Австро-венгерское соглашение

Австро-венгерское соглашение 1867 года (Австро-венгерский компромисс, нем. Ausgleich; венг. kiegyezés) — договор, заключённый 15 марта 1867 года между австрийским императором Францем Иосифом I и представителями венгерского национального движения во главе с Ференцем Деаком, в соответствии с которым Австрийская империя преобразовывалась в дуалистическую монархию Австро-Венгрия. Соглашением предусматривалось предоставление венгерской части государства полной самостоятельности во внутренних делах при сохранении на уровне общеимперского правительства лишь вопросов внешней, военно-морской и финансовой политики. Создание Австро-Венгрии стало способом преодоления затяжного кризиса империи, вызванного подъёмом национальных движений народов страны, укреплением национальных элит, военными поражениями в австро-итало-французской 1859 года и австро-прусской 1866 года войнах, ростом панславянской угрозы, а также провалом попыток реформирования империи на принципах централизма.

Предпосылки

Реакция и попытки реформ

После подавления революций 1848—1849 годов в Австрийской империи установилась реакция. Империя, сохранявшая до 1848 года федеративный характер, была преобразована в унитарное государство с абсолютной и ничем не ограниченной (Конституция 1849 года была отменена в 1851 году) центральной властью. Режим, установленный в империи, характеризовался повышенной степенью бюрократизации и администрированием непосредственно из Вены. Сложилась так называемая «баховская система» (по имени министра внутренних дел Александра Баха), ликвидировавшая региональную специфику и внутреннюю автономию областей. В Венгрии было усилено военное присутствие, полицейские формирования и цензура. Тем не менее, даже в условиях неоабсолютизма были сохранены свобода распоряжения личной собственностью, равенство всех перед законом, а в 1853 году была проведена Аграрная реформа, ликвидировавшая крепостное состояние крестьянства.

Однако система неоабсолютизма не смогла сплотить нации империи и обеспечить укрепление позиций государства на международной арене. Более того, в конце 1850-х годов Австрия оказалась в полной изоляции в Европе: австрийская интервенция в Дунайские княжества в период Крымской войны разрушила союз с Россией, а отказ от активного участия в войне оттолкнул от неё Францию. Отношения с Пруссией также разладились из-за австро-прусской конкуренции в Германской конфедерации и конфликта о наследовании Нёвшателя. В 1859 году разразилась Австро-итало-французская война, обернувшаяся крахом австрийских вооружённых сил в битве при Сольферино, потерей Ломбардии и образованием сильного Итальянского королевства. Поражение в войне вызвало сильнейший внутренний кризис в империи. Ярко обозначились полная неспособность власти к активным действиям и отказ наций от поддержки имперской политики. Начались массовые антиправительственные выступления, особенно сильные в Венгрии (демонстрация 15 марта 1860 года в Пеште в память революции 1848—1849 годов, митинги по стране после смерти Иштвана Сеченьи).

Всё это вынудило императора пойти на уступки национальным движениям страны. 20 октября 1860 года был издан «Октябрьский диплом» — новая конституция империи, восстановившая автономию регионов и расширившая права региональных ландтагов, прежде всего венгерского государственного собрания, получившего даже право законодательной инициативы. Была также восстановлена комитатская система, а венгерский язык был объявлен официальным на территории Венгрии. Тем не менее «Октябрьский диплом» не успокоил венгерское общество: волнения с требованиями восстановления во всей полноте конституции 1849 года продолжились. В то же время диплом вызвал недовольство славянских частей империи, протестующих против предоставления особых прав венграм, а также австрийских либералов, опасающихся того, что в новом имперском рейхсрате немцы окажутся в меньшинстве. В результате 26 февраля 1861 года был опубликован «Февральский патент», изменявший октябрьскую конституцию в духе централизации: права региональных ландтагов были существенно сокращены, а полномочия имперского рейхсрата, формируемого теперь не по национально-территориальному, а по сословному принципу, значительно расширены. Государственное собрание Венгрии отказалось утвердить «Февральский патент» и воздержалось от посылки своих представителей в имперский парламент. Была также принята «петиция Деака» императору с просьбой восстановления конституции 1849 года. Но император отверг петицию и 22 августа 1861 года распустил государственное собрание и местные комитатские собрания. В Венгрии было введён режим чрезвычайного положения (так называемый «провизориум Шмерлинга»), который вскоре был распространён и на другие регионы империи. В 1863 году имперский парламент покинули чешские и польские депутаты, что полностью парализовало его работу. Таким образом попытки реформ провалились, что в 1865 году признал и сам император, отменив конституцию 1860 года.

Венгерское национальное движение в 1849—1863 гг.

Венгерское национальное движение в период после подавления революции 1848—1849 гг. характеризовалось высоким уровнем неоднородности. Центристы во главе с Йожефом Этвёшем безуспешно пытались убедить австрийское правительство вернуться к федерализму и автономии регионов, существовавшим до 1848 г., считая, что только расширением прав областей, составляющих империю, можно добиться её укрепления. Более популярными среди венгров, однако, были те политические группировки, которые отказывались от сотрудничества с «баховским режимом». Наибольшее влияние приобрёл Ференц Деак, бывший министр юстиции революционного правительства Лайоша Баттяни, ставший идеологом движения «пассивного сопротивления» (уклонение от уплаты налогов, неучастие в администрации, отказ от любого сотрудничества с правительственными структурами, демонстративное «невладение» немецким языком). Целью Деака и его сторонников было восстановление внутреннего суверенитета Венгрии в рамках Австрийской империи, то есть возвращение к ситуации времён весны-лета 1848 г., когда венгерская революция уже добилась широкой автономии и самоуправления, но ещё не порвала с династией Габсбургов и империей как таковой. Наиболее радикальное крыло венгерского национального движения представлял Лайош Кошут и другие лидеры революции в эмиграции выступали с требованиями независимости как Венгрии, так и других национальных регионов империи, и формирования на Балканах венгро-славяно-румынской конфедерации под руководством Венгрии. Кошут, подготавливавший в Венгрии новое восстание, стремился заручиться поддержкой западных держав против Австрии и России, которых он считал главными врагами прогресса в Центральной и Юго-Восточной Европе. Его выступления в Конгрессе США, переговоры с Наполеоном III, Кавуром и другими общественными деятелями Запада, обеспечили мировое признание венгерского национального движения и расширение симпатий к венграм в Европе.

Кошут планировал использовать австро-итало-французскую войну 1859 года для поднятия нового восстания в стране. Однако быстрое заключение враждующими сторонами Виллафранкского мира разрушило планы радикалов. Тем не менее на период 1859—1861 гг. пришёлся пик антиавстрийских выступлений в Венгрии. Любое политическое событие в то время вызывало массовые митинги и демонстрации. Венгры срывали с государственных учреждений австрийские гербы. Попытки правительства урегулировать ситуацию путём ограниченных реформ провалились: Октябрьский диплом и Февральский патент были отвергнуты венгерским национальным движением. Главным требованием оставалось восстановление конституции 1848 г., предполагающей полный суверенитет Венгерского королевства при сохранении унии с Австрией. В 1863 году конституционные реформы были свёрнуты, а правительство вновь вернулось к автократическим методам управления. Именно в этот период началось падение влияния радикалов в венгерском национальном движении: опубликованный Кошутом в 1862 г. проект «Дунайской конфедерации» был раскритикован не только центристами и партией Деака, но и левым крылом венгерского движения (партия резолюции Кальмана Тисы).

Австро-венгерское сближение

Несмотря на провал попыток конституционных реформ 1860—1861 годах, император Франц Иосиф I не оставил надежды на выработку некоего компромисса с венгерским национальным движением, позволившего бы укрепить монархию. В 1865 году начались секретные переговоры через посредников между императором и Ференцем Деаком. Их результаты были опубликованы в «Пасхальной статье» Деака 16 апреля 1865 года, в которой лидер венгерских либералов высказался за отказ от традиционного требования восстановления конституции 1848 года. На государственном собрании Венгрии, открывшемся в 1865 году, развернулась бурная дискуссия об условиях, на которых возможен компромисс с Австрией. Победу одержал Деак и его сторонники, которым противостояли радикалы и «партия резолюции», настаивающие на необходимости утверждения конституции 1848 года в качестве предварительного условия соглашения.

Австро-венгерское сближение ускорили международные события середины 1860-х гг. В 1866 году вспыхнула австро-прусская война и австрийские войска были наголову разбиты в битве при Садове. Поражение в войне означало исключение Австрийской империи из Германской конфедерации и начало процесса объединения Германии под эгидой Пруссии. Резкое ослабление в результате войны Австрийской империи при одновременном усилении угрозы со стороны России и росте панславянских симпатий внутри национальных движений славянских народов империи (прежде всего, чехов), обеспокоили венгерских лидеров. Тактика «пассивного сопротивления» уже не приносила результатов, а наоборот, лишала венгерскую элиту возможности участвовать в управлении страной. В то же время усилились национальные движения других наций Австрийской империи: чехов, хорватов, румын, поляков и словаков, которые выступали с идеями преобразования государства в федерацию равноправных народов. Всё это привело к тому, что Деак и его сторонники решили отказаться от национальной идеологии времён революции и радикально снизили объём своих требований на переговорах с правительством.

В то же время австрийские либералы также пришли к осознанию необходимости заключения союза с венграми для обеспечения сохранения преобладания немцев в западной половине империи. Франц-Иосиф, рассматривавший несколько вариантов трансформации государства, включая возврат к неоабсолютизму и создание федерации народов, к концу 1866 г. убедился в преимуществах австро-венгерского дуализма, который давал надежду на возможный австрийский реванш в Германии. Определённую роль в смягчении позиции императора по отношению к венгерскому национальному движению, видимо, сыграла его жена, императрица Елизавета, симпатизировавшая венграм. Позднее её роль в достижении австро-венгерского компромисса была сильно преувеличена общественным мнением Венгрии, романтизировавшим образ императрицы.

Заключение соглашения

На последнем этапе австро-венгерских переговоров в январе—феврале 1867 г. венгерскую делегацию возглавил граф Дьюла Андраши, пользующийся доверием Деака и авторитетом у австрийского правительства. 17 февраля император назначил Андраши премьер-министром Венгрии, в состав нового венгерского правительства вошли и другие лидеры либералов (Этвёш, Лоняи). 15 марта условия компромисса были согласованы и 20 марта утверждены венгерским государственным собранием. 8 июня Франц-Иосиф I короновался в Будапеште королём Венгрии.

Условия соглашения

Австро-венгерское соглашение и законы, его оформившие, превратили единую (унитарную) абсолютную монархию Габсбургов в дуалистическое конституционное государство - как в территориально-административном, так и в правовом отношениях. Империя была разделена на две части — австрийскую и венгерскую, каждая из которых получила полный суверенитет в отношении внутренних дел. Обе части должны были иметь собственный парламент, избираемое и независимое правительство, собственную систему государственной администрации, суда и юстиции. В состав Венгерского королевства (Транслейтании) вошли помимо Венгрии территории Трансильвании, Хорватии и Славонии, Воеводины, Карпатской Руси и город Риека. Вся остальная территория империи образовала австрийскую часть монархии («королевства и земли, представленные в рейхсрате», Цислейтания: Верхняя и Нижняя Австрия, Штирия, Каринтия, Тироль, Зальцбург, Форарльберг, Крайна, Горица и Градишка, Триест, Истрия, Далмация, Богемия, Моравия и Силезия, Галиция и Буковина).

Австрийская и Венгерская части государства были связаны, во-первых, единым монархом, имеющим титул император Австрии и король Венгрии, властные полномочия и наследственные права которого были закреплены в Прагматической санкции, а во-вторых, так называемыми «общими делами». Под последними понимались те сферы государственной власти, которые были переданы на имперский уровень: внешняя политика, оборона и военные вопросы, финансовая и таможенная система. Для руководства этими функциями были созданы три общих министерства — иностранных дел, военно-морское и финансов, которые подчинялись непосредственно императору и не были ответственны перед правительствами и парламентами австрийской и венгерской частей государства. Однако общие министерства не имели права вмешиваться в компетенцию правительств. Для обсуждения единых для обоих частей монархии дел также созывались коронный совет и совет общих министров, включающие, помимо общих министров, глав правительств Австрии и Венгрии и приглашённых императором лиц (глава Австро-Венгерского банка, начальник Генерального штаба, другие министры). На коронном совете председательствовал император, на совете общих министров — министр иностранных дел. Функции общего для монархии представительного органа выполняли делегации, чей состав формировался ежегодно обоими парламентами государства на паритетных началах. Кроме того, периодически парламенты избирали квота-депутации для обсуждения вопросов участия обоих частей государства в финансировании общих расходов. По соглашению 1867 г. Австрия брала на себя 70 % общеимперских расходов, Венгрия — 30 %, в дальнейшем эта доля должна была корректироваться каждые 10 лет исходя из уровня экономического развития.

Австро-венгерское соглашение установило общие принципы управления в каждой из двух частей государства. Венгерский парламент (государственное собрание) получил законодательную власть с правом принятия обязательных для исполнения в венгерской части государства законов. Австрийские законы были объявлены недействующими на территории Венгрии. Полномочия австрийского рейхсрата были также расширены. По австрийской конституции 1867 г., принятой в развитие условий австро-венгерского соглашения, рейхсрат стал двухпалатным: верхнюю палату составляли назначаемые императором депутаты, а нижняя формировалась ландтагами земель Цислейтании. В обоих частях государства были провозглашены демократические свободы (свобода совести, слова, собраний, союзов и петиций), равенство всех граждан перед законом, принцип разделения властей, свобода передвижения и выбора места жительства, неприкосновенность частной собственности и тайна переписки. Правительства Австрии и Венгрии стали ответственными перед соответствующими парламентами. Монарх сохранял за собой право предварительного одобрения законопроектов, лично назначал глав правительств и общих министров, а также оставался верховным главнокомандующим единой австро-венгерской армии.

В результате заключения австро-венгерского соглашения возникло новое государство — дуалистическая конституционная монархия Австро-Венгрия.

Реакция на соглашение

Если правящая элита Венгрии и австрийские либералы приветствовали заключение австро-венгерского соглашения, то отношение других слоёв населения страны к компромиссу было достаточно негативным. В самой Венгрии широкое распространение получила точка зрения, что страна лишилась возможности самоопределения. Особенное недовольство вызывал факт существования объединённой армии империи под руководством австрийского командования и с приказами на немецком языке, а также завышенная, как считали, доля Венгрии в финансировании общих расходов страны. Эти два вопроса стали центральными пунктами выступлений венгерской оппозиции. Австрийские консерваторы также не были довольны соглашением, опасаясь усиления влияния венгров на политику государства и жалея об утрате идеи централизованной империи.

Наиболее негативную реакцию австро-венгерское соглашение встретило у других народов империи. С резкими протестами выступили хорваты, отказавшиеся прислать делегацию на коронацию Франца-Иосифа венгерским королём. В 1868 г. удалось заключить Венгерско-хорватское соглашение, гарантирующее автономию Хорватии в составе Венгерского королевства, однако радикальная часть хорватского национального движения не прекратила антиправительственных выступлений и требований реальной федерализации империи. Ещё более серьёзным было положение в чешских землях: лидеры чешского национального движения отказались признать соглашение, по всей стране под руководством старочехов развернулись митинги и национальные собрания, требующие восстановления прав и привилегий земель чешской короны и предоставления Чехии таких же прав, какие получила Венгрия. В 1871 г. в целях чешско-австрийского примирения был разработан план преобразования империи в триединую монархию («Фундаментальные статьи» Гогенварта), который предусматривал предоставление Богемии полномочий сопоставимых с Венгрией, а центральная законодательная власть ослаблялась ещё больше из-за переформатирования австрийского парламента в федеральный орган. Однако из-за сопротивления венгерского правительства, австрийских либералов и даже самой чешской общественности (недовольных конкретно административному разделению немецких и чешских районов, предусмотренного планом Гогенварта) этот проект был отвергнут. На протяжении всей последней трети XIX века чешско-австрийское противостояние оставалось главной внутренней проблемой Цислейтании. Крупным успехом австрийского правительства стало достижение компромисса с польской элитой Галиции, в результате чего эта провинция в 1868 г. получила достаточно широкую автономию, а польское национальное движение удалось удержать в конституционном поле.

Значение соглашения

Современные историки считают, что австро-венгерское соглашение было единственно возможным способом сохранения для габсбургской монархии статуса великой державы. Благодаря соглашению до начала Первой мировой войны развитие Австро-Венгрии было относительно спокойным. Империя вступила в полосу бурного экономического развития и модернизации всех сторон общественной жизни. Компромисс покончил с режимом абсолютизма и создал для обеих частей монархии конституционную либеральную форму правления. Тем не менее новое государственное устройство имело ярко выраженные недостатки, среди которых наиболее важными было сохранение сильной власти императора^{[нейтральность?]}, фактически уравновешивающей роль парламентских структур, и неудовлетворённость интересов прочих наций империи. Именно эти факторы в условиях поражения в войне сыграли роковую роль в судьбе Австро-Венгрии, вызвав крушение и распад империи в 1918 г.

См. также

Напишите отзыв о статье "Австро-венгерское соглашение"

Литература

Контлер Л. История Венгрии: Тысячелетие в центре Европы. М., 2002
Пристер Е. Краткая история Австрии. М., 1952

Ссылки

[www.aeiou.at/aeiou.encyclop.a/a907407.htm Австро-венгерское соглашение] (нем.)
[www.fordham.edu/halsall/mod/1867beust.html Выдержки из воспоминаний графа Ф. Ф. Бейста о заключении соглашения] (англ.)
[www.parlinkom.gv.at/pd/doep/e-k1-2.htm На пути к дуалистической монархии. Сайт парламента Австрии] (нем.)
[www.genealogy.ro/cont/1_1867.htm Хронология процесса австро-венгерских переговоров и заключения соглашения] (англ.)

Отрывок, характеризующий Австро-венгерское соглашение

Князь Андрей улыбнулся.
– Я и не желаю.
– Без жалованья членом, – повторил Аракчеев. – Имею честь. Эй, зови! Кто еще? – крикнул он, кланяясь князю Андрею.

Ожидая уведомления о зачислении его в члены комитета, князь Андрей возобновил старые знакомства особенно с теми лицами, которые, он знал, были в силе и могли быть нужны ему. Он испытывал теперь в Петербурге чувство, подобное тому, какое он испытывал накануне сражения, когда его томило беспокойное любопытство и непреодолимо тянуло в высшие сферы, туда, где готовилось будущее, от которого зависели судьбы миллионов. Он чувствовал по озлоблению стариков, по любопытству непосвященных, по сдержанности посвященных, по торопливости, озабоченности всех, по бесчисленному количеству комитетов, комиссий, о существовании которых он вновь узнавал каждый день, что теперь, в 1809 м году, готовилось здесь, в Петербурге, какое то огромное гражданское сражение, которого главнокомандующим было неизвестное ему, таинственное и представлявшееся ему гениальным, лицо – Сперанский. И самое ему смутно известное дело преобразования, и Сперанский – главный деятель, начинали так страстно интересовать его, что дело воинского устава очень скоро стало переходить в сознании его на второстепенное место.
Князь Андрей находился в одном из самых выгодных положений для того, чтобы быть хорошо принятым во все самые разнообразные и высшие круги тогдашнего петербургского общества. Партия преобразователей радушно принимала и заманивала его, во первых потому, что он имел репутацию ума и большой начитанности, во вторых потому, что он своим отпущением крестьян на волю сделал уже себе репутацию либерала. Партия стариков недовольных, прямо как к сыну своего отца, обращалась к нему за сочувствием, осуждая преобразования. Женское общество, свет , радушно принимали его, потому что он был жених, богатый и знатный, и почти новое лицо с ореолом романической истории о его мнимой смерти и трагической кончине жены. Кроме того, общий голос о нем всех, которые знали его прежде, был тот, что он много переменился к лучшему в эти пять лет, смягчился и возмужал, что не было в нем прежнего притворства, гордости и насмешливости, и было то спокойствие, которое приобретается годами. О нем заговорили, им интересовались и все желали его видеть.
На другой день после посещения графа Аракчеева князь Андрей был вечером у графа Кочубея. Он рассказал графу свое свидание с Силой Андреичем (Кочубей так называл Аракчеева с той же неопределенной над чем то насмешкой, которую заметил князь Андрей в приемной военного министра).
– Mon cher, [Дорогой мой,] даже в этом деле вы не минуете Михаил Михайловича. C'est le grand faiseur. [Всё делается им.] Я скажу ему. Он обещался приехать вечером…
– Какое же дело Сперанскому до военных уставов? – спросил князь Андрей.
Кочубей, улыбнувшись, покачал головой, как бы удивляясь наивности Болконского.
– Мы с ним говорили про вас на днях, – продолжал Кочубей, – о ваших вольных хлебопашцах…
– Да, это вы, князь, отпустили своих мужиков? – сказал Екатерининский старик, презрительно обернувшись на Болконского.
– Маленькое именье ничего не приносило дохода, – отвечал Болконский, чтобы напрасно не раздражать старика, стараясь смягчить перед ним свой поступок.
– Vous craignez d'etre en retard, [Боитесь опоздать,] – сказал старик, глядя на Кочубея.
– Я одного не понимаю, – продолжал старик – кто будет землю пахать, коли им волю дать? Легко законы писать, а управлять трудно. Всё равно как теперь, я вас спрашиваю, граф, кто будет начальником палат, когда всем экзамены держать?
– Те, кто выдержат экзамены, я думаю, – отвечал Кочубей, закидывая ногу на ногу и оглядываясь.
– Вот у меня служит Пряничников, славный человек, золото человек, а ему 60 лет, разве он пойдет на экзамены?…
– Да, это затруднительно, понеже образование весьма мало распространено, но… – Граф Кочубей не договорил, он поднялся и, взяв за руку князя Андрея, пошел навстречу входящему высокому, лысому, белокурому человеку, лет сорока, с большим открытым лбом и необычайной, странной белизной продолговатого лица. На вошедшем был синий фрак, крест на шее и звезда на левой стороне груди. Это был Сперанский. Князь Андрей тотчас узнал его и в душе его что то дрогнуло, как это бывает в важные минуты жизни. Было ли это уважение, зависть, ожидание – он не знал. Вся фигура Сперанского имела особенный тип, по которому сейчас можно было узнать его. Ни у кого из того общества, в котором жил князь Андрей, он не видал этого спокойствия и самоуверенности неловких и тупых движений, ни у кого он не видал такого твердого и вместе мягкого взгляда полузакрытых и несколько влажных глаз, не видал такой твердости ничего незначащей улыбки, такого тонкого, ровного, тихого голоса, и, главное, такой нежной белизны лица и особенно рук, несколько широких, но необыкновенно пухлых, нежных и белых. Такую белизну и нежность лица князь Андрей видал только у солдат, долго пробывших в госпитале. Это был Сперанский, государственный секретарь, докладчик государя и спутник его в Эрфурте, где он не раз виделся и говорил с Наполеоном.
Сперанский не перебегал глазами с одного лица на другое, как это невольно делается при входе в большое общество, и не торопился говорить. Он говорил тихо, с уверенностью, что будут слушать его, и смотрел только на то лицо, с которым говорил.
Князь Андрей особенно внимательно следил за каждым словом и движением Сперанского. Как это бывает с людьми, особенно с теми, которые строго судят своих ближних, князь Андрей, встречаясь с новым лицом, особенно с таким, как Сперанский, которого он знал по репутации, всегда ждал найти в нем полное совершенство человеческих достоинств.
Сперанский сказал Кочубею, что жалеет о том, что не мог приехать раньше, потому что его задержали во дворце. Он не сказал, что его задержал государь. И эту аффектацию скромности заметил князь Андрей. Когда Кочубей назвал ему князя Андрея, Сперанский медленно перевел свои глаза на Болконского с той же улыбкой и молча стал смотреть на него.
– Я очень рад с вами познакомиться, я слышал о вас, как и все, – сказал он.
Кочубей сказал несколько слов о приеме, сделанном Болконскому Аракчеевым. Сперанский больше улыбнулся.
– Директором комиссии военных уставов мой хороший приятель – господин Магницкий, – сказал он, договаривая каждый слог и каждое слово, – и ежели вы того пожелаете, я могу свести вас с ним. (Он помолчал на точке.) Я надеюсь, что вы найдете в нем сочувствие и желание содействовать всему разумному.
Около Сперанского тотчас же составился кружок и тот старик, который говорил о своем чиновнике, Пряничникове, тоже с вопросом обратился к Сперанскому.
Князь Андрей, не вступая в разговор, наблюдал все движения Сперанского, этого человека, недавно ничтожного семинариста и теперь в руках своих, – этих белых, пухлых руках, имевшего судьбу России, как думал Болконский. Князя Андрея поразило необычайное, презрительное спокойствие, с которым Сперанский отвечал старику. Он, казалось, с неизмеримой высоты обращал к нему свое снисходительное слово. Когда старик стал говорить слишком громко, Сперанский улыбнулся и сказал, что он не может судить о выгоде или невыгоде того, что угодно было государю.
Поговорив несколько времени в общем кругу, Сперанский встал и, подойдя к князю Андрею, отозвал его с собой на другой конец комнаты. Видно было, что он считал нужным заняться Болконским.
– Я не успел поговорить с вами, князь, среди того одушевленного разговора, в который был вовлечен этим почтенным старцем, – сказал он, кротко презрительно улыбаясь и этой улыбкой как бы признавая, что он вместе с князем Андреем понимает ничтожность тех людей, с которыми он только что говорил. Это обращение польстило князю Андрею. – Я вас знаю давно: во первых, по делу вашему о ваших крестьянах, это наш первый пример, которому так желательно бы было больше последователей; а во вторых, потому что вы один из тех камергеров, которые не сочли себя обиженными новым указом о придворных чинах, вызывающим такие толки и пересуды.
– Да, – сказал князь Андрей, – отец не хотел, чтобы я пользовался этим правом; я начал службу с нижних чинов.
– Ваш батюшка, человек старого века, очевидно стоит выше наших современников, которые так осуждают эту меру, восстановляющую только естественную справедливость.
– Я думаю однако, что есть основание и в этих осуждениях… – сказал князь Андрей, стараясь бороться с влиянием Сперанского, которое он начинал чувствовать. Ему неприятно было во всем соглашаться с ним: он хотел противоречить. Князь Андрей, обыкновенно говоривший легко и хорошо, чувствовал теперь затруднение выражаться, говоря с Сперанским. Его слишком занимали наблюдения над личностью знаменитого человека.
– Основание для личного честолюбия может быть, – тихо вставил свое слово Сперанский.
– Отчасти и для государства, – сказал князь Андрей.
– Как вы разумеете?… – сказал Сперанский, тихо опустив глаза.
– Я почитатель Montesquieu, – сказал князь Андрей. – И его мысль о том, что le рrincipe des monarchies est l'honneur, me parait incontestable. Certains droits еt privileges de la noblesse me paraissent etre des moyens de soutenir ce sentiment. [основа монархий есть честь, мне кажется несомненной. Некоторые права и привилегии дворянства мне кажутся средствами для поддержания этого чувства.]
Улыбка исчезла на белом лице Сперанского и физиономия его много выиграла от этого. Вероятно мысль князя Андрея показалась ему занимательною.
– Si vous envisagez la question sous ce point de vue, [Если вы так смотрите на предмет,] – начал он, с очевидным затруднением выговаривая по французски и говоря еще медленнее, чем по русски, но совершенно спокойно. Он сказал, что честь, l'honneur, не может поддерживаться преимуществами вредными для хода службы, что честь, l'honneur, есть или: отрицательное понятие неделанья предосудительных поступков, или известный источник соревнования для получения одобрения и наград, выражающих его.
Доводы его были сжаты, просты и ясны.
Институт, поддерживающий эту честь, источник соревнования, есть институт, подобный Legion d'honneur [Ордену почетного легиона] великого императора Наполеона, не вредящий, а содействующий успеху службы, а не сословное или придворное преимущество.
– Я не спорю, но нельзя отрицать, что придворное преимущество достигло той же цели, – сказал князь Андрей: – всякий придворный считает себя обязанным достойно нести свое положение.
– Но вы им не хотели воспользоваться, князь, – сказал Сперанский, улыбкой показывая, что он, неловкий для своего собеседника спор, желает прекратить любезностью. – Ежели вы мне сделаете честь пожаловать ко мне в среду, – прибавил он, – то я, переговорив с Магницким, сообщу вам то, что может вас интересовать, и кроме того буду иметь удовольствие подробнее побеседовать с вами. – Он, закрыв глаза, поклонился, и a la francaise, [на французский манер,] не прощаясь, стараясь быть незамеченным, вышел из залы.

Первое время своего пребыванья в Петербурге, князь Андрей почувствовал весь свой склад мыслей, выработавшийся в его уединенной жизни, совершенно затемненным теми мелкими заботами, которые охватили его в Петербурге.
С вечера, возвращаясь домой, он в памятной книжке записывал 4 или 5 необходимых визитов или rendez vous [свиданий] в назначенные часы. Механизм жизни, распоряжение дня такое, чтобы везде поспеть во время, отнимали большую долю самой энергии жизни. Он ничего не делал, ни о чем даже не думал и не успевал думать, а только говорил и с успехом говорил то, что он успел прежде обдумать в деревне.
Он иногда замечал с неудовольствием, что ему случалось в один и тот же день, в разных обществах, повторять одно и то же. Но он был так занят целые дни, что не успевал подумать о том, что он ничего не думал.
Сперанский, как в первое свидание с ним у Кочубея, так и потом в середу дома, где Сперанский с глазу на глаз, приняв Болконского, долго и доверчиво говорил с ним, сделал сильное впечатление на князя Андрея.
Князь Андрей такое огромное количество людей считал презренными и ничтожными существами, так ему хотелось найти в другом живой идеал того совершенства, к которому он стремился, что он легко поверил, что в Сперанском он нашел этот идеал вполне разумного и добродетельного человека. Ежели бы Сперанский был из того же общества, из которого был князь Андрей, того же воспитания и нравственных привычек, то Болконский скоро бы нашел его слабые, человеческие, не геройские стороны, но теперь этот странный для него логический склад ума тем более внушал ему уважения, что он не вполне понимал его. Кроме того, Сперанский, потому ли что он оценил способности князя Андрея, или потому что нашел нужным приобресть его себе, Сперанский кокетничал перед князем Андреем своим беспристрастным, спокойным разумом и льстил князю Андрею той тонкой лестью, соединенной с самонадеянностью, которая состоит в молчаливом признавании своего собеседника с собою вместе единственным человеком, способным понимать всю глупость всех остальных, и разумность и глубину своих мыслей.
Во время длинного их разговора в середу вечером, Сперанский не раз говорил: «У нас смотрят на всё, что выходит из общего уровня закоренелой привычки…» или с улыбкой: «Но мы хотим, чтоб и волки были сыты и овцы целы…» или: «Они этого не могут понять…» и всё с таким выраженьем, которое говорило: «Мы: вы да я, мы понимаем, что они и кто мы ».
Этот первый, длинный разговор с Сперанским только усилил в князе Андрее то чувство, с которым он в первый раз увидал Сперанского. Он видел в нем разумного, строго мыслящего, огромного ума человека, энергией и упорством достигшего власти и употребляющего ее только для блага России. Сперанский в глазах князя Андрея был именно тот человек, разумно объясняющий все явления жизни, признающий действительным только то, что разумно, и ко всему умеющий прилагать мерило разумности, которым он сам так хотел быть. Всё представлялось так просто, ясно в изложении Сперанского, что князь Андрей невольно соглашался с ним во всем. Ежели он возражал и спорил, то только потому, что хотел нарочно быть самостоятельным и не совсем подчиняться мнениям Сперанского. Всё было так, всё было хорошо, но одно смущало князя Андрея: это был холодный, зеркальный, не пропускающий к себе в душу взгляд Сперанского, и его белая, нежная рука, на которую невольно смотрел князь Андрей, как смотрят обыкновенно на руки людей, имеющих власть. Зеркальный взгляд и нежная рука эта почему то раздражали князя Андрея. Неприятно поражало князя Андрея еще слишком большое презрение к людям, которое он замечал в Сперанском, и разнообразность приемов в доказательствах, которые он приводил в подтверждение своих мнений. Он употреблял все возможные орудия мысли, исключая сравнения, и слишком смело, как казалось князю Андрею, переходил от одного к другому. То он становился на почву практического деятеля и осуждал мечтателей, то на почву сатирика и иронически подсмеивался над противниками, то становился строго логичным, то вдруг поднимался в область метафизики. (Это последнее орудие доказательств он особенно часто употреблял.) Он переносил вопрос на метафизические высоты, переходил в определения пространства, времени, мысли и, вынося оттуда опровержения, опять спускался на почву спора.
Вообще главная черта ума Сперанского, поразившая князя Андрея, была несомненная, непоколебимая вера в силу и законность ума. Видно было, что никогда Сперанскому не могла притти в голову та обыкновенная для князя Андрея мысль, что нельзя всё таки выразить всего того, что думаешь, и никогда не приходило сомнение в том, что не вздор ли всё то, что я думаю и всё то, во что я верю? И этот то особенный склад ума Сперанского более всего привлекал к себе князя Андрея.
Первое время своего знакомства с Сперанским князь Андрей питал к нему страстное чувство восхищения, похожее на то, которое он когда то испытывал к Бонапарте. То обстоятельство, что Сперанский был сын священника, которого можно было глупым людям, как это и делали многие, пошло презирать в качестве кутейника и поповича, заставляло князя Андрея особенно бережно обходиться с своим чувством к Сперанскому, и бессознательно усиливать его в самом себе.
В тот первый вечер, который Болконский провел у него, разговорившись о комиссии составления законов, Сперанский с иронией рассказывал князю Андрею о том, что комиссия законов существует 150 лет, стоит миллионы и ничего не сделала, что Розенкампф наклеил ярлычки на все статьи сравнительного законодательства. – И вот и всё, за что государство заплатило миллионы! – сказал он.
– Мы хотим дать новую судебную власть Сенату, а у нас нет законов. Поэтому то таким людям, как вы, князь, грех не служить теперь.
Князь Андрей сказал, что для этого нужно юридическое образование, которого он не имеет.
– Да его никто не имеет, так что же вы хотите? Это circulus viciosus, [заколдованный круг,] из которого надо выйти усилием.

Через неделю князь Андрей был членом комиссии составления воинского устава, и, чего он никак не ожидал, начальником отделения комиссии составления вагонов. По просьбе Сперанского он взял первую часть составляемого гражданского уложения и, с помощью Code Napoleon и Justiniani, [Кодекса Наполеона и Юстиниана,] работал над составлением отдела: Права лиц.

Года два тому назад, в 1808 году, вернувшись в Петербург из своей поездки по имениям, Пьер невольно стал во главе петербургского масонства. Он устроивал столовые и надгробные ложи, вербовал новых членов, заботился о соединении различных лож и о приобретении подлинных актов. Он давал свои деньги на устройство храмин и пополнял, на сколько мог, сборы милостыни, на которые большинство членов были скупы и неаккуратны. Он почти один на свои средства поддерживал дом бедных, устроенный орденом в Петербурге. Жизнь его между тем шла по прежнему, с теми же увлечениями и распущенностью. Он любил хорошо пообедать и выпить, и, хотя и считал это безнравственным и унизительным, не мог воздержаться от увеселений холостых обществ, в которых он участвовал.
В чаду своих занятий и увлечений Пьер однако, по прошествии года, начал чувствовать, как та почва масонства, на которой он стоял, тем более уходила из под его ног, чем тверже он старался стать на ней. Вместе с тем он чувствовал, что чем глубже уходила под его ногами почва, на которой он стоял, тем невольнее он был связан с ней. Когда он приступил к масонству, он испытывал чувство человека, доверчиво становящего ногу на ровную поверхность болота. Поставив ногу, он провалился. Чтобы вполне увериться в твердости почвы, на которой он стоял, он поставил другую ногу и провалился еще больше, завяз и уже невольно ходил по колено в болоте.
Иосифа Алексеевича не было в Петербурге. (Он в последнее время отстранился от дел петербургских лож и безвыездно жил в Москве.) Все братья, члены лож, были Пьеру знакомые в жизни люди и ему трудно было видеть в них только братьев по каменьщичеству, а не князя Б., не Ивана Васильевича Д., которых он знал в жизни большею частию как слабых и ничтожных людей. Из под масонских фартуков и знаков он видел на них мундиры и кресты, которых они добивались в жизни. Часто, собирая милостыню и сочтя 20–30 рублей, записанных на приход, и большею частию в долг с десяти членов, из которых половина были так же богаты, как и он, Пьер вспоминал масонскую клятву о том, что каждый брат обещает отдать всё свое имущество для ближнего; и в душе его поднимались сомнения, на которых он старался не останавливаться.
Всех братьев, которых он знал, он подразделял на четыре разряда. К первому разряду он причислял братьев, не принимающих деятельного участия ни в делах лож, ни в делах человеческих, но занятых исключительно таинствами науки ордена, занятых вопросами о тройственном наименовании Бога, или о трех началах вещей, сере, меркурии и соли, или о значении квадрата и всех фигур храма Соломонова. Пьер уважал этот разряд братьев масонов, к которому принадлежали преимущественно старые братья, и сам Иосиф Алексеевич, по мнению Пьера, но не разделял их интересов. Сердце его не лежало к мистической стороне масонства.
Ко второму разряду Пьер причислял себя и себе подобных братьев, ищущих, колеблющихся, не нашедших еще в масонстве прямого и понятного пути, но надеющихся найти его.
К третьему разряду он причислял братьев (их было самое большое число), не видящих в масонстве ничего, кроме внешней формы и обрядности и дорожащих строгим исполнением этой внешней формы, не заботясь о ее содержании и значении. Таковы были Виларский и даже великий мастер главной ложи.