Абу Нувас

Абу Нувас
أبو نواس
Имя при рождении:	Хасан ибн Хани
Дата рождения:	середина VIII века
Место рождения:	Ахваз
Дата смерти:	810-е
Род деятельности:	поэт
Жанр:	застольные песни, панегирики, любовная лирика, сатиры, элегии, охотничьи стихи
Язык произведений:	арабский

Абу́ Нува́с аль-Хасан бен Хани аль-Хаками (араб. أبو نواس الحسن بن هانئ الحكمي‎  ; середина VIII века — между 813 и 815) — арабский поэт эпохи Харун ар-Рашида и аль-Амина.

Биография

Ранние годы жизни и начало творчества

Абу Нувас был выходцем из бедной семьи вольноотпущенника, то есть обращённого в рабство жителя завоёванной арабами области, принявшего ислам, а позднее получившего свободу и ставшего наёмным солдатом в войсках последнего омейядского халифа — Марвана II. Мать Абу Нуваса была персиянкой и зарабатывала на жизнь мытьём шерсти. Абу Нувас родился в селении Ахваз в области Хузестан. В разных источниках год его рождения варьируется от 747 до 762 года. Детские годы провёл в Басре, трудясь в лавке торговца благовониями, для которого собирал ароматические травы.

Абу Нувас никогда не знал своего отца, Хани, который был солдатом в армии Марвана II. Некоторые говорят, что он родился в Басре другие утверждают, что в Дамаске или в Ахвазе. Абу Нувас эмигрировал в Багдад, возможно, в компании Валибаха ибн аль-Хабаба, и вскоре стал известен своей остроумной и юмористической поэзией, которая касается не традиционной темы пустыни, но городской жизни и радостей винопития, наполнена грубым юмором. Его труды включает в себя стихи об охоте, сексуальном влечении к женщинам и мальчикам, а также панегирики его покровителям. Он сделался печально известным за свои насмешки и сатиру, его любимыми темами были сексуальная пассивность мужчин и сексуальная несдержанность женщин. «Любовные» симпатии Абу-Нуваса сменяются резкой антипатией к лесбиийской любви, он часто пишет с издёвкой об этом явлении, воспринимая его как нелепость. Поэт любил шокировать общество и открыто писал о вещах, которые были запрещены в исламе. Возможно, он был первым арабским поэтом, который открыто написал о мастурбации.

Исмаил бен Нубахт сказал об Абу Нувасе: «Я никогда не видел человека образованней, чем Абу Нувас, никого, кто имел столько книжных шкафов, и имел так много книг».

В VIII—IX веках Басра была одним из главных центров арабской филологии, и здесь Абу Нувас свёл знакомство с учёными-филологами, которые помогли получить широкое для того времени образование. Здесь же он встретился с поэтом Валибой ибн аль-Хубабом. Стать учеником Валибы, стихи которого были широко известны за пределами его родного города Куфы, было для Хасана большой удачей: здесь он мог познакомиться с искусством стихосложения слушая уроки своего учителя, записывая его стихи, присутствуя на поэтических состязаниях. Он же ввёл его в компанию «золотой молодёжи». В этом обществе поэт проводил время сперва в Басре, позднее в другом центре арабской культуры — Куфе и в столице халифата — Багдаде. Здесь он был замечен и приближен ко двору прославленным покровителем поэзии халифом Харун ар-Рашидом. В качестве придворного панегириста Абу Нувас сочинял панегирики, прославляя представителей правящей династии и других высокопоставленных лиц империи.

Далеко не всегда Абу Нувас находился в радужном настроении легкомысленного прожигателя жизни, в его стихах звучит раздумье о несовершенстве мироздания, человеческих страданиях и социальной несправедливости.

Удивительное сочетание в поэзии Абу-Нуваса религиозного свободомыслия, порой переходящего в отрицание основных догматов ислама, скептицизма, иногда доходящего до цинизма, и эпикурейского утверждения чувственных радостей наряду с грустными размышлениями о бытии и земных наслаждениях перед лицом смерти, было связано не столько с естественным возрастным развитием его мироощущения, сколько со структурой средневекового поэтического искусства, в котором один и тот же поэт мог одновременно работать в разных жанрах, составлять элегии, проникнутые разочарованием в жизни, ядовитые сатиры и стихи, воспевающие любовь, вино и застольные радости.

Именно такое жанровое разнообразие: хамрийят, тардийят, хиджа и любовная лирика, васфи, мадхья, риса, зухдийят, часто встречается читателю при знакомстве с творчеством Абу Нуваса.

Некоторые средневековые критики, и среди них выдающийся прозаик и филолог Аль-Джахиз, увлекались в первую очередь стилистическими достоинствами поэзии Абу Нуваса. «Я не видел человека, — говорил Аль-Джахиз, — который бы лучше знал язык, чем Абу Нувас, мог красивее складывать слова и лучше избегал бы неблагозвучия языка». Другие в первую очередь ценили в нём новые и оригинальные поэтические идеи.

Абу Нувас вёл весьма легкомысленный образ жизни, и, несмотря на снисходительное отношение покровителей, за дурное поведение его неоднократно заключали в темницу. Стихи Абу Нуваса были доступны в то время каждому — они были легки для понимания, отличались яркой образностью и написаны понятным, без редких и устаревших слов языком. Все средневековые авторы, писавшие об Абу Нувасе, подчеркивают — кто сочувственно, а кто осуждающе — его любовь к простонародью.

Это время было золотым веком арабской культуры и науки, а Багдад был крупнейшим городом в тогдашнем мире. Абу Нувас возможно надеялся снискать расположение нового халифа, который, в отличие от своего жестокого предшественника, считался просвещённым правителем.

Во времена Абу Нуваса в среде багдадской придворной знати традиционный запрет ислама на употребление вина был фактически забыт. Аббаситские халифы Харун ар-Рашид и аль-Амин в своих багдадских резиденциях постоянно устраивали шумные пиршества, в чём им старались подражать многочисленные придворные и богатые горожане. Винные лавки закрывались лишь на время поста.

Абу Нувас был вынужден бежать в Египет на какое-то время, после того как он написал элегическое стихотворение, восхваляющее Бармекидов, свергнутых и убитых Гаруном аль-Рашидом. Абу Нувас вернулся в Багдад в 809 году после смерти Харуна ар-Рашида. Последующее восшествия на престол Мухаммеда аль-Амина, двадцатидвухлетнего сына Харуна ар-Рашида (и бывшего ученика Абу Нуваса) была удачей для поэта. Одно из известных своих сочинений — стихотворение Касида , он сочинил в честь аль-Амина. Последние годы жизни Абу Нувас провёл в Багдаде в качестве придворного поэта халифа аль-Амина. Современники поэта, постоянно порицавшие его за распущенность, единодушно отмечали широкую образованность Абу Нуваса, глубоко разбиравшегося в медицине, астрономии и других науках.

Изгнание и тюремное заключение

Абу Нувас был вынужден на время бежать в Египет после того как он написал хвалебные элегические стихи для знатного персидского семейства Бармакидов, могущественной семьи, которая подверглась репрессиям халифа Харуна ар-Рашида. Он вернулся в Багдад в 809 году после того как Харун ар-Рашид умер. Большинство учёных считают, что Абу Нувас написал большинство своих стихов во время последующего правления аль-Амина. Самой известной панегирической элегией поэта является произведение, составленное в честь аль-Амина. Современник поэта, Абу Хатим аль Мекки, часто говорил, что в этих произведениях Абу Нуваса скрыт глубокий смысл.

Тем не менее, Абу Нувас был заключён в тюрьму, когда известие о пьяном распутстве поэта переполнило чашу терпения аль-Амина. Было указано, что секретарь аль-Мамуна Зонбор обманом побудил пьяного Абу Нуваса написать сатиру, содержащую высказывание сатирического характера о имаме Али. Зотор затем читал стихотворение публично, чтобы продолжить тюремное заключение Абу Нуваса. По разным данным, Абу Нувас либо умер в тюрьме, либо был отравлен Исмаилом бен Абу Сахелем.

Позже у некоторых современников составилось мнение, что в тюрьме Абу Нувас раскаялся в совершённых дурных поступках и стал глубоко религиозным человеком. В то же время другие считали, что стихотворное раскаяние было написано исключительно с целью получения от халифа помилования.

Творчество

Поэтическое наследие Абу Нуваса очень велико. Его перу принадлежат стихи всех традиционных жанров, кроме того, он считался создателем особого жанра охотничьих стихов — тардийят. Славу ему принесли его хамрийят — стихи о вине. Это обычно длинные многосюжетные стихотворения со сложной композицией.

Для любовной лирики Абу Нуваса свойственно употребление множества деталей, применение разнообразных метафор, риторических оборотов и прочих поэтизмов. В лирических стихотворениях сохраняется диалог, ни в чём не нарушается живой поток речи.

Источником вдохновения Абу Нуваса стала традиционная персидская культурная традиция. В его стихах встречаются имена персидских исторических и фольклорных героев, описание обычаев и традиций зороастризма. Его произведения дают основание предполагать, что он принадлежал к Шуубии — культурно-политическому течению, выступавшему за освобождение персидских народов из-под власти арабского Халифата.

Противник бедуинского «псевдоклассицизма», он является виднейшим представителем «нового стиля», отразившего более утончённые формы быта и настроения богатого горожанина в период превращения халифата из замкнутого арабского государства в державу международного значения. Во многих стихах Абу Нуваса высмеивается почти весь набор штампов древнеарабской поэзии: оплакивание истлевших остатков бедуинских шатров, «бедуинские» женские имена Лейла, Хинд, Асма… и множество других. Только в панегириках поэт старался следовать традиционному канону.

Средневековый литератор ибн Джинни говорит, что «Абу Нувас знал наизусть 700 урджуз». Будучи прославленным поэтом, Абу Нувас убеждал своих учеников в необходимости досконально знать старую поэзию — неиссякаемую сокровищницу образов. Он говорил: «Приобретайте знания — это мудрость». Правда, после того как ученики демонстрировали свои знания в этой области, он требовал, чтобы они «забыли всё, что выучили наизусть». Это означало, что он против слепого подражания штампам, а отнюдь не против самой старой поэзии.

Его песни собраны некоторыми арабскими учёными в «Диван» (сборник): изданы в немецкой обработке Кремером (Вена, 1855). Европейские исследователи называют Абу Нуваса «арабским Анакреонтом» и «арабским Гейне». Чувственность нашла немалое отражение в его творчестве; но среди чувственных и просто порнографических любовных стихотворений выделяется цикл нежных и изящных песен, посвящённых невольнице Джинане.

Абу Нувас применяет в своей поэзии новый стиль «бади», то есть поэтические тропы и фигуры красноречия — метафоры, противопоставления и звуковое уподобление, что послужило переходом к новой ступени в осознании литературного творчества. В своих стихах Абу Нувас стремился сравнить в немногих словах как можно больше вещей. Его творчество считалось образцом «лучшего сравнения». «Ничего не добавишь и ничего не выкинешь» — отличительная особенность стиля Абу Нуваса.

Будучи представителем гедонизма в своей поэзии, Абу Нувас, согласно преданиям, переносил идеалы своей поэзии в жизнь, вёл жизнь крайне легкомысленную и беспутную; об его любовных и пьяных похождениях, ещё в своё время ставших легендарными, рассказывают «Тысяча и одна ночь» и специальные сборники фривольных стихов и анекдотов. Значительная часть этих анекдотов представляет собой бродячие сюжеты.

Развивая традиции других поэтов, которые включали в свои касыды строки, посвящённые вину, Абу Нувас создал самостоятельный жанр поэзии вина — хамрийят, составив множество «винных» стихов. Персидские поэты довольно поздно стали использовали тему вина в своих стихах, и только в качестве метафорического символа, но для Абу-Нуваса это была тема для выражения сексуальной свободы и приятного времяпрепровождения.

Он изображал события с юмористическим реализмом, который основывался на его личном жизненном опыте, признавал свои грехи с поразительной откровенностью, и писал, что он никогда в них не раскаивался, хотя и не рекомендовал, чтобы другие последовали его примеру. В ироническом тоне им были составлены панихиды для того времени, когда его собственное тело зачахнет от вредных привычек. Одно из своих стихотворений Абу Нувас закончил заявлением, что он вовсе не думает, что его грехи будут выявлены Богом, потому что они слишком несущественны для Бога, чтобы обращать на них хоть какое-то внимание.

При чтении поэзии Абу-Нуваса, следует учитывать факт, что большинство арабских поэтов гораздо больше, чем западные поэты были заинтересованы в разумных формулировках в своих стихах, чем в фактическом следовании высказанным идеям. Таким образом, от них можно ожидать преувеличение.

Непременной принадлежностью арабской поэзии является большое количество жанровых зарисовок: разговор с виноторговцем, сценки в погребке — мотивы, которые позднее становятся постоянными в арабском мошеннической новелле — макам. Диалог в стихах этого жанра Абу Нуваса играет ещё большую роль, чем в его любовной лирике, отличаясь живостью, большим количеством прозаизмом и просторечивой лексики. Многие «винные» стихи были популярны, потому что в них преобладала простота языка, радостное видение мира, непосредственность. Свежесть и мягкий юмор говорят о тесной связи творчества Абу Нуваса с народной традицией и о влиянии средневековой арабской народной поэзии, в которой использовались разговорные арабские диалекты, и в которой на каждом шагу встречаются образы, подобные созданным Абу Нувасом. Недаром на празднованиях в Египте несколько веков назад самыми популярными и любимыми были песни на слова Абу Нуваса. «Винные» стихи Абу Нуваса заучивали наизусть, записывали и пели. Они были популярны благодаря своей легкости, ясности и богатой образности. Казалось бы, жанр винной поэзии не так уж и богат поэтическими идеями и мастер этого жанра обречён неизбежно повторяться. Тем не менее, Абу Нувас каждый раз находил новые свежие и неожиданные образы. Он сумел преодолеть в поэзии классическое однообразие и сделать стих лёгким и изящным.

В сатире (хиджа) Абу Нувас использует перевёрнутый образ — это распространённый приём нового стиля для придания стиху иронической окраски. Поэт был мастером перехода от серьёзного до шуточного и от шутливого до серьёзного.

Для любовной лирики Абу Нуваса свойственно употребление множества деталей, применение различных метафор, риторических и иных поэтизмов. В лирических стихах сохраняется диалог, ни в чём не нарушается живой поток речи. Автор пытается дать речевую характеристику героям. Лирический герой наделён определёнными чертами. Образ его постепенно вырисовывается при чтении стихов, причём каждый стих добавляет новую деталь, открывает новые стороны натуры или поведения. В результате создаётся целостный образ героя, воплощённый в самом поэтическом сюжете и наделённый устойчивой портретно-биографической и психологической характеристикой.

Многие стихи Абу Нуваса напоминают рубаи. Он первый вводит строфическую форму с определённым количеством и расположением строк.

Зухдийят Абу Нуваса насыщен поэтизмами и имеет строгий подбор слов. В этом жанре он использует приём противопоставления — излюбленный приём, который присущ только поэтам «нового стиля».

Поэта ценят не только как великого мастера слова, весёлого и остроумного человека, но и как вольнодумца, сыгравший большую роль в дискредитации догм и установления ислама, в подготовке атмосферы оживлённой светской культурной жизни, возникшей в Багдаде и других городах средневекового арабо-мусульманского государства — Халифата в IX—XI веках. Этот период называют иногда «возрождением».

Наследие и память

Абу Нувас считается одним из великих представителей классической арабской литературы. Его влияние просматривается в творчестве многих поэтов и писателей более позднего периода, в частности, Омара Хайяма и Хафиза. Гедонистическая карикатура на Абу Нуваса появляется в сказках «Тысяча и одна ночь». Среди его самых известных стихотворений те, которые высмеивают «Древнюю Аравию», ностальгию по жизни бедуинов, и восторженно хвалят современную жизнь в Багдаде, как яркий контраст быту кочевников.

Поэтическое наследие Абу Нувас очень велико. Его перу принадлежат стихотворения всех традиционных жанров, кроме того, он считался создателем особого жанра охотничьих стихов — тардийят, поскольку до того описания охоты присутствовали только в качестве составного элемента касыды. По сути тардийят — это не единственный жанр, в котором сказывается серьёзное отношение поэта к древней традиции и где трудно уловить какую-либо иронию, явную или скрытую. Поэт искренне любуется широкими просторами холмистых степей, по которым несется стая антилоп, преследуемых быстрым псом, соколами, гепардом, а также своим умением описать увиденное в красноречивом арабском стиле — ведь охотничьи стихи относятся по широкой классификации к разряду Васфи — описательных стихов, которые были в то время показателем поэтического мастерства.

Его свобода выражения мнений, особенно по вопросам, запрещённых исламскими нормами морали, продолжают волновать религиозных цензоров. Его произведения находились в свободном обращении без купюр до ХХ века, и только в 1932 году в Каире появилось первое издание его работ, которое подверглось цензуре.

Аль-Хатиб аль-Багдади, автор истории Багдада, пишет, что Абу Нувас похоронен на кладбище Шинизи в Багдаде. В городе есть несколько мест, названных в честь поэта. Улица имени Абу Нуваса проходит вдоль восточного берега Тигра, который был когда-то местом выставок и театральных зрелищ. В Багдаде также находится парк имени Абу Нуваса на 2,5-километровом участке между Джумхурией, парк тянется к реке в Каради возле моста «14 июля».

В 1976 году в честь Абу Нуваса был назван кратер на Меркурии.

Переводы и литературоведение

Огромный объём трудов Абу-Нуваса до сих пор остаётся непереведённым с арабского. Даже на английский язык переведены только основные работы Абу-Нуваса. В биографическом исследовании Инграмса (W.H. Ingrams) от 1933 года, «Abu Nuwas in Life and Legend» («Абу Нувас в жизни и легендах») сведения об Абу Нувасе разделены на три части: личные, апокрифические, и мифические. Две другие авторитетные работы об Абу Нувасе: Рейнольд Никольсон (Reynold A. Nicholson) «A Literary History of the Arabs» («История литературы арабов», 1 ред. — 1907; 2 ред. — 1930); Филипп Хитти (Philip K. Hitti) «The History of the Arabs» («История арабов», 1937; восьмая редакция — 1963 год). В обоих этих произведениях об Абу Нувасе видно отношению к нему современников. Также известен труд Джеймса Критчека (James Kritzeck) «Anthology of Islamic Literature from the Rise of Islam to Modern Times» («Антология исламской литературы от возникновения ислама до наших дней», 1966).

Литература

Издания

• Абу Нувас // Арабская поэзия средних веков / Пер. М. П. Кудинова, Б. Я. Шидфар; сост. И. М. Фильштинский. — М.: Художественная литература, 1975. — С. 183—240. — 768 с. — (Библиотека всемирной литературы). — 303 000 экз.
• Абу Нувас. Лирика / Пер. С. В. Шервинского. — М.: Художественная литература, 1975. — 224 с. — 25 000 экз.
• Абу Нувас. Стихи // Из классической арабской поэзии / Пер. С. В. Шервинского. — М.: Художественная литература, 1979. — С. 129—309. — 320 с. — 25 000 экз.
• Абу Нувас // Поэты Востока / Пер. М. А. Курганцева. — М.: Наука (ГРВЛ), 1987. — 334 с. — 10 000 экз.

Биографии и исследования

• Абу-Нувас // Энциклопедический словарь Брокгауза и Ефрона : в 86 т. (82 т. и 4 доп.). — СПб., 1890—1907.
• [feb-web.ru/feb/litenc/encyclop/le1/le1-0161.htm Абу Нувас] — статья из Литературной энциклопедии 1929—1939
• Большая советская энциклопедия : [в 30 т.] / гл. ред. А. М. Прохоров. — 3-е изд. — М. : Советская энциклопедия, 1969—1978.</span>
• Шидфар Б. Я. Абу Нувас. — М.: Наука, 1978.
• [www.philology.ru/literature4/filshtinsky-79.htm Абу Нувас и Омар ибн Рабиа — два жанра арабской классической поэзии]
• Ислам. Словарь атеиста. — М.: Политиздат, 1988. — С. 24—25.
•  (англ.) Philip F. Kennedy. The Wine Song in Classical Arabic Poetry: Abu Nuwas and the Literary Tradition., Open University Press (1997)
•  (англ.) Philip F. Kennedy. Abu Nuwas: A Genius of Poetry, OneWorld Press (2005)
•  (англ.) M. Lazar, N. Lacy. The care and feeding of gazelles — Medieval Arabic and Hebrew love poetry.
•  (англ.) George Mason. Poetics of Love in the Middle Ages, University Press, (1989)

Ссылки

• [www.lib.csu.ru/vch/10/2002_01/025.pdf Поэтическое наследие Абу Нуваса]
•  (англ.) [www.gay-art-history.org/gay-history/gay-literature/gay-mythology-folktales/arab-gay-folktales/abu-nuwas-gay/abu-nuwas-gay-biography.html Abu Nuwas, the first and foremost Islamic gay poet]
•  (англ.) [www.al-funun.org/al-funun/images/abu_nuwas.html Al-Funu.Org: Abu Nuwas]
•  (англ.) [www.dailystar.com.lb/article.asp?edition_id=10&categ_id=4&Article_id=5267 Abu Nawas, the Persian Arab]

См. также

• Хамрийят

Отрывок, характеризующий Абу Нувас

– Madame, je crains pour mes moyens devant un pareil auditoire, [Я, право, опасаюсь за свои способности перед такой публикой,] сказал он, наклоняя с улыбкой голову.
Княжна облокотила свою открытую полную руку на столик и не нашла нужным что либо сказать. Она улыбаясь ждала. Во все время рассказа она сидела прямо, посматривая изредка то на свою полную красивую руку, которая от давления на стол изменила свою форму, то на еще более красивую грудь, на которой она поправляла брильянтовое ожерелье; поправляла несколько раз складки своего платья и, когда рассказ производил впечатление, оглядывалась на Анну Павловну и тотчас же принимала то самое выражение, которое было на лице фрейлины, и потом опять успокоивалась в сияющей улыбке. Вслед за Элен перешла и маленькая княгиня от чайного стола.
– Attendez moi, je vais prendre mon ouvrage, [Подождите, я возьму мою работу,] – проговорила она. – Voyons, a quoi pensez vous? – обратилась она к князю Ипполиту: – apportez moi mon ridicule. [О чем вы думаете? Принесите мой ридикюль.]
Княгиня, улыбаясь и говоря со всеми, вдруг произвела перестановку и, усевшись, весело оправилась.
– Теперь мне хорошо, – приговаривала она и, попросив начинать, принялась за работу.
Князь Ипполит перенес ей ридикюль, перешел за нею и, близко придвинув к ней кресло, сел подле нее.
Le charmant Hippolyte [Очаровательный Ипполит] поражал своим необыкновенным сходством с сестрою красавицей и еще более тем, что, несмотря на сходство, он был поразительно дурен собой. Черты его лица были те же, как и у сестры, но у той все освещалось жизнерадостною, самодовольною, молодою, неизменною улыбкой жизни и необычайною, античною красотой тела; у брата, напротив, то же лицо было отуманено идиотизмом и неизменно выражало самоуверенную брюзгливость, а тело было худощаво и слабо. Глаза, нос, рот – все сжималось как будто в одну неопределенную и скучную гримасу, а руки и ноги всегда принимали неестественное положение.
– Ce n'est pas une histoire de revenants? [Это не история о привидениях?] – сказал он, усевшись подле княгини и торопливо пристроив к глазам свой лорнет, как будто без этого инструмента он не мог начать говорить.
– Mais non, mon cher, [Вовсе нет,] – пожимая плечами, сказал удивленный рассказчик.
– C'est que je deteste les histoires de revenants, [Дело в том, что я терпеть не могу историй о привидениях,] – сказал он таким тоном, что видно было, – он сказал эти слова, а потом уже понял, что они значили.
Из за самоуверенности, с которой он говорил, никто не мог понять, очень ли умно или очень глупо то, что он сказал. Он был в темнозеленом фраке, в панталонах цвета cuisse de nymphe effrayee, [бедра испуганной нимфы,] как он сам говорил, в чулках и башмаках.
Vicomte [Виконт] рассказал очень мило о том ходившем тогда анекдоте, что герцог Энгиенский тайно ездил в Париж для свидания с m lle George, [мадмуазель Жорж,] и что там он встретился с Бонапарте, пользовавшимся тоже милостями знаменитой актрисы, и что там, встретившись с герцогом, Наполеон случайно упал в тот обморок, которому он был подвержен, и находился во власти герцога, которой герцог не воспользовался, но что Бонапарте впоследствии за это то великодушие и отмстил смертью герцогу.
Рассказ был очень мил и интересен, особенно в том месте, где соперники вдруг узнают друг друга, и дамы, казалось, были в волнении.
– Charmant, [Очаровательно,] – сказала Анна Павловна, оглядываясь вопросительно на маленькую княгиню.
– Charmant, – прошептала маленькая княгиня, втыкая иголку в работу, как будто в знак того, что интерес и прелесть рассказа мешают ей продолжать работу.
Виконт оценил эту молчаливую похвалу и, благодарно улыбнувшись, стал продолжать; но в это время Анна Павловна, все поглядывавшая на страшного для нее молодого человека, заметила, что он что то слишком горячо и громко говорит с аббатом, и поспешила на помощь к опасному месту. Действительно, Пьеру удалось завязать с аббатом разговор о политическом равновесии, и аббат, видимо заинтересованный простодушной горячностью молодого человека, развивал перед ним свою любимую идею. Оба слишком оживленно и естественно слушали и говорили, и это то не понравилось Анне Павловне.
– Средство – Европейское равновесие и droit des gens [международное право], – говорил аббат. – Стоит одному могущественному государству, как Россия, прославленному за варварство, стать бескорыстно во главе союза, имеющего целью равновесие Европы, – и она спасет мир!
– Как же вы найдете такое равновесие? – начал было Пьер; но в это время подошла Анна Павловна и, строго взглянув на Пьера, спросила итальянца о том, как он переносит здешний климат. Лицо итальянца вдруг изменилось и приняло оскорбительно притворно сладкое выражение, которое, видимо, было привычно ему в разговоре с женщинами.
– Я так очарован прелестями ума и образования общества, в особенности женского, в которое я имел счастье быть принят, что не успел еще подумать о климате, – сказал он.
Не выпуская уже аббата и Пьера, Анна Павловна для удобства наблюдения присоединила их к общему кружку.


В это время в гостиную вошло новое лицо. Новое лицо это был молодой князь Андрей Болконский, муж маленькой княгини. Князь Болконский был небольшого роста, весьма красивый молодой человек с определенными и сухими чертами. Всё в его фигуре, начиная от усталого, скучающего взгляда до тихого мерного шага, представляло самую резкую противоположность с его маленькою, оживленною женой. Ему, видимо, все бывшие в гостиной не только были знакомы, но уж надоели ему так, что и смотреть на них и слушать их ему было очень скучно. Из всех же прискучивших ему лиц, лицо его хорошенькой жены, казалось, больше всех ему надоело. С гримасой, портившею его красивое лицо, он отвернулся от нее. Он поцеловал руку Анны Павловны и, щурясь, оглядел всё общество.
– Vous vous enrolez pour la guerre, mon prince? [Вы собираетесь на войну, князь?] – сказала Анна Павловна.
– Le general Koutouzoff, – сказал Болконский, ударяя на последнем слоге zoff , как француз, – a bien voulu de moi pour aide de camp… [Генералу Кутузову угодно меня к себе в адъютанты.]
– Et Lise, votre femme? [А Лиза, ваша жена?]
– Она поедет в деревню.
– Как вам не грех лишать нас вашей прелестной жены?
– Andre, [Андрей,] – сказала его жена, обращаясь к мужу тем же кокетливым тоном, каким она обращалась к посторонним, – какую историю нам рассказал виконт о m lle Жорж и Бонапарте!
Князь Андрей зажмурился и отвернулся. Пьер, со времени входа князя Андрея в гостиную не спускавший с него радостных, дружелюбных глаз, подошел к нему и взял его за руку. Князь Андрей, не оглядываясь, морщил лицо в гримасу, выражавшую досаду на того, кто трогает его за руку, но, увидав улыбающееся лицо Пьера, улыбнулся неожиданно доброй и приятной улыбкой.
– Вот как!… И ты в большом свете! – сказал он Пьеру.
– Я знал, что вы будете, – отвечал Пьер. – Я приеду к вам ужинать, – прибавил он тихо, чтобы не мешать виконту, который продолжал свой рассказ. – Можно?
– Нет, нельзя, – сказал князь Андрей смеясь, пожатием руки давая знать Пьеру, что этого не нужно спрашивать.
Он что то хотел сказать еще, но в это время поднялся князь Василий с дочерью, и два молодых человека встали, чтобы дать им дорогу.
– Вы меня извините, мой милый виконт, – сказал князь Василий французу, ласково притягивая его за рукав вниз к стулу, чтоб он не вставал. – Этот несчастный праздник у посланника лишает меня удовольствия и прерывает вас. Очень мне грустно покидать ваш восхитительный вечер, – сказал он Анне Павловне.
Дочь его, княжна Элен, слегка придерживая складки платья, пошла между стульев, и улыбка сияла еще светлее на ее прекрасном лице. Пьер смотрел почти испуганными, восторженными глазами на эту красавицу, когда она проходила мимо него.
– Очень хороша, – сказал князь Андрей.
– Очень, – сказал Пьер.
Проходя мимо, князь Василий схватил Пьера за руку и обратился к Анне Павловне.
– Образуйте мне этого медведя, – сказал он. – Вот он месяц живет у меня, и в первый раз я его вижу в свете. Ничто так не нужно молодому человеку, как общество умных женщин.


Анна Павловна улыбнулась и обещалась заняться Пьером, который, она знала, приходился родня по отцу князю Василью. Пожилая дама, сидевшая прежде с ma tante, торопливо встала и догнала князя Василья в передней. С лица ее исчезла вся прежняя притворность интереса. Доброе, исплаканное лицо ее выражало только беспокойство и страх.
– Что же вы мне скажете, князь, о моем Борисе? – сказала она, догоняя его в передней. (Она выговаривала имя Борис с особенным ударением на о ). – Я не могу оставаться дольше в Петербурге. Скажите, какие известия я могу привезти моему бедному мальчику?
Несмотря на то, что князь Василий неохотно и почти неучтиво слушал пожилую даму и даже выказывал нетерпение, она ласково и трогательно улыбалась ему и, чтоб он не ушел, взяла его за руку.
– Что вам стоит сказать слово государю, и он прямо будет переведен в гвардию, – просила она.
– Поверьте, что я сделаю всё, что могу, княгиня, – отвечал князь Василий, – но мне трудно просить государя; я бы советовал вам обратиться к Румянцеву, через князя Голицына: это было бы умнее.
Пожилая дама носила имя княгини Друбецкой, одной из лучших фамилий России, но она была бедна, давно вышла из света и утратила прежние связи. Она приехала теперь, чтобы выхлопотать определение в гвардию своему единственному сыну. Только затем, чтоб увидеть князя Василия, она назвалась и приехала на вечер к Анне Павловне, только затем она слушала историю виконта. Она испугалась слов князя Василия; когда то красивое лицо ее выразило озлобление, но это продолжалось только минуту. Она опять улыбнулась и крепче схватила за руку князя Василия.
– Послушайте, князь, – сказала она, – я никогда не просила вас, никогда не буду просить, никогда не напоминала вам о дружбе моего отца к вам. Но теперь, я Богом заклинаю вас, сделайте это для моего сына, и я буду считать вас благодетелем, – торопливо прибавила она. – Нет, вы не сердитесь, а вы обещайте мне. Я просила Голицына, он отказал. Soyez le bon enfant que vous аvez ete, [Будьте добрым малым, как вы были,] – говорила она, стараясь улыбаться, тогда как в ее глазах были слезы.
– Папа, мы опоздаем, – сказала, повернув свою красивую голову на античных плечах, княжна Элен, ожидавшая у двери.
Но влияние в свете есть капитал, который надо беречь, чтоб он не исчез. Князь Василий знал это, и, раз сообразив, что ежели бы он стал просить за всех, кто его просит, то вскоре ему нельзя было бы просить за себя, он редко употреблял свое влияние. В деле княгини Друбецкой он почувствовал, однако, после ее нового призыва, что то вроде укора совести. Она напомнила ему правду: первыми шагами своими в службе он был обязан ее отцу. Кроме того, он видел по ее приемам, что она – одна из тех женщин, особенно матерей, которые, однажды взяв себе что нибудь в голову, не отстанут до тех пор, пока не исполнят их желания, а в противном случае готовы на ежедневные, ежеминутные приставания и даже на сцены. Это последнее соображение поколебало его.
– Chere Анна Михайловна, – сказал он с своею всегдашнею фамильярностью и скукой в голосе, – для меня почти невозможно сделать то, что вы хотите; но чтобы доказать вам, как я люблю вас и чту память покойного отца вашего, я сделаю невозможное: сын ваш будет переведен в гвардию, вот вам моя рука. Довольны вы?
– Милый мой, вы благодетель! Я иного и не ждала от вас; я знала, как вы добры.
Он хотел уйти.
– Постойте, два слова. Une fois passe aux gardes… [Раз он перейдет в гвардию…] – Она замялась: – Вы хороши с Михаилом Иларионовичем Кутузовым, рекомендуйте ему Бориса в адъютанты. Тогда бы я была покойна, и тогда бы уж…
Князь Василий улыбнулся.
– Этого не обещаю. Вы не знаете, как осаждают Кутузова с тех пор, как он назначен главнокомандующим. Он мне сам говорил, что все московские барыни сговорились отдать ему всех своих детей в адъютанты.
– Нет, обещайте, я не пущу вас, милый, благодетель мой…
– Папа! – опять тем же тоном повторила красавица, – мы опоздаем.
– Ну, au revoir, [до свиданья,] прощайте. Видите?
– Так завтра вы доложите государю?
– Непременно, а Кутузову не обещаю.
– Нет, обещайте, обещайте, Basile, [Василий,] – сказала вслед ему Анна Михайловна, с улыбкой молодой кокетки, которая когда то, должно быть, была ей свойственна, а теперь так не шла к ее истощенному лицу.
Она, видимо, забыла свои годы и пускала в ход, по привычке, все старинные женские средства. Но как только он вышел, лицо ее опять приняло то же холодное, притворное выражение, которое было на нем прежде. Она вернулась к кружку, в котором виконт продолжал рассказывать, и опять сделала вид, что слушает, дожидаясь времени уехать, так как дело ее было сделано.
– Но как вы находите всю эту последнюю комедию du sacre de Milan? [миланского помазания?] – сказала Анна Павловна. Et la nouvelle comedie des peuples de Genes et de Lucques, qui viennent presenter leurs voeux a M. Buonaparte assis sur un trone, et exaucant les voeux des nations! Adorable! Non, mais c'est a en devenir folle! On dirait, que le monde entier a perdu la tete. [И вот новая комедия: народы Генуи и Лукки изъявляют свои желания господину Бонапарте. И господин Бонапарте сидит на троне и исполняет желания народов. 0! это восхитительно! Нет, от этого можно с ума сойти. Подумаешь, что весь свет потерял голову.]
Князь Андрей усмехнулся, прямо глядя в лицо Анны Павловны.
– «Dieu me la donne, gare a qui la touche», – сказал он (слова Бонапарте, сказанные при возложении короны). – On dit qu'il a ete tres beau en prononcant ces paroles, [Бог мне дал корону. Беда тому, кто ее тронет. – Говорят, он был очень хорош, произнося эти слова,] – прибавил он и еще раз повторил эти слова по итальянски: «Dio mi la dona, guai a chi la tocca».
– J'espere enfin, – продолжала Анна Павловна, – que ca a ete la goutte d'eau qui fera deborder le verre. Les souverains ne peuvent plus supporter cet homme, qui menace tout. [Надеюсь, что это была, наконец, та капля, которая переполнит стакан. Государи не могут более терпеть этого человека, который угрожает всему.]
– Les souverains? Je ne parle pas de la Russie, – сказал виконт учтиво и безнадежно: – Les souverains, madame! Qu'ont ils fait pour Louis XVII, pour la reine, pour madame Elisabeth? Rien, – продолжал он одушевляясь. – Et croyez moi, ils subissent la punition pour leur trahison de la cause des Bourbons. Les souverains? Ils envoient des ambassadeurs complimenter l'usurpateur. [Государи! Я не говорю о России. Государи! Но что они сделали для Людовика XVII, для королевы, для Елизаветы? Ничего. И, поверьте мне, они несут наказание за свою измену делу Бурбонов. Государи! Они шлют послов приветствовать похитителя престола.]
И он, презрительно вздохнув, опять переменил положение. Князь Ипполит, долго смотревший в лорнет на виконта, вдруг при этих словах повернулся всем телом к маленькой княгине и, попросив у нее иголку, стал показывать ей, рисуя иголкой на столе, герб Конде. Он растолковывал ей этот герб с таким значительным видом, как будто княгиня просила его об этом.
– Baton de gueules, engrele de gueules d'azur – maison Conde, [Фраза, не переводимая буквально, так как состоит из условных геральдических терминов, не вполне точно употребленных. Общий смысл такой : Герб Конде представляет щит с красными и синими узкими зазубренными полосами,] – говорил он.
Княгиня, улыбаясь, слушала.
– Ежели еще год Бонапарте останется на престоле Франции, – продолжал виконт начатый разговор, с видом человека не слушающего других, но в деле, лучше всех ему известном, следящего только за ходом своих мыслей, – то дела пойдут слишком далеко. Интригой, насилием, изгнаниями, казнями общество, я разумею хорошее общество, французское, навсегда будет уничтожено, и тогда…
Он пожал плечами и развел руками. Пьер хотел было сказать что то: разговор интересовал его, но Анна Павловна, караулившая его, перебила.
– Император Александр, – сказала она с грустью, сопутствовавшей всегда ее речам об императорской фамилии, – объявил, что он предоставит самим французам выбрать образ правления. И я думаю, нет сомнения, что вся нация, освободившись от узурпатора, бросится в руки законного короля, – сказала Анна Павловна, стараясь быть любезной с эмигрантом и роялистом.
– Это сомнительно, – сказал князь Андрей. – Monsieur le vicomte [Господин виконт] совершенно справедливо полагает, что дела зашли уже слишком далеко. Я думаю, что трудно будет возвратиться к старому.
– Сколько я слышал, – краснея, опять вмешался в разговор Пьер, – почти всё дворянство перешло уже на сторону Бонапарта.
– Это говорят бонапартисты, – сказал виконт, не глядя на Пьера. – Теперь трудно узнать общественное мнение Франции.
– Bonaparte l'a dit, [Это сказал Бонапарт,] – сказал князь Андрей с усмешкой.
(Видно было, что виконт ему не нравился, и что он, хотя и не смотрел на него, против него обращал свои речи.)
– «Je leur ai montre le chemin de la gloire» – сказал он после недолгого молчания, опять повторяя слова Наполеона: – «ils n'en ont pas voulu; je leur ai ouvert mes antichambres, ils se sont precipites en foule»… Je ne sais pas a quel point il a eu le droit de le dire. [Я показал им путь славы: они не хотели; я открыл им мои передние: они бросились толпой… Не знаю, до какой степени имел он право так говорить.]
– Aucun, [Никакого,] – возразил виконт. – После убийства герцога даже самые пристрастные люди перестали видеть в нем героя. Si meme ca a ete un heros pour certaines gens, – сказал виконт, обращаясь к Анне Павловне, – depuis l'assassinat du duc il y a un Marietyr de plus dans le ciel, un heros de moins sur la terre. [Если он и был героем для некоторых людей, то после убиения герцога одним мучеником стало больше на небесах и одним героем меньше на земле.]
Не успели еще Анна Павловна и другие улыбкой оценить этих слов виконта, как Пьер опять ворвался в разговор, и Анна Павловна, хотя и предчувствовавшая, что он скажет что нибудь неприличное, уже не могла остановить его.
– Казнь герцога Энгиенского, – сказал мсье Пьер, – была государственная необходимость; и я именно вижу величие души в том, что Наполеон не побоялся принять на себя одного ответственность в этом поступке.
– Dieul mon Dieu! [Боже! мой Боже!] – страшным шопотом проговорила Анна Павловна.
– Comment, M. Pierre, vous trouvez que l'assassinat est grandeur d'ame, [Как, мсье Пьер, вы видите в убийстве величие души,] – сказала маленькая княгиня, улыбаясь и придвигая к себе работу.
– Ah! Oh! – сказали разные голоса.
– Capital! [Превосходно!] – по английски сказал князь Ипполит и принялся бить себя ладонью по коленке.
Виконт только пожал плечами. Пьер торжественно посмотрел поверх очков на слушателей.
– Я потому так говорю, – продолжал он с отчаянностью, – что Бурбоны бежали от революции, предоставив народ анархии; а один Наполеон умел понять революцию, победить ее, и потому для общего блага он не мог остановиться перед жизнью одного человека.
– Не хотите ли перейти к тому столу? – сказала Анна Павловна.
Но Пьер, не отвечая, продолжал свою речь.
– Нет, – говорил он, все более и более одушевляясь, – Наполеон велик, потому что он стал выше революции, подавил ее злоупотребления, удержав всё хорошее – и равенство граждан, и свободу слова и печати – и только потому приобрел власть.
– Да, ежели бы он, взяв власть, не пользуясь ею для убийства, отдал бы ее законному королю, – сказал виконт, – тогда бы я назвал его великим человеком.
– Он бы не мог этого сделать. Народ отдал ему власть только затем, чтоб он избавил его от Бурбонов, и потому, что народ видел в нем великого человека. Революция была великое дело, – продолжал мсье Пьер, выказывая этим отчаянным и вызывающим вводным предложением свою великую молодость и желание всё полнее высказать.
– Революция и цареубийство великое дело?…После этого… да не хотите ли перейти к тому столу? – повторила Анна Павловна.
– Contrat social, [Общественный договор,] – с кроткой улыбкой сказал виконт.
– Я не говорю про цареубийство. Я говорю про идеи.
– Да, идеи грабежа, убийства и цареубийства, – опять перебил иронический голос.
– Это были крайности, разумеется, но не в них всё значение, а значение в правах человека, в эманципации от предрассудков, в равенстве граждан; и все эти идеи Наполеон удержал во всей их силе.
– Свобода и равенство, – презрительно сказал виконт, как будто решившийся, наконец, серьезно доказать этому юноше всю глупость его речей, – всё громкие слова, которые уже давно компрометировались. Кто же не любит свободы и равенства? Еще Спаситель наш проповедывал свободу и равенство. Разве после революции люди стали счастливее? Напротив. Mы хотели свободы, а Бонапарте уничтожил ее.