Авдеев, Иван Егорович

Иван Егорович Авдеев
Дата рождения	28 сентября 1925(1925-09-28)
Место рождения	деревня Приютово (ныне не существует, территория Пестречинского района Республики Татарстан)
Дата смерти	8 октября 2004(2004-10-08) (79 лет)
Место смерти	город Воронеж
Звание
Награды и премии

Ива́н Его́рович Авде́ев (28 сентября 1925; деревня Приютово (ныне не существует, территория Пестречинского района Республики Татарстан) — 8 октября 2004; город Воронеж) — заслуженный лётчик-испытатель СССР (28 августа 1974), капитан (1957).

Биография

Родился 28 сентября 1925 года в деревне Приютово (ныне не существует, территория Пестречинского района, Татарстан). Детство и юность провёл в городе Казань.

В 1943 году окончил 9 классов школы, в 1946 году — курсы конструкторов. Работал на казанском авиазаводе № 22 учеником слесаря-клепальщика, техником-конструктором. В 1946 году занимался парашютным спортом в Казанском аэроклубе.

В армии с сентября 1947 года. В 1950 году окончил Качинское военное авиационное училище лётчиков. Служил в строевых частях ВВС (в Прибалтийском военном округе). В 1953—1959 — лётчик 4-го Центра боевого применения ВВС (в городе Воронеж).

С апреля 1960 года капитан И. Е. Авдеев — в запасе. В 1964 и 1969 годах окончил курсы при Школе лётчиков-испытателей.

С октября 1959 года по ноябрь 1960 года — лётчик-испытатель Новосибирского авиазавода. Испытывал серийные сверхзвуковые перехватчики Су-9.

С ноября 1960 года по 1977 год — лётчик-испытатель Воронежского авиазавода. Испытывал серийные транспортные самолёты Ан-12 (в 1960—1965 годах), сверхзвуковые перехватчики Ту-128 (в 1963—1971 годах), сверхзвуковые пассажирские самолёты Ту-144 (в 1971—1977 годах) и их модификации.

Жил в Воронеже. Умер 8 октября 2004 года. Похоронен на Юго-Западном кладбище в Воронеже.

Награды

• орден Красной Звезды
• орден «Знак Почёта»
• медаль «За боевые заслуги»
• другие медали

Почётные звания

Заслуженный лётчик-испытатель СССР (28.08.1974)

Литература

• Симонов А. А. Заслуженные испытатели СССР. — М.: Авиамир, 2009. — С. 16—17. — 384 с. — ISBN 978-5-904399-05-4.

Отрывок, характеризующий Авдеев, Иван Егорович

– Уговорец – делу родной братец. Как сказал к пятнице, так и сделал, – говорил Платон, улыбаясь и развертывая сшитую им рубашку.
Француз беспокойно оглянулся и, как будто преодолев сомнение, быстро скинул мундир и надел рубаху. Под мундиром на французе не было рубахи, а на голое, желтое, худое тело был надет длинный, засаленный, шелковый с цветочками жилет. Француз, видимо, боялся, чтобы пленные, смотревшие на него, не засмеялись, и поспешно сунул голову в рубашку. Никто из пленных не сказал ни слова.
– Вишь, в самый раз, – приговаривал Платон, обдергивая рубаху. Француз, просунув голову и руки, не поднимая глаз, оглядывал на себе рубашку и рассматривал шов.
– Что ж, соколик, ведь это не швальня, и струмента настоящего нет; а сказано: без снасти и вша не убьешь, – говорил Платон, кругло улыбаясь и, видимо, сам радуясь на свою работу.
– C'est bien, c'est bien, merci, mais vous devez avoir de la toile de reste? [Хорошо, хорошо, спасибо, а полотно где, что осталось?] – сказал француз.
– Она еще ладнее будет, как ты на тело то наденешь, – говорил Каратаев, продолжая радоваться на свое произведение. – Вот и хорошо и приятно будет.
– Merci, merci, mon vieux, le reste?.. – повторил француз, улыбаясь, и, достав ассигнацию, дал Каратаеву, – mais le reste… [Спасибо, спасибо, любезный, а остаток то где?.. Остаток то давай.]
Пьер видел, что Платон не хотел понимать того, что говорил француз, и, не вмешиваясь, смотрел на них. Каратаев поблагодарил за деньги и продолжал любоваться своею работой. Француз настаивал на остатках и попросил Пьера перевести то, что он говорил.
– На что же ему остатки то? – сказал Каратаев. – Нам подверточки то важные бы вышли. Ну, да бог с ним. – И Каратаев с вдруг изменившимся, грустным лицом достал из за пазухи сверточек обрезков и, не глядя на него, подал французу. – Эхма! – проговорил Каратаев и пошел назад. Француз поглядел на полотно, задумался, взглянул вопросительно на Пьера, и как будто взгляд Пьера что то сказал ему.
– Platoche, dites donc, Platoche, – вдруг покраснев, крикнул француз пискливым голосом. – Gardez pour vous, [Платош, а Платош. Возьми себе.] – сказал он, подавая обрезки, повернулся и ушел.
– Вот поди ты, – сказал Каратаев, покачивая головой. – Говорят, нехристи, а тоже душа есть. То то старички говаривали: потная рука торовата, сухая неподатлива. Сам голый, а вот отдал же. – Каратаев, задумчиво улыбаясь и глядя на обрезки, помолчал несколько времени. – А подверточки, дружок, важнеющие выдут, – сказал он и вернулся в балаган.


Прошло четыре недели с тех пор, как Пьер был в плену. Несмотря на то, что французы предлагали перевести его из солдатского балагана в офицерский, он остался в том балагане, в который поступил с первого дня.
В разоренной и сожженной Москве Пьер испытал почти крайние пределы лишений, которые может переносить человек; но, благодаря своему сильному сложению и здоровью, которого он не сознавал до сих пор, и в особенности благодаря тому, что эти лишения подходили так незаметно, что нельзя было сказать, когда они начались, он переносил не только легко, но и радостно свое положение. И именно в это то самое время он получил то спокойствие и довольство собой, к которым он тщетно стремился прежде. Он долго в своей жизни искал с разных сторон этого успокоения, согласия с самим собою, того, что так поразило его в солдатах в Бородинском сражении, – он искал этого в филантропии, в масонстве, в рассеянии светской жизни, в вине, в геройском подвиге самопожертвования, в романтической любви к Наташе; он искал этого путем мысли, и все эти искания и попытки все обманули его. И он, сам не думая о том, получил это успокоение и это согласие с самим собою только через ужас смерти, через лишения и через то, что он понял в Каратаеве. Те страшные минуты, которые он пережил во время казни, как будто смыли навсегда из его воображения и воспоминания тревожные мысли и чувства, прежде казавшиеся ему важными. Ему не приходило и мысли ни о России, ни о войне, ни о политике, ни о Наполеоне. Ему очевидно было, что все это не касалось его, что он не призван был и потому не мог судить обо всем этом. «России да лету – союзу нету», – повторял он слова Каратаева, и эти слова странно успокоивали его. Ему казалось теперь непонятным и даже смешным его намерение убить Наполеона и его вычисления о кабалистическом числе и звере Апокалипсиса. Озлобление его против жены и тревога о том, чтобы не было посрамлено его имя, теперь казались ему не только ничтожны, но забавны. Что ему было за дело до того, что эта женщина вела там где то ту жизнь, которая ей нравилась? Кому, в особенности ему, какое дело было до того, что узнают или не узнают, что имя их пленного было граф Безухов?