Аврелиан

Поделись знанием:
Перейти к: навигация, поиск
Луций Домиций Аврелиан
лат. Lucius Domitius Aurelianus<tr><td colspan="2" style="text-align: center; border-top: solid darkgray 1px;"></td></tr>

<tr><td colspan="2" style="text-align: center;">Портрет Аврелиана из шведской энциклопедии Nordisk familjebok</td></tr>

Римский император
270 — 275
Предшественник: Квинтилл
Преемник: Марк Клавдий Тацит
 
Вероисповедание: поклонение Непобедимому Солнцу, древнеримская религия
Рождение: 9 сентября 214(0214-09-09)
Сирмий, Паннония, Римская империя
Смерть: 275(0275)
Кенофруриум, Фракия, Римская империя
Супруга: Ульпия Северина
Дети: дочь (имя неизвестно)

Лу́ций Доми́ций Аврелиа́н[1] (лат. Lucius Domitius Aurelianus), более известный в римской историографии как Аврелиа́н, — римский император в 270275 годах.

Аврелиан был выходцем из незнатной семьи. После длительной службы в римской армии Аврелиан при Клавдии II стал начальником конницы, а после смерти Клавдия II придунайские части в Сирмии провозгласили Аврелиана императором. Благодаря победам, одержанным над ютунгами, сарматами, вандалами и готами, произошло восстановление дунайских границ Римской империи. Однако Аврелиан был вынужден в 271 году покинуть провинцию Дакия. В 271 году вторгнувшиеся в Италию алеманны были остановлены у Павии. Для защиты от нападений на столицу Аврелиан издал приказ о строительстве дополнительных оборонительных укреплений вокруг Рима и сохранившейся до наших дней Аврелиановой стены протяжённостью 18,8 км.

Покорение Пальмирского царства Зенобии в 272—273 годах и возвращение Галлии, правитель которой Тетрик I в 274 году добровольно сдался римской армии, позволило Аврелиану восстановить единство государства. За это Аврелиан получил почётный титул «Реставратор империи и Востока». Для окончательного укрепления Римской империи государь провёл денежную реформу и ввёл культ Непобедимого Солнца, которое в 274 году было объявлено верховным богом империи. Правление Аврелиана послужило базой для начавшейся с Диоклетиана эпохи домината, когда установилась неограниченная власть императора. Аврелиан первым начал официально именоваться господином и богом, а также носил диадему. Аврелиан погиб в результате заговора во время подготовки похода против Государства Сасанидов[2].

Аврелиан носил следующие победные титулы: «Германский Величайший» — с 270 или 271 года, «Готский Величайший» — с 271 года, «Парфянский Величайший», «Карпийский Величайший» и «Дакийский Величайший» — с 271 или 272 года, «Британский Величайший» и «Сарматский Величайший» (время точно не известно), «Пальмирский Величайший» — с 274 года, «Отец Отечества» и «Реставратор империи и Востока» — с 274 года[2]. Власть трибуна получал шесть раз (в 270 году — дважды, затем ежегодно 10 декабря), с 270 года — великий понтифик[2]. Консул 271, 274, 275 годов.





Ранняя жизнь и карьера

Аврелиан родился 9 сентября 214 года[3] в семье земледельца, который арендовал земли у сенатора Аврелия[4]. Его матерью была жрица культа Непобедимого Солнца[5]. Мнения античных авторов относительно места рождения Аврелиана расходятся: Евтропий утверждает, что он родился в Дакии Прибрежной (англ.)[6]; автор биографии Аврелиана в «Истории Августов» — в Сирмии[7]. «История Августов» также рассказывает, что были предзнаменования, говорившие, что Аврелиан станет императором[8].

Став римским гражданином, Аврелиан сменил образ жизни земледельца на образ жизни легионера[3]. Он успешно служил в римской армии. Храбрый и решительный, Аврелиан рано обратил на себя внимание командиров, которые прочили ему удачную военную карьеру. Он был трибуном VI Галльского легиона и участвовал в кампании против франков на Рейне[1][9][10], затем послом в Персии[11]. По предположению Леона Хомо, до службы в Галлии Аврелиан был центурионом когорты в правление Гордиана III[9]. При Валериане Аврелиан, вероятно, назначался консулом-суффектом (хотя его консульство нигде не зарегистрировано, кроме «Истории Августов»)[12]. Иногда считается, что данные о его карьере до 268 года выдуманы[2].

В правление императора Галлиена Аврелиан стал начальником кавалерийского отряда[3]. Узнав о вторжении готов в Грецию, Галлиен двинулся против них с армией, в командный состав которой, скорее всего, входил Аврелиан[13]. Однако во время этого похода один из полководцев императора, Авреол, восстал и занял крепость Медиолан. Поэтому Галлиен был вынужден осадить крепость; в том же году во время осады Медиолана он был убит заговорщиками[14]. Согласно одному из источников, Аврелиан принимал участие в заговоре против Галлиена[15]. Он поддержал нового императора Клавдия II, который тоже, по всей видимости, участвовал в заговоре[16].

При Клавдии II Аврелиан взошёл на вершину военной карьеры. Когда началась война с готами, под его командованием оказалась вся римская кавалерия[3]. Аврелиан стал правой рукой императора Клавдия[17]. Его кавалерия сыграла решающую роль в битве при Нише[18]. Готы потерпели поражение в этой войне, а Аврелиан заслужил славу превосходного полководца. Он не раз проводил самостоятельные военные операции против варваров на Балканах, которые оканчивались победой римлян[19].

Война против Авреола, которая привела к концентрации крупных сил в Италии, позволила алеманнам прорвать оборону верхнедунайской границы. Через Рецию и Альпы они беспрепятственно вошли в Северную Италию и начали грабёж области. В начале 269 года император Клавдий и Аврелиан отправились на север и победили алеманнов в битве у озера Бенак[20].

В это время с Балкан пришла весть, что напали герулы, готы, гепиды и бастарны. Клавдий немедленно отправляет Аврелиана на Балканы, чтобы противостоять вторжению, пока Клавдий не явится с основной армией[21]. Готы, осаждавшие Фессалоники, узнав о приближении римлян, начали отступать из Северной Македонии. Аврелиан со своей кавалерией перехватил их и победил в серии мелких стычек, в результате которых погибло три тысячи вражеских солдат[21]. Аврелиан продолжал преследовать противника, загоняя их на север в Верхнюю Мёзию, где император Клавдий собрал главную армию. Битва была нерешительной, но готы были остановлены, несмотря на тяжёлые потери римлян[21]. Но император устроил готской армии засады и разгромил их, а Аврелиан преследовал противника со своей кавалерией[22]. Готы отступили в Гемские горы, где были заперты. Но из-за невнимания римлян им удалось вырваться и продолжить свой поход через Фракию[22].

Император Клавдий вернулся в Сирмий, оставив Аврелиана отвечать за операции против готов[22]. Аврелиан удачно воевал с готами, но у него не было времени насладиться победой: в конце августа пришло известие из Сирмия, что император Клавдий скончался[23]. Аврелиан быстро окончил боевые действия против готов, освободив от осады Анхиал и Никополь[2].

Восхождение на престол

В 270 году Клавдий скончался от чумы, и его брат Квинтилл захватил власть при поддержке римского сената[22]. Что характерно для того времени, армия отказалась признать нового императора, предпочитая, чтобы императором стал один из военачальников. Аврелиан был провозглашён императором в мае[24] или сентябре[25] 270 года паннонскими легионами[3] и отправился в поход против Квинтилла. Квинтилл, узнав о провозглашении императором Аврелиана, сначала хотел бороться с ним за власть, но увидев, что солдаты не намерены его поддерживать, вскрыл себе вены[22].

Позже стали утверждать, что Клавдий на смертном одре назначил своим наследником Аврелиана, но, скорее всего, это было придумано для того, чтобы показать законность восхождения Аврелиана на престол[3]. Перед новым императором встала непростая задача — объединить Римскую империю и возвратить ей былое величие[26].

Внешность и личные качества

Наиболее полное описание Аврелиана оставил автор «Истории Августов»:

«…Аврелиан имел привлекательную внешность, отличался мужественной красотой; он был довольно высокого роста, обладал очень большой телесной силой, питал некоторую страсть к вину и еде, но редко поддавался любовной страсти. Он был безмерно строг, поддерживал особенно строгую дисциплину, любил обнажать меч…»[27]

Евтропий говорит, что Аврелиан «муж в военном деле весьма искусный, но невоздержанный и склонный к жестокости»[28]. Аврелий Виктор называет Аврелиана строгим и неподкупным[29]. На скульптурных изображениях Аврелиан показан как типичный военачальник того времени с коротко подстриженными волосами, грубо выбритыми щеками и небольшой бородой[30].

Правление

В 248 году император Филипп Араб отпраздновал тысячелетие Рима с большим размахом, доказывая, что империя все ещё очень мощна. Однако в реальности ситуация была не из лучших[31]. В последующие годы империи пришлось столкнуться с огромным давлением со стороны внешних врагов, и в то же время ей грозила опасность гражданских войн. От этого пострадала римская экономика, пришли в упадок сельское хозяйство и торговля. Помимо этого, эпидемия чумы унесла многие жизни, тем самым ослабив Рим; уменьшилось количество рабочей силы. В результате империя не смогла выдержать удар окрепшей Персии, и в 260 году император Валериан был взят в плен[32].

Восточные провинции нашли своих покровителей в лице правителей города Пальмиры в Сирии, чья автономия выросла вплоть до формирования Пальмирского царства. Западные провинции образовали автономное государство в пределах Римской империи, которое теперь известно как Галльская империя. В Риме император был занят внутренними угрозами и защитой Италии и Балкан. Со всеми этими проблемами и пришлось столкнуться Аврелиану[3].

Восстановление империи

Конфликт с вандалами

Первые действия нового императора были направлены на укрепление своих позиций на оставшихся римских территориях. Почти сразу в начале его правления многочисленная армия вандалов переправилась через Дунай и вторглась в Паннонию в районе между Аквинкумом и Бригетионом[33]. Предположительно их поддерживали языги[33]. Узнав об этом, Аврелиан двинулся со своей армией к Аквилее, где приступил к подготовке войска к походу[34]. После этого римляне двинулись из Италии в Паннонию, куда они прибыли в конце 270 года.

Своей базой Аврелиан избрал Сисций[34]. Тогда он вступил в своё первое консульство[35]. В то время вандалы грабили римские поселения из-за недостатка провианта, поэтому Аврелиан приказал «укрыть продовольствие, скот и всё ценное от врагов в городах»[36]. Когда принцепс решил, что его войска готовы к походу, он выдвинулся против вандалов. В Паннонии произошла битва между римской армией и войсками вандалов, в которой римляне одержали решающую победу[36]. На следующий день варвары прислали послов с просьбой мира. Аврелиан приказал дать им продовольствие при условии, что они выделят для римской конницы две тысячи всадников, и отпустил их за Дунай[37]. Также был взят в заложники один из сыновей вождя вандалов или языгов[38]. Однако при отступлении группа из пятисот вандалов покинула основную армию и нарушила договор при попустительстве их предводителя[39]. Но вскоре римляне перебили весь отряд до последнего человека, а их вождя казнили на глазах у правителей вандалов и языгов[40]. Тогда вандалы, разделившись на небольшие подразделения, покинули территорию империи и вернулись мирно в свои пределы[40].

Поражение алеманнов, маркоманнов, ютунгов

После этого ютунги (англ.), разграбив Норик, пересекли Альпы и двинулись в Италию[37]. Возможно, к ним присоединились маркоманны и алеманны[37]. Выйдя на равнину реки По, они заняли Плацентию и двинулись в Павию[41]. Точная причина нападения ютунгов неизвестна. Вполне вероятно, что отсутствие провианта вынудило их покинуть нажитые места[42]. Их армия насчитывала около 40 тысяч воинов[43].

Ситуация была серьёзной. Тогда император, находившийся в Сирмии, собрал армию и быстро двинулся в Италию[44]. Он оставил небольшие отряды контролировать отход вандалов из Паннонии. Когда Аврелиан находился у Медиолана, он отправил германцам письмо, в котором приказал им сдаться римлянам. Однако те ответили, что они свободные люди и если Аврелиан хочет сражаться, то они выйдут навстречу к нему[37]. Ютунги продолжили свой марш дальше вглубь Италии. Римская армия продолжила путь, но, уставшая от длительного перехода, попала в засаду возле Плацентии и была разбита[41][К 1]. Когда весть о разгроме достигла Рима, она вызвала большой страх перед приходом варваров, ведь чаще всего бои с внешними врагами велись вдали от столицы[46].

Однако Аврелиан, быстро собрав армию, напал на лагерь алеманнов у реки Метавр, неподалеку от города Алтаря Фортуны, и разгромил их; многие варвары утонули в реке[46]. В итоге алеманны, маркоманны и ютунги запросили мира. Имеется рассказ о приёме принцепсом варварских послов. Его войска были размещены по обе стороны полумесяцем. Впереди стояли офицеры на конях вместе с императором, за которым виднелось множество штандартов[47]. Ошеломлённые послы тотчас начали просить возобновления мира[47]. Аврелиан принял их предложение, и варвары повернули назад, уходя по той же дороге, которой пришли. У Тицина Аврелиан устроил им засаду, и в ходе произошедшей битвы все варвары были уничтожены[48]. Некоторые из немногих выживших сформировали небольшие отряды и продолжили сражаться, но они также были вскоре разбиты[48].

Император вернулся в Рим зимой 271—272 годов[3], где получил титул «Германский Величайший»[35]. Тем не менее, угроза со стороны германских племён оставалась высокой, и Аврелиан решил обнести Рим мощной стеной, которая известна как стена Аврелиана[49]. Это был крепостной вал длиной около 19 километров (что намного превышает протяженность стены Сервия Туллия) толщиной около четырёх и высотой шесть метров[2]. Сооружение насчитывало восемнадцать одинарных и двойных ворот, защищенных сторожевыми башнями, где располагались катапульты[2]. Но тем не менее, стена не являлась капитальным строением, а предназначалась только лишь для отражения неожиданного нападения противника, не располагавшего осадными орудиями[2]. Кроме того, конструкция стены была достаточно простой, потому что на строительстве использовался труд одних только гражданских лиц: солдат выделить было нельзя в связи с напряжённой обстановкой на границах[2].

Примерно в то же время были восстановлены термы Каракаллы и построены новые казармы для преторианцев[50]. На Священной дороге была воздвигнута статуя Меркурия[51], а в Остии — построен новый форум[52].

Восстания 271 года

Вторжения варваров привели к нескольким восстаниям. В Далмации восстал Септимий, но вскоре он был убит собственными солдатами[53]. В то же время некий Урбан провозгласил себя императором[54]; есть, однако, предположение, что этот узурпатор был вымышлен[55]. Около 271 года в Галлии восставал некий Домициан II[56]. Он известен по нескольким монетам. Возможно, он являлся бывшим военачальником Галлиена[57].

Самым крупным было восстание Фелициссима, начальника фиска, в обязанности которого входило также управление государственной казной. Он подстрекал рабочих монетных дворов портить монету[58] однако вскоре его обман был раскрыт. Фелициссим поднял восстание и заперся на Целийском холме[58]. Мятеж был подавлен с большим трудом; по словам Аврелия Виктора, семь тысяч солдат были убиты во время этого восстания[58]. Сам Фелициссим погиб. В результате были казнены несколько сенаторов и всадников[59]. Нет никаких сведений, что Фелициссим пытался провозгласить себя императором. Согласно Аврелию Виктору, Фелициссим восстал в 274 году после падения Галльской империи[3], но если верить остальным источникам, это произошло в 271 году[54][60]. В «Извлечениях о жизни и нравах римских императоров» утверждается, что восстание Фелициссима произошло после мятежа Септимия 271 года. Поэтому последняя дата считается более приемлемой[3].

Война с готами

Готы по-прежнему представляли серьёзную угрозу для римлян. Пока Аврелиан был занят войной в Италии, они нападали на Фракию, Дакию и Мёзию[49]. Прекратив военные действия в Италии, Аврелиан сразу же отправился на войну с готами[49]. Ему удалось победить их и изгнать к северу от Дуная. Императорская армия преследовала готов и нанесла им тяжёлые потери[49]. В этой войне погиб готский вождь Каннабад[61], а также около пяти тысяч вражеских солдат[62]. За эту победу Аврелиан получил два титула — «Дакский Величайший» и «Готский Величайший»[35].

Затем Аврелиан приказал перевести все оставшиеся войска и население из Дакии за Дунай. У него был выбор: вернуть провинцию полностью и восстановить систему обороны времён Траяна, либо покинуть область и установить границу по Дунаю[63]. Он решил отказаться от провинции Дакия, так как она слишком часто подвергалась нападениям варваров из-за небольшого количества римских гарнизонов (часть которых была выведена при Галлиене[64]) и дорого обходилась казне[65]. Поэтому Аврелиан благоразумно отодвинул границу империи к реке и переселил жителей (потомков римских переселенцев и романизованных урождённых жителей[66]) на правый берег Дуная, где в восточной части Верхней и Нижней Мёзии, Фракии и древней Дардании учредил две новых провинции, названные (в честь Дакии) Дакией Прибрежной (англ.) и Дакией Внутренней (англ.), а также основал новый монетный двор в Сердике[64]. Однако не все жители согласились уехать с насиженных мест[63]. Новая провинция представляла важность для авторитета Аврелиана: поскольку он отказался от римской территории, он желал создать «новую Дакию» взамен потерянных провинций[3].

Таким образом, Дакия была оставлена римлянами спустя 170 лет после завоевания Траяном. Уход римлян из Дакии, с одной стороны, породил новую напряжённость в отношениях между готами и гепидами на востоке и языгами на западе (в результате контакта между различными племенами), а с другой стороны, позволил римлянам укрепить границу в среднем и нижнем течении Дуная посредством вывода двух легионов (V Македонского и XIII Парного, переведённых в Эск и Ратиарий) и большого количества вспомогательных подразделений, в общей сложности более сорока пяти тысяч солдат[67].

Первая война с Пальмирским царством

В 271 году Аврелиан обратился к проблеме потерянных восточных провинций, объединившихся в так называемое Пальмирское царство, которым правила царица Зенобия. Вначале она признавала Аврелиана императором, но потом решила окончательно освободиться от римской власти и объявила своего сына Вабаллата царём и императором Рима (лат. rex et imperator)[68]. Сначала Аврелиан поручил будущему императору Пробу отвоевание Египта[69]. К осени 271 года Проб успешно справился со своей задачей[70]. После этого император собрал 200-тысячную армию, состоявшую из далматийцев, мавританской кавалерии и легионеров[64]. Специально для предстоящей кампании были созданы два легиона: I Иллирийский и IV Марсов[35]. Поход имел две цели: во-первых, возврат Малой Азии, Сирии и Антиохии; во-вторых, полная ликвидация угрозы со стороны Пальмирского царства[71].

Аврелиан с войском пересёк Босфор весной 272 года и прибыл в Халкедон[72]. Вифиния и Галатия перешли к римлянам безо всякого сопротивления[73]. Но когда Аврелиан подошёл к Тиане (англ.), жители закрыли перед ним ворота[74]. Император приказал начать осаду, сказав: «Собаки живой не оставлю в этом городе!» (подразумевая, что он перебьёт всех его жителей)[75]. Вскоре город был взят, однако Аврелиан отказался от замысла уничтожить его население[76]. По легенде, ему во сне привиделся философ Аполлоний Тианский, сказавший:

«Аврелиан, если ты хочешь победить, то тебе не следует помышлять об убийстве моих сограждан. Аврелиан, если ты хочешь быть императором, воздержись от пролития крови безвинных. Аврелиан, будь милостив, если ты хочешь жить»[77].

В итоге, по рассказу «Истории Августов», когда город был взят и солдаты, помня слова императора, что он не оставит в нём живой собаки, стали требовать отдать им Тиану на разграбление, Аврелиан ответил: «Да, я объявил, что в этом городе не оставлю ни одной собаки: всех собак убивайте!»[78]. После захвата города армия остановилась там на отдых[79]. Затем Аврелиан перешёл в Киликию через Таврские горы, где все города сдались ему без боя[77]. Около Антиохии при Иммах (англ.) состоялась первая битва между римлянами и пальмирцами. Несмотря на превосходство пальмирской конницы, армия Аврелиана одержала победу над Зенобией, которая бежала с остатками своего воинства к Эмесе[76]. Оставшийся небольшой гарнизон в Антиохии римляне быстро разгромили[80]. Всех жителей города Аврелиан помиловал[81]. После взятия Антиохии в походе наступил непродолжительный перерыв. Дождавшись подкреплений из Малой Азии, Аврелиан снова двинулся в путь[82]. У Эмесы состоялась новая битва, окончившаяся победой римлян[82]. Зенобия бежала со всей своей армией в Пальмиру, а жители Эмесы открыли римлянам ворота[83]. После завоевания Сирии Аврелиан направился к Пальмире, предварительно заключив союз с некоторыми пограничными племенами, которые обещали предоставить римской армии провизию и воду[83]. Когда армия достигла ворот Пальмиры, римляне сразу начали осаду города. Аврелиан предлагал Зенобии заключить с ним мир, однако она считала, что римляне не сумеют взять Пальмиру, так как у её защитников было достаточно продовольствия, чтобы удержать город[83].

По мере продолжения осады моральное состояние пальмирцев ухудшалось. Серьёзный удар им был нанесён, когда Армения перешла на сторону римлян[84]. Единственным государством, у которого можно было просить помощи, оставался Сасанидский Иран[41]. Согласно «Истории Августов», когда «побеждённая Зенобия пыталась бежать на верблюдах, которых называют беговыми, и направилась к персам, она была захвачена посланной вдогонку конницей и передана в руки Аврелиана»[85]. Это известие побудило защитников Пальмиры сдаться, и они сложили оружие перед легионами Рима[86].

Зенобия и её военачальники были взяты в плен, однако греческий философ-неоплатоник Дионисий Кассий Лонгин был казнён по приказу Аврелиана[87]. Зенобии же оставили жизнь из-за желания Аврелиана провести её в цепях на своём триумфе[88]. Император также приказал разобрать часть городской стены и конфисковал у жителей всё оружие[1]. На Востоке он оставил военачальника Марцеллина с армией[89]. В результате этой войны Аврелиан получил титулы «Реставратор Востока» и «Пальмирский Величайший»[90].

Поражение карпов и вторая война с Пальмирским царством

Вскоре Аврелиан получил сведения, что теснимое готами племя карпов вторглось в пределы Римской империи, во Фракию, грабя находившиеся там поселения[37]. Несмотря на то, что год подходил к концу, император решил усмирить карпов. Об экспедиции ничего не известно, кроме того, что она была успешной[91]. После победы Аврелиан поселил часть карпов на римской территории[92], а именно — в Нижней Мёзии, Фракии и особенно Родопах[93].

По окончании этой кампании он получил известие о том, что жители Пальмиры восстали и перебили римский гарнизон, провозгласив императором некоего Антиоха, родственника Зенобии[94]. Аврелиан немедленно собрал войско и быстро двинулся обратно в Пальмиру, куда он прибыл весной 273 года[95]. Пальмирцы, не ожидавшие нападения, потерпели поражение, в результате чего город был разрушен до основания[35]. Удивительно, но узурпатор Антиох спасся, так как Аврелиан, вероятно, счёл его слишком молодым и приказал отправить его в изгнание[96]. Затем император подавил восстание некоего Фирма и в нескольких битвах разбил конницу персов, которая шла на помощь Зенобии[34]. При осаде Александрии в 272—273 годах были сожжены Александрийская библиотека и Мусейон[34].

Завоевание Галльской империи

В 274 году Аврелиан вернулся в Рим, где получил второе консульство на текущий год[35]. Потом он обратил внимание на мятежные западные провинции, где правил галльский император Тетрик I с аквитанскими легионами, взявший в соправители своего сына, Тетрика II[97]. Численность войск Аврелиана сильно сократилась из-за двух восточных кампаний, поэтому возможно, что галльские легионы численно превосходили его войско[98]. Население Галлии стало переходить на сторону римского императора, видя, что их правительство не могло остановить вторжения германских племён и подавить внутренние беспорядки[98].

Императорская армия перешла Альпы в начале лета 274 года и подступила к Нарбонской Галлии, которая вернулась в состав Римской империи при Клавдии II[99], где продолжила, не встречая сопротивления, свой марш вдоль Роны на север. После захвата Лугдуна Аврелиан встретился с галльской армией в решительной и кровопролитной битве при Шалоне-на-Марне[100]. В итоге он одержал победу над Тетриком[100]. Согласно Аврелию Виктору, Тетрик написал письмо Аврелиану, в котором просил защиты. Он опасался за свою жизнь, поскольку его подчинённые из армейской среды неоднократно устраивали на него покушения. Во время битвы Тетрик сдался Аврелиану[101].

Затем император разгромил узурпатора Фаустина, судьба которого неизвестна[100]. После победы Аврелиан остался в Галлии для инспектирования германских границ и к осени, найдя ситуацию стабильной, вернулся в Рим, чтобы отпраздновать долгожданный триумф. Вот как описывает «История Августов» этот триумф:

«Там было три царские колесницы; из них одна — колесница Одената, отделанная и разукрашенная серебром, золотом и драгоценными камнями; вторая — присланная персидским царем в подарок Аврелиану, такой же искусной работы; третья — которую сделала для себя Зенобия, надеясь вступить в ней в город Рим. И в этом она не ошиблась: вместе с ней она вошла в Рим побеждённая, в чужом триумфе. Была ещё одна колесница, запряжённая четырьмя оленями; она, говорят, принадлежала царю готов. На ней, как передают многие, Аврелиан въехал на Капитолий, чтобы там заклать оленей; говорят, что он захватил их вместе с колесницей и посвятил Юпитеру всеблагому и величайшему. Впереди шло двадцать слонов, двести различных прирученных диких животных из Ливии и Палестины <…>; четыре тигра, жирафы, лоси и другие подобные звери — в полном порядке; восемьсот пар гладиаторов, не считая пленников из варварских племен, — блеммии, аксомиты, арабы из Счастливой Аравии, индийцы, бактрийцы, иберы, сарацины, персы, — все с произведениями своих стран; готы, аланы, роксоланы, сарматы, франки, свевы, вандалы, германцы со связанными руками как пленники. Среди них шли впереди и уцелевшие знатнейшие лица города Пальмиры, и египтяне — в наказание за восстание»[102].

Аврелиан получил титул «Восстановитель мира»[35]. Приблизительно в то же время в Лугдунской Галлии были отремонтированы дороги[103]. Тетрик, его сын и бывшая царица Зенобия были проведены по Риму во время торжественного триумфального шествия, однако после этого всех троих освободили — престарелого Тетрика назначили корректором Лукании, а Зенобию поселили в Тибуре, выдав её замуж за римского сенатора[104].

В конце 274 года или в начале 275 года было новое нападение со стороны германцев на дунайскую границу, а затем на провинцию Реция, что потребовало нового вмешательства со стороны императора[105].

Реформы

Религиозные реформы

Аврелиан первым из императоров стал носить диадему и официально титуловаться «господин и бог» (лат. Dominus et Deus), став предтечей римского домината. Аврелиан ввёл в Риме культ ближневосточного бога «Непобедимое Солнце» (лат. Sol Invictus), объявив этого бога верховным. Этот культ уже давно набирал силу в государстве и преобладал над остальными языческими верованиями[2]. День рождения «Непобедимого Солнца» праздновался 25 декабря (позднее на праздник солнечного культа 25 декабря было перенесено празднование Рождества Христова с Богоявления 6 января по юлианскому календарю)[2]. Этот культ был близок к культу Ваала, введённому при Гелиогабале. Центром солнечного культа был новый храм, построенный в 271 году в Риме и открытый в 274 году[25]. В честь «Непобедимого Солнца» стали проводиться игры каждые четыре года — задачей Аврелиана было дать жителям империи общую религию[3]. Первые игры состоялась в 274 году[106]. Была создана коллегия понтификов Солнца, которые набирались из сенаторов[107].

Наиболее активное поклонение «Непобедимому Солнцу» было в придунайских территориях, родине Аврелиана, а сам император во время кампании против Зенобии посетил Эмесу и Пальмиру, бывшими основным идеологическим средоточием этого культа. Теперь «Непобедимое Солнце» находилось во главе пантеона богов, объединив в своём лице главные религиозные течения западной и восточной части империи в единую религию[2]. Произошёл беспрецедентный случай: изображение самого Солнца поместили на аверс бронзовых монет с надписью «Повелитель Римской Империи» (лат. SOL DOMINVS IMPERI ROMANI), при этом принцепс был изображен его жрецом. Культ был официально введён в легионах, а его символы появились на военных значках[2].

По словам Лактанция, Аврелиан планировал устроить масштабное гонение на христиан и подготовил, но не успел претворить в жизнь свой замысел из-за гибели[108]. Известно, что в 272 году Аврелиан по просьбе сирийских христиан изгнал из Антиохии епископа Павла Самосатского[109]. Преследования христиан в правление Аврелиана носили ограниченный характер. К числу мучеников той эпохи относятся дружина Византийских мучеников Лукиллиана, Клавдия, Ипатия, Павла, Дионисия и Павлы девы; мученики Павел и Иулиания Птолемаидские; мученики Разумник (Синесий) Римский, Филумен Анкирский[110].

Монетная реформа

Среди задач, поставленных перед собою Аврелианом, далеко не последнее место занимало реформирование денежной системы, поскольку всё ухудшавшееся качество монеты после смерти Гордиана III вело к безудержному росту цен[111]. Не последнее место занимало и мошенничество среди должностных лиц[112]. Доверие к торговле можно было бы восстановить чеканкой полноценной серебряной монеты антониниана, на которой были помещены знаки достоинства XX.I и KA (их значение не установлено), и увеличением в разумных пределах выпуска полновесных золотых монет. Но эти меры представлялись неосуществимыми из-за недостатка драгоценных металлов[113].

Тем не менее, новые монеты из низкопробного серебра, по крайней мере, имели более привлекательный внешний вид по сравнению с прежними жалкими медными монетами. Более того, на них был указан номинал, и они имели твёрдо установленную стоимость в золотом эквиваленте[114]. Процент серебра в монетах повысился с 3,49 до 4,1 %[115]. С помощью надписей на монетах Аврелиан активно пропагандировал свою власть: GENIUS ILLYRICI (рус. Гений Иллирика), FIDES MILITUM (рус. Верность армии), CONCORDIA EXERCITUM (рус. Согласие Армии)[116]. Масса золотых монет была увеличена с около 5 г до 6,6 г, что соответствует эпохе правления Каракаллы. Также Аврелиан учредил три новых монетных двора в Триполи, Тицине и Лугдуне. Однако все эти реформы существенно не улучшили негативную экономическую ситуацию[117].

Реформа армии

При Аврелиане в вооружённых силах империи возросло значение тяжеловооружённой конницы (катафрактариев и клибанариев)[118]. Это объясняется тем, что императору приходилось вести войну с персами и пальмирцами, в армиях которых этот род войск имел преимущество[118]; римляне позаимствовали у своих противников многие элементы тактики и вооружения тяжёлой конницы[118]. Аврелиан продолжил приём варваров в армию[119]. По мнению А. Альфельда, Аврелиан впервые в истории римской армии создал в составе регулярных войск вспомогательные подразделения из пленных вандалов, ютунгов, алеманнов[120]. Они являлись чисто варварскими формированиями с принятыми у германцев значками, эмблемами на щитах, обмундированием[120].

X. Паркер предполагает, что Аврелиан, продолжая дело Галлиена, увеличил число конников в составе легиона, затем полностью отделил легионную конницу от пехоты и создал из неё самостоятельные тактические подразделения под названием «promoti»[121]. При Аврелиане были созданы два новых легиона: Legio I Illyricorum и Legio IV Martia[35]. На Востоке он сформировал новую армию, оставив там несколько подразделений конницы и набранные из иллирийцев два новых легиона[122].

Другие реформы

Аврелиан также возобновил бесплатную раздачу хлеба, мяса, вина всем нуждавшимся[123], и позволил виноградарям продавать свою продукцию беспошлинно, чтобы облегчить их экономические проблемы[124]. Кроме того, император пытался искоренить коррупцию среди сенаторов[125]. Известно, что император предполагал раздать пленным земли для возделывания в Этрурии[126]. Аврелиан также производил раздачу денег жителям Рима — по 500 денариев на человека[127]. Также Аврелиан запретил фискальные жалобы и доносы квадруплаторов (доносчики, получавшие четвёртую часть имущества, конфискованного у обвинённых по доносу людей) и боролся с злоупотреблениями ростовщиков и наместников в провинциях[128].

Отношения с сенатом и армией

Сенат

С самого начала правления Аврелиана отношения между ним и сенатом были напряжёнными[129]. После восстания Фелициссима римский сенат даже стал бояться Аврелиана[130]. Если даже Аврелиан, как считает X. Паркер, и советовался с сенатом по поводу строительства стены вокруг Рима и проведения денежной реформы, следует признать, что роль сената в управлении государством при нём значительно уменьшилась[131]. Как отмечал Р. Шерцль, при Аврелиане сенат уже не имел никакого отношения к монетному делу: император лишил сенат права выпускать даже медную монету[132]. Теперь выпуск монет из всех металлов стал монополией императора[132]. И. В. Нетушил полагает, что Аврелиан уничтожил последний остаток былой диархии, заключавшийся в буквах S.С.Senatus consulto (рус. Указ Сената) — на медной монете[133]. Этим же у сената было отнято право на непосредственное распоряжение сенатским отделением государственной казны — эрария: расходы из него могли теперь производиться только по разрешению императорских префектов эрария[134].

Армия

Среди легионеров Аврелиан имел большой авторитет, но он был строг к ним и требовал от них высокой дисциплины (в связи с этим Евтропий пишет, что Аврелиан «дисциплину в армии поддерживал строго и своеволие из многих повыбил»[135]). Император стремился быть независимым от армии. После победы над пальмирцами Аврелиан, по существу, вновь создал римскую армию в восточной части империи[134]. В связи с этим на монетах, выпущенных в 274—275 годах в Кизике, он назван «восстановителем войска» (лат. RESTITUTOR EXERCITI)[134].

Семья

«История Августов» сообщает, что родители Аврелиана были «скромного звания»[27]. Больше о них ничего не известно. Ниже перечислены имена родственников Аврелиана, которые дошли до нашего времени:

  • Ульпий Кринит — приёмный отец Аврелиана, якобы ведущий свой род от императора Траяна[136]. Хотя биография Кринита явно выдумана одним из авторов «Истории Августов», такой человек всё же мог существовать[137]. Отец Ульпии Северины, жены Аврелиана[138].
  • Ульпия Северина — жена Аврелиана, дочь Ульпия Кринита[139]. Она родила императору дочь[3]. Вероятно, что после гибели мужа в течение месяца — двух Северина, опираясь на огромный авторитет Аврелиана, управляла государством и, возможно, повлияла на выбор императором Тацита[140].
  • Аврелиан — внук императора, сын его дочери. Был проконсулом Киликии, на момент написания биографии своего деда жил на Сицилии[141]. Известен только из «Истории Августов».

Смерть

В 275 году Аврелиан решил начать войну с персами и вернуть Месопотамию под власть Рима. В Персии в это время происходила частая смена правителей, и поэтому можно было надеяться, что война с персами не будет затруднительной[2]. Собрав в Иллирике «скорее большое, чем огромное войско», Аврелиан двинулся на Восток[142]. Но в пути, неподалеку от фракийского города Кенофруририум (совр. Чорлу), находившегося между Перинфом и Византием, он был убит в результате заговора в конце лета — начале осени[К 2].

E. M. Штаерман связывала гибель Аврелиана с углублением социальных противоречий в римской армии[144]. По её мнению, император, выдавая командному составу армии большое жалование деньгами, натурой и обширными землями, способствовал сближению армейских офицеров с провинциальными земельными магнатами[144]. Рядовые же солдаты были против уступок сенаторскому сословию, и Аврелиан пал жертвой их оппозиции[144].

Однако свидетельства нарративных источников показывают, что убийство императора — прямое следствие его чрезмерной строгости[145]. Организатором убийства стал письмоводитель Аврелиана по секретным бумагам, императорский вольноотпущенник Мнестей[К 3]. Он совершил, казалось бы, незначительное деяние — проступок по служебной части и боялся строгого наказания императора[147]. Его опасения привели к катастрофическим последствиям. Тогда, умело подделав почерк Аврелиана, он
«…составил список имён, в котором были перемешаны с именами тех, на кого Аврелиан действительно гневался, также имена тех, о ком он не думал ничего дурного, и добавил к ним своё имя для того, чтобы проявляемое им беспокойство вызвало больше доверия. Список он прочитал отдельным лицам, имена которых в нём значились, добавляя, что Аврелиан решил всех их убить, и что они, если они настоящие мужчины, должны позаботиться о собственной жизни. Страх овладел теми, кто заслужил кару, а скорбь — теми, кто не имел вины, так как Аврелиан, казалось, не чувствовал признательности за все оказанные ему благодеяния и услуги, и они в пути, в вышеназванном месте, внезапно напали на государя и умертвили его…»[148]

Умертвил императора фракиец по имени Мукапор[2]. Сначала он был предан проклятию памяти (по всей видимости, сенатом), но затем обожествлён[149]. После смерти Аврелиана начался период «междуцарствия», когда, вероятно, страной правила Ульпия Северина, повлиявшая на выбор преемником своего мужа Тацита[140]. Убийцы Аврелиана был казнены при Таците и Пробе[150][151].

Итоги правления

Правление Аврелиана длилось пять лет, что для того времени было достаточно длительным сроком. Его главным достижением стало восстановление единства Римской империи[30]. Автор биографии Аврелиана в «Истории Августов» пишет, что время Аврелиана было очень счастливым. Римский народ любил его, а сенат, сверх того, и боялся[152]. Аврелиан был сторонником строгой дисциплины в армии и противником коррупции среди чиновников[30]. Проведённые им реформы способствовали стабилизации положения в государстве[143]. Аврелиан был отличным военачальником[153].

За пять лет царствования Аврелиан сумел добиться больших успехов в борьбе с внутренними и внешними врагами. Различные монеты чеканились в его правление на монетных дворах в Риме, Медиолане (отсюда монетный двор был перенесён в Тицин), Лугдуне (после покорения Галльской империи), Кизике, Антиохии (отвоеванной у Пальмиры), Сисции и Сердике. В Сердике, где располагался монетный двор, основанный для дакийских переселенцев, надписи на некоторых монетах называли императора «рожденным богом и повелителем» (лат. DEO ET DOMINO NATO), что являлось явным преувеличением. Иногда попадались некоторые титулы вроде «восстановитель армии», «освободитель» и «усмиритель мира». Восхвалялись и дунайские подразделения римской армии, составлявшие ядро войска Аврелиана[30].

В «Извлечениях о нравах и жизни римских императоров» его достижения сравниваются с достижениями Александра Македонского и Цезаря[45].

Напишите отзыв о статье "Аврелиан"

Комментарии

  1. «Извлечения о нравах и жизни римских императоров» сообщают, что битва была выиграна римлянами[45]. Но, скорее всего, с обеих сторон были просто понесены крупные потери.
  2. Убийство Аврелиана датируется в литературе по-разному, от марта до декабря 275 года. Предположительная дата смерти, основанная на датировке монет, относится к концу лета — началу осени 275 года[143].
  3. Зосим в своей «Новой истории» называет его Эротом[146].

Примечания

  1. 1 2 3 PLRE, 1971.
  2. 1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 Грант, 1998.
  3. 1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 Körner, 2001.
  4. Псевдо-Аврелий Виктор, XXXV. 1.
  5. Божественный Аврелиан, IV. 2.
  6. Евтропий, IX. 13. 1.
  7. Божественный Аврелиан, III. 1.
  8. Божественный Аврелиан, IV. 3—7.
  9. 1 2 Homo, 1904, p. 34.
  10. Божественный Аврелиан, V. 7.1.
  11. Божественный Аврелиан, V. 5.
  12. Божественный Аврелиан, V. 8.
  13. Watson, 1999, p. 39.
  14. Watson, 1999, p. 40.
  15. Аврелий Виктор, XXXIII. 21.
  16. Weigel, Richard D. [www.roman-emperors.org/claudgot.htm Claudius II Gothicus (268–270)]. De Imperatoribus Romanis (2001). Проверено 20 сентября 2013.
  17. Watson, 1999, p. 42.
  18. Watson, 1999, p. 41.
  19. Watson, 1999, p. 43—44.
  20. Watson, 1999, p. 43.
  21. 1 2 3 Watson, 1999, p. 44.
  22. 1 2 3 4 5 Watson, 1999, p. 45.
  23. Watson, 1999, p. 46.
  24. Stein, A. Prosopographia Imperii Romani. — Vol. III. 2. — P. 41.</span>
  25. 1 2 Kienast, s. 234.
  26. Lucius Domitius Aurelianus².
  27. 1 2 Божественный Аврелиан, IV. 1.
  28. Евтропий, XIII. 1.
  29. Аврелий Виктор, XXXV. 11.
  30. 1 2 3 4 Lucius Domitius Aurelianus¹.
  31. Kienast, s. 236.
  32. Southern, 2001, p. 79.
  33. 1 2 Homo, 1904, p. 71.
  34. 1 2 3 4 Watson, 1999, p. 49.
  35. 1 2 3 4 5 6 7 8 Lendering, Jona. [www.livius.org/au-az/aurelian/aurelian.html Aurelian]. Livius.org. Проверено 20 сентября 2013.
  36. 1 2 Зосим, I. 48.
  37. 1 2 3 4 5 Watson, 1999, p. 50.
  38. Homo, 1904, p. 72.
  39. Homo, 1904, pp. 72—73.
  40. 1 2 Homo, 1904, pp. 73.
  41. 1 2 3 Божественный Аврелиан, XXI. 1.
  42. Homo, 1904, p. 61.
  43. Homo, 1904, p. 62.
  44. Homo, 1904, p. 63.
  45. 1 2 Псевдо-Аврелий Виктор, XXXV. 2.
  46. 1 2 Watson, 1999, p. 51.
  47. 1 2 Homo, 1904, p. 64.
  48. 1 2 Watson, 1999, p. 52.
  49. 1 2 3 4 Watson, 1999, p. 54.
  50. Watson, 1999, p. 152.
  51. Homo, 1904, p. 152.
  52. Homo, 1904, p. 153.
  53. Псевдо-Аврелий Виктор, XXXII. 3.
  54. 1 2 Зосим, I. 49.
  55. Barbieri, 1952, p. 410.
  56. Jones, A. H. M. Domitianus 1 // Prosopography of the Later Roman Empire / A. H. M. Jones, J. R. Martindale, J. Morris. — Cambridge University Press, 1971—1992. — Vol. I—III.
  57. Галлиен, II. 6.
  58. 1 2 3 Аврелий Виктор, XXXVI. 6.
  59. Watson, 1999, pp. 81—82.
  60. Псевдо-Аврелий Виктор, XXXV. 4.
  61. Божественный Аврелиан, XXII. 2.
  62. Southern, 2001, p. 225.
  63. 1 2 Homo, 1904, p. 317.
  64. 1 2 3 Watson, 1999, p. 55.
  65. Southern, 2001, p. 120.
  66. Homo, 1904, p. 316.
  67. Mócsy, András. Pannonia and Upper Moesia: a History of the Middle Danube Provinces of the Roman Empire. — L. : Routledge & K. Paul ; Boston, 1974. — P. 211—212.</span>
  68. Groag E. s.v. Domitius // RE. — 1903. — Vol. 1, № 36. — Col. 1363—1366.</span>
  69. Сергеев, 1999, с. 135.
  70. Parker, 1963, p. 199.
  71. Watson, 1999, p. 70.
  72. Watson, 1999, p. 71.
  73. Божественный Аврелиан, XXII. 3.
  74. Божественный Аврелиан, XXII. 5.
  75. Божественный Аврелиан, XXII. 6.
  76. 1 2 Stoneman, 1995, p. 170.
  77. 1 2 Watson, 1999, p. 72.
  78. Божественный Аврелиан, XXIII. 2.
  79. Stoneman, 1995, p. 167.
  80. Watson, 1999, p. 73.
  81. Watson, 1999, p. 74.
  82. 1 2 Watson, 1999, p. 75.
  83. 1 2 3 Watson, 1999, p. 76.
  84. Stoneman, 1995, p. 176.
  85. Божественный Аврелиан, XXVIII. 3.
  86. Божественный Аврелиан, XXVIII. 4.
  87. Божественный Аврелиан, XXX. 3.
  88. Watson, 1999, p. 78.
  89. Stoneman, 1995, p. 177.
  90. Watson, 1999, p. 80.
  91. Божественный Аврелиан, XXX. 4.
  92. Аврелий Виктор, XXXIX. 43.
  93. Homo, 1904, p. 109.
  94. Зосим, I. 56.2 (История Августов, XXIX. 2 назывет его Ахиллом)
  95. Watson, 1999, p. 81.
  96. Watson, 1999, p. 82.
  97. Watson, 1999, p. 83.
  98. 1 2 Homo, 1904, p. 120.
  99. Southern, 2001, p. 118.
  100. 1 2 3 Watson, 1999, p. 84.
  101. Аврелий Виктор, XXXV. 4.
  102. Божественный Аврелиан, XXXIII. 2—7.
  103. Homo, 1904, p. 312.
  104. Божественный Аврелиан, XXIX. 1.
  105. Watson, 1999, p. 102.
  106. Homo, 1904, p. 186.
  107. Homo, 1904, p. 184.
  108. Лактанций, VI. 1.
  109. Евсевий Кесарийский. Церковная история. VII. XXX. 18.
  110. [www.pravenc.ru/text/166129.html#part_16 Гонения на христиан в Римской империи]. Православная энциклопедия (10 мая 2011). Проверено 20 сентября 2013.
  111. Kienast, s. 547—565.
  112. Homo, 1904, p. 158.
  113. Kienast, s. 564.
  114. Watson, 1999, p. 130.
  115. Watson, 1999, pp. 128—146.
  116. Watson, 1999, p. 135.
  117. Watson, 1999, pp. 128—136.
  118. 1 2 3 Сергеев, 1999, с. 63.
  119. Сергеев, 1999, с. 50.
  120. 1 2 Alfoldi, A. The Crisis of the Empire. — P. 410.</span>
  121. Parker, 1963, p. 181.
  122. Grosse, R. Romische Militargeschichte von Gallienus bis zum Beginn der Byzantinischen Themenverfassung. — S. 20—21.</span>
  123. Watson, 1999, p. 138.
  124. Watson, 1999, p. 139.
  125. Watson, 1999, p. 140.
  126. Homo, 1904, p. 180.
  127. Homo, 1904, p. 194.
  128. Аврелий Виктор, XXXV. 7.
  129. Сергеев, 1999, с. 81.
  130. Божественный Аврелиан, L. 1.
  131. Parker, 1963, p. 207.
  132. 1 2 Шерцль, Р. Римское монетное дело. — С. 111.</span>
  133. Нетушил, И. В. Обзор Римской истории. — С. 286.</span>
  134. 1 2 3 Сергеев, 1999, с. 82.
  135. Евтропий, IX. 14.
  136. Божественный Аврелиан, X. 2.
  137. Циркин, 2009, с. 127.
  138. Smith, William. [www.ancientlibrary.com/smith-bio/3614.html Ulpius Crinitus] // Dictionary of Greek and Roman Mythology. — 1849. — Vol. III. — Col. 1280.</span>
  139. Jones, A. H. M. Severina 2 // Prosopography of the Later Roman Empire / A. H. M. Jones, J. R. Martindale, J. Morris. — Cambridge University Press, 1971—1992. — Vol. I—III.
  140. 1 2 Циркин, 2009, с. 127—129.
  141. Божественный Аврелиан, XL. 2.
  142. Божественный Аврелиан, XXV. 5.
  143. 1 2 Levi, 1967, p. 513.
  144. 1 2 3 Штаерман, Е. М. Кризис III в. в Римской империи. — С. 153.</span>
  145. Божественный Аврелиан, XXVI. 2.
  146. Зосим, 62. 1.
  147. Божественный Аврелиан, XXVI. 4.
  148. Божественный Аврелиан, XXVI. 5—6.
  149. Southern, 2001, p. 125.
  150. Robin Mc Mahon. [www.roman-emperors.org/probus.htm Probus (276—282 A.D.) and Rival Claimants (Proculus, Bonosus, and Saturninus) of the 280s] (англ.). An Online Encyclopedia of Roman Emperors. 1999.
  151. Robin Mc Mahon. [www.roman-emperors.org/tacitus.htm Tacitus (275—276 A.D.)] (англ.). An Online Encyclopedia of Roman Emperors. 2000.
  152. Божественный Аврелиан, L. 5.
  153. Watson, 1999, p. 141.
  154. </ol>

Источники и литература

Источники

  1. Аврелий Виктор. Аврелиан // [www.ancientrome.ru/antlitr/aur-vict/caesar-f.htm О цезарях].</span>
  2. Евтропий. [nature.web.ru/db/msg.html?mid=1169097&s=121302000 Бревиарий от основания Города].</span>
  3. Зосим. [www.vostlit.info/Texts/rus17/Zosim/frametext1.htm Новая История]. — Кн. I.</span>
  4. Лактанций. [students.gf.nsu.ru/latin/lactanz.html О смертях гонителей]. — Ч. VI.</span>
  5. Псевдо-Аврелий Виктор. Извлечения о жизни и нравах римских императоров.</span>
  6. Флавий Вописк Сиракузянин. [ancientrome.ru/antlitr/sha/siravrel.htm Божественный Аврелиан] ; [ancientrome.ru/antlitr/sha/poll2gal.htm Галлиен] // История Августов. — М. : Наука, 1992.</span>

Литература

  1. Сергеев, И. [www.gumer.info/bibliotek_Buks/History/sergeev/index.php Римская Империя в III веке нашей эры]. — Х., 1999.</span>
  2. Циркин, Ю. Б. Император Тацит // Studia historica. — М., 2009. — Т. IX.</span>
  3. Barbieri, G. L’albo senatorio da Settimio Severo a Carino (193–285). — Roma, 1952.</span>
  4. Homo, L. [www.archive.org/stream/essaisurlergned00homogoog#page/n5/mode/2up Essai sur le règne de l’empereur Aurélien]. — P., 1904.</span>
  5. Jones, A. H. M. L. Domitius Aurelianus 6 // Prosopography of the Later Roman Empire / A. H. M. Jones, J. R. Martindale, J. Morris. — Cambridge University Press, 1971. — Vol. I : A.D. 260–395. — P. 129. — ISBN 0-521-07233-6 [2001 reprint].
  6. Kienast, D. Die Münzreform Aurelians.
  7. Kienast, D. Römische Kaisertabelle. Grundzüge einer römischen Kaiserchronologie. — Darmstadt, 1996.</span>
  8. Levi, M. A. L’impero Romano dalla battaglia di Azio alia morte di Theodosio I. — Torino, 1967.</span>
  9. Parker, H. M. D. A History of the Roman World. — 3rd ed. — Methuen & Co, 1963.</span>
  10. Southern, P. The Roman Empire from Severus to Constantine. — Routledge, 2001.</span>
  11. Stoneman, R. Palmyra and Its Empire: Zenobia’s Revolt against Rome. — University of Michigan Press, 1995. — 280 p. — ISBN 0472083155.</span>
  12. Watson, A. Aurelian and the Third Century. — Routledge, 1999.</span>
  13. White, J. F. Restorer of the World: The Roman Emperor Aurelian. — Tempus Publishing, 2005.</span>

Ссылки

  • Грант, М. [ancientrome.ru/imp/aurel.htm Аврелиан]. Римские императоры (1998). Проверено 20 сентября 2013. [www.webcitation.org/61GAm4YRW Архивировано из первоисточника 28 августа 2011].
  • Körner, C. [www.roman-emperors.org/aurelian.htm Aurelian (270—275)] (англ.). An Online Encyclopedia of Roman Emperors (2001). Проверено 20 сентября 2013. [www.webcitation.org/61GAlUu1w Архивировано из первоисточника 28 августа 2011].
  • [www.imperiumromanum.com/personen/kaiser/aurelianus_01.htm Lucius Domitius Aurelianus] (нем.) ([www.imperiumromanum.com/personen/kaiser/aurelianus_01.htm Einleitung], [www.imperiumromanum.com/personen/kaiser/aurelianus_02.htm Herkunft]). Personen Kaiser. Проверено 20 сентября 2013. [www.webcitation.org/61GAmXhYU Архивировано из первоисточника 28 августа 2011].
  • [wildwinds.com/coins/ric/aurelian/i.html Roman Imperial Coins of Aurelian] (англ.). Wildwinds. — Монеты Аврелиана. Проверено 20 сентября 2013.

Отрывок, характеризующий Аврелиан

Княгиня, подбирая платье, садилась в темноте кареты; муж ее оправлял саблю; князь Ипполит, под предлогом прислуживания, мешал всем.
– Па звольте, сударь, – сухо неприятно обратился князь Андрей по русски к князю Ипполиту, мешавшему ему пройти.
– Я тебя жду, Пьер, – ласково и нежно проговорил тот же голос князя Андрея.
Форейтор тронулся, и карета загремела колесами. Князь Ипполит смеялся отрывисто, стоя на крыльце и дожидаясь виконта, которого он обещал довезти до дому.

– Eh bien, mon cher, votre petite princesse est tres bien, tres bien, – сказал виконт, усевшись в карету с Ипполитом. – Mais tres bien. – Он поцеловал кончики своих пальцев. – Et tout a fait francaise. [Ну, мой дорогой, ваша маленькая княгиня очень мила! Очень мила и совершенная француженка.]
Ипполит, фыркнув, засмеялся.
– Et savez vous que vous etes terrible avec votre petit air innocent, – продолжал виконт. – Je plains le pauvre Mariei, ce petit officier, qui se donne des airs de prince regnant.. [А знаете ли, вы ужасный человек, несмотря на ваш невинный вид. Мне жаль бедного мужа, этого офицерика, который корчит из себя владетельную особу.]
Ипполит фыркнул еще и сквозь смех проговорил:
– Et vous disiez, que les dames russes ne valaient pas les dames francaises. Il faut savoir s'y prendre. [А вы говорили, что русские дамы хуже французских. Надо уметь взяться.]
Пьер, приехав вперед, как домашний человек, прошел в кабинет князя Андрея и тотчас же, по привычке, лег на диван, взял первую попавшуюся с полки книгу (это были Записки Цезаря) и принялся, облокотившись, читать ее из середины.
– Что ты сделал с m lle Шерер? Она теперь совсем заболеет, – сказал, входя в кабинет, князь Андрей и потирая маленькие, белые ручки.
Пьер поворотился всем телом, так что диван заскрипел, обернул оживленное лицо к князю Андрею, улыбнулся и махнул рукой.
– Нет, этот аббат очень интересен, но только не так понимает дело… По моему, вечный мир возможен, но я не умею, как это сказать… Но только не политическим равновесием…
Князь Андрей не интересовался, видимо, этими отвлеченными разговорами.
– Нельзя, mon cher, [мой милый,] везде всё говорить, что только думаешь. Ну, что ж, ты решился, наконец, на что нибудь? Кавалергард ты будешь или дипломат? – спросил князь Андрей после минутного молчания.
Пьер сел на диван, поджав под себя ноги.
– Можете себе представить, я всё еще не знаю. Ни то, ни другое мне не нравится.
– Но ведь надо на что нибудь решиться? Отец твой ждет.
Пьер с десятилетнего возраста был послан с гувернером аббатом за границу, где он пробыл до двадцатилетнего возраста. Когда он вернулся в Москву, отец отпустил аббата и сказал молодому человеку: «Теперь ты поезжай в Петербург, осмотрись и выбирай. Я на всё согласен. Вот тебе письмо к князю Василью, и вот тебе деньги. Пиши обо всем, я тебе во всем помога». Пьер уже три месяца выбирал карьеру и ничего не делал. Про этот выбор и говорил ему князь Андрей. Пьер потер себе лоб.
– Но он масон должен быть, – сказал он, разумея аббата, которого он видел на вечере.
– Всё это бредни, – остановил его опять князь Андрей, – поговорим лучше о деле. Был ты в конной гвардии?…
– Нет, не был, но вот что мне пришло в голову, и я хотел вам сказать. Теперь война против Наполеона. Ежели б это была война за свободу, я бы понял, я бы первый поступил в военную службу; но помогать Англии и Австрии против величайшего человека в мире… это нехорошо…
Князь Андрей только пожал плечами на детские речи Пьера. Он сделал вид, что на такие глупости нельзя отвечать; но действительно на этот наивный вопрос трудно было ответить что нибудь другое, чем то, что ответил князь Андрей.
– Ежели бы все воевали только по своим убеждениям, войны бы не было, – сказал он.
– Это то и было бы прекрасно, – сказал Пьер.
Князь Андрей усмехнулся.
– Очень может быть, что это было бы прекрасно, но этого никогда не будет…
– Ну, для чего вы идете на войну? – спросил Пьер.
– Для чего? я не знаю. Так надо. Кроме того я иду… – Oн остановился. – Я иду потому, что эта жизнь, которую я веду здесь, эта жизнь – не по мне!


В соседней комнате зашумело женское платье. Как будто очнувшись, князь Андрей встряхнулся, и лицо его приняло то же выражение, какое оно имело в гостиной Анны Павловны. Пьер спустил ноги с дивана. Вошла княгиня. Она была уже в другом, домашнем, но столь же элегантном и свежем платье. Князь Андрей встал, учтиво подвигая ей кресло.
– Отчего, я часто думаю, – заговорила она, как всегда, по французски, поспешно и хлопотливо усаживаясь в кресло, – отчего Анет не вышла замуж? Как вы все глупы, messurs, что на ней не женились. Вы меня извините, но вы ничего не понимаете в женщинах толку. Какой вы спорщик, мсье Пьер.
– Я и с мужем вашим всё спорю; не понимаю, зачем он хочет итти на войну, – сказал Пьер, без всякого стеснения (столь обыкновенного в отношениях молодого мужчины к молодой женщине) обращаясь к княгине.
Княгиня встрепенулась. Видимо, слова Пьера затронули ее за живое.
– Ах, вот я то же говорю! – сказала она. – Я не понимаю, решительно не понимаю, отчего мужчины не могут жить без войны? Отчего мы, женщины, ничего не хотим, ничего нам не нужно? Ну, вот вы будьте судьею. Я ему всё говорю: здесь он адъютант у дяди, самое блестящее положение. Все его так знают, так ценят. На днях у Апраксиных я слышала, как одна дама спрашивает: «c'est ca le fameux prince Andre?» Ma parole d'honneur! [Это знаменитый князь Андрей? Честное слово!] – Она засмеялась. – Он так везде принят. Он очень легко может быть и флигель адъютантом. Вы знаете, государь очень милостиво говорил с ним. Мы с Анет говорили, это очень легко было бы устроить. Как вы думаете?
Пьер посмотрел на князя Андрея и, заметив, что разговор этот не нравился его другу, ничего не отвечал.
– Когда вы едете? – спросил он.
– Ah! ne me parlez pas de ce depart, ne m'en parlez pas. Je ne veux pas en entendre parler, [Ах, не говорите мне про этот отъезд! Я не хочу про него слышать,] – заговорила княгиня таким капризно игривым тоном, каким она говорила с Ипполитом в гостиной, и который так, очевидно, не шел к семейному кружку, где Пьер был как бы членом. – Сегодня, когда я подумала, что надо прервать все эти дорогие отношения… И потом, ты знаешь, Andre? – Она значительно мигнула мужу. – J'ai peur, j'ai peur! [Мне страшно, мне страшно!] – прошептала она, содрогаясь спиною.
Муж посмотрел на нее с таким видом, как будто он был удивлен, заметив, что кто то еще, кроме его и Пьера, находился в комнате; и он с холодною учтивостью вопросительно обратился к жене:
– Чего ты боишься, Лиза? Я не могу понять, – сказал он.
– Вот как все мужчины эгоисты; все, все эгоисты! Сам из за своих прихотей, Бог знает зачем, бросает меня, запирает в деревню одну.
– С отцом и сестрой, не забудь, – тихо сказал князь Андрей.
– Всё равно одна, без моих друзей… И хочет, чтобы я не боялась.
Тон ее уже был ворчливый, губка поднялась, придавая лицу не радостное, а зверское, беличье выраженье. Она замолчала, как будто находя неприличным говорить при Пьере про свою беременность, тогда как в этом и состояла сущность дела.
– Всё таки я не понял, de quoi vous avez peur, [Чего ты боишься,] – медлительно проговорил князь Андрей, не спуская глаз с жены.
Княгиня покраснела и отчаянно взмахнула руками.
– Non, Andre, je dis que vous avez tellement, tellement change… [Нет, Андрей, я говорю: ты так, так переменился…]
– Твой доктор велит тебе раньше ложиться, – сказал князь Андрей. – Ты бы шла спать.
Княгиня ничего не сказала, и вдруг короткая с усиками губка задрожала; князь Андрей, встав и пожав плечами, прошел по комнате.
Пьер удивленно и наивно смотрел через очки то на него, то на княгиню и зашевелился, как будто он тоже хотел встать, но опять раздумывал.
– Что мне за дело, что тут мсье Пьер, – вдруг сказала маленькая княгиня, и хорошенькое лицо ее вдруг распустилось в слезливую гримасу. – Я тебе давно хотела сказать, Andre: за что ты ко мне так переменился? Что я тебе сделала? Ты едешь в армию, ты меня не жалеешь. За что?
– Lise! – только сказал князь Андрей; но в этом слове были и просьба, и угроза, и, главное, уверение в том, что она сама раскается в своих словах; но она торопливо продолжала:
– Ты обращаешься со мной, как с больною или с ребенком. Я всё вижу. Разве ты такой был полгода назад?
– Lise, я прошу вас перестать, – сказал князь Андрей еще выразительнее.
Пьер, всё более и более приходивший в волнение во время этого разговора, встал и подошел к княгине. Он, казалось, не мог переносить вида слез и сам готов был заплакать.
– Успокойтесь, княгиня. Вам это так кажется, потому что я вас уверяю, я сам испытал… отчего… потому что… Нет, извините, чужой тут лишний… Нет, успокойтесь… Прощайте…
Князь Андрей остановил его за руку.
– Нет, постой, Пьер. Княгиня так добра, что не захочет лишить меня удовольствия провести с тобою вечер.
– Нет, он только о себе думает, – проговорила княгиня, не удерживая сердитых слез.
– Lise, – сказал сухо князь Андрей, поднимая тон на ту степень, которая показывает, что терпение истощено.
Вдруг сердитое беличье выражение красивого личика княгини заменилось привлекательным и возбуждающим сострадание выражением страха; она исподлобья взглянула своими прекрасными глазками на мужа, и на лице ее показалось то робкое и признающееся выражение, какое бывает у собаки, быстро, но слабо помахивающей опущенным хвостом.
– Mon Dieu, mon Dieu! [Боже мой, Боже мой!] – проговорила княгиня и, подобрав одною рукой складку платья, подошла к мужу и поцеловала его в лоб.
– Bonsoir, Lise, [Доброй ночи, Лиза,] – сказал князь Андрей, вставая и учтиво, как у посторонней, целуя руку.


Друзья молчали. Ни тот, ни другой не начинал говорить. Пьер поглядывал на князя Андрея, князь Андрей потирал себе лоб своею маленькою рукой.
– Пойдем ужинать, – сказал он со вздохом, вставая и направляясь к двери.
Они вошли в изящно, заново, богато отделанную столовую. Всё, от салфеток до серебра, фаянса и хрусталя, носило на себе тот особенный отпечаток новизны, который бывает в хозяйстве молодых супругов. В середине ужина князь Андрей облокотился и, как человек, давно имеющий что нибудь на сердце и вдруг решающийся высказаться, с выражением нервного раздражения, в каком Пьер никогда еще не видал своего приятеля, начал говорить:
– Никогда, никогда не женись, мой друг; вот тебе мой совет: не женись до тех пор, пока ты не скажешь себе, что ты сделал всё, что мог, и до тех пор, пока ты не перестанешь любить ту женщину, какую ты выбрал, пока ты не увидишь ее ясно; а то ты ошибешься жестоко и непоправимо. Женись стариком, никуда негодным… А то пропадет всё, что в тебе есть хорошего и высокого. Всё истратится по мелочам. Да, да, да! Не смотри на меня с таким удивлением. Ежели ты ждешь от себя чего нибудь впереди, то на каждом шагу ты будешь чувствовать, что для тебя всё кончено, всё закрыто, кроме гостиной, где ты будешь стоять на одной доске с придворным лакеем и идиотом… Да что!…
Он энергически махнул рукой.
Пьер снял очки, отчего лицо его изменилось, еще более выказывая доброту, и удивленно глядел на друга.
– Моя жена, – продолжал князь Андрей, – прекрасная женщина. Это одна из тех редких женщин, с которою можно быть покойным за свою честь; но, Боже мой, чего бы я не дал теперь, чтобы не быть женатым! Это я тебе одному и первому говорю, потому что я люблю тебя.
Князь Андрей, говоря это, был еще менее похож, чем прежде, на того Болконского, который развалившись сидел в креслах Анны Павловны и сквозь зубы, щурясь, говорил французские фразы. Его сухое лицо всё дрожало нервическим оживлением каждого мускула; глаза, в которых прежде казался потушенным огонь жизни, теперь блестели лучистым, ярким блеском. Видно было, что чем безжизненнее казался он в обыкновенное время, тем энергичнее был он в эти минуты почти болезненного раздражения.
– Ты не понимаешь, отчего я это говорю, – продолжал он. – Ведь это целая история жизни. Ты говоришь, Бонапарте и его карьера, – сказал он, хотя Пьер и не говорил про Бонапарте. – Ты говоришь Бонапарте; но Бонапарте, когда он работал, шаг за шагом шел к цели, он был свободен, у него ничего не было, кроме его цели, – и он достиг ее. Но свяжи себя с женщиной – и как скованный колодник, теряешь всякую свободу. И всё, что есть в тебе надежд и сил, всё только тяготит и раскаянием мучает тебя. Гостиные, сплетни, балы, тщеславие, ничтожество – вот заколдованный круг, из которого я не могу выйти. Я теперь отправляюсь на войну, на величайшую войну, какая только бывала, а я ничего не знаю и никуда не гожусь. Je suis tres aimable et tres caustique, [Я очень мил и очень едок,] – продолжал князь Андрей, – и у Анны Павловны меня слушают. И это глупое общество, без которого не может жить моя жена, и эти женщины… Ежели бы ты только мог знать, что это такое toutes les femmes distinguees [все эти женщины хорошего общества] и вообще женщины! Отец мой прав. Эгоизм, тщеславие, тупоумие, ничтожество во всем – вот женщины, когда показываются все так, как они есть. Посмотришь на них в свете, кажется, что что то есть, а ничего, ничего, ничего! Да, не женись, душа моя, не женись, – кончил князь Андрей.
– Мне смешно, – сказал Пьер, – что вы себя, вы себя считаете неспособным, свою жизнь – испорченною жизнью. У вас всё, всё впереди. И вы…
Он не сказал, что вы , но уже тон его показывал, как высоко ценит он друга и как много ждет от него в будущем.
«Как он может это говорить!» думал Пьер. Пьер считал князя Андрея образцом всех совершенств именно оттого, что князь Андрей в высшей степени соединял все те качества, которых не было у Пьера и которые ближе всего можно выразить понятием – силы воли. Пьер всегда удивлялся способности князя Андрея спокойного обращения со всякого рода людьми, его необыкновенной памяти, начитанности (он всё читал, всё знал, обо всем имел понятие) и больше всего его способности работать и учиться. Ежели часто Пьера поражало в Андрее отсутствие способности мечтательного философствования (к чему особенно был склонен Пьер), то и в этом он видел не недостаток, а силу.
В самых лучших, дружеских и простых отношениях лесть или похвала необходимы, как подмазка необходима для колес, чтоб они ехали.
– Je suis un homme fini, [Я человек конченный,] – сказал князь Андрей. – Что обо мне говорить? Давай говорить о тебе, – сказал он, помолчав и улыбнувшись своим утешительным мыслям.
Улыбка эта в то же мгновение отразилась на лице Пьера.
– А обо мне что говорить? – сказал Пьер, распуская свой рот в беззаботную, веселую улыбку. – Что я такое? Je suis un batard [Я незаконный сын!] – И он вдруг багрово покраснел. Видно было, что он сделал большое усилие, чтобы сказать это. – Sans nom, sans fortune… [Без имени, без состояния…] И что ж, право… – Но он не сказал, что право . – Я cвободен пока, и мне хорошо. Я только никак не знаю, что мне начать. Я хотел серьезно посоветоваться с вами.
Князь Андрей добрыми глазами смотрел на него. Но во взгляде его, дружеском, ласковом, всё таки выражалось сознание своего превосходства.
– Ты мне дорог, особенно потому, что ты один живой человек среди всего нашего света. Тебе хорошо. Выбери, что хочешь; это всё равно. Ты везде будешь хорош, но одно: перестань ты ездить к этим Курагиным, вести эту жизнь. Так это не идет тебе: все эти кутежи, и гусарство, и всё…
– Que voulez vous, mon cher, – сказал Пьер, пожимая плечами, – les femmes, mon cher, les femmes! [Что вы хотите, дорогой мой, женщины, дорогой мой, женщины!]
– Не понимаю, – отвечал Андрей. – Les femmes comme il faut, [Порядочные женщины,] это другое дело; но les femmes Курагина, les femmes et le vin, [женщины Курагина, женщины и вино,] не понимаю!
Пьер жил y князя Василия Курагина и участвовал в разгульной жизни его сына Анатоля, того самого, которого для исправления собирались женить на сестре князя Андрея.
– Знаете что, – сказал Пьер, как будто ему пришла неожиданно счастливая мысль, – серьезно, я давно это думал. С этою жизнью я ничего не могу ни решить, ни обдумать. Голова болит, денег нет. Нынче он меня звал, я не поеду.
– Дай мне честное слово, что ты не будешь ездить?
– Честное слово!


Уже был второй час ночи, когда Пьер вышел oт своего друга. Ночь была июньская, петербургская, бессумрачная ночь. Пьер сел в извозчичью коляску с намерением ехать домой. Но чем ближе он подъезжал, тем более он чувствовал невозможность заснуть в эту ночь, походившую более на вечер или на утро. Далеко было видно по пустым улицам. Дорогой Пьер вспомнил, что у Анатоля Курагина нынче вечером должно было собраться обычное игорное общество, после которого обыкновенно шла попойка, кончавшаяся одним из любимых увеселений Пьера.
«Хорошо бы было поехать к Курагину», подумал он.
Но тотчас же он вспомнил данное князю Андрею честное слово не бывать у Курагина. Но тотчас же, как это бывает с людьми, называемыми бесхарактерными, ему так страстно захотелось еще раз испытать эту столь знакомую ему беспутную жизнь, что он решился ехать. И тотчас же ему пришла в голову мысль, что данное слово ничего не значит, потому что еще прежде, чем князю Андрею, он дал также князю Анатолю слово быть у него; наконец, он подумал, что все эти честные слова – такие условные вещи, не имеющие никакого определенного смысла, особенно ежели сообразить, что, может быть, завтра же или он умрет или случится с ним что нибудь такое необыкновенное, что не будет уже ни честного, ни бесчестного. Такого рода рассуждения, уничтожая все его решения и предположения, часто приходили к Пьеру. Он поехал к Курагину.
Подъехав к крыльцу большого дома у конно гвардейских казарм, в которых жил Анатоль, он поднялся на освещенное крыльцо, на лестницу, и вошел в отворенную дверь. В передней никого не было; валялись пустые бутылки, плащи, калоши; пахло вином, слышался дальний говор и крик.
Игра и ужин уже кончились, но гости еще не разъезжались. Пьер скинул плащ и вошел в первую комнату, где стояли остатки ужина и один лакей, думая, что его никто не видит, допивал тайком недопитые стаканы. Из третьей комнаты слышались возня, хохот, крики знакомых голосов и рев медведя.
Человек восемь молодых людей толпились озабоченно около открытого окна. Трое возились с молодым медведем, которого один таскал на цепи, пугая им другого.
– Держу за Стивенса сто! – кричал один.
– Смотри не поддерживать! – кричал другой.
– Я за Долохова! – кричал третий. – Разними, Курагин.
– Ну, бросьте Мишку, тут пари.
– Одним духом, иначе проиграно, – кричал четвертый.
– Яков, давай бутылку, Яков! – кричал сам хозяин, высокий красавец, стоявший посреди толпы в одной тонкой рубашке, раскрытой на средине груди. – Стойте, господа. Вот он Петруша, милый друг, – обратился он к Пьеру.
Другой голос невысокого человека, с ясными голубыми глазами, особенно поражавший среди этих всех пьяных голосов своим трезвым выражением, закричал от окна: «Иди сюда – разойми пари!» Это был Долохов, семеновский офицер, известный игрок и бретёр, живший вместе с Анатолем. Пьер улыбался, весело глядя вокруг себя.
– Ничего не понимаю. В чем дело?
– Стойте, он не пьян. Дай бутылку, – сказал Анатоль и, взяв со стола стакан, подошел к Пьеру.
– Прежде всего пей.
Пьер стал пить стакан за стаканом, исподлобья оглядывая пьяных гостей, которые опять столпились у окна, и прислушиваясь к их говору. Анатоль наливал ему вино и рассказывал, что Долохов держит пари с англичанином Стивенсом, моряком, бывшим тут, в том, что он, Долохов, выпьет бутылку рому, сидя на окне третьего этажа с опущенными наружу ногами.
– Ну, пей же всю! – сказал Анатоль, подавая последний стакан Пьеру, – а то не пущу!
– Нет, не хочу, – сказал Пьер, отталкивая Анатоля, и подошел к окну.
Долохов держал за руку англичанина и ясно, отчетливо выговаривал условия пари, обращаясь преимущественно к Анатолю и Пьеру.
Долохов был человек среднего роста, курчавый и с светлыми, голубыми глазами. Ему было лет двадцать пять. Он не носил усов, как и все пехотные офицеры, и рот его, самая поразительная черта его лица, был весь виден. Линии этого рта были замечательно тонко изогнуты. В средине верхняя губа энергически опускалась на крепкую нижнюю острым клином, и в углах образовывалось постоянно что то вроде двух улыбок, по одной с каждой стороны; и всё вместе, а особенно в соединении с твердым, наглым, умным взглядом, составляло впечатление такое, что нельзя было не заметить этого лица. Долохов был небогатый человек, без всяких связей. И несмотря на то, что Анатоль проживал десятки тысяч, Долохов жил с ним и успел себя поставить так, что Анатоль и все знавшие их уважали Долохова больше, чем Анатоля. Долохов играл во все игры и почти всегда выигрывал. Сколько бы он ни пил, он никогда не терял ясности головы. И Курагин, и Долохов в то время были знаменитостями в мире повес и кутил Петербурга.
Бутылка рому была принесена; раму, не пускавшую сесть на наружный откос окна, выламывали два лакея, видимо торопившиеся и робевшие от советов и криков окружавших господ.
Анатоль с своим победительным видом подошел к окну. Ему хотелось сломать что нибудь. Он оттолкнул лакеев и потянул раму, но рама не сдавалась. Он разбил стекло.
– Ну ка ты, силач, – обратился он к Пьеру.
Пьер взялся за перекладины, потянул и с треском выворотип дубовую раму.
– Всю вон, а то подумают, что я держусь, – сказал Долохов.
– Англичанин хвастает… а?… хорошо?… – говорил Анатоль.
– Хорошо, – сказал Пьер, глядя на Долохова, который, взяв в руки бутылку рома, подходил к окну, из которого виднелся свет неба и сливавшихся на нем утренней и вечерней зари.
Долохов с бутылкой рома в руке вскочил на окно. «Слушать!»
крикнул он, стоя на подоконнике и обращаясь в комнату. Все замолчали.
– Я держу пари (он говорил по французски, чтоб его понял англичанин, и говорил не слишком хорошо на этом языке). Держу пари на пятьдесят империалов, хотите на сто? – прибавил он, обращаясь к англичанину.
– Нет, пятьдесят, – сказал англичанин.
– Хорошо, на пятьдесят империалов, – что я выпью бутылку рома всю, не отнимая ото рта, выпью, сидя за окном, вот на этом месте (он нагнулся и показал покатый выступ стены за окном) и не держась ни за что… Так?…
– Очень хорошо, – сказал англичанин.
Анатоль повернулся к англичанину и, взяв его за пуговицу фрака и сверху глядя на него (англичанин был мал ростом), начал по английски повторять ему условия пари.
– Постой! – закричал Долохов, стуча бутылкой по окну, чтоб обратить на себя внимание. – Постой, Курагин; слушайте. Если кто сделает то же, то я плачу сто империалов. Понимаете?
Англичанин кивнул головой, не давая никак разуметь, намерен ли он или нет принять это новое пари. Анатоль не отпускал англичанина и, несмотря на то что тот, кивая, давал знать что он всё понял, Анатоль переводил ему слова Долохова по английски. Молодой худощавый мальчик, лейб гусар, проигравшийся в этот вечер, взлез на окно, высунулся и посмотрел вниз.
– У!… у!… у!… – проговорил он, глядя за окно на камень тротуара.
– Смирно! – закричал Долохов и сдернул с окна офицера, который, запутавшись шпорами, неловко спрыгнул в комнату.
Поставив бутылку на подоконник, чтобы было удобно достать ее, Долохов осторожно и тихо полез в окно. Спустив ноги и расперевшись обеими руками в края окна, он примерился, уселся, опустил руки, подвинулся направо, налево и достал бутылку. Анатоль принес две свечки и поставил их на подоконник, хотя было уже совсем светло. Спина Долохова в белой рубашке и курчавая голова его были освещены с обеих сторон. Все столпились у окна. Англичанин стоял впереди. Пьер улыбался и ничего не говорил. Один из присутствующих, постарше других, с испуганным и сердитым лицом, вдруг продвинулся вперед и хотел схватить Долохова за рубашку.
– Господа, это глупости; он убьется до смерти, – сказал этот более благоразумный человек.
Анатоль остановил его:
– Не трогай, ты его испугаешь, он убьется. А?… Что тогда?… А?…
Долохов обернулся, поправляясь и опять расперевшись руками.
– Ежели кто ко мне еще будет соваться, – сказал он, редко пропуская слова сквозь стиснутые и тонкие губы, – я того сейчас спущу вот сюда. Ну!…
Сказав «ну»!, он повернулся опять, отпустил руки, взял бутылку и поднес ко рту, закинул назад голову и вскинул кверху свободную руку для перевеса. Один из лакеев, начавший подбирать стекла, остановился в согнутом положении, не спуская глаз с окна и спины Долохова. Анатоль стоял прямо, разинув глаза. Англичанин, выпятив вперед губы, смотрел сбоку. Тот, который останавливал, убежал в угол комнаты и лег на диван лицом к стене. Пьер закрыл лицо, и слабая улыбка, забывшись, осталась на его лице, хоть оно теперь выражало ужас и страх. Все молчали. Пьер отнял от глаз руки: Долохов сидел всё в том же положении, только голова загнулась назад, так что курчавые волосы затылка прикасались к воротнику рубахи, и рука с бутылкой поднималась всё выше и выше, содрогаясь и делая усилие. Бутылка видимо опорожнялась и с тем вместе поднималась, загибая голову. «Что же это так долго?» подумал Пьер. Ему казалось, что прошло больше получаса. Вдруг Долохов сделал движение назад спиной, и рука его нервически задрожала; этого содрогания было достаточно, чтобы сдвинуть всё тело, сидевшее на покатом откосе. Он сдвинулся весь, и еще сильнее задрожали, делая усилие, рука и голова его. Одна рука поднялась, чтобы схватиться за подоконник, но опять опустилась. Пьер опять закрыл глаза и сказал себе, что никогда уж не откроет их. Вдруг он почувствовал, что всё вокруг зашевелилось. Он взглянул: Долохов стоял на подоконнике, лицо его было бледно и весело.
– Пуста!
Он кинул бутылку англичанину, который ловко поймал ее. Долохов спрыгнул с окна. От него сильно пахло ромом.
– Отлично! Молодцом! Вот так пари! Чорт вас возьми совсем! – кричали с разных сторон.
Англичанин, достав кошелек, отсчитывал деньги. Долохов хмурился и молчал. Пьер вскочил на окно.
Господа! Кто хочет со мною пари? Я то же сделаю, – вдруг крикнул он. – И пари не нужно, вот что. Вели дать бутылку. Я сделаю… вели дать.
– Пускай, пускай! – сказал Долохов, улыбаясь.
– Что ты? с ума сошел? Кто тебя пустит? У тебя и на лестнице голова кружится, – заговорили с разных сторон.
– Я выпью, давай бутылку рому! – закричал Пьер, решительным и пьяным жестом ударяя по столу, и полез в окно.
Его схватили за руки; но он был так силен, что далеко оттолкнул того, кто приблизился к нему.
– Нет, его так не уломаешь ни за что, – говорил Анатоль, – постойте, я его обману. Послушай, я с тобой держу пари, но завтра, а теперь мы все едем к***.
– Едем, – закричал Пьер, – едем!… И Мишку с собой берем…
И он ухватил медведя, и, обняв и подняв его, стал кружиться с ним по комнате.


Князь Василий исполнил обещание, данное на вечере у Анны Павловны княгине Друбецкой, просившей его о своем единственном сыне Борисе. О нем было доложено государю, и, не в пример другим, он был переведен в гвардию Семеновского полка прапорщиком. Но адъютантом или состоящим при Кутузове Борис так и не был назначен, несмотря на все хлопоты и происки Анны Михайловны. Вскоре после вечера Анны Павловны Анна Михайловна вернулась в Москву, прямо к своим богатым родственникам Ростовым, у которых она стояла в Москве и у которых с детства воспитывался и годами живал ее обожаемый Боренька, только что произведенный в армейские и тотчас же переведенный в гвардейские прапорщики. Гвардия уже вышла из Петербурга 10 го августа, и сын, оставшийся для обмундирования в Москве, должен был догнать ее по дороге в Радзивилов.
У Ростовых были именинницы Натальи, мать и меньшая дочь. С утра, не переставая, подъезжали и отъезжали цуги, подвозившие поздравителей к большому, всей Москве известному дому графини Ростовой на Поварской. Графиня с красивой старшею дочерью и гостями, не перестававшими сменять один другого, сидели в гостиной.
Графиня была женщина с восточным типом худого лица, лет сорока пяти, видимо изнуренная детьми, которых у ней было двенадцать человек. Медлительность ее движений и говора, происходившая от слабости сил, придавала ей значительный вид, внушавший уважение. Княгиня Анна Михайловна Друбецкая, как домашний человек, сидела тут же, помогая в деле принимания и занимания разговором гостей. Молодежь была в задних комнатах, не находя нужным участвовать в приеме визитов. Граф встречал и провожал гостей, приглашая всех к обеду.
«Очень, очень вам благодарен, ma chere или mon cher [моя дорогая или мой дорогой] (ma сherе или mon cher он говорил всем без исключения, без малейших оттенков как выше, так и ниже его стоявшим людям) за себя и за дорогих именинниц. Смотрите же, приезжайте обедать. Вы меня обидите, mon cher. Душевно прошу вас от всего семейства, ma chere». Эти слова с одинаковым выражением на полном веселом и чисто выбритом лице и с одинаково крепким пожатием руки и повторяемыми короткими поклонами говорил он всем без исключения и изменения. Проводив одного гостя, граф возвращался к тому или той, которые еще были в гостиной; придвинув кресла и с видом человека, любящего и умеющего пожить, молодецки расставив ноги и положив на колена руки, он значительно покачивался, предлагал догадки о погоде, советовался о здоровье, иногда на русском, иногда на очень дурном, но самоуверенном французском языке, и снова с видом усталого, но твердого в исполнении обязанности человека шел провожать, оправляя редкие седые волосы на лысине, и опять звал обедать. Иногда, возвращаясь из передней, он заходил через цветочную и официантскую в большую мраморную залу, где накрывали стол на восемьдесят кувертов, и, глядя на официантов, носивших серебро и фарфор, расставлявших столы и развертывавших камчатные скатерти, подзывал к себе Дмитрия Васильевича, дворянина, занимавшегося всеми его делами, и говорил: «Ну, ну, Митенька, смотри, чтоб всё было хорошо. Так, так, – говорил он, с удовольствием оглядывая огромный раздвинутый стол. – Главное – сервировка. То то…» И он уходил, самодовольно вздыхая, опять в гостиную.
– Марья Львовна Карагина с дочерью! – басом доложил огромный графинин выездной лакей, входя в двери гостиной.
Графиня подумала и понюхала из золотой табакерки с портретом мужа.
– Замучили меня эти визиты, – сказала она. – Ну, уж ее последнюю приму. Чопорна очень. Проси, – сказала она лакею грустным голосом, как будто говорила: «ну, уж добивайте!»
Высокая, полная, с гордым видом дама с круглолицей улыбающейся дочкой, шумя платьями, вошли в гостиную.
«Chere comtesse, il y a si longtemps… elle a ete alitee la pauvre enfant… au bal des Razoumowsky… et la comtesse Apraksine… j'ai ete si heureuse…» [Дорогая графиня, как давно… она должна была пролежать в постеле, бедное дитя… на балу у Разумовских… и графиня Апраксина… была так счастлива…] послышались оживленные женские голоса, перебивая один другой и сливаясь с шумом платьев и передвиганием стульев. Начался тот разговор, который затевают ровно настолько, чтобы при первой паузе встать, зашуметь платьями, проговорить: «Je suis bien charmee; la sante de maman… et la comtesse Apraksine» [Я в восхищении; здоровье мамы… и графиня Апраксина] и, опять зашумев платьями, пройти в переднюю, надеть шубу или плащ и уехать. Разговор зашел о главной городской новости того времени – о болезни известного богача и красавца Екатерининского времени старого графа Безухого и о его незаконном сыне Пьере, который так неприлично вел себя на вечере у Анны Павловны Шерер.
– Я очень жалею бедного графа, – проговорила гостья, – здоровье его и так плохо, а теперь это огорченье от сына, это его убьет!
– Что такое? – спросила графиня, как будто не зная, о чем говорит гостья, хотя она раз пятнадцать уже слышала причину огорчения графа Безухого.
– Вот нынешнее воспитание! Еще за границей, – проговорила гостья, – этот молодой человек предоставлен был самому себе, и теперь в Петербурге, говорят, он такие ужасы наделал, что его с полицией выслали оттуда.
– Скажите! – сказала графиня.
– Он дурно выбирал свои знакомства, – вмешалась княгиня Анна Михайловна. – Сын князя Василия, он и один Долохов, они, говорят, Бог знает что делали. И оба пострадали. Долохов разжалован в солдаты, а сын Безухого выслан в Москву. Анатоля Курагина – того отец как то замял. Но выслали таки из Петербурга.
– Да что, бишь, они сделали? – спросила графиня.
– Это совершенные разбойники, особенно Долохов, – говорила гостья. – Он сын Марьи Ивановны Долоховой, такой почтенной дамы, и что же? Можете себе представить: они втроем достали где то медведя, посадили с собой в карету и повезли к актрисам. Прибежала полиция их унимать. Они поймали квартального и привязали его спина со спиной к медведю и пустили медведя в Мойку; медведь плавает, а квартальный на нем.
– Хороша, ma chere, фигура квартального, – закричал граф, помирая со смеху.
– Ах, ужас какой! Чему тут смеяться, граф?
Но дамы невольно смеялись и сами.
– Насилу спасли этого несчастного, – продолжала гостья. – И это сын графа Кирилла Владимировича Безухова так умно забавляется! – прибавила она. – А говорили, что так хорошо воспитан и умен. Вот всё воспитание заграничное куда довело. Надеюсь, что здесь его никто не примет, несмотря на его богатство. Мне хотели его представить. Я решительно отказалась: у меня дочери.
– Отчего вы говорите, что этот молодой человек так богат? – спросила графиня, нагибаясь от девиц, которые тотчас же сделали вид, что не слушают. – Ведь у него только незаконные дети. Кажется… и Пьер незаконный.
Гостья махнула рукой.
– У него их двадцать незаконных, я думаю.
Княгиня Анна Михайловна вмешалась в разговор, видимо, желая выказать свои связи и свое знание всех светских обстоятельств.
– Вот в чем дело, – сказала она значительно и тоже полушопотом. – Репутация графа Кирилла Владимировича известна… Детям своим он и счет потерял, но этот Пьер любимый был.
– Как старик был хорош, – сказала графиня, – еще прошлого года! Красивее мужчины я не видывала.
– Теперь очень переменился, – сказала Анна Михайловна. – Так я хотела сказать, – продолжала она, – по жене прямой наследник всего именья князь Василий, но Пьера отец очень любил, занимался его воспитанием и писал государю… так что никто не знает, ежели он умрет (он так плох, что этого ждут каждую минуту, и Lorrain приехал из Петербурга), кому достанется это огромное состояние, Пьеру или князю Василию. Сорок тысяч душ и миллионы. Я это очень хорошо знаю, потому что мне сам князь Василий это говорил. Да и Кирилл Владимирович мне приходится троюродным дядей по матери. Он и крестил Борю, – прибавила она, как будто не приписывая этому обстоятельству никакого значения.
– Князь Василий приехал в Москву вчера. Он едет на ревизию, мне говорили, – сказала гостья.
– Да, но, entre nous, [между нами,] – сказала княгиня, – это предлог, он приехал собственно к графу Кирилле Владимировичу, узнав, что он так плох.
– Однако, ma chere, это славная штука, – сказал граф и, заметив, что старшая гостья его не слушала, обратился уже к барышням. – Хороша фигура была у квартального, я воображаю.
И он, представив, как махал руками квартальный, опять захохотал звучным и басистым смехом, колебавшим всё его полное тело, как смеются люди, всегда хорошо евшие и особенно пившие. – Так, пожалуйста же, обедать к нам, – сказал он.


Наступило молчание. Графиня глядела на гостью, приятно улыбаясь, впрочем, не скрывая того, что не огорчится теперь нисколько, если гостья поднимется и уедет. Дочь гостьи уже оправляла платье, вопросительно глядя на мать, как вдруг из соседней комнаты послышался бег к двери нескольких мужских и женских ног, грохот зацепленного и поваленного стула, и в комнату вбежала тринадцатилетняя девочка, запахнув что то короткою кисейною юбкою, и остановилась по средине комнаты. Очевидно было, она нечаянно, с нерассчитанного бега, заскочила так далеко. В дверях в ту же минуту показались студент с малиновым воротником, гвардейский офицер, пятнадцатилетняя девочка и толстый румяный мальчик в детской курточке.
Граф вскочил и, раскачиваясь, широко расставил руки вокруг бежавшей девочки.
– А, вот она! – смеясь закричал он. – Именинница! Ma chere, именинница!
– Ma chere, il y a un temps pour tout, [Милая, на все есть время,] – сказала графиня, притворяясь строгою. – Ты ее все балуешь, Elie, – прибавила она мужу.
– Bonjour, ma chere, je vous felicite, [Здравствуйте, моя милая, поздравляю вас,] – сказала гостья. – Quelle delicuse enfant! [Какое прелестное дитя!] – прибавила она, обращаясь к матери.
Черноглазая, с большим ртом, некрасивая, но живая девочка, с своими детскими открытыми плечиками, которые, сжимаясь, двигались в своем корсаже от быстрого бега, с своими сбившимися назад черными кудрями, тоненькими оголенными руками и маленькими ножками в кружевных панталончиках и открытых башмачках, была в том милом возрасте, когда девочка уже не ребенок, а ребенок еще не девушка. Вывернувшись от отца, она подбежала к матери и, не обращая никакого внимания на ее строгое замечание, спрятала свое раскрасневшееся лицо в кружевах материной мантильи и засмеялась. Она смеялась чему то, толкуя отрывисто про куклу, которую вынула из под юбочки.
– Видите?… Кукла… Мими… Видите.
И Наташа не могла больше говорить (ей всё смешно казалось). Она упала на мать и расхохоталась так громко и звонко, что все, даже чопорная гостья, против воли засмеялись.
– Ну, поди, поди с своим уродом! – сказала мать, притворно сердито отталкивая дочь. – Это моя меньшая, – обратилась она к гостье.
Наташа, оторвав на минуту лицо от кружевной косынки матери, взглянула на нее снизу сквозь слезы смеха и опять спрятала лицо.
Гостья, принужденная любоваться семейною сценой, сочла нужным принять в ней какое нибудь участие.
– Скажите, моя милая, – сказала она, обращаясь к Наташе, – как же вам приходится эта Мими? Дочь, верно?
Наташе не понравился тон снисхождения до детского разговора, с которым гостья обратилась к ней. Она ничего не ответила и серьезно посмотрела на гостью.
Между тем всё это молодое поколение: Борис – офицер, сын княгини Анны Михайловны, Николай – студент, старший сын графа, Соня – пятнадцатилетняя племянница графа, и маленький Петруша – меньшой сын, все разместились в гостиной и, видимо, старались удержать в границах приличия оживление и веселость, которыми еще дышала каждая их черта. Видно было, что там, в задних комнатах, откуда они все так стремительно прибежали, у них были разговоры веселее, чем здесь о городских сплетнях, погоде и comtesse Apraksine. [о графине Апраксиной.] Изредка они взглядывали друг на друга и едва удерживались от смеха.
Два молодые человека, студент и офицер, друзья с детства, были одних лет и оба красивы, но не похожи друг на друга. Борис был высокий белокурый юноша с правильными тонкими чертами спокойного и красивого лица; Николай был невысокий курчавый молодой человек с открытым выражением лица. На верхней губе его уже показывались черные волосики, и во всем лице выражались стремительность и восторженность.
Николай покраснел, как только вошел в гостиную. Видно было, что он искал и не находил, что сказать; Борис, напротив, тотчас же нашелся и рассказал спокойно, шутливо, как эту Мими куклу он знал еще молодою девицей с неиспорченным еще носом, как она в пять лет на его памяти состарелась и как у ней по всему черепу треснула голова. Сказав это, он взглянул на Наташу. Наташа отвернулась от него, взглянула на младшего брата, который, зажмурившись, трясся от беззвучного смеха, и, не в силах более удерживаться, прыгнула и побежала из комнаты так скоро, как только могли нести ее быстрые ножки. Борис не рассмеялся.
– Вы, кажется, тоже хотели ехать, maman? Карета нужна? – .сказал он, с улыбкой обращаясь к матери.
– Да, поди, поди, вели приготовить, – сказала она, уливаясь.
Борис вышел тихо в двери и пошел за Наташей, толстый мальчик сердито побежал за ними, как будто досадуя на расстройство, происшедшее в его занятиях.


Из молодежи, не считая старшей дочери графини (которая была четырьмя годами старше сестры и держала себя уже, как большая) и гостьи барышни, в гостиной остались Николай и Соня племянница. Соня была тоненькая, миниатюрненькая брюнетка с мягким, отененным длинными ресницами взглядом, густой черною косой, два раза обвившею ее голову, и желтоватым оттенком кожи на лице и в особенности на обнаженных худощавых, но грациозных мускулистых руках и шее. Плавностью движений, мягкостью и гибкостью маленьких членов и несколько хитрою и сдержанною манерой она напоминала красивого, но еще не сформировавшегося котенка, который будет прелестною кошечкой. Она, видимо, считала приличным выказывать улыбкой участие к общему разговору; но против воли ее глаза из под длинных густых ресниц смотрели на уезжавшего в армию cousin [двоюродного брата] с таким девическим страстным обожанием, что улыбка ее не могла ни на мгновение обмануть никого, и видно было, что кошечка присела только для того, чтоб еще энергичнее прыгнуть и заиграть с своим соusin, как скоро только они так же, как Борис с Наташей, выберутся из этой гостиной.
– Да, ma chere, – сказал старый граф, обращаясь к гостье и указывая на своего Николая. – Вот его друг Борис произведен в офицеры, и он из дружбы не хочет отставать от него; бросает и университет и меня старика: идет в военную службу, ma chere. А уж ему место в архиве было готово, и всё. Вот дружба то? – сказал граф вопросительно.
– Да ведь война, говорят, объявлена, – сказала гостья.
– Давно говорят, – сказал граф. – Опять поговорят, поговорят, да так и оставят. Ma chere, вот дружба то! – повторил он. – Он идет в гусары.
Гостья, не зная, что сказать, покачала головой.
– Совсем не из дружбы, – отвечал Николай, вспыхнув и отговариваясь как будто от постыдного на него наклепа. – Совсем не дружба, а просто чувствую призвание к военной службе.
Он оглянулся на кузину и на гостью барышню: обе смотрели на него с улыбкой одобрения.
– Нынче обедает у нас Шуберт, полковник Павлоградского гусарского полка. Он был в отпуску здесь и берет его с собой. Что делать? – сказал граф, пожимая плечами и говоря шуточно о деле, которое, видимо, стоило ему много горя.
– Я уж вам говорил, папенька, – сказал сын, – что ежели вам не хочется меня отпустить, я останусь. Но я знаю, что я никуда не гожусь, кроме как в военную службу; я не дипломат, не чиновник, не умею скрывать того, что чувствую, – говорил он, всё поглядывая с кокетством красивой молодости на Соню и гостью барышню.
Кошечка, впиваясь в него глазами, казалась каждую секунду готовою заиграть и выказать всю свою кошачью натуру.
– Ну, ну, хорошо! – сказал старый граф, – всё горячится. Всё Бонапарте всем голову вскружил; все думают, как это он из поручиков попал в императоры. Что ж, дай Бог, – прибавил он, не замечая насмешливой улыбки гостьи.
Большие заговорили о Бонапарте. Жюли, дочь Карагиной, обратилась к молодому Ростову:
– Как жаль, что вас не было в четверг у Архаровых. Мне скучно было без вас, – сказала она, нежно улыбаясь ему.
Польщенный молодой человек с кокетливой улыбкой молодости ближе пересел к ней и вступил с улыбающейся Жюли в отдельный разговор, совсем не замечая того, что эта его невольная улыбка ножом ревности резала сердце красневшей и притворно улыбавшейся Сони. – В середине разговора он оглянулся на нее. Соня страстно озлобленно взглянула на него и, едва удерживая на глазах слезы, а на губах притворную улыбку, встала и вышла из комнаты. Всё оживление Николая исчезло. Он выждал первый перерыв разговора и с расстроенным лицом вышел из комнаты отыскивать Соню.
– Как секреты то этой всей молодежи шиты белыми нитками! – сказала Анна Михайловна, указывая на выходящего Николая. – Cousinage dangereux voisinage, [Бедовое дело – двоюродные братцы и сестрицы,] – прибавила она.
– Да, – сказала графиня, после того как луч солнца, проникнувший в гостиную вместе с этим молодым поколением, исчез, и как будто отвечая на вопрос, которого никто ей не делал, но который постоянно занимал ее. – Сколько страданий, сколько беспокойств перенесено за то, чтобы теперь на них радоваться! А и теперь, право, больше страха, чем радости. Всё боишься, всё боишься! Именно тот возраст, в котором так много опасностей и для девочек и для мальчиков.
– Всё от воспитания зависит, – сказала гостья.
– Да, ваша правда, – продолжала графиня. – До сих пор я была, слава Богу, другом своих детей и пользуюсь полным их доверием, – говорила графиня, повторяя заблуждение многих родителей, полагающих, что у детей их нет тайн от них. – Я знаю, что я всегда буду первою confidente [поверенной] моих дочерей, и что Николенька, по своему пылкому характеру, ежели будет шалить (мальчику нельзя без этого), то всё не так, как эти петербургские господа.
– Да, славные, славные ребята, – подтвердил граф, всегда разрешавший запутанные для него вопросы тем, что всё находил славным. – Вот подите, захотел в гусары! Да вот что вы хотите, ma chere!
– Какое милое существо ваша меньшая, – сказала гостья. – Порох!
– Да, порох, – сказал граф. – В меня пошла! И какой голос: хоть и моя дочь, а я правду скажу, певица будет, Саломони другая. Мы взяли итальянца ее учить.
– Не рано ли? Говорят, вредно для голоса учиться в эту пору.
– О, нет, какой рано! – сказал граф. – Как же наши матери выходили в двенадцать тринадцать лет замуж?
– Уж она и теперь влюблена в Бориса! Какова? – сказала графиня, тихо улыбаясь, глядя на мать Бориса, и, видимо отвечая на мысль, всегда ее занимавшую, продолжала. – Ну, вот видите, держи я ее строго, запрещай я ей… Бог знает, что бы они делали потихоньку (графиня разумела: они целовались бы), а теперь я знаю каждое ее слово. Она сама вечером прибежит и всё мне расскажет. Может быть, я балую ее; но, право, это, кажется, лучше. Я старшую держала строго.
– Да, меня совсем иначе воспитывали, – сказала старшая, красивая графиня Вера, улыбаясь.
Но улыбка не украсила лица Веры, как это обыкновенно бывает; напротив, лицо ее стало неестественно и оттого неприятно.
Старшая, Вера, была хороша, была неглупа, училась прекрасно, была хорошо воспитана, голос у нее был приятный, то, что она сказала, было справедливо и уместно; но, странное дело, все, и гостья и графиня, оглянулись на нее, как будто удивились, зачем она это сказала, и почувствовали неловкость.
– Всегда с старшими детьми мудрят, хотят сделать что нибудь необыкновенное, – сказала гостья.
– Что греха таить, ma chere! Графинюшка мудрила с Верой, – сказал граф. – Ну, да что ж! всё таки славная вышла, – прибавил он, одобрительно подмигивая Вере.
Гостьи встали и уехали, обещаясь приехать к обеду.
– Что за манера! Уж сидели, сидели! – сказала графиня, проводя гостей.


Когда Наташа вышла из гостиной и побежала, она добежала только до цветочной. В этой комнате она остановилась, прислушиваясь к говору в гостиной и ожидая выхода Бориса. Она уже начинала приходить в нетерпение и, топнув ножкой, сбиралась было заплакать оттого, что он не сейчас шел, когда заслышались не тихие, не быстрые, приличные шаги молодого человека.