сарагоса — после 1291, Комино) — еврейский мыслитель и каббалист из рода Абулафия. Жил в Испании.

Абулафия основал течение пророческой каббалы, провозгласил себя мессией, собрался встретиться с папой римским для обращения папы в иудаизм. Папа приготовил костёр для его казни, но умер в тот день, когда Абулафия прибыл в его резиденцию. После этого события почитался как мессия на Сицилии.

Он признавал Маймонида высочайшим авторитетом, но вопреки рационализму Маймонида, развивал каббалу, основанную на экстатическом видении. Ввёл практику поиска глубинного смысла в каждом слове или сочетании букв еврейского алфавита, а также использования и интерпретации гематрий — числовых характеристик слов.

Несмотря на то, что Абулафия написал множество книг, его сочинения практически не переиздавались до XIX века, хотя интерес к его теориям не прекращался, и его взгляды нашли развитие как в еврейской, так и в нееврейской мистике.

Абулафия считается высокообразованным человеком своего времени, он хорошо владел раввинистической традицией, был знаком с христианскими и мусульманскими идеями, его собственные взгляды формировались под влиянием суфизма.

Биография

Сведения о его жизни сохранились во многом благодаря автобиографическим эссе, включенным в его сочинения.

Ранние годы

Родители взяли Авраама в город Тудела, где его отец Самуэль обучал его торе и талмуду. В 1258 году умер его отец. С 1260 Авраам стал скитаться по свету.

Он предпринял паломничество в Палестину, потом отправился искать легендарную реку Самбатион и потерянные 10 колен Израилевых. Однако он добрался только до Акко. Из-за неспокойной обстановки — крестоносцев, активности мамлюков и угроз монголов — он вернулся в Европу через Грецию. В Греции он женился. Он хотел доехать до Рима, остановился в Капуа, где познакомился с философией Маймонида.

Хотя он всегда высоко ценил авторитет Маймонида и беспрекословно принимал его взгляды, его собственные изыскания лежали в области экстатических прозрений, которые по его понятиям вовсе не противоречили рационализму Маймонида. Он стал активно писать трактаты по каббале, философии, грамматике, и окружил себя множеством учеников.

Вернувшись в Барселону он стал изучать практическую каббалу. К нему приходили многочисленные чудесные знамения и видения, которые он интерпретировал. Он углубился в Сефер йецира («Книгу Сотворения») и многочисленные комментарии к ней.

Далее он направился в Кастилию, где он преподавал пророческую каббалу среди учеников, среди которых были Моше из Бургоса и Йозеф Гикатилла, а потом поехал в Грецию.

Свою книгу Сэфэр ha-яшар он написал на острове Патрас в 1279 году. В этом же году он через Трани вернулся в Капуа по приглашению учеников.

Поездка в Рим

Следуя внутреннему голосу, он направился в Рим. Его целью было рассказать Папе о страданиях еврейского народа и просить облегчить его участь, а также освободить для евреев Святую Землю, а также обратить Папу в иудаизм.

По предположению Гершома Шолема, о посланничестве Мессии к папе он мог прочесть в описании диспута между Моше бен Нахманом и вероотступником Пабло Кристиани, когда Нахманид заявил: «Когда наступит конец дней. Мессия по Божьему повелению явится к папе и попросит его освободить свой народ, и только тогда, но никак не раньше, поверят в его пришествие».

К Папе Николаю III он должен был явиться в канун еврейского Нового Года, 5041 (1280 год). Вести о цели его визита донеслись до папы, который поручил сжечь фанатика на костре как только тот приблизится к резиденции папы в Сориано. Костёр был уже приготовлен перед внутренними воротами. 22 августа Абулафия прибыл в Сориано и прошёл через внешние ворота. Однако при входе в город он узнал, что папа умер предыдущей ночью от апоплексического удара.

Он вернулся в Рим, где его задержали францисканцы, но он был освобождён через 28 дней.

В память о своем чудесном спасении и сопутствовавших этому видениях Абулафия написал «Книгу свидетельства».

Потом он оказался в Сицилии, где был объявлен пророком и мессией. Он предсказал наступление Мессианской эры в 5050 году (то есть в 1290).

Ссылка на Комино

Далее он жил 10 лет в Мессине (1281-91), по-прежнему называя себя пророком и мессией. У него были ученики в Мессине и Палермо. Однако против его мессианских чаяний выступили палермские раввины, которые направили также послание в Барселону к Шломо бен Адерету. Шломо бен Адерет, который посвятил свою жизнь усмирению мессианских движений, написал письмо против Абулафии, которое разослал по еврейским общинам. Это письмо привело к тому, что каббала Абулафии была исключена из программ в испанских религиозных школах.

Абулафия снова стал путешествовать и совершать паломничество. Будучи изгнанным из Сицилии, он обосновался на острове Комино, где между 1285 и 1288 написал Сэфэр hа-от («Книга Знака»). В 1291 он написал Имрей шэфэр («Слова Красоты») — его учебник по медитации. О его жизни после 1291 нет сведений.

Сочинения

В сочинения Абудафии входят:

• **Сефер ха-геула (1273), („Книга освобождения“), комментарий на Путеводитель растерянных Маймонида
• Сефер хайей ха-нефеш, („Книга жизни душевной“), комментарий на Путеводитель растерянных Маймонида
• Сефер ха-яшар („Book of the Upright/Righteous“) (1279)
• Сефер ситрей Тора» (1280), («Книга тайн Торы»), комментарий на Путеводитель растерянных Маймонида
• Хайей хa-олам хa-ба («Жизнь мира будущего») (1280)
• Ор хa-сехель («Свет интеллекта»)
• Гет хa-шемот
• Мафтеах реайон («Ключ идеи»)
• Ган науль, («Запертый сад»), комментарий на Сефер Йецира
• Оцар эден гануз, («Сокровенное достояние Эдема»), комментарий на Сефер Йецира
• Сефер ха-хэшэк («Книга желания»)
• Сефер ха-от (ивр. ‏ספר האות‏‎) («Книга Знака») (1285 x 1288)
• Имрей шефер («Слова красоты») (1291)

Характеристика учения

Согласно Гершому Шолему, целью Абулафии было «снять печать с души, развязать узлы, опутавшие её».

Природа внутренних сил и скрытых душ человека такова, что они возвращаются к своему началу, когда «развязаны узлы», при этом происходит возвращение от множественности и разделенности к начальному единству. Узлы, как плотина, сдерживают человека от потока Божественного, который льётся отовсюду. В своем нормальном состоянии душа ограничена чувственными аффектами и восприятиями, из-за чего ей невероятно трудно воспринять существование Божественных явлений и духовных форм. Поэтому стоит искать средства, с помощью которых душа сможет воспринять естественные формы, при этом чтобы Божественный свет не ослепил и затопил её. Для этого естественное Я человека должно быть либо устранено либо преображено.

Для того, чтобы переконцентрировать сознание, Абулафия ставит в центр внимания еврейский алфавит и письменный язык, как абсолютный объект медитации. В качестве абсолютного объекта медитации ставится Имя Господа, которое скрывается как тайный смысл сочетаний букв.

Абулафия формуирует практику «хохмат ха-церуф», что переводится как «наука о комбинировании букв». Отдельные буквы комбинаций, хотя не несут смысла в житейском понимании, как элементы Имени Бога, раскрывающего тайны творения, они составляют элементы глубочайшей духовной реальности и глубочайшего познания. Наука комбинирования связана с чистой мыслью, в которой алфавит подобен музыкальной гамме, а соотношение букв подобно соотношению музыкальных тогов в музыке.

В процессе медитации подобного рода происходит приведение мысли в гармонию и её устремление к Богу.

Абулафия рассматривает иврит как праязык, от которого произошли другие языки. Методы созерцания букв и слов годятся и для других языков — Абулафия пользуется также словами латинского, древнегреческого или итальянского языков.

Практические методы медитации по Абулафии

Абулафия предлагает метод, состоящий из трех частей.

1. Написание (михтав). Пишутся различные комбинации букв.
2. Произнесение (мивта). Комбинации букв поются в сочетании с определённым методом дыхания и наклонами головы.
3. Мысль (махшав) как ментальное представление. Практикующий представляет себя бестелесным существом, а буквы проецируются на воображаемый экран, где они крутятся и поворачиваются. Буквы начинают светиться и излучать, при этом практикующий проникает в их секреты, говорит с ними и получает ответы от них.

Кульминацией визуализации является излучение (когда тело окружается сиянием), расслабление тела и ощущение потери веса, усиление силы мысли и способности визуализации, и эффект когда тело начинает трястись и вибрировать, что сопровождается ощущением страха и трепета. Однако вибрации для Абулафии приносят ощущение наслаждения и блаженства.

После прохождения этих стадий появляется видение человекообразного существа, которое стоит перед практикующим, начинает изрекать истины и делать предсказания. При этом возникшее существо является самим практикующим.

Практические методы Абулафии обладают некоторым сходством с медитациями суфиев и с буддийскими практиками, в частности с тантрическими медитациями тибетского буддизма и практиками дзогчена.

Абулафия и ислам

Отдельные моменты в практике Абулафии напоминают суфийские ритуалы. Хотя такое влияние можно найти, даже если Абулафия был знаком с суфийскими обрядами, он подверг их серьёзному переосмыслению. В книге одного из его учеников «Шаарей цедек» («Ворота справедливости») об этом пишется так:

Я, имярек, один из смиреннейших, исследовал сердце своё в поисках путей милости, дабы осуществить духовный рост, и я установил три пути, ведущих к одухотворению: вульгарный, философский и каббалистический. Вульгарным путём, как я узнал, следуют мусульманские подвижники. Они используют всякого рода приемы, дабы исключить из своих душ все «естественные формы», всякий образ знакомого, естественного мира. Затем, утверждают они, когда духовная форма, образ из духовного мира, проникает в их душу, он обособляется в их воображении и настолько усиливает их воображение, что они могут предсказывать то, что должно произойти с нами. Вникнув в дело, я нашел, что они призывают Имя, звучащее на языке Измаила как «Аллах». Я продолжил своё исследование и заключил, что, произнося звуки, образующие это имя, они совершенно отвращают свой помысел от какой бы то ни было «естественной формы», и сами буквы слова «Аллах» и различные силы, таящиеся в них, оказывают своё действие на них. Они впадают в транс, сами не ведая, каким образом, так как им не была передана каббала. Это удаление всех естественных форм и образов из души называется у них «изглаживанием».

Интересные факты

Именем Абулафии назван компьютер в романе Умберто Эко «Маятник Фуко».

Литература

• [abuss.narod.ru/Biblio/sholem/sholem4.htm Гершом Шолем. Основные течения в Еврейской мистике. Алия, 1989. т. 1 Четвёртая глава. АВРАХАМ АБУЛАФИЯ И УЧЕНИЕ ПРОФЕТИЧЕСКОЙ КАББАЛЫ]
• [www.eleven.co.il/article/10018 Абул‘афия Аврахам бен Шмуэль] — статья из Электронной еврейской энциклопедии
• [slovari.yandex.ru/dict/religion/article/rel/rel-0017.htm Г. В. Синило. Абулафия (в Энциклопедии Религии)](недоступная ссылка с 14-06-2016 (2872 дня))
• [www.razielabulafia.com/abulafia/%D0%B0%D0%B2%D1%80%D0%B0%D0%B0%D0%BC-%D0%B0%D0%B1%D1%83%D0%BB%D0%B0%D1%84%D0%B8%D1%8F/ Авраам Абулафия]
• Moshe Idel: The Mystical Experience in Abraham Abulafia. SUNY Press, Albany 1988, ISBN 978-0-88706-552-1.
• Moshe Idel: Kabbalah: New Perspectives. Yale University Press, New Haven; London 1988, ISBN 978-0-300-04699-1.
• Moshe Idel: The Mystical Experience in Abraham Abulafia. SUNY Press, Albany 1988, ISBN 978-0-88706-552-1.
• Moshe Idel: Language, Torah, and hermeneutics in Abraham Abulafia. SUNY Press, Albany 1989, ISBN 978-0-88706-831-7.
• Moshe Idel: Studies in Ecstatic Kabbalah. SUNY Press, Albany 1988, ISBN 978-0-88706-605-4.
• Moshe Idel, «Abraham Abulafia: An Ecstatic Kabbalist [Two Studies]» (Labyrinthos, 1992)
• [web.archive.org/web/20041221172017/www.geocities.com/avisolo3/ABULAFIA.pdf Portrait of Abulafia] (PDF file)
• [www.ubu.com/ethno/visuals/jewish04.html «Circles»] — from Life of the World to Come

Отрывок, характеризующий Абулафия, Авраам

Все карты Ростова бились, и на него было написано до 800 т рублей. Он надписал было над одной картой 800 т рублей, но в то время, как ему подавали шампанское, он раздумал и написал опять обыкновенный куш, двадцать рублей.
– Оставь, – сказал Долохов, хотя он, казалось, и не смотрел на Ростова, – скорее отыграешься. Другим даю, а тебе бью. Или ты меня боишься? – повторил он.
Ростов повиновался, оставил написанные 800 и поставил семерку червей с оторванным уголком, которую он поднял с земли. Он хорошо ее после помнил. Он поставил семерку червей, надписав над ней отломанным мелком 800, круглыми, прямыми цифрами; выпил поданный стакан согревшегося шампанского, улыбнулся на слова Долохова, и с замиранием сердца ожидая семерки, стал смотреть на руки Долохова, державшего колоду. Выигрыш или проигрыш этой семерки червей означал многое для Ростова. В Воскресенье на прошлой неделе граф Илья Андреич дал своему сыну 2 000 рублей, и он, никогда не любивший говорить о денежных затруднениях, сказал ему, что деньги эти были последние до мая, и что потому он просил сына быть на этот раз поэкономнее. Николай сказал, что ему и это слишком много, и что он дает честное слово не брать больше денег до весны. Теперь из этих денег оставалось 1 200 рублей. Стало быть, семерка червей означала не только проигрыш 1 600 рублей, но и необходимость изменения данному слову. Он с замиранием сердца смотрел на руки Долохова и думал: «Ну, скорей, дай мне эту карту, и я беру фуражку, уезжаю домой ужинать с Денисовым, Наташей и Соней, и уж верно никогда в руках моих не будет карты». В эту минуту домашняя жизнь его, шуточки с Петей, разговоры с Соней, дуэты с Наташей, пикет с отцом и даже спокойная постель в Поварском доме, с такою силою, ясностью и прелестью представились ему, как будто всё это было давно прошедшее, потерянное и неоцененное счастье. Он не мог допустить, чтобы глупая случайность, заставив семерку лечь прежде на право, чем на лево, могла бы лишить его всего этого вновь понятого, вновь освещенного счастья и повергнуть его в пучину еще неиспытанного и неопределенного несчастия. Это не могло быть, но он всё таки ожидал с замиранием движения рук Долохова. Ширококостые, красноватые руки эти с волосами, видневшимися из под рубашки, положили колоду карт, и взялись за подаваемый стакан и трубку.
– Так ты не боишься со мной играть? – повторил Долохов, и, как будто для того, чтобы рассказать веселую историю, он положил карты, опрокинулся на спинку стула и медлительно с улыбкой стал рассказывать:
– Да, господа, мне говорили, что в Москве распущен слух, будто я шулер, поэтому советую вам быть со мной осторожнее.
– Ну, мечи же! – сказал Ростов.
– Ох, московские тетушки! – сказал Долохов и с улыбкой взялся за карты.
– Ааах! – чуть не крикнул Ростов, поднимая обе руки к волосам. Семерка, которая была нужна ему, уже лежала вверху, первой картой в колоде. Он проиграл больше того, что мог заплатить.
– Однако ты не зарывайся, – сказал Долохов, мельком взглянув на Ростова, и продолжая метать.


Через полтора часа времени большинство игроков уже шутя смотрели на свою собственную игру.
Вся игра сосредоточилась на одном Ростове. Вместо тысячи шестисот рублей за ним была записана длинная колонна цифр, которую он считал до десятой тысячи, но которая теперь, как он смутно предполагал, возвысилась уже до пятнадцати тысяч. В сущности запись уже превышала двадцать тысяч рублей. Долохов уже не слушал и не рассказывал историй; он следил за каждым движением рук Ростова и бегло оглядывал изредка свою запись за ним. Он решил продолжать игру до тех пор, пока запись эта не возрастет до сорока трех тысяч. Число это было им выбрано потому, что сорок три составляло сумму сложенных его годов с годами Сони. Ростов, опершись головою на обе руки, сидел перед исписанным, залитым вином, заваленным картами столом. Одно мучительное впечатление не оставляло его: эти ширококостые, красноватые руки с волосами, видневшимися из под рубашки, эти руки, которые он любил и ненавидел, держали его в своей власти.
«Шестьсот рублей, туз, угол, девятка… отыграться невозможно!… И как бы весело было дома… Валет на пе… это не может быть!… И зачем же он это делает со мной?…» думал и вспоминал Ростов. Иногда он ставил большую карту; но Долохов отказывался бить её, и сам назначал куш. Николай покорялся ему, и то молился Богу, как он молился на поле сражения на Амштетенском мосту; то загадывал, что та карта, которая первая попадется ему в руку из кучи изогнутых карт под столом, та спасет его; то рассчитывал, сколько было шнурков на его куртке и с столькими же очками карту пытался ставить на весь проигрыш, то за помощью оглядывался на других играющих, то вглядывался в холодное теперь лицо Долохова, и старался проникнуть, что в нем делалось.
«Ведь он знает, что значит для меня этот проигрыш. Не может же он желать моей погибели? Ведь он друг был мне. Ведь я его любил… Но и он не виноват; что ж ему делать, когда ему везет счастие? И я не виноват, говорил он сам себе. Я ничего не сделал дурного. Разве я убил кого нибудь, оскорбил, пожелал зла? За что же такое ужасное несчастие? И когда оно началось? Еще так недавно я подходил к этому столу с мыслью выиграть сто рублей, купить мама к именинам эту шкатулку и ехать домой. Я так был счастлив, так свободен, весел! И я не понимал тогда, как я был счастлив! Когда же это кончилось, и когда началось это новое, ужасное состояние? Чем ознаменовалась эта перемена? Я всё так же сидел на этом месте, у этого стола, и так же выбирал и выдвигал карты, и смотрел на эти ширококостые, ловкие руки. Когда же это совершилось, и что такое совершилось? Я здоров, силен и всё тот же, и всё на том же месте. Нет, это не может быть! Верно всё это ничем не кончится».
Он был красен, весь в поту, несмотря на то, что в комнате не было жарко. И лицо его было страшно и жалко, особенно по бессильному желанию казаться спокойным.
Запись дошла до рокового числа сорока трех тысяч. Ростов приготовил карту, которая должна была итти углом от трех тысяч рублей, только что данных ему, когда Долохов, стукнув колодой, отложил ее и, взяв мел, начал быстро своим четким, крепким почерком, ломая мелок, подводить итог записи Ростова.
– Ужинать, ужинать пора! Вот и цыгане! – Действительно с своим цыганским акцентом уж входили с холода и говорили что то какие то черные мужчины и женщины. Николай понимал, что всё было кончено; но он равнодушным голосом сказал:
– Что же, не будешь еще? А у меня славная карточка приготовлена. – Как будто более всего его интересовало веселье самой игры.
«Всё кончено, я пропал! думал он. Теперь пуля в лоб – одно остается», и вместе с тем он сказал веселым голосом:
– Ну, еще одну карточку.
– Хорошо, – отвечал Долохов, окончив итог, – хорошо! 21 рубль идет, – сказал он, указывая на цифру 21, рознившую ровный счет 43 тысяч, и взяв колоду, приготовился метать. Ростов покорно отогнул угол и вместо приготовленных 6.000, старательно написал 21.
– Это мне всё равно, – сказал он, – мне только интересно знать, убьешь ты, или дашь мне эту десятку.
Долохов серьезно стал метать. О, как ненавидел Ростов в эту минуту эти руки, красноватые с короткими пальцами и с волосами, видневшимися из под рубашки, имевшие его в своей власти… Десятка была дана.
– За вами 43 тысячи, граф, – сказал Долохов и потягиваясь встал из за стола. – А устаешь однако так долго сидеть, – сказал он.
– Да, и я тоже устал, – сказал Ростов.
Долохов, как будто напоминая ему, что ему неприлично было шутить, перебил его: Когда прикажете получить деньги, граф?
Ростов вспыхнув, вызвал Долохова в другую комнату.
– Я не могу вдруг заплатить всё, ты возьмешь вексель, – сказал он.
– Послушай, Ростов, – сказал Долохов, ясно улыбаясь и глядя в глаза Николаю, – ты знаешь поговорку: «Счастлив в любви, несчастлив в картах». Кузина твоя влюблена в тебя. Я знаю.
«О! это ужасно чувствовать себя так во власти этого человека», – думал Ростов. Ростов понимал, какой удар он нанесет отцу, матери объявлением этого проигрыша; он понимал, какое бы было счастье избавиться от всего этого, и понимал, что Долохов знает, что может избавить его от этого стыда и горя, и теперь хочет еще играть с ним, как кошка с мышью.
– Твоя кузина… – хотел сказать Долохов; но Николай перебил его.
– Моя кузина тут ни при чем, и о ней говорить нечего! – крикнул он с бешенством.
– Так когда получить? – спросил Долохов.
– Завтра, – сказал Ростов, и вышел из комнаты.


Сказать «завтра» и выдержать тон приличия было не трудно; но приехать одному домой, увидать сестер, брата, мать, отца, признаваться и просить денег, на которые не имеешь права после данного честного слова, было ужасно.
Дома еще не спали. Молодежь дома Ростовых, воротившись из театра, поужинав, сидела у клавикорд. Как только Николай вошел в залу, его охватила та любовная, поэтическая атмосфера, которая царствовала в эту зиму в их доме и которая теперь, после предложения Долохова и бала Иогеля, казалось, еще более сгустилась, как воздух перед грозой, над Соней и Наташей. Соня и Наташа в голубых платьях, в которых они были в театре, хорошенькие и знающие это, счастливые, улыбаясь, стояли у клавикорд. Вера с Шиншиным играла в шахматы в гостиной. Старая графиня, ожидая сына и мужа, раскладывала пасьянс с старушкой дворянкой, жившей у них в доме. Денисов с блестящими глазами и взъерошенными волосами сидел, откинув ножку назад, у клавикорд, и хлопая по ним своими коротенькими пальцами, брал аккорды, и закатывая глаза, своим маленьким, хриплым, но верным голосом, пел сочиненное им стихотворение «Волшебница», к которому он пытался найти музыку.
Волшебница, скажи, какая сила
Влечет меня к покинутым струнам;
Какой огонь ты в сердце заронила,
Какой восторг разлился по перстам!
Пел он страстным голосом, блестя на испуганную и счастливую Наташу своими агатовыми, черными глазами.
– Прекрасно! отлично! – кричала Наташа. – Еще другой куплет, – говорила она, не замечая Николая.
«У них всё то же» – подумал Николай, заглядывая в гостиную, где он увидал Веру и мать с старушкой.
– А! вот и Николенька! – Наташа подбежала к нему.
– Папенька дома? – спросил он.
– Как я рада, что ты приехал! – не отвечая, сказала Наташа, – нам так весело. Василий Дмитрич остался для меня еще день, ты знаешь?
– Нет, еще не приезжал папа, – сказала Соня.
– Коко, ты приехал, поди ко мне, дружок! – сказал голос графини из гостиной. Николай подошел к матери, поцеловал ее руку и, молча подсев к ее столу, стал смотреть на ее руки, раскладывавшие карты. Из залы всё слышались смех и веселые голоса, уговаривавшие Наташу.
– Ну, хорошо, хорошо, – закричал Денисов, – теперь нечего отговариваться, за вами barcarolla, умоляю вас.
Графиня оглянулась на молчаливого сына.
– Что с тобой? – спросила мать у Николая.
– Ах, ничего, – сказал он, как будто ему уже надоел этот всё один и тот же вопрос.
– Папенька скоро приедет?
– Я думаю.
«У них всё то же. Они ничего не знают! Куда мне деваться?», подумал Николай и пошел опять в залу, где стояли клавикорды.
Соня сидела за клавикордами и играла прелюдию той баркароллы, которую особенно любил Денисов. Наташа собиралась петь. Денисов восторженными глазами смотрел на нее.
Николай стал ходить взад и вперед по комнате.
«И вот охота заставлять ее петь? – что она может петь? И ничего тут нет веселого», думал Николай.
Соня взяла первый аккорд прелюдии.
«Боже мой, я погибший, я бесчестный человек. Пулю в лоб, одно, что остается, а не петь, подумал он. Уйти? но куда же? всё равно, пускай поют!»
Николай мрачно, продолжая ходить по комнате, взглядывал на Денисова и девочек, избегая их взглядов.
«Николенька, что с вами?» – спросил взгляд Сони, устремленный на него. Она тотчас увидала, что что нибудь случилось с ним.
Николай отвернулся от нее. Наташа с своею чуткостью тоже мгновенно заметила состояние своего брата. Она заметила его, но ей самой так было весело в ту минуту, так далека она была от горя, грусти, упреков, что она (как это часто бывает с молодыми людьми) нарочно обманула себя. Нет, мне слишком весело теперь, чтобы портить свое веселье сочувствием чужому горю, почувствовала она, и сказала себе:
«Нет, я верно ошибаюсь, он должен быть весел так же, как и я». Ну, Соня, – сказала она и вышла на самую середину залы, где по ее мнению лучше всего был резонанс. Приподняв голову, опустив безжизненно повисшие руки, как это делают танцовщицы, Наташа, энергическим движением переступая с каблучка на цыпочку, прошлась по середине комнаты и остановилась.
«Вот она я!» как будто говорила она, отвечая на восторженный взгляд Денисова, следившего за ней.
«И чему она радуется! – подумал Николай, глядя на сестру. И как ей не скучно и не совестно!» Наташа взяла первую ноту, горло ее расширилось, грудь выпрямилась, глаза приняли серьезное выражение. Она не думала ни о ком, ни о чем в эту минуту, и из в улыбку сложенного рта полились звуки, те звуки, которые может производить в те же промежутки времени и в те же интервалы всякий, но которые тысячу раз оставляют вас холодным, в тысячу первый раз заставляют вас содрогаться и плакать.
Наташа в эту зиму в первый раз начала серьезно петь и в особенности оттого, что Денисов восторгался ее пением. Она пела теперь не по детски, уж не было в ее пеньи этой комической, ребяческой старательности, которая была в ней прежде; но она пела еще не хорошо, как говорили все знатоки судьи, которые ее слушали. «Не обработан, но прекрасный голос, надо обработать», говорили все. Но говорили это обыкновенно уже гораздо после того, как замолкал ее голос. В то же время, когда звучал этот необработанный голос с неправильными придыханиями и с усилиями переходов, даже знатоки судьи ничего не говорили, и только наслаждались этим необработанным голосом и только желали еще раз услыхать его. В голосе ее была та девственная нетронутость, то незнание своих сил и та необработанная еще бархатность, которые так соединялись с недостатками искусства пенья, что, казалось, нельзя было ничего изменить в этом голосе, не испортив его.
«Что ж это такое? – подумал Николай, услыхав ее голос и широко раскрывая глаза. – Что с ней сделалось? Как она поет нынче?» – подумал он. И вдруг весь мир для него сосредоточился в ожидании следующей ноты, следующей фразы, и всё в мире сделалось разделенным на три темпа: «Oh mio crudele affetto… [О моя жестокая любовь…] Раз, два, три… раз, два… три… раз… Oh mio crudele affetto… Раз, два, три… раз. Эх, жизнь наша дурацкая! – думал Николай. Всё это, и несчастье, и деньги, и Долохов, и злоба, и честь – всё это вздор… а вот оно настоящее… Hy, Наташа, ну, голубчик! ну матушка!… как она этот si возьмет? взяла! слава Богу!» – и он, сам не замечая того, что он поет, чтобы усилить этот si, взял втору в терцию высокой ноты. «Боже мой! как хорошо! Неужели это я взял? как счастливо!» подумал он.
О! как задрожала эта терция, и как тронулось что то лучшее, что было в душе Ростова. И это что то было независимо от всего в мире, и выше всего в мире. Какие тут проигрыши, и Долоховы, и честное слово!… Всё вздор! Можно зарезать, украсть и всё таки быть счастливым…


Давно уже Ростов не испытывал такого наслаждения от музыки, как в этот день. Но как только Наташа кончила свою баркароллу, действительность опять вспомнилась ему. Он, ничего не сказав, вышел и пошел вниз в свою комнату. Через четверть часа старый граф, веселый и довольный, приехал из клуба. Николай, услыхав его приезд, пошел к нему.
– Ну что, повеселился? – сказал Илья Андреич, радостно и гордо улыбаясь на своего сына. Николай хотел сказать, что «да», но не мог: он чуть было не зарыдал. Граф раскуривал трубку и не заметил состояния сына.
«Эх, неизбежно!» – подумал Николай в первый и последний раз. И вдруг самым небрежным тоном, таким, что он сам себе гадок казался, как будто он просил экипажа съездить в город, он сказал отцу.
– Папа, а я к вам за делом пришел. Я было и забыл. Мне денег нужно.
– Вот как, – сказал отец, находившийся в особенно веселом духе. – Я тебе говорил, что не достанет. Много ли?
– Очень много, – краснея и с глупой, небрежной улыбкой, которую он долго потом не мог себе простить, сказал Николай. – Я немного проиграл, т. е. много даже, очень много, 43 тысячи.