Авиакатастрофа над базой Туле

Авиакатастрофа над базой Туле
Boeing B-52G, однотипный с потерпевшим аварию
Общие сведения
Дата	21 января 1968
Характер	пожар на борту
Место	авиабаза Туле
Погибшие	1
Воздушное судно
Модель	Боинг B-52G
Принадлежность	380-е бомбардировочное крыло Стратегического командования ВВС США
Пункт вылета	авиабаза Платтсбург
Пункт назначения	авиабаза Платтсбург
Бортовой номер	58-0188
Экипаж	7
Выживших	6

Авиакатастрофа над базой Туле произошла 21 января 1968 года, когда после возникновения пожара на борту стратегического бомбардировщика B-52 экипаж был вынужден экстренно покинуть самолёт над базой ВВС США Туле в Гренландии, и неуправляемая машина потерпела крушение вблизи от базы. Бомбардировщик выполнял боевое патрулирование в рамках операции «Хромированный купол» и нёс четыре термоядерные бомбы B28FI. В результате падения самолёта, оставленного экипажем, термоядерные боеприпасы разрушились, вызвав радиационное заражение местности. В марте 2009 года журнал «Time» включил инцидент в список наиболее серьёзных ядерных катастроф.

В 1995 году часть документов, связанных с катастрофой, была рассекречена, в результате чего она стала достоянием гласности. Это вызвало политический кризис в Дании, так как полёты американских бомбардировщиков в воздушном пространстве Гренландии нарушали официально провозглашённый безъядерный статус страны. Впоследствии в прессе появлялись основанные на рассекреченных документах сообщения о том, что в ходе поисковых работ были обнаружены обломки только трёх из четырёх бомб, находившихся на борту, а судьба четвёртой остаётся неизвестной.

Полётное задание

Расположение базы Туле на карте Гренландии

С 1961 года Стратегическое командование ВВС США проводило операцию «Хромированный купол», заключавшуюся в постоянном боевом патрулировании в воздухе, которое проводилось стратегическими бомбардировщиками с термоядерным оружием на борту, в готовности нанести удар по целям на территории СССР. С конца 1961 года в рамках операции стали выполняться задания под кодовым названием «Хард Хэд» (англ. Hard Head) по постоянному визуальному наблюдению за радиолокационной станцией на авиабазе Туле, служившей ключевым компонентом системы раннего предупреждения о ракетном нападении BMEWS (англ.). Целью «Хард Хэд» было получение оперативной оценки ситуации в случае нарушения связи со станцией, позволявшее определить, не было ли такое нарушение результатом атаки со стороны СССР. Самолёты, действовавшие в рамках этого задания, также несли термоядерные бомбы. После авиакатастрофы над Паломаресом в январе 1966 года операция «Хромированный купол» была значительно сокращена. С 1967 года единственным заданием, которое продолжалось выполняться, было наблюдение за базой Туле.

Катастрофа

Утром 21 января 1968 года в 9:29 EST с авиабазы Платтсбург (англ.), расположенной в городе Платтсбург (штат Нью-Йорк), на очередное патрулирование по плану «Хард Хэд» вылетел бомбардировщик B-52G, бортовой номер 58-0188, принадлежавший 528-й эскадрилье 380-го бомбардировочного крыла стратегической авиации США. Командиром корабля был капитан Джон Хог. На борту, помимо пяти штатных членов экипажа, находились сменный штурман капитан Крис Кёртис и запасной (третий) пилот майор Альфред д’Амарио.

Третий пилот при взлёте занимал место штурмана-инструктора в кормовой части нижней палубы. Расследование инцидента, проведённое ВВС США, установило, что перед вылетом д’Амарио положил на вентиляционное отверстие системы отопления, под сиденьем, три поролоновые, обтянутые тканью подушки, а вскоре после вылета — ещё одну. Полёт проходил без происшествий, за исключением дозаправки в воздухе от танкера KC-135, которую пришлось произвести вручную в связи с неполадками автопилота.

Примерно через час после заправки командир приказал второму пилоту, капитану Леонарду Свитенко, смениться для отдыха, а майору д’Амарио занять его место. Поскольку в кабине было холодно, д’Амарио открыл клапан забора воздуха из воздушного тракта двигателя в систему отопления. Из-за технической неисправности горячий воздух от двигателя при поступлении в систему отопления практически не охлаждался, и вскоре в кабине стало очень жарко, а поролоновые подушки, сложенные под сиденьем, воспламенились. Запахло горящей резиной. Экипаж начал поиски источника запаха, и штурман, дважды осмотрев нижнюю палубу, обнаружил очаг возгорания. Попытки погасить пламя с помощью двух огнетушителей успехом не увенчались, и в 15:22, когда самолёт находился в 140 километрах от авиабазы Туле, капитан Хог передал сигнал бедствия и запросил разрешение на экстренную посадку. В течение пяти минут все огнетушители на борту были израсходованы, электроснабжение отключилось, а кабина заполнилась дымом до такой степени, что пилоты не могли различать показания приборов. Командир корабля, поняв, что посадить машину не удастся, в 15:37 приказал экипажу покинуть самолёт. Четыре члена экипажа катапультировались, как только д’Амарио подтвердил, что самолёт находится непосредственно над базой. За ними последовали пилоты — сам Хог и д’Амарио. Второй пилот Свитенко, оставшийся без катапультируемого кресла, попытался покинуть машину через нижний люк, но получил смертельную травму головы. Остальные члены экипажа, хотя и выжили, получили при катапультировании травмы различной степени тяжести.

Неуправляемый самолёт некоторое время летел в северном направлении, затем развернулся на 180° и в 15:39 EST рухнул на лёд залива Северной звезды примерно в 11 км (7 милях) от взлётно-посадочной полосы базы. Удар вызвал детонацию обычного взрывчатого вещества в запалах всех четырёх бомб, и, хотя ядерного взрыва не последовало, радиоактивные компоненты оказались разбросаны по большой площади. Воспламенившееся авиационное топливо проплавило лёд, и обломки крушения ушли на дно океана.

Хог и д’Амарио приземлились непосредственно на территории авиабазы с разницей в десять минут и немедленно проинформировали командира базы о том, что как минимум шестерым членам экипажа удалось катапультироваться, а также о том, что на борту потерпевшего крушение B-52 находились водородные бомбы. Спасателям удалось обнаружить остальных выживших членов экипажа. Дольше всего продолжался поиск капитана Кёртиса, который покинул самолёт первым и приземлился на расстоянии 9,7 км от базы. Он был найден только через 21 час и сильно пострадал от переохлаждения (температура воздуха достигала −31°), но сумел выжить, завернувшись в парашют.

Воздушная разведка места падения самолёта, произведённая практически немедленно, сумела обнаружить на льду только шесть двигателей, покрышку и мелкие обломки. Инцидент был отнесён к категории «Сломанная стрела» (англ. Broken Arrow), этот код обозначал происшествие с ядерным оружием, не создающее угрозу войны.

Проект «Крестед Айс»

Взрывы и пожар уничтожили большую часть обломков, разбросанных по участку длиной примерно 4,8 и шириной 1,6 км. Части бомбового отсека были обнаружены в 3,2 км севернее места падения, свидетельствуя, что самолёт начал разрушаться ещё в воздухе. Лёд в месте падения был пробит, образовалась полынья диаметром около 50 м. Южнее точки падения горевшее авиатопливо оставило почерневшее пятно 670 на 120 м, эта зона была наиболее загрязнена разлившимся топливом JP-4 и заражена радиоактивными элементами, включая плутоний, уран, америций и тритий, концентрация плутония достигала 380 мг/м². Точное количество плутония, использовавшегося в авиабомбах, по-прежнему засекречено, однако по современным оценкам взрывом было рассеяно около 7,5 кг.

Американские и датские службы немедленно приступили к работам по очистке и дезактивации местности. Проект получил официальное кодовое название «Крестед Айс» (англ. Crested Ice, «Хохлатый лёд»), и неофициальное — среди участников работ — «Доктор Фризлав». Целью проекта было окончание работ до наступления весенней оттепели, чтобы предотвратить радиоактивное заражение океана.

Руководителем операции был назначен генерал ВВС США Ричард Ханцикер (англ. Richard Overton Hunziker). В состав группы, осуществлявшей руководство работами по ликвидации последствий аварии, вошли также представители Комиссии по атомной энергии США, Ливерморской национальной лаборатории, различных служб ВВС США и компаний ядерной отрасли. Для обеспечения круглосуточного режима работы в непосредственной близости от места падения был создан «Лагерь Ханцикера», состоявший из жилых иглу, электростанции, центра связи и вертолётного порта. Для сообщения с авиабазой были проложены две ледяные дороги. Позднее были установлены несколько сборных домиков, трейлер с оборудованием для дезактивации и общественная уборная.

Для контроля за дезактивацией людей и техники 25 января была установлена «нулевая линия» — граница зоны заражения размером 1,6 на 4,8 км (1 на 3 мили), внутри которой регистрировался альфа-распад. Операция проводилась в экстремальных погодных условиях, средняя температура воздуха была около −40 °C, периодически опускаясь до −60°, скорость ветра доходила до 40 м/с. В подобных условиях приборы, особенно работавшие от батарей, работали с перебоями, многие кустарно переделывались так, чтобы была возможность прятать батареи под одеждой. Поскольку авария произошла в период полярной ночи, работать приходилось при искусственном освещении, первый восход Солнца состоялся лишь 14 февраля.

При помощи грейдеров заражённые снег и лёд на месте аварии снимали на глубину примерно 5 см (2 дюйма) и грузили в деревянные контейнеры. Трактора буксировали контейнеры на устроенную на берегу, неподалёку от авиабазы, площадку складирования, получившую название «Танковая ферма». Затем контейнеры перегружались в стальные цистерны, которые морем отправлялись в США. Обломки водородных бомб отправлялись для обследования на завод Пантекс в Техасе, останки самолёта — в Национальную лабораторию Оук-Ридж в Теннеси, а цистерны для захоронения — на ядерный могильник Саванна Ривер в Южной Каролине. Заражённые снег и лёд перевозились в США по настоянию датских представителей, американская сторона первоначально рассматривала варианты захоронения цистерн на дне непосредственно у побережья или растапливания и дезактивации снега с последующим сбросом очищенной воды в море. После окончания дезактивационных работ место было засыпано песком для ускорения таяния оставшегося снега и обнесено заграждением с предупреждающими надписями на английском и гренландском эскимосском языках.

ВВС контролировали уровень заражения воздуха с помощью проверок респираторов и проб воздуха, оценивался только уровень альфа-распадa. На 335 из 9837 собранных респираторов был зарегистрирован альфа-распад, но в пределах допустимых норм, все заражённые респираторы принадлежали американским военнослужащим. Уровень заражения плутонием и тритием проверялся с помощью анализов мочи, бравшихся уже после возвращения личного состава из Туле, чтобы избежать загрязнения проб. Ни в одной из 756 взятых проб следов плутония обнаружено не было, следы трития были обнаружены в 29 образцах, но в незначительных, не представлявших угрозы для здоровья концентрациях. При помощи компьютерного моделирования, проведённого в 2001 году медслужбой ВВС США, максимальная возможная доза облучения, полученная ликвидаторами аварии, была оценена в 11,57 бэр.

Операция закончилась 13 сентября 1968 года, когда последняя цистерна была погружена на судно, идущее в США. В общей сложности было собрано 6700 м³ (237 000 куб. футов) заражённых снега и льда, а также большое количество разнообразных контейнеров с обломками бомбардировщика, часть из которых также была заражена. К моменту окончания проекта в нём приняли участие 700 американских и 1700 датских специалистов, а также более 70 правительственных агентств США. Затраты на операцию оцениваются в 9,4 млн долларов (58,8 млн долларов в ценах 2010 года).

Поиски бомб

Помимо дезактивации местности, важнейшей задачей проекта «Крестед Айс» являлось обнаружение находившихся на борту потерпевшего катастрофу бомбардировщика термоядерных боеприпасов или их обломков. Штаб операции регулярно докладывал о ходе обнаружения и идентификации компонентов бомб.

В августе 1968 года был организован подводный поиск остатков водородных бомб при помощи обитаемого аппарата Стар III (англ. Star III). Настоящие цели операции были засекречены, инструкция предписывала в обсуждениях с датчанами упоминать об операции как об «исследовании океанского дна в месте падения». В соответствии с отчётом датского Института международных отношений, опубликованным в 2009 году, наиболее вероятной целью поиска был урановый сердечник второй ступени одной из бомб. Подводные работы были сопряжены со значительными техническими трудностями и были прерваны досрочно, не принеся существенных результатов. В документе Комиссии по атомной энергии, датированном сентябрём 1968 года, указывалось, что четвёртый сердечник предположительно находится в «куче массивных обломков, обнаруженной на дне». В результате наземных и подводных поисков были обнаружены одна практически целая урановая оболочка и обломки, в совокупности по массе соответствующие ещё двум, тритиевые резервуары всех бомб, парашютные укладки и некоторые второстепенные детали.

Последствия

Операция «Хромированный купол»

Операция «Хромированный купол» была значительно сокращена после катастрофы над Паломаресом и окончательно свёрнута после инцидента над Туле, поскольку затраты и риски, связанные с операцией, были заново оценены как неприемлемые. Немедленно после катастрофы министр обороны США Роберт Макнамара, выступавший за полное прекращение операции уже после Паломареса, запретил полёты с ядерным оружием на борту, в течение ещё некоторого времени наблюдательные полёты выполнялись невооружёнными бомбардировщиками, а в мае того же года были полностью прекращены. Межконтинентальные баллистические ракеты наземного и морского базирования стали для США основным средством обеспечения ядерного паритета.

Политические последствия

Датско-американские отношения

Катастрофа вызвала серьёзный кризис в датско-американских отношениях, так как ещё в 1957 году Дания объявила всю территорию королевства безъядерной зоной, а авария бомбардировщика с ядерным оружием на борту вызвала волну подозрений в обществе и ряд запросов относительно соблюдения правительством взятых на себя обязательств. Уже 22 января посол США в Дании Катерина Уайт (англ.  Katherine White) в специальной телеграмме предупредила Государственный департамент o возможных негативных последствиях для отношений между двумя странами. Кризис усугублялся тем, что катастрофа произошла всего за четыре дня до назначенных парламентских выборов. Непосредственно после катастрофы премьер-министр Йенс Отто Краг и министр иностранных дел Ханс Табор выступили с заверениями, что американская сторона осведомлена о безъядерном статусе Дании, а самолёт с водородными бомбами не находился в воздушном пространстве Гренландии до инцидента, влетев в него лишь в связи с чрезвычайной ситуацией на борту. С точки зрения американской стороны сделанные заявления не соответствовали взаимным договорённостям и привели к ещё большему углублению кризиса и началу интенсивных четырёхмесячных переговоров, закончившихся подписанием нового соглашения о военном сотрудничестве.

«Тулегейт»

Документы времён холодной войны, рассекреченные в США в 90-е годы, противоречили заявлениям датского руководства и спровоцировали разразившийся в 1995 году в Дании политический скандал, получивший в прессе название «Тулегейт». Фолькетинг поручил Датскому институту международных отношений изучить историю полётов американских бомбардировщиков над Гренландией и роль авиабазы Туле в этих операциях. Двухтомный отчёт института был опубликован 17 января 1995 года и, хотя и подтвердил, что полёты американских бомбардировщиков с ядерным оружием в воздушном пространстве Гренландии совершались регулярно, установил, что американское правительство действовало «добросовестно», а вина лежит главным образом на правительстве Дании и, в частности, на бывшем премьер-министре Хансе Кристиане Хансене. В ходе переписки по вопросам, связанным с базой Туле, в 1957 году американский посол Вал Петерсон (англ. Val Peterson) осведомился, обязана ли американская сторона уведомить правительство Дании в случае размещения ядерного оружия на базе. В совершенно секретном ответном письме, подводившем итог переговоров, Хансен отметил, что, поскольку, как он понимает, американское правительство не видит каких-либо проблем в данном вопросе, Хансен также не нуждается и в комментариях со стороны американского правительства. В 1995 году правительство Дании в докладе парламенту признало, что подобный ответ вполне мог быть расценён как согласие на размещение ядерного оружия на базе Туле.

Кроме того, исследование установило, что, вопреки заверениям министра иностранных дел Нильса Петерсона, ядерное оружие находилось не только в воздушном пространстве Гренландии, но и складировалось непосредственно на авиабазе Туле вплоть до 1965 года. Также отчёт впервые опубликовал детали секретного американского проекта «Ледяной червь», предполагавшего размещение 600 ракет с ядерными зарядами под ледяным щитом Гренландии.

Реакция СССР

Советский Союз выразил решительный протест против продолжения полётов американских бомбардировщиков с ядерным оружием на борту над территориями иностранных государств и над мировым океаном. В заявлении советского правительства отмечалась как опасность ядерного заражения, связанная с такими полётами, так и их бессмысленность в связи с развитием ракетного оружия.

Безопасность ядерного оружия

После катастроф над Паломаресом и Туле, в которых конвенциональный взрыв привёл к рассеиванию ядерных материалов, исследователи пришли к выводу, что взрывчатое вещество, использованное в конструкции бомб, недостаточно стабильно и не может выдержать условий авиакатастрофы. Также было установлено, что электрические контуры предохранительных устройств недостаточно надёжны, и при пожаре существует опасность короткого замыкания. Эти заключения послужили толчком к началу нового этапа исследовательских и конструкторских работ по повышению безопасности ядерного оружия.

Ливерморская национальная лаборатория разработала так называемый «Тест Сьюзан» (англ. Susan Test) для испытания взрывчатых веществ на устойчивость. Тест заключался в стрельбе специальным снарядом по образцу взрывчатки, помещённому на твёрдую металлическую поверхность. К 1979 году Лос-Аламосская национальная лаборатория разработала новую «низкочувствительную» бризантную взрывчатку для использования в ядерных устройствах. Рэй Киддер (англ.), американский физик и конструктор ядерного оружия, утверждал, что, если во время катастроф в Паломаресе и Туле бомбы были бы оснащены новой взрывчаткой, взрывов бы не произошло.

Требования компенсаций ликвидаторам последствий катастрофы

Датские работники неоднократно требовали материальных компенсаций, утверждая, что участие в ликвидации последствий катастрофы оказало долговременное негативное влияние на состояние их здоровья. Датчане не принимали непосредственного участия в работах в «лагере Ханцикера», но участвовали, совместно с американцами, в поисках заражённых обломков, присутствовали на «танковой ферме», в порту, где осуществлялась погрузка заражённых материалов на суда, а также обслуживали технику, использовавшуюся в очистных работах на месте аварии.

В 1987 году около двухсот датских сотрудников подали иск против правительства США. Иск не увенчался успехом, но в результате разбирательств были рассекречены сотни документов, относящихся к инциденту. Из документов выяснилось, что после окончания работ мониторинг американского персонала не производился, хотя вероятность того, что американские участники проекта подвергались воздействию радиации, была значительно выше, и руководство проекта «Крестед Айс» неоднократно заявляло о необходимости такого мониторинга. Регулярные наблюдения за состоянием здоровья американских ликвидаторов начались только после публикации документов.

В 1995 году датский премьер-министр Поуль Шлютер распорядился провести радиологическое обследование оставшихся в живых на тот момент участников ликвидации последствий. Исследование, проведённое датским Институтом клинической эпидемиологии, установило, что уровень смертности от онкологических заболеваний среди принимавших участие в работах по ликвидации последствий аварии на 40 % выше, чем у тех, кто посещал базу Туле в период до и после этих работ, и на 50 % выше, чем в среднем по населению, однако не установил прямой связи уровня заболеваемости с радиацией. В 1997 году примерно 1700 датских участников работ получили компенсацию в размере 50 000 крон от датского правительства.

Поскольку мониторинг состояния здоровья датских участников ликвидации так и не начался, даже несмотря на решение Европейского суда, принятое в 2000 году, и постановление Европарламента, принятое в мае 2007 года, «Ассоциация бывших работников Туле» обратилась в европейские судебные инстанции. В 2004 году на сессии Европарламента было отмечено, что, поскольку Дания присоединилась к Европейскому сообществу по атомной энергии только в 1973 году, обязательства, связанные с членством в этой организации, не имеют обратной силы и, следовательно, не распространяются на инцидент в Туле, поэтому какие-либо шаги в решении проблем участников ликвидации последствий аварии могут быть предприняты только на национальном уровне.

Расследование Би-би-си. Сообщения об исчезнувшей бомбе

В ноябре 2008 года Гордон Карера (англ.), обозреватель Би-би-си по вопросам международной безопасности, опубликовал серию статей, посвящённых катастрофе над Туле. В одной из них он высказал предположение, основанное на анализе рассекреченных документов, что, вопреки утверждениям Пентагона, четвёртая атомная бомба могла быть не разрушена, а потеряна в результате катастрофы, и целью подводных работ 1968 года были её поиски. История получила широкое распространение в СМИ различных стран.

Поскольку американское правительство отказалось давать дополнительные пояснения по этому вопросу, министр иностранных дел Дании Пер Стиг Меллер поручил Датскому институту международных отношений провести независимый анализ рассекреченных документов, оказавшихся в распоряжении журналиста. Отчёт был опубликован в 2009 году. Автор, историк Свенд Христиансен (дат.), на основе изучения и сопоставления 348 рассекреченных документов пришёл к выводу, что существуют неопровержимые доказательства того, что ни одна из бомб не могла остаться в рабочем или хотя бы более или менее сохранном состоянии, а утверждения об утерянной бомбе лишены фактических оснований. В качестве наиболее вероятной цели подводного поиска учёный считает урановый сердечник второй ступени одной из бомб. Христиансен также отметил, что подобные сообщения появлялись и в датской прессе, начиная с 1987 года.

См. также

• Авиакатастрофа над Паломаресом
• Инцидент с ядерными боезарядами в ВВС США (2007)
• Столкновение над островом Тайби
• Список радиационных аварий

Литература

• Scott Douglas Sagan. [books.google.com/books?id=4pV_wbOnphsC The limits of safety: organizations, accidents, and nuclear weapons]. — Princeton University Press, 1995. — 286 p. — ISBN 9780691021010. (англ.)
• Michael H. Maggelet and James C. Oskins. [books.google.com/books?id=gi7HARO8vTcC&dq Broken Arrow. The Declassified History of U.S. Nuclear Weapons Accidents]. — Lulu Enterprises, 2008. — 324 p. — ISBN 9781435703612. (англ.)
• [www.risoe.dtu.dk/knowledge_base/publications/reports/ris-r-213.aspx?sc_lang=en Project Crested Ice. A joint Danish-American report on the crash near Thule Air Base on 21 January 1968 of a B-52 bomber carrying nuclear weapons]. — Risø National Laboratory, 1970. — 104 p. — ISBN 8755000061. (англ.)
• Steve Fetter and Frank von Hippel. [www.princeton.edu/sgs/publications/sgs/pdf/2_1Fetter.pdf The Hazard from Plutonium Dispersal by Nuclear-warhead Accidents] (англ.) // Science & Global Security. — 90 Goroon and Breach Science Publishers SA, 1990. — Vol. 2. — P. 2l—41.
• Stephen I. Schwartz. [books.google.com/books?id=8droMxkxnDwC Atomic audit: the costs and consequences of U.S. nuclear weapons since 1940]. — Brookings Institution Press, 1998. — 680 p. — ISBN 9780815777731. (англ.)
• Svend Aage Christensen. [www.diis.dk/sw81978.asp DIIS Report. The Marshal's baton]. — Danish Institute of International Studies, 2009. — 278 p. — ISBN 9788776053314. (англ.)
• Jorgen Taagholt and Jens Claus Hansen. Greenland: Security Perspectives. — Arctic Research Consortium of the United States, 2001. — 93 p. (англ.)

Ссылки

• [www.gwu.edu/~nsarchiv/nukevault/ebb267/03.pdf Project Crested Ice. The Thule Nuclear Accident. SAC Historical Study #113] (англ.). History and Research Division, USAF Startegic Air Command (1970). Проверено 19 октября 2011. [www.webcitation.org/5gX4OJXVL Архивировано из первоисточника 4 мая 2009].
• [www.dod.mil/pubs/foi/operation_and_plans/NuclearChemicalBiologicalMatters/DocsConcerningThuleAccident.pdf Joint Comitee on Atomic Energy, Congress of the United States, Meeting No 9-2-11, March 20, 1968] (англ.). US Department of Defence. Проверено 19 октября 2011. [www.webcitation.org/6575sCAsq Архивировано из первоисточника 1 февраля 2012].
• [www.dod.mil/pubs/foi/International_security_affairs/spain/133.pdf Broken Arrow — Thule] (англ.). Directorate of Nuclear Safety, United States Air Force. Проверено 19 октября 2011. [www.webcitation.org/6575tFtfl Архивировано из первоисточника 1 февраля 2012].
• [airforcemedicine.afms.mil/latestnews/palomares.htm Air Force Releases Reports on Palomares, Spain and Thule Airbase, Greenland Nuclear Weapons Accidents] (англ.). U.S. Air Force Medical Service. Проверено 19 октября 2011. [www.webcitation.org/6575u6k2v Архивировано из первоисточника 1 февраля 2012].
• Knud Juel, Gerda Engholm, Hans Storm. [www.si-folkesundhed.dk/upload/thule.pdf Registerundersøgelse af dødelighed og kræftforekomst blandt Thulearbejdere] (датск.). Statens Institut for Folkesundhed (2005). Проверено 3 ноября 2011. [www.webcitation.org/6575ucLZH Архивировано из первоисточника 1 февраля 2012].

Отрывок, характеризующий Авиакатастрофа над базой Туле

«Видел сон, будто Иосиф Алексеевич в моем доме сидит, я рад очень, и желаю угостить его. Будто я с посторонними неумолчно болтаю и вдруг вспомнил, что это ему не может нравиться, и желаю к нему приблизиться и его обнять. Но только что приблизился, вижу, что лицо его преобразилось, стало молодое, и он мне тихо что то говорит из ученья Ордена, так тихо, что я не могу расслышать. Потом, будто, вышли мы все из комнаты, и что то тут случилось мудреное. Мы сидели или лежали на полу. Он мне что то говорил. А мне будто захотелось показать ему свою чувствительность и я, не вслушиваясь в его речи, стал себе воображать состояние своего внутреннего человека и осенившую меня милость Божию. И появились у меня слезы на глазах, и я был доволен, что он это приметил. Но он взглянул на меня с досадой и вскочил, пресекши свой разговор. Я обробел и спросил, не ко мне ли сказанное относилось; но он ничего не отвечал, показал мне ласковый вид, и после вдруг очутились мы в спальне моей, где стоит двойная кровать. Он лег на нее на край, и я будто пылал к нему желанием ласкаться и прилечь тут же. И он будто у меня спрашивает: „Скажите по правде, какое вы имеете главное пристрастие? Узнали ли вы его? Я думаю, что вы уже его узнали“. Я, смутившись сим вопросом, отвечал, что лень мое главное пристрастие. Он недоверчиво покачал головой. И я ему, еще более смутившись, отвечал, что я, хотя и живу с женою, по его совету, но не как муж жены своей. На это он возразил, что не должно жену лишать своей ласки, дал чувствовать, что в этом была моя обязанность. Но я отвечал, что я стыжусь этого, и вдруг всё скрылось. И я проснулся, и нашел в мыслях своих текст Св. Писания: Живот бе свет человеком, и свет во тме светит и тма его не объят . Лицо у Иосифа Алексеевича было моложавое и светлое. В этот день получил письмо от благодетеля, в котором он пишет об обязанностях супружества».
«9 го декабря.
«Видел сон, от которого проснулся с трепещущимся сердцем. Видел, будто я в Москве, в своем доме, в большой диванной, и из гостиной выходит Иосиф Алексеевич. Будто я тотчас узнал, что с ним уже совершился процесс возрождения, и бросился ему на встречу. Я будто его целую, и руки его, а он говорит: „Приметил ли ты, что у меня лицо другое?“ Я посмотрел на него, продолжая держать его в своих объятиях, и будто вижу, что лицо его молодое, но волос на голове нет, и черты совершенно другие. И будто я ему говорю: „Я бы вас узнал, ежели бы случайно с вами встретился“, и думаю между тем: „Правду ли я сказал?“ И вдруг вижу, что он лежит как труп мертвый; потом понемногу пришел в себя и вошел со мной в большой кабинет, держа большую книгу, писанную, в александрийский лист. И будто я говорю: „это я написал“. И он ответил мне наклонением головы. Я открыл книгу, и в книге этой на всех страницах прекрасно нарисовано. И я будто знаю, что эти картины представляют любовные похождения души с ее возлюбленным. И на страницах будто я вижу прекрасное изображение девицы в прозрачной одежде и с прозрачным телом, возлетающей к облакам. И будто я знаю, что эта девица есть ничто иное, как изображение Песни песней. И будто я, глядя на эти рисунки, чувствую, что я делаю дурно, и не могу оторваться от них. Господи, помоги мне! Боже мой, если это оставление Тобою меня есть действие Твое, то да будет воля Твоя; но ежели же я сам причинил сие, то научи меня, что мне делать. Я погибну от своей развратности, буде Ты меня вовсе оставишь».


Денежные дела Ростовых не поправились в продолжение двух лет, которые они пробыли в деревне.
Несмотря на то, что Николай Ростов, твердо держась своего намерения, продолжал темно служить в глухом полку, расходуя сравнительно мало денег, ход жизни в Отрадном был таков, и в особенности Митенька так вел дела, что долги неудержимо росли с каждым годом. Единственная помощь, которая очевидно представлялась старому графу, это была служба, и он приехал в Петербург искать места; искать места и вместе с тем, как он говорил, в последний раз потешить девчат.
Вскоре после приезда Ростовых в Петербург, Берг сделал предложение Вере, и предложение его было принято.
Несмотря на то, что в Москве Ростовы принадлежали к высшему обществу, сами того не зная и не думая о том, к какому они принадлежали обществу, в Петербурге общество их было смешанное и неопределенное. В Петербурге они были провинциалы, до которых не спускались те самые люди, которых, не спрашивая их к какому они принадлежат обществу, в Москве кормили Ростовы.
Ростовы в Петербурге жили так же гостеприимно, как и в Москве, и на их ужинах сходились самые разнообразные лица: соседи по Отрадному, старые небогатые помещики с дочерьми и фрейлина Перонская, Пьер Безухов и сын уездного почтмейстера, служивший в Петербурге. Из мужчин домашними людьми в доме Ростовых в Петербурге очень скоро сделались Борис, Пьер, которого, встретив на улице, затащил к себе старый граф, и Берг, который целые дни проводил у Ростовых и оказывал старшей графине Вере такое внимание, которое может оказывать молодой человек, намеревающийся сделать предложение.
Берг недаром показывал всем свою раненую в Аустерлицком сражении правую руку и держал совершенно не нужную шпагу в левой. Он так упорно и с такою значительностью рассказывал всем это событие, что все поверили в целесообразность и достоинство этого поступка, и Берг получил за Аустерлиц две награды.
В Финляндской войне ему удалось также отличиться. Он поднял осколок гранаты, которым был убит адъютант подле главнокомандующего и поднес начальнику этот осколок. Так же как и после Аустерлица, он так долго и упорно рассказывал всем про это событие, что все поверили тоже, что надо было это сделать, и за Финляндскую войну Берг получил две награды. В 19 м году он был капитан гвардии с орденами и занимал в Петербурге какие то особенные выгодные места.
Хотя некоторые вольнодумцы и улыбались, когда им говорили про достоинства Берга, нельзя было не согласиться, что Берг был исправный, храбрый офицер, на отличном счету у начальства, и нравственный молодой человек с блестящей карьерой впереди и даже прочным положением в обществе.
Четыре года тому назад, встретившись в партере московского театра с товарищем немцем, Берг указал ему на Веру Ростову и по немецки сказал: «Das soll mein Weib werden», [Она должна быть моей женой,] и с той минуты решил жениться на ней. Теперь, в Петербурге, сообразив положение Ростовых и свое, он решил, что пришло время, и сделал предложение.
Предложение Берга было принято сначала с нелестным для него недоумением. Сначала представилось странно, что сын темного, лифляндского дворянина делает предложение графине Ростовой; но главное свойство характера Берга состояло в таком наивном и добродушном эгоизме, что невольно Ростовы подумали, что это будет хорошо, ежели он сам так твердо убежден, что это хорошо и даже очень хорошо. Притом же дела Ростовых были очень расстроены, чего не мог не знать жених, а главное, Вере было 24 года, она выезжала везде, и, несмотря на то, что она несомненно была хороша и рассудительна, до сих пор никто никогда ей не сделал предложения. Согласие было дано.
– Вот видите ли, – говорил Берг своему товарищу, которого он называл другом только потому, что он знал, что у всех людей бывают друзья. – Вот видите ли, я всё это сообразил, и я бы не женился, ежели бы не обдумал всего, и это почему нибудь было бы неудобно. А теперь напротив, папенька и маменька мои теперь обеспечены, я им устроил эту аренду в Остзейском крае, а мне прожить можно в Петербурге при моем жалованьи, при ее состоянии и при моей аккуратности. Прожить можно хорошо. Я не из за денег женюсь, я считаю это неблагородно, но надо, чтоб жена принесла свое, а муж свое. У меня служба – у нее связи и маленькие средства. Это в наше время что нибудь такое значит, не так ли? А главное она прекрасная, почтенная девушка и любит меня…
Берг покраснел и улыбнулся.
– И я люблю ее, потому что у нее характер рассудительный – очень хороший. Вот другая ее сестра – одной фамилии, а совсем другое, и неприятный характер, и ума нет того, и эдакое, знаете?… Неприятно… А моя невеста… Вот будете приходить к нам… – продолжал Берг, он хотел сказать обедать, но раздумал и сказал: «чай пить», и, проткнув его быстро языком, выпустил круглое, маленькое колечко табачного дыма, олицетворявшее вполне его мечты о счастьи.
Подле первого чувства недоуменья, возбужденного в родителях предложением Берга, в семействе водворилась обычная в таких случаях праздничность и радость, но радость была не искренняя, а внешняя. В чувствах родных относительно этой свадьбы были заметны замешательство и стыдливость. Как будто им совестно было теперь за то, что они мало любили Веру, и теперь так охотно сбывали ее с рук. Больше всех смущен был старый граф. Он вероятно не умел бы назвать того, что было причиной его смущенья, а причина эта была его денежные дела. Он решительно не знал, что у него есть, сколько у него долгов и что он в состоянии будет дать в приданое Вере. Когда родились дочери, каждой было назначено по 300 душ в приданое; но одна из этих деревень была уж продана, другая заложена и так просрочена, что должна была продаваться, поэтому отдать имение было невозможно. Денег тоже не было.
Берг уже более месяца был женихом и только неделя оставалась до свадьбы, а граф еще не решил с собой вопроса о приданом и не говорил об этом с женою. Граф то хотел отделить Вере рязанское именье, то хотел продать лес, то занять денег под вексель. За несколько дней до свадьбы Берг вошел рано утром в кабинет к графу и с приятной улыбкой почтительно попросил будущего тестя объявить ему, что будет дано за графиней Верой. Граф так смутился при этом давно предчувствуемом вопросе, что сказал необдуманно первое, что пришло ему в голову.
– Люблю, что позаботился, люблю, останешься доволен…
И он, похлопав Берга по плечу, встал, желая прекратить разговор. Но Берг, приятно улыбаясь, объяснил, что, ежели он не будет знать верно, что будет дано за Верой, и не получит вперед хотя части того, что назначено ей, то он принужден будет отказаться.
– Потому что рассудите, граф, ежели бы я теперь позволил себе жениться, не имея определенных средств для поддержания своей жены, я поступил бы подло…
Разговор кончился тем, что граф, желая быть великодушным и не подвергаться новым просьбам, сказал, что он выдает вексель в 80 тысяч. Берг кротко улыбнулся, поцеловал графа в плечо и сказал, что он очень благодарен, но никак не может теперь устроиться в новой жизни, не получив чистыми деньгами 30 тысяч. – Хотя бы 20 тысяч, граф, – прибавил он; – а вексель тогда только в 60 тысяч.
– Да, да, хорошо, – скороговоркой заговорил граф, – только уж извини, дружок, 20 тысяч я дам, а вексель кроме того на 80 тысяч дам. Так то, поцелуй меня.


Наташе было 16 лет, и был 1809 год, тот самый, до которого она четыре года тому назад по пальцам считала с Борисом после того, как она с ним поцеловалась. С тех пор она ни разу не видала Бориса. Перед Соней и с матерью, когда разговор заходил о Борисе, она совершенно свободно говорила, как о деле решенном, что всё, что было прежде, – было ребячество, про которое не стоило и говорить, и которое давно было забыто. Но в самой тайной глубине ее души, вопрос о том, было ли обязательство к Борису шуткой или важным, связывающим обещанием, мучил ее.
С самых тех пор, как Борис в 1805 году из Москвы уехал в армию, он не видался с Ростовыми. Несколько раз он бывал в Москве, проезжал недалеко от Отрадного, но ни разу не был у Ростовых.
Наташе приходило иногда к голову, что он не хотел видеть ее, и эти догадки ее подтверждались тем грустным тоном, которым говаривали о нем старшие:
– В нынешнем веке не помнят старых друзей, – говорила графиня вслед за упоминанием о Борисе.
Анна Михайловна, в последнее время реже бывавшая у Ростовых, тоже держала себя как то особенно достойно, и всякий раз восторженно и благодарно говорила о достоинствах своего сына и о блестящей карьере, на которой он находился. Когда Ростовы приехали в Петербург, Борис приехал к ним с визитом.
Он ехал к ним не без волнения. Воспоминание о Наташе было самым поэтическим воспоминанием Бориса. Но вместе с тем он ехал с твердым намерением ясно дать почувствовать и ей, и родным ее, что детские отношения между ним и Наташей не могут быть обязательством ни для нее, ни для него. У него было блестящее положение в обществе, благодаря интимности с графиней Безуховой, блестящее положение на службе, благодаря покровительству важного лица, доверием которого он вполне пользовался, и у него были зарождающиеся планы женитьбы на одной из самых богатых невест Петербурга, которые очень легко могли осуществиться. Когда Борис вошел в гостиную Ростовых, Наташа была в своей комнате. Узнав о его приезде, она раскрасневшись почти вбежала в гостиную, сияя более чем ласковой улыбкой.
Борис помнил ту Наташу в коротеньком платье, с черными, блестящими из под локон глазами и с отчаянным, детским смехом, которую он знал 4 года тому назад, и потому, когда вошла совсем другая Наташа, он смутился, и лицо его выразило восторженное удивление. Это выражение его лица обрадовало Наташу.
– Что, узнаешь свою маленькую приятельницу шалунью? – сказала графиня. Борис поцеловал руку Наташи и сказал, что он удивлен происшедшей в ней переменой.
– Как вы похорошели!
«Еще бы!», отвечали смеющиеся глаза Наташи.
– А папа постарел? – спросила она. Наташа села и, не вступая в разговор Бориса с графиней, молча рассматривала своего детского жениха до малейших подробностей. Он чувствовал на себе тяжесть этого упорного, ласкового взгляда и изредка взглядывал на нее.
Мундир, шпоры, галстук, прическа Бориса, всё это было самое модное и сomme il faut [вполне порядочно]. Это сейчас заметила Наташа. Он сидел немножко боком на кресле подле графини, поправляя правой рукой чистейшую, облитую перчатку на левой, говорил с особенным, утонченным поджатием губ об увеселениях высшего петербургского света и с кроткой насмешливостью вспоминал о прежних московских временах и московских знакомых. Не нечаянно, как это чувствовала Наташа, он упомянул, называя высшую аристократию, о бале посланника, на котором он был, о приглашениях к NN и к SS.
Наташа сидела всё время молча, исподлобья глядя на него. Взгляд этот всё больше и больше, и беспокоил, и смущал Бориса. Он чаще оглядывался на Наташу и прерывался в рассказах. Он просидел не больше 10 минут и встал, раскланиваясь. Всё те же любопытные, вызывающие и несколько насмешливые глаза смотрели на него. После первого своего посещения, Борис сказал себе, что Наташа для него точно так же привлекательна, как и прежде, но что он не должен отдаваться этому чувству, потому что женитьба на ней – девушке почти без состояния, – была бы гибелью его карьеры, а возобновление прежних отношений без цели женитьбы было бы неблагородным поступком. Борис решил сам с собою избегать встреч с Наташей, нo, несмотря на это решение, приехал через несколько дней и стал ездить часто и целые дни проводить у Ростовых. Ему представлялось, что ему необходимо было объясниться с Наташей, сказать ей, что всё старое должно быть забыто, что, несмотря на всё… она не может быть его женой, что у него нет состояния, и ее никогда не отдадут за него. Но ему всё не удавалось и неловко было приступить к этому объяснению. С каждым днем он более и более запутывался. Наташа, по замечанию матери и Сони, казалась по старому влюбленной в Бориса. Она пела ему его любимые песни, показывала ему свой альбом, заставляла его писать в него, не позволяла поминать ему о старом, давая понимать, как прекрасно было новое; и каждый день он уезжал в тумане, не сказав того, что намерен был сказать, сам не зная, что он делал и для чего он приезжал, и чем это кончится. Борис перестал бывать у Элен, ежедневно получал укоризненные записки от нее и всё таки целые дни проводил у Ростовых.


Однажды вечером, когда старая графиня, вздыхая и крехтя, в ночном чепце и кофточке, без накладных буклей, и с одним бедным пучком волос, выступавшим из под белого, коленкорового чепчика, клала на коврике земные поклоны вечерней молитвы, ее дверь скрипнула, и в туфлях на босу ногу, тоже в кофточке и в папильотках, вбежала Наташа. Графиня оглянулась и нахмурилась. Она дочитывала свою последнюю молитву: «Неужели мне одр сей гроб будет?» Молитвенное настроение ее было уничтожено. Наташа, красная, оживленная, увидав мать на молитве, вдруг остановилась на своем бегу, присела и невольно высунула язык, грозясь самой себе. Заметив, что мать продолжала молитву, она на цыпочках подбежала к кровати, быстро скользнув одной маленькой ножкой о другую, скинула туфли и прыгнула на тот одр, за который графиня боялась, как бы он не был ее гробом. Одр этот был высокий, перинный, с пятью всё уменьшающимися подушками. Наташа вскочила, утонула в перине, перевалилась к стенке и начала возиться под одеялом, укладываясь, подгибая коленки к подбородку, брыкая ногами и чуть слышно смеясь, то закрываясь с головой, то взглядывая на мать. Графиня кончила молитву и с строгим лицом подошла к постели; но, увидав, что Наташа закрыта с головой, улыбнулась своей доброй, слабой улыбкой.
– Ну, ну, ну, – сказала мать.
– Мама, можно поговорить, да? – сказала Hаташa. – Ну, в душку один раз, ну еще, и будет. – И она обхватила шею матери и поцеловала ее под подбородок. В обращении своем с матерью Наташа выказывала внешнюю грубость манеры, но так была чутка и ловка, что как бы она ни обхватила руками мать, она всегда умела это сделать так, чтобы матери не было ни больно, ни неприятно, ни неловко.
– Ну, об чем же нынче? – сказала мать, устроившись на подушках и подождав, пока Наташа, также перекатившись раза два через себя, не легла с ней рядом под одним одеялом, выпростав руки и приняв серьезное выражение.
Эти ночные посещения Наташи, совершавшиеся до возвращения графа из клуба, были одним из любимейших наслаждений матери и дочери.
– Об чем же нынче? А мне нужно тебе сказать…
Наташа закрыла рукою рот матери.
– О Борисе… Я знаю, – сказала она серьезно, – я затем и пришла. Не говорите, я знаю. Нет, скажите! – Она отпустила руку. – Скажите, мама. Он мил?
– Наташа, тебе 16 лет, в твои года я была замужем. Ты говоришь, что Боря мил. Он очень мил, и я его люблю как сына, но что же ты хочешь?… Что ты думаешь? Ты ему совсем вскружила голову, я это вижу…
Говоря это, графиня оглянулась на дочь. Наташа лежала, прямо и неподвижно глядя вперед себя на одного из сфинксов красного дерева, вырезанных на углах кровати, так что графиня видела только в профиль лицо дочери. Лицо это поразило графиню своей особенностью серьезного и сосредоточенного выражения.
Наташа слушала и соображала.
– Ну так что ж? – сказала она.
– Ты ему вскружила совсем голову, зачем? Что ты хочешь от него? Ты знаешь, что тебе нельзя выйти за него замуж.
– Отчего? – не переменяя положения, сказала Наташа.
– Оттого, что он молод, оттого, что он беден, оттого, что он родня… оттого, что ты и сама не любишь его.
– А почему вы знаете?
– Я знаю. Это не хорошо, мой дружок.
– А если я хочу… – сказала Наташа.
– Перестань говорить глупости, – сказала графиня.
– А если я хочу…
– Наташа, я серьезно…
Наташа не дала ей договорить, притянула к себе большую руку графини и поцеловала ее сверху, потом в ладонь, потом опять повернула и стала целовать ее в косточку верхнего сустава пальца, потом в промежуток, потом опять в косточку, шопотом приговаривая: «январь, февраль, март, апрель, май».
– Говорите, мама, что же вы молчите? Говорите, – сказала она, оглядываясь на мать, которая нежным взглядом смотрела на дочь и из за этого созерцания, казалось, забыла всё, что она хотела сказать.
– Это не годится, душа моя. Не все поймут вашу детскую связь, а видеть его таким близким с тобой может повредить тебе в глазах других молодых людей, которые к нам ездят, и, главное, напрасно мучает его. Он, может быть, нашел себе партию по себе, богатую; а теперь он с ума сходит.
– Сходит? – повторила Наташа.
– Я тебе про себя скажу. У меня был один cousin…
– Знаю – Кирилла Матвеич, да ведь он старик?
– Не всегда был старик. Но вот что, Наташа, я поговорю с Борей. Ему не надо так часто ездить…
– Отчего же не надо, коли ему хочется?
– Оттого, что я знаю, что это ничем не кончится.
– Почему вы знаете? Нет, мама, вы не говорите ему. Что за глупости! – говорила Наташа тоном человека, у которого хотят отнять его собственность.
– Ну не выйду замуж, так пускай ездит, коли ему весело и мне весело. – Наташа улыбаясь поглядела на мать.
– Не замуж, а так , – повторила она.
– Как же это, мой друг?
– Да так . Ну, очень нужно, что замуж не выйду, а… так .
– Так, так, – повторила графиня и, трясясь всем своим телом, засмеялась добрым, неожиданным старушечьим смехом.
– Полноте смеяться, перестаньте, – закричала Наташа, – всю кровать трясете. Ужасно вы на меня похожи, такая же хохотунья… Постойте… – Она схватила обе руки графини, поцеловала на одной кость мизинца – июнь, и продолжала целовать июль, август на другой руке. – Мама, а он очень влюблен? Как на ваши глаза? В вас были так влюблены? И очень мил, очень, очень мил! Только не совсем в моем вкусе – он узкий такой, как часы столовые… Вы не понимаете?…Узкий, знаете, серый, светлый…
– Что ты врешь! – сказала графиня.
Наташа продолжала:
– Неужели вы не понимаете? Николенька бы понял… Безухий – тот синий, темно синий с красным, и он четвероугольный.
– Ты и с ним кокетничаешь, – смеясь сказала графиня.
– Нет, он франмасон, я узнала. Он славный, темно синий с красным, как вам растолковать…
– Графинюшка, – послышался голос графа из за двери. – Ты не спишь? – Наташа вскочила босиком, захватила в руки туфли и убежала в свою комнату.
Она долго не могла заснуть. Она всё думала о том, что никто никак не может понять всего, что она понимает, и что в ней есть.
«Соня?» подумала она, глядя на спящую, свернувшуюся кошечку с ее огромной косой. «Нет, куда ей! Она добродетельная. Она влюбилась в Николеньку и больше ничего знать не хочет. Мама, и та не понимает. Это удивительно, как я умна и как… она мила», – продолжала она, говоря про себя в третьем лице и воображая, что это говорит про нее какой то очень умный, самый умный и самый хороший мужчина… «Всё, всё в ней есть, – продолжал этот мужчина, – умна необыкновенно, мила и потом хороша, необыкновенно хороша, ловка, – плавает, верхом ездит отлично, а голос! Можно сказать, удивительный голос!» Она пропела свою любимую музыкальную фразу из Херубиниевской оперы, бросилась на постель, засмеялась от радостной мысли, что она сейчас заснет, крикнула Дуняшу потушить свечку, и еще Дуняша не успела выйти из комнаты, как она уже перешла в другой, еще более счастливый мир сновидений, где всё было так же легко и прекрасно, как и в действительности, но только было еще лучше, потому что было по другому.

На другой день графиня, пригласив к себе Бориса, переговорила с ним, и с того дня он перестал бывать у Ростовых.


31 го декабря, накануне нового 1810 года, le reveillon [ночной ужин], был бал у Екатерининского вельможи. На бале должен был быть дипломатический корпус и государь.
На Английской набережной светился бесчисленными огнями иллюминации известный дом вельможи. У освещенного подъезда с красным сукном стояла полиция, и не одни жандармы, но полицеймейстер на подъезде и десятки офицеров полиции. Экипажи отъезжали, и всё подъезжали новые с красными лакеями и с лакеями в перьях на шляпах. Из карет выходили мужчины в мундирах, звездах и лентах; дамы в атласе и горностаях осторожно сходили по шумно откладываемым подножкам, и торопливо и беззвучно проходили по сукну подъезда.
Почти всякий раз, как подъезжал новый экипаж, в толпе пробегал шопот и снимались шапки.
– Государь?… Нет, министр… принц… посланник… Разве не видишь перья?… – говорилось из толпы. Один из толпы, одетый лучше других, казалось, знал всех, и называл по имени знатнейших вельмож того времени.
Уже одна треть гостей приехала на этот бал, а у Ростовых, долженствующих быть на этом бале, еще шли торопливые приготовления одевания.
Много было толков и приготовлений для этого бала в семействе Ростовых, много страхов, что приглашение не будет получено, платье не будет готово, и не устроится всё так, как было нужно.
Вместе с Ростовыми ехала на бал Марья Игнатьевна Перонская, приятельница и родственница графини, худая и желтая фрейлина старого двора, руководящая провинциальных Ростовых в высшем петербургском свете.
В 10 часов вечера Ростовы должны были заехать за фрейлиной к Таврическому саду; а между тем было уже без пяти минут десять, а еще барышни не были одеты.
Наташа ехала на первый большой бал в своей жизни. Она в этот день встала в 8 часов утра и целый день находилась в лихорадочной тревоге и деятельности. Все силы ее, с самого утра, были устремлены на то, чтобы они все: она, мама, Соня были одеты как нельзя лучше. Соня и графиня поручились вполне ей. На графине должно было быть масака бархатное платье, на них двух белые дымковые платья на розовых, шелковых чехлах с розанами в корсаже. Волоса должны были быть причесаны a la grecque [по гречески].
Все существенное уже было сделано: ноги, руки, шея, уши были уже особенно тщательно, по бальному, вымыты, надушены и напудрены; обуты уже были шелковые, ажурные чулки и белые атласные башмаки с бантиками; прически были почти окончены. Соня кончала одеваться, графиня тоже; но Наташа, хлопотавшая за всех, отстала. Она еще сидела перед зеркалом в накинутом на худенькие плечи пеньюаре. Соня, уже одетая, стояла посреди комнаты и, нажимая до боли маленьким пальцем, прикалывала последнюю визжавшую под булавкой ленту.
– Не так, не так, Соня, – сказала Наташа, поворачивая голову от прически и хватаясь руками за волоса, которые не поспела отпустить державшая их горничная. – Не так бант, поди сюда. – Соня присела. Наташа переколола ленту иначе.
– Позвольте, барышня, нельзя так, – говорила горничная, державшая волоса Наташи.
– Ах, Боже мой, ну после! Вот так, Соня.
– Скоро ли вы? – послышался голос графини, – уж десять сейчас.
– Сейчас, сейчас. – А вы готовы, мама?
– Только току приколоть.
– Не делайте без меня, – крикнула Наташа: – вы не сумеете!
– Да уж десять.
На бале решено было быть в половине одиннадцатого, a надо было еще Наташе одеться и заехать к Таврическому саду.
Окончив прическу, Наташа в коротенькой юбке, из под которой виднелись бальные башмачки, и в материнской кофточке, подбежала к Соне, осмотрела ее и потом побежала к матери. Поворачивая ей голову, она приколола току, и, едва успев поцеловать ее седые волосы, опять побежала к девушкам, подшивавшим ей юбку.
Дело стояло за Наташиной юбкой, которая была слишком длинна; ее подшивали две девушки, обкусывая торопливо нитки. Третья, с булавками в губах и зубах, бегала от графини к Соне; четвертая держала на высоко поднятой руке всё дымковое платье.
– Мавруша, скорее, голубушка!
– Дайте наперсток оттуда, барышня.
– Скоро ли, наконец? – сказал граф, входя из за двери. – Вот вам духи. Перонская уж заждалась.
– Готово, барышня, – говорила горничная, двумя пальцами поднимая подшитое дымковое платье и что то обдувая и потряхивая, высказывая этим жестом сознание воздушности и чистоты того, что она держала.
Наташа стала надевать платье.
– Сейчас, сейчас, не ходи, папа, – крикнула она отцу, отворившему дверь, еще из под дымки юбки, закрывавшей всё ее лицо. Соня захлопнула дверь. Через минуту графа впустили. Он был в синем фраке, чулках и башмаках, надушенный и припомаженный.
– Ах, папа, ты как хорош, прелесть! – сказала Наташа, стоя посреди комнаты и расправляя складки дымки.
– Позвольте, барышня, позвольте, – говорила девушка, стоя на коленях, обдергивая платье и с одной стороны рта на другую переворачивая языком булавки.
– Воля твоя! – с отчаянием в голосе вскрикнула Соня, оглядев платье Наташи, – воля твоя, опять длинно!
Наташа отошла подальше, чтоб осмотреться в трюмо. Платье было длинно.
– Ей Богу, сударыня, ничего не длинно, – сказала Мавруша, ползавшая по полу за барышней.
– Ну длинно, так заметаем, в одну минутую заметаем, – сказала решительная Дуняша, из платочка на груди вынимая иголку и опять на полу принимаясь за работу.
В это время застенчиво, тихими шагами, вошла графиня в своей токе и бархатном платье.
– Уу! моя красавица! – закричал граф, – лучше вас всех!… – Он хотел обнять ее, но она краснея отстранилась, чтоб не измяться.
– Мама, больше на бок току, – проговорила Наташа. – Я переколю, и бросилась вперед, а девушки, подшивавшие, не успевшие за ней броситься, оторвали кусочек дымки.
– Боже мой! Что ж это такое? Я ей Богу не виновата…
– Ничего, заметаю, не видно будет, – говорила Дуняша.
– Красавица, краля то моя! – сказала из за двери вошедшая няня. – А Сонюшка то, ну красавицы!…
В четверть одиннадцатого наконец сели в кареты и поехали. Но еще нужно было заехать к Таврическому саду.
Перонская была уже готова. Несмотря на ее старость и некрасивость, у нее происходило точно то же, что у Ростовых, хотя не с такой торопливостью (для нее это было дело привычное), но также было надушено, вымыто, напудрено старое, некрасивое тело, также старательно промыто за ушами, и даже, и так же, как у Ростовых, старая горничная восторженно любовалась нарядом своей госпожи, когда она в желтом платье с шифром вышла в гостиную. Перонская похвалила туалеты Ростовых.
Ростовы похвалили ее вкус и туалет, и, бережа прически и платья, в одиннадцать часов разместились по каретам и поехали.


Наташа с утра этого дня не имела ни минуты свободы, и ни разу не успела подумать о том, что предстоит ей.
В сыром, холодном воздухе, в тесноте и неполной темноте колыхающейся кареты, она в первый раз живо представила себе то, что ожидает ее там, на бале, в освещенных залах – музыка, цветы, танцы, государь, вся блестящая молодежь Петербурга. То, что ее ожидало, было так прекрасно, что она не верила даже тому, что это будет: так это было несообразно с впечатлением холода, тесноты и темноты кареты. Она поняла всё то, что ее ожидает, только тогда, когда, пройдя по красному сукну подъезда, она вошла в сени, сняла шубу и пошла рядом с Соней впереди матери между цветами по освещенной лестнице. Только тогда она вспомнила, как ей надо было себя держать на бале и постаралась принять ту величественную манеру, которую она считала необходимой для девушки на бале. Но к счастью ее она почувствовала, что глаза ее разбегались: она ничего не видела ясно, пульс ее забил сто раз в минуту, и кровь стала стучать у ее сердца. Она не могла принять той манеры, которая бы сделала ее смешною, и шла, замирая от волнения и стараясь всеми силами только скрыть его. И эта то была та самая манера, которая более всего шла к ней. Впереди и сзади их, так же тихо переговариваясь и так же в бальных платьях, входили гости. Зеркала по лестнице отражали дам в белых, голубых, розовых платьях, с бриллиантами и жемчугами на открытых руках и шеях.