Авалишвили, Зураб Давидович
| Зураб Давидович Авалишвили ზურაბ დავითის ძე ავალიშვილი<tr><td colspan="2" style="text-align: center; border-top: solid darkgray 1px;">  </td></tr>
| |
| Вероисповедание: | православие |
|---|---|
| Рождение: | 1876 Тифлис |
| Смерть: | 21 мая 1944 Шварценфельд, Германия |
| Место погребения: | Дидубийский пантеон государственных и общественных деятелей |
| Род: | Авалишвили |
Зура́б Дави́дович Авалишви́ли (груз. ზურაბ დავითის ძე ავალიშვილი; 1876 год, Тифлис — 21 мая 1944 года, Шварценфельд, Германия) — выдающийся грузинский историк, дипломат и юрист, служивший при Грузинской Демократической Республике[1].
Биография
Зураб Авалишвили родился в 1876 году в Тифлисе, в княжеском роде Авалишвили[1].
В 1900 году окончил Санкт-Петербургский университет с золотой медалью и степенью в юриспруденции, дальнейшее образование продолжил в Сорбонне в 1901—1903 годах[1]. В 1917 году Авалишвили был избран в учредительное собрание, однако он предложил свои услуги Грузинской Демократической Республике[1]. После возвращения в Грузию в 1918 году Авалишвили стал главным советником по иностранным делам[1].
В то же время Авалишвили принял участие в создании открытого в феврале 1918 года Тбилисского государственного университета, в котором преподавал в 1918—1921 годах[1].
Получивший юридическое образование, Зураб Авалишвили внёс значительный вклад в создании конституции Грузии[1]. Как главный дипломат Грузии, Авалишвили добился установления близких отношений с Германией, что привело к признанию последней суверенитета Грузинской Демократической Республики[1]. Авалишвили представлял Грузию на мирной конференции в Париже в 1919 году, где отстоял исконную принадлежность земель Западной Грузии Грузинской Демократической Республике и выступил против разделения области Батуми на три части и объявления города Батуми свободным городом, которым могли бы пользоваться все страны под контролем Лиги наций[1]. После советизации Грузии Авалишвили эмигрировал в Германию[1]. В Германии он стал одним из основателей Грузинской Ассоциации в Германии, работал в редакциях журналов Георгика и Бизантион[1]. Написал множество статей о Кавказе, истории и литературе Грузии, дипломатии и многом другом[1].
Князь Зураб Давидович Авалишвили скончался в 1944 году в немецком городе Шварценфельд[1]. В мае 1993 года его останки были возвращены в Грузию и захоронены в Дидубийском пантеоне государственных и общественных деятелей в Тбилиси[1].
См. также
Напишите отзыв о статье "Авалишвили, Зураб Давидович"
Примечания
Произведения
- [runivers.ru/lib/book4588/ Авалов З. Д. Присоединение Грузии к России. — СПб.: Тип. А. С. Суворина, 1901.] на сайте Руниверс (Repr. New York: Chalidze Publications, 1981)
- Авалов Зураб. Областные сеймы (федерализм. Отт. из кн. «Конституционное государство». Сб. ст. Изд. I. СПБ. 1905, с. 273—312
- Авалов Зураб. Независимость Грузии в международной политике 1918—1921 гг.: Воспоминания. Очерки. — Париж, 1924
- [www.amsi.ge/istoria/div/avaliSvili.pdf ზ. ავალიშვილი, ჯვაროსანთა დროიდან (ოთხი საისტორიო ნარკვევი), პარიზი, 1929] (მე-2 გამ. თბ., 1989)
- ზურაბ ავალიშვილი, სოციალისტური პროპაგანდის წარმატება საქართველოში / ზურაბ ავალიშვილი ; თარგმნ. დ. აბაშიძემ // ჩვენი მწერლობა. — თბილისი, 2008. — აგვისტო. — N16(68). — გვ.2—4
- ზურაბ ავალიშვილი, «საქართველოს დამოუკიდებლობის» წინასიტყვაობა: ერი და ბედისწერა; ინგლ. თარგმნა დ. აბაშიძემ // ჩვენი მწერლობა. — თბილისი, 2009. — ISSN: 1987-7730
Библиография
Баринов Д.А., Ростовцев Е.А. [www.bioslovhist.history.spbu.ru/component/fabrik/details/1/11.html Авалишвили (Авалов) Зураб Давидович // Сетевой биографический словарь историков Санкт-Петербургского университета XVIII-XX вв. СПб., 2012-2014].
Гиоргидзе М. Грузины в Петербурге. Тбилиси, 1976. С.179-181.
Катели Л. Будущее всегда гадательно // Вечерний Тбилиси. Март 2012. №20 (18444)
Отрывок, характеризующий Авалишвили, Зураб Давидович
Солдаты товарищи, шедшие рядом с Пьером, не оглядывались, так же как и он, на то место, с которого послышался выстрел и потом вой собаки; но строгое выражение лежало на всех лицах.Депо, и пленные, и обоз маршала остановились в деревне Шамшеве. Все сбилось в кучу у костров. Пьер подошел к костру, поел жареного лошадиного мяса, лег спиной к огню и тотчас же заснул. Он спал опять тем же сном, каким он спал в Можайске после Бородина.
Опять события действительности соединялись с сновидениями, и опять кто то, сам ли он или кто другой, говорил ему мысли, и даже те же мысли, которые ему говорились в Можайске.
«Жизнь есть всё. Жизнь есть бог. Все перемещается и движется, и это движение есть бог. И пока есть жизнь, есть наслаждение самосознания божества. Любить жизнь, любить бога. Труднее и блаженнее всего любить эту жизнь в своих страданиях, в безвинности страданий».
«Каратаев» – вспомнилось Пьеру.
И вдруг Пьеру представился, как живой, давно забытый, кроткий старичок учитель, который в Швейцарии преподавал Пьеру географию. «Постой», – сказал старичок. И он показал Пьеру глобус. Глобус этот был живой, колеблющийся шар, не имеющий размеров. Вся поверхность шара состояла из капель, плотно сжатых между собой. И капли эти все двигались, перемещались и то сливались из нескольких в одну, то из одной разделялись на многие. Каждая капля стремилась разлиться, захватить наибольшее пространство, но другие, стремясь к тому же, сжимали ее, иногда уничтожали, иногда сливались с нею.
– Вот жизнь, – сказал старичок учитель.
«Как это просто и ясно, – подумал Пьер. – Как я мог не знать этого прежде».
– В середине бог, и каждая капля стремится расшириться, чтобы в наибольших размерах отражать его. И растет, сливается, и сжимается, и уничтожается на поверхности, уходит в глубину и опять всплывает. Вот он, Каратаев, вот разлился и исчез. – Vous avez compris, mon enfant, [Понимаешь ты.] – сказал учитель.
– Vous avez compris, sacre nom, [Понимаешь ты, черт тебя дери.] – закричал голос, и Пьер проснулся.
Он приподнялся и сел. У костра, присев на корточках, сидел француз, только что оттолкнувший русского солдата, и жарил надетое на шомпол мясо. Жилистые, засученные, обросшие волосами, красные руки с короткими пальцами ловко поворачивали шомпол. Коричневое мрачное лицо с насупленными бровями ясно виднелось в свете угольев.
– Ca lui est bien egal, – проворчал он, быстро обращаясь к солдату, стоявшему за ним. – …brigand. Va! [Ему все равно… разбойник, право!]
И солдат, вертя шомпол, мрачно взглянул на Пьера. Пьер отвернулся, вглядываясь в тени. Один русский солдат пленный, тот, которого оттолкнул француз, сидел у костра и трепал по чем то рукой. Вглядевшись ближе, Пьер узнал лиловую собачонку, которая, виляя хвостом, сидела подле солдата.
– А, пришла? – сказал Пьер. – А, Пла… – начал он и не договорил. В его воображении вдруг, одновременно, связываясь между собой, возникло воспоминание о взгляде, которым смотрел на него Платон, сидя под деревом, о выстреле, слышанном на том месте, о вое собаки, о преступных лицах двух французов, пробежавших мимо его, о снятом дымящемся ружье, об отсутствии Каратаева на этом привале, и он готов уже был понять, что Каратаев убит, но в то же самое мгновенье в его душе, взявшись бог знает откуда, возникло воспоминание о вечере, проведенном им с красавицей полькой, летом, на балконе своего киевского дома. И все таки не связав воспоминаний нынешнего дня и не сделав о них вывода, Пьер закрыл глаза, и картина летней природы смешалась с воспоминанием о купанье, о жидком колеблющемся шаре, и он опустился куда то в воду, так что вода сошлась над его головой.
Перед восходом солнца его разбудили громкие частые выстрелы и крики. Мимо Пьера пробежали французы.
– Les cosaques! [Казаки!] – прокричал один из них, и через минуту толпа русских лиц окружила Пьера.
Долго не мог понять Пьер того, что с ним было. Со всех сторон он слышал вопли радости товарищей.
– Братцы! Родимые мои, голубчики! – плача, кричали старые солдаты, обнимая казаков и гусар. Гусары и казаки окружали пленных и торопливо предлагали кто платья, кто сапоги, кто хлеба. Пьер рыдал, сидя посреди их, и не мог выговорить ни слова; он обнял первого подошедшего к нему солдата и, плача, целовал его.
Долохов стоял у ворот разваленного дома, пропуская мимо себя толпу обезоруженных французов. Французы, взволнованные всем происшедшим, громко говорили между собой; но когда они проходили мимо Долохова, который слегка хлестал себя по сапогам нагайкой и глядел на них своим холодным, стеклянным, ничего доброго не обещающим взглядом, говор их замолкал. С другой стороны стоял казак Долохова и считал пленных, отмечая сотни чертой мела на воротах.
