Австро-итальянская война

Поделись знанием:
Перейти к: навигация, поиск
Австро-итальянская война
Основной конфликт: Войны за объединение Италии

Панорама Джузеппе Феррари Битва при Новаре (1849).
Дата

24 марта 184811 июля 1849

Место

Ломбардия и Венеция

Причина

Революции 1848—1849 годов

Итог

Победа Австрии. Выплата Сардинией контрибуции в 65 млн. франков.

Противники
Сардинское королевство

Папская область
Королевство Обеих Сицилий

Австрия

Ломбардо-Венецианское королевство (восстания в Милане и Венеции)

Командующие
Карл Альберт Франц-Иосиф I
Силы сторон
неизвестно неизвестно
Потери
неизвестно неизвестно

А́встро-италья́нская война́ — война против австрийского господства в Италии, начавшаяся в условиях общеевропейской революции 1848 года. Также известна как Первая война за объединение Италии.





Повод к войне

Либеральная революция 1821 года заставила Виктора Эммануила I отказаться от Сардинского (пьемонтского) престола в пользу брата Карла Феликса. Но после смерти последнего на престол взошёл Карл Альберт (27 апреля 1831 года). Он хотел объединить Италию под гегемонией Пьемонта и сделал все возможное, чтобы спровоцировать восстание в итальянских землях против австрийцев.

В истории объединения Италии следует различать два течения. Одно было народное, ставившее целью единую Италию и полагавшееся исключительно на свои собственные силы, другое — правительственное, собиравшее Италию по частям, не доверявшее народным движениям и действовавшее под покровительством более могущественных держав. Первое движение было создано «Молодой Италией» Мадзини, во главе второго стал Пьемонт (Королевство Сардиния). Дорогу к единству Италии проложило первое течение, но воспользовалось этою дорогою для достижения своих целей второе. Во внутренней жизни нации одно было связано с осуществлением демократической программы, другое же приняло характер буржуазный; пользуясь услугами первого, второе прибегало, однако, к помощи иностранных сил не только для того, чтобы выбить Австрию из её позиции, но и для того, чтобы обессилить итальянскую демократию. Эта противоположность двух направлений с особенной силой проявилась в 1859 году, но начало своё она ведёт с 1848—1849 годов.

Восстание в январе 1848 года в Сицилии и Палермо ознаменовало начало революции. Итальянская революция 1848 года с самого начала получила характер, враждебный Австрии. В одной части Италии Австрия владычествовала непосредственно и революция поставила на своем знамени освобождение этой части от немецкого ига, а в других её частях монархия Габсбургов была главной поддержкой реакционных правительств и девизом революции стало полное изгнание австрийцев с Апеннинского полуострова. Достижение национальной независимости составляло самое страстное желание Италии и движение это было так единодушно, так решительно, что все итальянские правительства, охотно или неохотно, вынуждены были считаться с ним. И несмотря на подобное рвение, доходившее до энтузиазма, невзирая на удобный момент, выбранный для нападения — дело итальянского объединения потерпело тогда полное поражение.

Восстание в Милане

Известие о февральском перевороте в Париже подействовало как искра, брошенная в бочёнок с порохом… Первым городом, развернувшим знамя возмущения, был Милан, а за ним поднялась и вся Ломбардия. 18 марта народ овладел губернаторским домом и граф О’Доннель, который управлял вместо вице-короля эрцгерцога Райнера, накануне уехавшего из Милана, дал муниципальному совету право учредить национальную гвардию.

Во главе австрийских войск стоял в это время восьмидесятилетний фельдмаршал граф Радецкий. Его армия, состоявшая из 70 тысяч австрийских войск, разделялась на два корпуса: 1-й графа Вратислава был расположен в Ломбардии, 2-й барона Аспре — в Венецианской области; к моменту восстания в Милане Радецкий мог располагать 10 тысячами человек при 36 орудиях.

Восставшим помогали жители, как и чем могли. Радецкий оставил Милан и стянул войска к городскому валу, рассчитывая обложить город, но звук набата распространял по окрестностям известие о восстании и с вершины Миланского собора развевалось трёхцветное знамя. Вооружённые отряды начали показываться в окрестностях города и число их быстро возрастало, причём опасность удваивалась неизбежным присоединением к восставшим сардинской армии.

22 марта главнокомандующий приказал отступить и в ночь на 23 марта Милан был оставлен, а 25 марта австрийцы, никем не преследуемые, прибыли в Лоди. Вследствие отсутствия известий о 2-м корпусе, а также неблагоприятных сведений об угрожающем положении дел в Венецианской области, Мантуе и Вероне, Радецкий решил продолжать отступление за Минчио и 2 апреля прибыл в Верону, где соединился со 2 корпусом Аспре.

После того как из Ломбардии и Венеции были изгнаны австрийские войска, Карл Альберт неохотно начал приготовления к войне против Австрии. 24 марта 1848 года Карл Альберт объявил войну Австрии. К нему присоединились Папская область и Королевство обеих Сицилий.

Кампания 1848 года

Сардинские войска под непосредственным командованием короля Карла-Альберта вступили 26 марта в австрийские пределы. Сардинская армия, имевшая около 60 тысяч, составляли 2 корпуса (генералы Бава и Сонназ) и 1 резервная дивизия герцога Савойского. В каждом корпусе было 2 дивизии (24 батальона) линейной пехоты, 1 батальон егерей, 2 полуполка кавалерии (12 эскадронов) и 32 орудия; в резервной дивизии 12 батальонов, 12 эскадронов и 24 орудия. Кроме того, вновь сформированный отряд берсальеров. Артиллерия была очень незначительна в сравнении с численностью всей армии, а кавалерия по своему вооружению была мало способна к легкой кавалерийской службе. Состав инженерных войск: 2 саперные роты и 1 понтонный парк.

При вступлении в Ломбардию войска не имели карт того края, в котором им приходилось действовать, офицеры генерального штаба не знали классического театра войны северной Италии, не умели делать рекогносцировок, а войска часто двигались совсем без маршрутов и располагались по квартирам по усмотрению младших командиров. Военная разведка была организована плохо. Госпитальная часть находилась в полном беспорядке, а интендантская — ниже всякой критики. Воинская дисциплина была совершенно расшатана. Главный же корень всех бед заключался в неумелом высшем командовании армией и в дурной организации сардинских войск.

При объявлении войны у Радецкого для действия в поле было около 35 тысяч (15 тысяч гарнизоны в крепостях), потом это число возросло до 78 тысяч, но первоначально численность была на стороне сардинцев.

Карл-Альберт был лишен всяких военных талантов. Вместо того, чтобы направить главный удар на коммуникационную линию Радецкого, укрывшегося в четырёхугольнике крепостей, и захватить его сообщения, Карл Альберт ввязался в бой с австрийской армией, находившейся под защитой Веронских укреплений. Сардинская армия перешла границу 2-мя колоннами: левая в направлении на Милан, Кьяри и Брешию, правая — на Павию, Лоди и Кремону. Первоначально решено было предпринять движение к Мантуе, но произведенная 6 апреля рекогносцировка выяснила наличность там больших сил генерала Вольгемута, после чего сардинская армия двинулась к Минчио. Здесь-то на правом берегу у Гоито 8 апреля дело дошло до первой серьёзной стычки, где благодаря превосходству сардинской армии Карл Альберт одержал верх, принудив австрийцев к отступлению. Счастье также благоприятствовало сардинцам и на следующий день, 9 апреля, в стычках у Монцамбано и Боргетто; австрийцы отошли к Вероне.

26 апреля сардинская армия перешла через Минчио, оставив на левом берегу этой реки 1 бригаду для блокады Пескьеры и заняв укрепленную позицию у Соммакампании. Эта позиция имела тот недостаток, что в тылу не имелось удобного пути для отступления. Также не позаботились об устройстве переправы через Минчио.

Положение австрийской армии в это время было очень затруднительное, ибо одна из её коммуникационных линий (Виченца — Тревизо) была во владении восставших, а другая, вверх по Адижу (Верона — Ровередо — Триент), отходила от правого фланга позиции и в направлении параллельно её фронту по стране гористой и бедной. Граф Радецкий, для обеспечения этой линии выдвинул к Пастренго, 28 апреля, бригаду Вольгемута, которая, прикрывая Пескьеру, могла в то же время угрожать блокировавшим крепость войскам атакой во фланг.

29 и 30 апреля Карл Альберт атаковал Вольгемута, но оба раза безуспешно.

30 апреля к Пастренго были направлены: генерал Сонназ (20 тысяч) для атаки с фронта, и генерал Федеричи (4 батальона) для обхода правого фланга австрийцев. Подкрепив Вольгемута 1 бригадой, Радецкий приказал генералу Аспре произвести демонстрацию к Пескьере, но начатая поздно, эта демонстрация явилась безрезультатной, и австрийцы обойденные с правого фланга, должны были отступить за Адиж.

Победа, одержанная сардинцами, не привела к положительному результату, и бой у Пастренго был совершенно бесцелен, так как предпринят был не для захвата сообщений противника, а для обеспечения сардинских войск, осаждавших Пескьеру. Фельдмаршал, ожидая дальнейшего наступления сардинцев к Риволи, притянул туда 5 батальонов из Тироля, но Карл-Альберт в ночь с 3 на 4 мая отвел свою армию на прежние позиции, планируя овладеть Вероной, которая, по слухам, была готова к возмущению.

На военном совете в Соммакампании (5 мая) было решено произвести наступление на Верону и при участии восставших жителей овладеть этой крепостью. Подробная диспозиция, составленная начальником штаба армии генералом Саласко, была разослана войскам очень поздно, поэтому младшие командиры не смогли даже ознакомиться с её содержанием.

Фельдмаршал, оставив в Вероне две бригады на случай беспорядков, расположил остальные войска на позиции у Санта-Люччии (6 мая), причём отправил две бригады на левый берег Адижа, несколько выше Вероны. Против 24 тысяч австрийцев сардинцы могли выставить около 36 тысяч.

Благодаря поздно разосланной диспозиции и несвоевременной варке пищи, наступление, предположенное в 6 часов утра, в действительности началось позже. Бригада Аоста к 9 часам подошла к Санта-Люччии, где уже загорался бой. Последовательно начали прибывать к полю сражения остальные бригады и к 14:30 сардинцы овладели Санта-Люччией, вынудив левый фланг австрийцев отойти назад.

Насколько успешны были дела сардинцев на правом фланге, настолько не успешны на левом, и атака дивизии Бролио на деревню Кроче-Бьянку была отбита с большим уроном. Карл-Альберт, видя, что на содействие восставших в Вероне рассчитывать не приходится, ограничился на правом фланге лишь оборонительными действиями, а вслед затем отдал приказ об отступлении. К вечеру обе армии находились опять на тех же самых позициях, какие занимали утром: этот ничтожный успех возвратил австрийским войскам самоуверенность и пошатнул доверие, каким пользовался Карл-Альберт.

Уже с этих пор в итальянском лагере обнаружился недостаток единства. Кроме того, волонтеры, большими массами стекавшиеся со всех концов Италии, не знали ни строя, ни военных обязанностей, не хотели подчиняться дисциплине, и приносили с собою даже на поле сражения свои политические распри. Пресса, руководимая республиканской партией, действовала пагубным образом, возбуждая недоверие к правительству и охлаждая сочувствие к общему делу. Все это, вместе взятое, мало предвещало добра для Италии.

Боевые силы Радецкого до сих пор были слишком слабы, чтобы предпринять наступательное движение, но в течение мая подошли подкрепления, т. ч. в конце месяца у него было около 50 тысяч против 60 тысяч сардинцев. Карл Альберт потерял в бездействии три недели; за это время был подвезен из Алессандрии осадный парк, посредством которого начался с 18 мая обстрел Пескьеры. Между тем, силы Радецкого постепенно возрастали, и фельдмаршал решился теперь перейти в наступление, поставив себе целью, с одной стороны, освободить Пескьеру, а с другой — оттянуть сардинскую армию от Вероны. Атаковать неприятельскую позицию с фронта Радецкий не решался, считая её чрезвычайно сильной, а предпочел произвести фланговый марш к Мантуе и вверх по правому берегу Минчио двинуться в обход правого фланга сардинцев. Демонстрация полка Цобеля из Тироля должна была прикрыть опасный фланговый марш.

27 мая в 9 часов вечера войска выступили к Мантуе, сделав 40-километровыйй переход. На правое итальянское крыло, занятое тосканцами, было сделано первое нападение близ Куртатоне, 29 мая. Сражение закончилось поражением тосканцев, которые потеряли до 2 тысяч пленными и 5 орудий. Потеря австрийцев около 780 человек.

Тем временем для преграждения пути Радецкому, Карл Альберт сосредоточил у Гоито (30 мая) 20 тысяч человек при 48 орудиях. 1-й австрийский корпус Вратислава атаковал сардинцев, но без успеха. К ночи австрийцы отошли на прежние позиции. В тот же день в 16 часов Пескьера сдалась с 1600 человек гарнизона и 118 орудиями.

Тем временем известия из Вены становились все тревожнее и тревожнее, император уехал в Тироль, присылка помощи приостановилась, а при таком положении дел на генеральную битву отважиться было рискованно. Избегая её, фельдмаршал отказался от наступления в прежнем направлении, направив главный удар на Виченцу, чтобы, с одной стороны, обеспечить свою коммуникационную линию, а с другой — ослабить разгоравшееся восстание.

В ночь на 4 июня австрийцы выступили из Вероны и продолжали движение в следующие дни через Леньяго и Барбарано. 10 июня фельдмаршал напал на отдельную бригаду папского войска под командованием генерала Дурандо, близ Виченцы и принудил её к сдаче, с обязательством в течение 3 месяцев не подымать оружия против Австрии. Овладев Виченцей, фельдмаршал поспешил вернуться в Верону с 1 корпусом Вратислава, тогда как 2-й корпус Аспре остался в Венецианской области для окончательного её усмирения и присоединился к армии только 12 июля.

Сардинская армия тем временем не достигла никаких осязательных результатов. Хотя генерал Сонназ занял 11 июня риволийское плато, но маневренное значение последнего теперь уже исчезло, так как у Радецкого был другой коммуникационный путь на Виченцу. Попытка Карла Альберта овладеть Вероной во время движения австрийцев в Виченце, не удалась, так как Радецкий вернулся обратно вовремя, а на атаку король не решился. После этой неудачной попытки, на театре военных действий наступает затишье до середины июля.

Приостановка военных действий была весьма желательна для Радецкого, так как он выжидал окончательного усмирения Венецианской области и присоединения корпуса Аспре. Опасение, что интриги республиканцев помешают дальнейшему ходу военных действий, заставило Карла-Альберта выйти из своего бездействия, а Радецкий опасался, что английское посредничество, работавшее особенно деятельно, добьется того, что итальянский вопрос будет разрешен миролюбиво.

К 20 июля сардинская армия в количестве 65 тысяч, занимала следующее расположение: 1 корпус блокировал Мантую, 2-й корпус занимал растянутую линию Риволи — Виллафранка, а резервная дивизия для связи с ними перешла к Ровербелле. Столь растянутый фронт, простиравшийся от Риволи и озера Гарда до По почти на пространстве 100 километров, навел фельдмаршала на мысль прорвать центр неприятельской армии и разбить её по частям, хотя силы австрийцев не превышали 43 тысяч при 150 орудиях.

Первое сражение по переходе Радецкого в наступление разыгралось при Говерноло 22 июля. 23 июля австрийская армия 4-мя колоннами двинулась вперед, но на пути была задержана страшной грозой; головные части подошли к неприятельской позиции 24 июля утром и немедленно вступили в бой. Главные усилия Радецкого были направлены на занятие деревень Соны и Соммакампании, лежавших на фронте позиции. Несколько атак было отбито и лишь к вечеру австрийцам удалось утвердиться на высотах, окружавших эти деревни, после чего корпус Сонназа перешёл на левый берег Минчио.

Получив известие о движении Радецкого, Карл Альберт распорядился о сосредоточении своих войск к Виллафранке, откуда с большим опозданием выступил к Соммакампании, прибыв туда 24 июля в 2 часа дня. Здесь при Стаффало разыгрался ожесточенный бой, в котором была разбита и отброшена к Вероне австрийская бригада Зимбшена. Получив известие о положении Зимбшена, Радецкий, уже переправивший 4 бригады на правый берег Минчио, тотчас же распорядился об обратной переправе войск на левый берег реки. План фельдмаршала заключался в том, чтобы, сделав свой правый фланг осью захождения, левым перейти в наступление и, заняв высоты Соммакампании, обеспечить свои сообщения с Вероной.

На другой день, 25 июля, произошла решительная битва при Кустоцце, которой добивались обе стороны. Согласно диспозиции, 2-й корпус барона Аспре расположился на линии Соммакампания и Кастельнуово; 1-й корпус Вратислава и резервный корпус расположились у Валеджио. Общий резерв, 3-й корпус, был расположен у Кастельнуово. Численность австрийских войск была около 52 тысяч.

Расположение сардинцев сводилось к следующему: на правом берегу Минчио (напротив Боргетто) корпус Сонназа, на левом берегу: аостская бригада — у Герле, гвардейская — у Стаффало, пьемонтская — у Соммакампании. Разервная артиллерия и кавалерия — у Виллафранки. Общая численность сардинских войск доходила до 44 тысяч. Согласно диспозиции, генерал Сонназ должен был занять Боргетту и вести атаку на Валеджио с правого берега Минчио, тогда как генерал Бава одновременно вести атаку на этот пункт с левого берега, при содействии гвардейской бригады герцога Савойского со стороны Кустоццы. Пьемонтская же бригада (герцог Генуэзский) должна была двинуться к Олиози.

В 10:30 разгорелся упорный бой, длившийся 10 часов при палящем летнем зное. Радецкий вел атаку па правый фланг сардинцев; бригады Керпена и Лихтенштейна атаковали их с фронта, а бригады Гиулая и Шавгоча были посланы в обход. Гиулай занял Соммакампанию, причём вовремя подошедшая из Вероны бригада Перина своим внезапным появлением в тылу сардинцев заставила их оставить позицию.

Тем временем, на фронте бригады Керпена и Лихтенштейна терпели неудачи и атака их несколько раз была отбита с уроном. Положение этих двух бригад могло бы стать критическим, если бы их не спасло появление Перина и Шавгоча, что, в свою очередь, заставило сардинцев отвести свой правый фланг назад.

На левом фланге дела сардинцев тоже шли неважно. Генерал Бава подошёл в 8 часов к Валеджио, но не решился атаковать, найдя этот пункт сильно занятым. Около 11 часов левый фланг бригады Клам Галласа под напором сардинской гвардии стал было отходить назад, но благодаря огню выставленных батарей резервного корпуса и своевременному прибытию бригады Супликаца, наступление сардинцев было приостановлено. Около 4 часов дня было получено донесение от генерала Сонназа, что задержанный Вольгемутом, он не может начать наступление ранее 18:00. При наличии указанного условия не представлялось уже целесообразным продолжать атаку, и король отдал приказ об отступлении к Виллафранке, откуда ночью отошли к Гоито. Австрийцы преследовали вяло. Потери: австрийцев 2000 человек, сардинцев 9000.

Между тем Сонназ, сосредоточив свой корпус к Гоито, оставил незанятыми все переправы через Минчио и тем дал возможность Радецкому переправить австрийскую армию на правый берег реки. Здесь у Вольты (20 июля), 2-й австрийский корпус Аспре столкнулся с Сонназом и после упорного боя отбросил его к Гоито. Видя совершенное расстройство армии, недостаток материальных средств и упадок духа в войсках, король решился 27 июля начать отступление к Кремоне. 31 июля он перешёл Адду после стычки у Солароло и двинулся к Лоди, где разыгралось небольшое дело (1 августа).

Король не хотел отдавать Милан без боя, почему сделал важную стратегическую ошибку, направив к нему сардинские войска и оставив без защиты свои собственные владения. 4 августа австрийцы двинулись на штурм Милана. Прикрытый деревьями садов, неприятель появлялся с разных сторон совершенно неожиданно. После удачной атаки местечка Костеньедо, сардинцы отступили за городские укрепления, из-за которых и продолжали перестрелку. Ночь положила конец сражению, но Карл-Альберт не мог не понимать, что если оно возобновится на следующий день, то будет иметь следствием полное разрушение города бомбардировкой. Единственное средство сохранить Милан и спасти армию состояло в капитуляции, — и на неё-то он и решился.

Сдачей Милана (6 августа) завершилась кампания 1848 года. Сардинские войска находились в таком расстройстве, что нечего было и думать о продолжении военных действий, и король, как сказано, понял необходимость заключить перемирие, дабы пополнить армию, устроить её и начать войну снова при более благоприятных обстоятельствах. Три дня спустя после выступления Карла-Альберта из Милана (9 августа), было заключено между ним и австрийцами перемирие, которое по имени начальника штаба сардинской армии, подписавшего его, известно под именем перемирия Саласко. Демаркационной линией между обеими армиями была признана граница Пьемонта и Ломбардии; кроме того, укрепленные места, занятые сардинцами на чужой территории, должны были быть сданы австрийцам. Сардинской армии дозволялось в два перехода отступить за Тичино.

Кампания 1849 года

При возобновлении военных действий, король сложил с себя верховное командование над армией, но решил остаться при войсках и разделить с ними все труды и опасности. Он обратился с просьбой к французскому правительству прислать ему способного военачальника, дабы вручить ему главнокомандование над армией. Никто, однако, не захотел компрометировать свою репутацию вмешательством в дело, обреченное, казалось, заранее на неудачу. В такой крайности Карл-Альберт поневоле должен был довериться полководцу с посредственными военными талантами, незнакомому ни с местностью, среди которой ему приходилось действовать, ни с армией, которой он должен был предводительствовать. Это был поляк Хржановский. Помощники его тоже не блистали достоинствами, что в связи с духом войск, подорванным прежними неудачами, не предвещало Сардинии успеха.

Силы Сардинии к моменту начала военных действий состояли из 118 тысяч человек (124 батальона, 46 эскадронов и 156 орудий), причём общая численность полевых войск не превышала 88 тысяч. У Радецкого находилось 130 тысяч, но для действий в поле он мог выставить 70 тысяч, разделённых на 5 корпусов (из которых один был резервный). Дух австрийских войск был превосходный, при безграничном доверии к маститому вождю.

12 марта 1849 года было объявлено о прекращении перемирия, а 20 марта с полудня должны были возобновиться военные действия. Карл-Альберт перешёл через Тичино в голове дивизии герцога Генуэзскаго (сардинская армия состояла из 7-ми дивизий и 2-х отдельных бригад), которая должна была сделать рекогносцировку по направлению Мадженты, тогда как дивизия Ромарино была направлена к Каве, с целью занять кавскую позицию и, в случае наступления неприятеля со стороны Павии, задержать его до подхода главных сил. Рекогносцировка выяснила, что австрийцы ещё накануне вечером выступили из Мадженты и, по-видимому, потянулись к Павии или к Лоди. Дорога на Милан была открыта и Хржановский мог бы двинуться в Ломбардию, отрезать Радецкого от пути его отступления и подать руку венецианцам. Если бы фельдмаршал подступил даже к Турину, то крепости Казале, Алессандрия, Кони и Генуя удержали бы его более, чем было нужно для спасения Пьемонта. Одновременно можно было направить часть сил к Павии, занять её и воспрепятствовать обратной переправе австрийцев через Тичино. Подобный способ действий мог иметь самые решительные последствия, но Хржановский, принимая во внимание свойства своих импровизированных войск, предпочел более осторожный образ действий.

Между тем, ещё 18 марта Радецкий принял решение сосредоточить всю армию у Павии и переправиться в этом пункте через Тичино, дабы произвести отсюда вторжение в Пьемонт, причём для отвлечения внимания противника приказал войскам, находившимся у Мадженты, отступать сначала по дороге к Лоди, а затем повернуть к Павии. 20 марта австрийская армия (70 тысяч при 210 орудиях), сосредоточенная у Павии, произвела переправу и разрезала сардинскую армию, не встретив со стороны неприятеля почти никакого сопротивления. Дивизия Ромарино, разбросанная в окрестностях Кавы (у Зерболо, Кавы и Меццано-Корте), была отброшена за реку По. Таким образом у Ломбардской дивизии была отнята любая возможность соединиться с главными силами и она была обречена на бездействие. Когда это стало известным Хржановскому, он распорядился немедленной сменой Ромарино и назначением на его место генерала Фанти. Последнему было поручено исправить, по мере возможности, сделанные ошибки, но уже было поздно: возвращение в Меццано-Корте сделалось невозможным.

Пока все это происходило, австрийский корпус Аспре, не встречая никакого сопротивления, двинулся к Гронелло и Гарляско; за ним двигался корпус Аппеля, Вратислав шёл на Зерболо, а Турн остался в Каве (имея одну бригаду у Меццано-Корте); резерв же перешёл в Гравеллоне. Бригада из корпуса Вратислава следовала по левому берегу Тичино, прикрывая движение корпуса из Мадженты к Павии. Радецкий смело мог теперь двигаться к Новаре, потому что сожжение моста у Меццано-Корте отделило 5 и 6 сардинские дивизии и бригаду авангарда от главных сил и сделало их совершенно безвредными для австрийской армии и в случае удачи фельдмаршал мог закончить кампанию в несколько дней.

20 марта Хржановский отдал приказание: 1-й дивизии Дурандо двинуться к Мортаре и занять здесь позицию, а 2-й дивизии Бесса — расположиться впереди Виджевано, у Сфорческо. С рассветом же 3-я дивизия Перроне получила приказание двинуться к Гамболо, 4-я, герцога Генуэзскаго, к Виджевано, а резервная — к Мортаре. Главнокомандующий полагал, что ранее 11 часов дня австрийцы появиться не могут, а следовательно, дивизия Бесса и 4 батальона, стоявшие в Борго-Сан-Сиро для связи и поддержки Ромарино, будут в состоянии удерживать неприятеля до прибытия 4-й дивизии.

С рассветом генерал Бесс занял Сфорческо, выслал авангард в Борго-Сан-Сиро, а для прикрытия правого фланга и связи с 1-й дивизией, отрядил вправо, по дороге в Мортару, бригаду Казале. К 10:30 прибыл первый полк савойской бригады (3-й дивизии), который главнокомандующий поставил на дороге в Гамболо, за глубоким оврагом, поддержав батареей из 10 орудий и полком генуэзской кавалерии.

Между тем, австрийцы из Зерболо двигались на Виджевано и Мортару в следующем порядке: Аспре и Аппель через Гарляско на Мортару, Турн — на Сан-Джоржио, Вратислав — на Гамболо, отрядив бригаду на Виджевано. Около 10 часов утра последний отряд, поддержанный бригадой Страссальдо, шедшей в голове колонны Врастислава, атаковал пьемонтский авангард в Борго-Сан-Сиро и оттеснил его к Сфорческо. Но генерал Бесс с одной своей бригадой, 2-мя эскадронами и пешей батареей успел отразить неприятеля и отбросить его к Сан-Витторе. В это время австрийская бригада, направленная с левого берега Тичино через Беренардо, встретила сардинцев сильным огнём, а приближение корпуса Вратислава заставило их прекратить преследование и отойти на прежнюю позицию.

Пока разыгралось это дело, Хржановский, видя, что против него действует один лишь корпус Вратислава, отдал приказание 4-й дивизии и бригаде Савоне (3-й дивизии) ускорить движение, намереваясь немедленно перейти в наступление и разгромить слабую колонну Вратислава, но в 14 часов получил известие, что, по причине поздней раздачи пищи войскам, последние не могут прибыть ранее, чем через 4 часа. Положение сардинской армии становилось критическим; если бы неприятель всеми силами обрушился на Гамболо, то ему было бы нетрудно разрезать армию и прекратить сообщение с войсками, находившимися у Мортары.

К вечеру у Хржановскаго находились под рукою три дивизии и он намеревался сам атаковать неприятеля, рассчитывая, что ломбардская дивизия сделает диверсию в тылу австрийской армии, совершив переправу через мост у Меццано-Корте, о сожжении которого ещё ничего тогда не знали в главном штабе. Дело, разыгравшееся на правом фланге, уничтожило все надежды.

Ещё 20 марта дивизии Дурандо приказано было передвинуться из Весполате в Мортару, что было исполнено в ночь с 20 на 21 марта, причём дивизия заняла позицию по обеим сторонам дороги в Гарляско за каналом Роджиа Бирога. Правее Дурандо, прикрывая его правый фланг, расположилась резервная дивизия герцога Савойского. Местность вокруг Мортары покрыта садами, виноградниками, изрезана рвами и каналами, так что нужно было знать её очень хорошо, дабы при отступлении не подвергнуть армию совершенному поражению. Никто не озаботился осмотреть её и устроить нужные сообщения. Правый фланг дивизии Дурандо упирался в монастырь святого Альбина, занятый одним батальоном, центр стал на небольших песчаных возвышениях, левый же фланг примкнул к кладбищу, за которым расположилась, принадлежавшая к составу дивизии, кавалерия. 16 орудий были разбросаны по всему фронту позиции. Резервная дивизия стояла между Мортарой и Кастель д’Агонья. 24 орудия были поставлены в центре и по флангам. Кавалерия: полк за правым флангом, полк с 8 орудиями — в резерве за Мортарой. Всего в Мортаре было 22 тысячи пехоты, 2 тысячи кавалерии и 48 орудий.

Около 16:30 разъезд принес известие о наступлении неприятельских сил со стороны Гарляско. Действительно, корпус Аспре (15 тысяч), имея в голове дивизию эрцгерцога Альберта, прикрытую густой цепью стрелков, выстроив на походе колонны к атаке, в 17:30 обрушился на центр дивизии Дурандо, подготовив предварительно атаку огнём 24-х орудий. Сардинцы в беспорядке бросились в Мортару. Австрийцы ворвались в город и захватили обоз 1-й сардинской дивизии. В городе завязалась страшная свалка, темнота ночи увеличивала беспорядок, сардинцы рассеялись по всем направлениям. Так как никаких приказаний на случай отступления дано не было, то никто не знал что делать и предпринять. Герцог Савойский двинул на помощь два батальона при двух орудиях, но, видя множество бегущих со всех сторон, убедился в бесполезности продолжать бой. Всем войскам в 9 часов вечера приказано было отступить через Кастель д’Агонья на Роббио.

В сражении при Мортаре сардинцы потеряли до 500 человек убитых и раненых и более 2 тысяч пленных при 66 офицерах. Сверх того, было захвачено 6 орудий, множество зарядных ящиков и почти весь обоз 1-й дивизии, но более всего уменьшило численную силу обеих дивизий — множество нижних чинов и офицеров, которые, отделившись от своих частей, скитались по окрестностям, не зная, куда направиться, и присоединились к своим частям уже после новарскаго боя. Потеря австрийцев простиралась до 300 человек убитых и раненых.

Получив известие о поражении дивизий Дурандо и герцога Савойского под Мортарой, Хржановский решил сосредоточить на фланге неприятеля у Новары всю сардинскую армию, угрожая его сообщениям в случае движения к Турину. 22 марта сардинские войска направились к Новаре, причём отступление их прикрывала дивизия герцога Генуэзского, оставленная в Трекате. Ночью прибыли в Новару остатки разбитой дивизии герцога Савойского, а бригада Солароли перешла в Ромбентино.

22 марта австрийская армия двинулась вперед в следующем порядке: Вратислав из Гамболо в Чилавенью по направлению к Верчелли, Аспре — в Весполате, а авангард его корпуса к Гарбани (8 верст от Новары), Аппель, следовавший за ним, остановился позади Весполате, Турн — в Торреди Роббио (на правому берегу реки Агоньи), резервный корпус и главная квартира Радецкого прибыли в Борго-Ловеццаро. Благодаря медленности движений, австрийцы утратили соприкосновение с противником и не знали, куда собственно направился Хржановский — к Новаре или к Верчелли? Последнее было совсем нежелательно для Радецкого, ибо движение это доставляло возможность сардинцам укрыться за Сезию. В этих видах, получив неверное известие от авангарда о направлении армии Хржановскаго к Верчелли, фельдмаршал отдал приказ корпусу Вратислава двинуться к Борго-Верчелли и теснить отступавшего неприятеля. 23 марта приказано было Турну направиться вслед за корпусом Вратислава, а в случае сосредоточения неприятеля у Новары, идти к этому городу, куда должны были двигаться Аспре, Аппель и резерв. Две бригады, оставленные в Павии, были направлены к Казале для предупреждения сардинцев на По. Кроме того, несколько отрядов были оставлены в Мортаре и других городах, что уменьшало численную силу армии на 12 тысяч штыков, так что у Радецкого ко дню решительного сражения у Новары осталось 57 тысяч человек при 186 орудиях. В виду полученных по пути австрийцами сведений о нахождении сардинцев у Новары, их войска направились к этому городу.

Новара была окружена двумя небольшими ручьями, Агонья и Тердоппио. В 2 километрах к югу от города лежала деревня Биккоко, расположенная на вершине холма, доминирующего над городом и дорогой в Мортару. На восток от деревни местность болотиста и перерезана двумя глубокими рвами, на запад тянулись обработанные поля, на которых разбросано множество ферм. Поля эти перерезаны каналом, идущим параллельно Агонье на близком от неё расстоянии. За каналом проходила дорога из Верчелли в Новару.

С рассветом 23 марта Хржановский расположил сардинскую армию на позиции следующим образом: 1-я дивизия, расположилась на правом фланге позади фермы Казануово, упираясь в канал Даси, шедший почти параллельно Агонье: 2-я дивизия, составляя центр всего расположения, стала впереди фермы Читаделла; 3-я дивизия заняла деревню Биккоко; впереди неё, на скате справа от дороги в Мортару, поставлена была 14-орудийная батарея для обстрела дороги и плато. Часть кавалерии была выдвинута вперед к деревне Оленго. 2 батальона берсальеров расположились за 3-й дивизией, занимая глубокий овраг, лежащий к востоку от Биккоко. Бригада Солароли стала на дороге в Трекате, позади ручья Тердоппио, имея назначение прикрывать левый фланг. Общий резерв составляли две дивизии: 4-я герцога Генуэзского у кладбища Сан-Наццаро (позади 3-й дивизии) и резервная, герцога Савойского, за правым флангом, близ верчельской дороги. Сила сардинской армии простиралась до 50 тысяч, при 112 орудиях. План сардинцев сводился к тому, чтобы обороной позиций у Оленго и Биккоко утомить неприятеля и заставить его ввести в дело все резервы, а затем перейти в наступление двумя свежими дивизиями герцогов Генуэзского и Савойского.

Утро сражения (23 марта) было сумрачно, шёл дождь; войска были утомлены маршем и голодны, потому что транспорты не прибыли во-время и солдаты должны были довольствоваться сухарями.

Бой завязался в 11 часов утра у Биккоко. Атаку начал 2-й австрийский корпус барона Аспре, наступавший со стороны Оленго. Как только открылась канонада, несколько взводов берсальеров, состоявших из молодых солдат, побежали с поля сражения, а при приближении австрийцев 15-й полк бригады Савоне, занимавший Биккоко, последовал примеру берсальеров и бежал в Новару. Однако, савойская бригада штыками выбила австрийцев из всех занятых ими строений и отбросила их.

Выдвинув почти всю свою артиллерию против пункта атаки и подкрепив передовую линию, Аспре снова повел войска в атаку и успел смять савойскую бригаду. В 14:30 австрийцы овладели Биккоко. Для противодействия неприятелю Хржановский выдвинул из резерва сначала одну, а потом две батареи и, сосредоточив на одном пункте 32 орудия, приказал дивизии герцога Генуэзского двинуться в атаку. Дивизия оттеснила неприятеля за Кастеляццо и Оленго. В то же время герцог Савойский с 6 батальонами прибыл на поддержку левому флангу. Хржановский принял командование над этим отрядом и лично повел его на Биккоко: неприятель был выбит.

Это была решительная минута. Если бы Хржановский, пользуясь успехом, перешёл всеми силами в наступление, то он мог бы разгромить корпус Аспре до прибытия Аппеля. Но Хржановский не решился двинуться вперед и даже приказал дивизии герцога Генуэзскаго, занявшей Кастеляццо и Оленго, отступить на прежнюю позицию. Случай был упущен. Аспре оправился и, пользуясь отступлением сардинцев, устроил свои войска, снова заняв Кастеляццо и Оленго.

Между тем, фельдмаршал, получив в полдень донесение от Аспре, что около Новары сосредоточены силы противника, приказал корпусу Аппеля и резерву двинуться немедленно на поддержку Аспре, а Вратиславу и Турну изменить направление и следовать в Новару. В исходе четвёртого часа прибыл корпус Аппеля. 1-я дивизия этого корпуса развернулась против центра, 2-я позади неё и обе двинулись в атаку, но сардинцы отбили нападение.

Около 17 часов подошёл к Оленго резервный корпус. Граф Радецкий, понимая, что деревня Биккоко является тактическим ключом сардинской позиции построил корпуса Аспре и Аппеля в колонны к атаке и бросил всю эту массу на деревню. Остальная часть резерва выстроилась влево для задержания центра и правого фланга сардинцев. Заметя подобный манёвр, Хржановский для отклонения удара, приказал дивизиям Дурандо и Бесса перейти в наступление. Дурандо двинулся к ферме Торионе; после упорного боя неприятель был сбит и отброшен за Торионе и в то же время Бесс повел штыковую атаку на австрийцев и заставил их отступить.

Но в то время как правый фланг и центр действовали так успешно, на поддержку австрийцам, овладевавшим Биккоко, подходил 3-й корпус Турна. Не находя неприятеля у Верчелли и услыхав гул канонады по направлению к Новаре, Турн свернул на выстрелы и в 17 часов прибыл к мосту на Агонье. Четыре с половиной дивизии, брошенные Радецким на Биккоко, овладели деревней. Хржановский пытался выбить австрийцев из Биккоко, но неудачно.

Карл-Альберт увидел, что после взятия неприятелем Биккоко нет уже возможности выиграть сражение и поэтому приказал начать отступление. 1-я дивизия в начале отступления была неожиданно встречена с фланга картечью артиллерии корпуса Турна, но, выслав на свой правый фланг берсальеров, успела отступить к городу без больших потерь. Беспорядок в сардинской армии превосходил всякое воображение и большим счастьем для неё было отсутствие преследования со стороны победителей.

Беспорядок, расстройство и упадок духа армий не позволяли и думать о продолжении войны, а потому ещё ночью король послал, находившихся при нём ответственного министра Кадорна и генерала Казати в лагерь Радецкого для мирных переговоров. Условия, предложенные победителем, как и следовало ожидать, были весьма тяжки. Тогда поздно ночью во дворце Беллини в Новаре король отрекся от престола в пользу своего сына Виктора-Эмануила и уехал из армии.

24 марта Хржановский приказал начать отступление к Момо; не зная об отступлении пьемонтской армии, австрийцы начали бомбардировать Новару. Тотчас же после отречения своего отца, молодой король отправился лично в лагерь Радецкого. Условия, предложенные ему, были следующие: перевести сардинскую армию на мирное положение; распустить корпус волонтеров; австрийцы в числе 18 тысяч человек должны занять области между Сезией, Тичино и По; в Алессандрии — смешанный гарнизон из австрийцев и пьемонтцев, на полном содержании последних. Сардиния уплачивает Австрии 65 миллионов франков вознаграждения за военные издержки.

Мирный договор был подписан 6 августа 1849 года. Им завершился политический переворот не в одном только Пьемонте: французы овладевали Римом, великий герцог тосканский возвращался в свои владения, благодаря содействию австрийских войск, и мечты, надежды Италии, её стремление к независимости, её воинственный энтузиазм, миновали как сон и лишь через десять лет, при содействии императорской Франции, снова воспрянули на полях Мадженты и Сольферино.

Итог войны

Бо́льшая часть Италии снова оказалась под властью австрийцев.

Страны Население 1848 г. Войск Убито Умерло от ран Умерло от болезней
Австрия 30 250 000 130 000 1887 4 000
Сардиния 4 300 000 118 000 937 888 575
Всего 34 550 000 248 000 2824 4575

Напишите отзыв о статье "Австро-итальянская война"

Литература

Ссылки

  • Австро-итальянская война 1848-49 // Большая советская энциклопедия : [в 30 т.] / гл. ред. А. М. Прохоров. — 3-е изд. — М. : Советская энциклопедия, 1969—1978.</span>
  • [encarta.msn.com/encyclopedia_761555207_12/Italy.html]
  • [www.onwar.com/aced/nation/all/austrohun/fitaly1848.htm Austria-Hungary 1800-1918]
  • [cow2.la.psu.edu/cow2%20data/WarData/InterState/Inter-State%20Wars%20(V%203-0).htm]

Отрывок, характеризующий Австро-итальянская война

Выйдя на изволок, мужик приостановился, огляделся и направился к редевшей стене деревьев. У большого дуба, еще не скинувшего листа, он остановился и таинственно поманил к себе рукою.
Денисов и Петя подъехали к нему. С того места, на котором остановился мужик, были видны французы. Сейчас за лесом шло вниз полубугром яровое поле. Вправо, через крутой овраг, виднелась небольшая деревушка и барский домик с разваленными крышами. В этой деревушке и в барском доме, и по всему бугру, в саду, у колодцев и пруда, и по всей дороге в гору от моста к деревне, не более как в двухстах саженях расстояния, виднелись в колеблющемся тумане толпы народа. Слышны были явственно их нерусские крики на выдиравшихся в гору лошадей в повозках и призывы друг другу.
– Пленного дайте сюда, – негромко сказал Денисоп, не спуская глаз с французов.
Казак слез с лошади, снял мальчика и вместе с ним подошел к Денисову. Денисов, указывая на французов, спрашивал, какие и какие это были войска. Мальчик, засунув свои озябшие руки в карманы и подняв брови, испуганно смотрел на Денисова и, несмотря на видимое желание сказать все, что он знал, путался в своих ответах и только подтверждал то, что спрашивал Денисов. Денисов, нахмурившись, отвернулся от него и обратился к эсаулу, сообщая ему свои соображения.
Петя, быстрыми движениями поворачивая голову, оглядывался то на барабанщика, то на Денисова, то на эсаула, то на французов в деревне и на дороге, стараясь не пропустить чего нибудь важного.
– Пг'идет, не пг'идет Долохов, надо бг'ать!.. А? – сказал Денисов, весело блеснув глазами.
– Место удобное, – сказал эсаул.
– Пехоту низом пошлем – болотами, – продолжал Денисов, – они подлезут к саду; вы заедете с казаками оттуда, – Денисов указал на лес за деревней, – а я отсюда, с своими гусаг'ами. И по выстг'елу…
– Лощиной нельзя будет – трясина, – сказал эсаул. – Коней увязишь, надо объезжать полевее…
В то время как они вполголоса говорили таким образом, внизу, в лощине от пруда, щелкнул один выстрел, забелелся дымок, другой и послышался дружный, как будто веселый крик сотен голосов французов, бывших на полугоре. В первую минуту и Денисов и эсаул подались назад. Они были так близко, что им показалось, что они были причиной этих выстрелов и криков. Но выстрелы и крики не относились к ним. Низом, по болотам, бежал человек в чем то красном. Очевидно, по нем стреляли и на него кричали французы.
– Ведь это Тихон наш, – сказал эсаул.
– Он! он и есть!
– Эка шельма, – сказал Денисов.
– Уйдет! – щуря глаза, сказал эсаул.
Человек, которого они называли Тихоном, подбежав к речке, бултыхнулся в нее так, что брызги полетели, и, скрывшись на мгновенье, весь черный от воды, выбрался на четвереньках и побежал дальше. Французы, бежавшие за ним, остановились.
– Ну ловок, – сказал эсаул.
– Экая бестия! – с тем же выражением досады проговорил Денисов. – И что он делал до сих пор?
– Это кто? – спросил Петя.
– Это наш пластун. Я его посылал языка взять.
– Ах, да, – сказал Петя с первого слова Денисова, кивая головой, как будто он все понял, хотя он решительно не понял ни одного слова.
Тихон Щербатый был один из самых нужных людей в партии. Он был мужик из Покровского под Гжатью. Когда, при начале своих действий, Денисов пришел в Покровское и, как всегда, призвав старосту, спросил о том, что им известно про французов, староста отвечал, как отвечали и все старосты, как бы защищаясь, что они ничего знать не знают, ведать не ведают. Но когда Денисов объяснил им, что его цель бить французов, и когда он спросил, не забредали ли к ним французы, то староста сказал, что мародеры бывали точно, но что у них в деревне только один Тишка Щербатый занимался этими делами. Денисов велел позвать к себе Тихона и, похвалив его за его деятельность, сказал при старосте несколько слов о той верности царю и отечеству и ненависти к французам, которую должны блюсти сыны отечества.
– Мы французам худого не делаем, – сказал Тихон, видимо оробев при этих словах Денисова. – Мы только так, значит, по охоте баловались с ребятами. Миродеров точно десятка два побили, а то мы худого не делали… – На другой день, когда Денисов, совершенно забыв про этого мужика, вышел из Покровского, ему доложили, что Тихон пристал к партии и просился, чтобы его при ней оставили. Денисов велел оставить его.
Тихон, сначала исправлявший черную работу раскладки костров, доставления воды, обдирания лошадей и т. п., скоро оказал большую охоту и способность к партизанской войне. Он по ночам уходил на добычу и всякий раз приносил с собой платье и оружие французское, а когда ему приказывали, то приводил и пленных. Денисов отставил Тихона от работ, стал брать его с собою в разъезды и зачислил в казаки.
Тихон не любил ездить верхом и всегда ходил пешком, никогда не отставая от кавалерии. Оружие его составляли мушкетон, который он носил больше для смеха, пика и топор, которым он владел, как волк владеет зубами, одинаково легко выбирая ими блох из шерсти и перекусывая толстые кости. Тихон одинаково верно, со всего размаха, раскалывал топором бревна и, взяв топор за обух, выстрагивал им тонкие колышки и вырезывал ложки. В партии Денисова Тихон занимал свое особенное, исключительное место. Когда надо было сделать что нибудь особенно трудное и гадкое – выворотить плечом в грязи повозку, за хвост вытащить из болота лошадь, ободрать ее, залезть в самую середину французов, пройти в день по пятьдесят верст, – все указывали, посмеиваясь, на Тихона.
– Что ему, черту, делается, меренина здоровенный, – говорили про него.
Один раз француз, которого брал Тихон, выстрелил в него из пистолета и попал ему в мякоть спины. Рана эта, от которой Тихон лечился только водкой, внутренне и наружно, была предметом самых веселых шуток во всем отряде и шуток, которым охотно поддавался Тихон.
– Что, брат, не будешь? Али скрючило? – смеялись ему казаки, и Тихон, нарочно скорчившись и делая рожи, притворяясь, что он сердится, самыми смешными ругательствами бранил французов. Случай этот имел на Тихона только то влияние, что после своей раны он редко приводил пленных.
Тихон был самый полезный и храбрый человек в партии. Никто больше его не открыл случаев нападения, никто больше его не побрал и не побил французов; и вследствие этого он был шут всех казаков, гусаров и сам охотно поддавался этому чину. Теперь Тихон был послан Денисовым, в ночь еще, в Шамшево для того, чтобы взять языка. Но, или потому, что он не удовлетворился одним французом, или потому, что он проспал ночь, он днем залез в кусты, в самую середину французов и, как видел с горы Денисов, был открыт ими.


Поговорив еще несколько времени с эсаулом о завтрашнем нападении, которое теперь, глядя на близость французов, Денисов, казалось, окончательно решил, он повернул лошадь и поехал назад.
– Ну, бг'ат, тепег'ь поедем обсушимся, – сказал он Пете.
Подъезжая к лесной караулке, Денисов остановился, вглядываясь в лес. По лесу, между деревьев, большими легкими шагами шел на длинных ногах, с длинными мотающимися руками, человек в куртке, лаптях и казанской шляпе, с ружьем через плечо и топором за поясом. Увидав Денисова, человек этот поспешно швырнул что то в куст и, сняв с отвисшими полями мокрую шляпу, подошел к начальнику. Это был Тихон. Изрытое оспой и морщинами лицо его с маленькими узкими глазами сияло самодовольным весельем. Он, высоко подняв голову и как будто удерживаясь от смеха, уставился на Денисова.
– Ну где пг'опадал? – сказал Денисов.
– Где пропадал? За французами ходил, – смело и поспешно отвечал Тихон хриплым, но певучим басом.
– Зачем же ты днем полез? Скотина! Ну что ж, не взял?..
– Взять то взял, – сказал Тихон.
– Где ж он?
– Да я его взял сперва наперво на зорьке еще, – продолжал Тихон, переставляя пошире плоские, вывернутые в лаптях ноги, – да и свел в лес. Вижу, не ладен. Думаю, дай схожу, другого поаккуратнее какого возьму.
– Ишь, шельма, так и есть, – сказал Денисов эсаулу. – Зачем же ты этого не пг'ивел?
– Да что ж его водить то, – сердито и поспешно перебил Тихон, – не гожающий. Разве я не знаю, каких вам надо?
– Эка бестия!.. Ну?..
– Пошел за другим, – продолжал Тихон, – подполоз я таким манером в лес, да и лег. – Тихон неожиданно и гибко лег на брюхо, представляя в лицах, как он это сделал. – Один и навернись, – продолжал он. – Я его таким манером и сграбь. – Тихон быстро, легко вскочил. – Пойдем, говорю, к полковнику. Как загалдит. А их тут четверо. Бросились на меня с шпажками. Я на них таким манером топором: что вы, мол, Христос с вами, – вскрикнул Тихон, размахнув руками и грозно хмурясь, выставляя грудь.
– То то мы с горы видели, как ты стречка задавал через лужи то, – сказал эсаул, суживая свои блестящие глаза.
Пете очень хотелось смеяться, но он видел, что все удерживались от смеха. Он быстро переводил глаза с лица Тихона на лицо эсаула и Денисова, не понимая того, что все это значило.
– Ты дуг'ака то не представляй, – сказал Денисов, сердито покашливая. – Зачем пег'вого не пг'ивел?
Тихон стал чесать одной рукой спину, другой голову, и вдруг вся рожа его растянулась в сияющую глупую улыбку, открывшую недостаток зуба (за что он и прозван Щербатый). Денисов улыбнулся, и Петя залился веселым смехом, к которому присоединился и сам Тихон.
– Да что, совсем несправный, – сказал Тихон. – Одежонка плохенькая на нем, куда же его водить то. Да и грубиян, ваше благородие. Как же, говорит, я сам анаральский сын, не пойду, говорит.
– Экая скотина! – сказал Денисов. – Мне расспросить надо…
– Да я его спрашивал, – сказал Тихон. – Он говорит: плохо зн аком. Наших, говорит, и много, да всё плохие; только, говорит, одна названия. Ахнете, говорит, хорошенько, всех заберете, – заключил Тихон, весело и решительно взглянув в глаза Денисова.
– Вот я те всыплю сотню гог'ячих, ты и будешь дуг'ака то ког'чить, – сказал Денисов строго.
– Да что же серчать то, – сказал Тихон, – что ж, я не видал французов ваших? Вот дай позатемняет, я табе каких хошь, хоть троих приведу.
– Ну, поедем, – сказал Денисов, и до самой караулки он ехал, сердито нахмурившись и молча.
Тихон зашел сзади, и Петя слышал, как смеялись с ним и над ним казаки о каких то сапогах, которые он бросил в куст.
Когда прошел тот овладевший им смех при словах и улыбке Тихона, и Петя понял на мгновенье, что Тихон этот убил человека, ему сделалось неловко. Он оглянулся на пленного барабанщика, и что то кольнуло его в сердце. Но эта неловкость продолжалась только одно мгновенье. Он почувствовал необходимость повыше поднять голову, подбодриться и расспросить эсаула с значительным видом о завтрашнем предприятии, с тем чтобы не быть недостойным того общества, в котором он находился.
Посланный офицер встретил Денисова на дороге с известием, что Долохов сам сейчас приедет и что с его стороны все благополучно.
Денисов вдруг повеселел и подозвал к себе Петю.
– Ну, г'асскажи ты мне пг'о себя, – сказал он.


Петя при выезде из Москвы, оставив своих родных, присоединился к своему полку и скоро после этого был взят ординарцем к генералу, командовавшему большим отрядом. Со времени своего производства в офицеры, и в особенности с поступления в действующую армию, где он участвовал в Вяземском сражении, Петя находился в постоянно счастливо возбужденном состоянии радости на то, что он большой, и в постоянно восторженной поспешности не пропустить какого нибудь случая настоящего геройства. Он был очень счастлив тем, что он видел и испытал в армии, но вместе с тем ему все казалось, что там, где его нет, там то теперь и совершается самое настоящее, геройское. И он торопился поспеть туда, где его не было.
Когда 21 го октября его генерал выразил желание послать кого нибудь в отряд Денисова, Петя так жалостно просил, чтобы послать его, что генерал не мог отказать. Но, отправляя его, генерал, поминая безумный поступок Пети в Вяземском сражении, где Петя, вместо того чтобы ехать дорогой туда, куда он был послан, поскакал в цепь под огонь французов и выстрелил там два раза из своего пистолета, – отправляя его, генерал именно запретил Пете участвовать в каких бы то ни было действиях Денисова. От этого то Петя покраснел и смешался, когда Денисов спросил, можно ли ему остаться. До выезда на опушку леса Петя считал, что ему надобно, строго исполняя свой долг, сейчас же вернуться. Но когда он увидал французов, увидал Тихона, узнал, что в ночь непременно атакуют, он, с быстротою переходов молодых людей от одного взгляда к другому, решил сам с собою, что генерал его, которого он до сих пор очень уважал, – дрянь, немец, что Денисов герой, и эсаул герой, и что Тихон герой, и что ему было бы стыдно уехать от них в трудную минуту.
Уже смеркалось, когда Денисов с Петей и эсаулом подъехали к караулке. В полутьме виднелись лошади в седлах, казаки, гусары, прилаживавшие шалашики на поляне и (чтобы не видели дыма французы) разводившие красневший огонь в лесном овраге. В сенях маленькой избушки казак, засучив рукава, рубил баранину. В самой избе были три офицера из партии Денисова, устроивавшие стол из двери. Петя снял, отдав сушить, свое мокрое платье и тотчас принялся содействовать офицерам в устройстве обеденного стола.
Через десять минут был готов стол, покрытый салфеткой. На столе была водка, ром в фляжке, белый хлеб и жареная баранина с солью.
Сидя вместе с офицерами за столом и разрывая руками, по которым текло сало, жирную душистую баранину, Петя находился в восторженном детском состоянии нежной любви ко всем людям и вследствие того уверенности в такой же любви к себе других людей.
– Так что же вы думаете, Василий Федорович, – обратился он к Денисову, – ничего, что я с вами останусь на денек? – И, не дожидаясь ответа, он сам отвечал себе: – Ведь мне велено узнать, ну вот я и узнаю… Только вы меня пустите в самую… в главную. Мне не нужно наград… А мне хочется… – Петя стиснул зубы и оглянулся, подергивая кверху поднятой головой и размахивая рукой.
– В самую главную… – повторил Денисов, улыбаясь.
– Только уж, пожалуйста, мне дайте команду совсем, чтобы я командовал, – продолжал Петя, – ну что вам стоит? Ах, вам ножик? – обратился он к офицеру, хотевшему отрезать баранины. И он подал свой складной ножик.
Офицер похвалил ножик.
– Возьмите, пожалуйста, себе. У меня много таких… – покраснев, сказал Петя. – Батюшки! Я и забыл совсем, – вдруг вскрикнул он. – У меня изюм чудесный, знаете, такой, без косточек. У нас маркитант новый – и такие прекрасные вещи. Я купил десять фунтов. Я привык что нибудь сладкое. Хотите?.. – И Петя побежал в сени к своему казаку, принес торбы, в которых было фунтов пять изюму. – Кушайте, господа, кушайте.
– А то не нужно ли вам кофейник? – обратился он к эсаулу. – Я у нашего маркитанта купил, чудесный! У него прекрасные вещи. И он честный очень. Это главное. Я вам пришлю непременно. А может быть еще, у вас вышли, обились кремни, – ведь это бывает. Я взял с собою, у меня вот тут… – он показал на торбы, – сто кремней. Я очень дешево купил. Возьмите, пожалуйста, сколько нужно, а то и все… – И вдруг, испугавшись, не заврался ли он, Петя остановился и покраснел.
Он стал вспоминать, не сделал ли он еще каких нибудь глупостей. И, перебирая воспоминания нынешнего дня, воспоминание о французе барабанщике представилось ему. «Нам то отлично, а ему каково? Куда его дели? Покормили ли его? Не обидели ли?» – подумал он. Но заметив, что он заврался о кремнях, он теперь боялся.
«Спросить бы можно, – думал он, – да скажут: сам мальчик и мальчика пожалел. Я им покажу завтра, какой я мальчик! Стыдно будет, если я спрошу? – думал Петя. – Ну, да все равно!» – и тотчас же, покраснев и испуганно глядя на офицеров, не будет ли в их лицах насмешки, он сказал:
– А можно позвать этого мальчика, что взяли в плен? дать ему чего нибудь поесть… может…
– Да, жалкий мальчишка, – сказал Денисов, видимо, не найдя ничего стыдного в этом напоминании. – Позвать его сюда. Vincent Bosse его зовут. Позвать.
– Я позову, – сказал Петя.
– Позови, позови. Жалкий мальчишка, – повторил Денисов.
Петя стоял у двери, когда Денисов сказал это. Петя пролез между офицерами и близко подошел к Денисову.
– Позвольте вас поцеловать, голубчик, – сказал он. – Ах, как отлично! как хорошо! – И, поцеловав Денисова, он побежал на двор.
– Bosse! Vincent! – прокричал Петя, остановясь у двери.
– Вам кого, сударь, надо? – сказал голос из темноты. Петя отвечал, что того мальчика француза, которого взяли нынче.
– А! Весеннего? – сказал казак.
Имя его Vincent уже переделали: казаки – в Весеннего, а мужики и солдаты – в Висеню. В обеих переделках это напоминание о весне сходилось с представлением о молоденьком мальчике.
– Он там у костра грелся. Эй, Висеня! Висеня! Весенний! – послышались в темноте передающиеся голоса и смех.
– А мальчонок шустрый, – сказал гусар, стоявший подле Пети. – Мы его покормили давеча. Страсть голодный был!
В темноте послышались шаги и, шлепая босыми ногами по грязи, барабанщик подошел к двери.
– Ah, c'est vous! – сказал Петя. – Voulez vous manger? N'ayez pas peur, on ne vous fera pas de mal, – прибавил он, робко и ласково дотрогиваясь до его руки. – Entrez, entrez. [Ах, это вы! Хотите есть? Не бойтесь, вам ничего не сделают. Войдите, войдите.]
– Merci, monsieur, [Благодарю, господин.] – отвечал барабанщик дрожащим, почти детским голосом и стал обтирать о порог свои грязные ноги. Пете многое хотелось сказать барабанщику, но он не смел. Он, переминаясь, стоял подле него в сенях. Потом в темноте взял его за руку и пожал ее.
– Entrez, entrez, – повторил он только нежным шепотом.
«Ах, что бы мне ему сделать!» – проговорил сам с собою Петя и, отворив дверь, пропустил мимо себя мальчика.
Когда барабанщик вошел в избушку, Петя сел подальше от него, считая для себя унизительным обращать на него внимание. Он только ощупывал в кармане деньги и был в сомненье, не стыдно ли будет дать их барабанщику.


От барабанщика, которому по приказанию Денисова дали водки, баранины и которого Денисов велел одеть в русский кафтан, с тем, чтобы, не отсылая с пленными, оставить его при партии, внимание Пети было отвлечено приездом Долохова. Петя в армии слышал много рассказов про необычайные храбрость и жестокость Долохова с французами, и потому с тех пор, как Долохов вошел в избу, Петя, не спуская глаз, смотрел на него и все больше подбадривался, подергивая поднятой головой, с тем чтобы не быть недостойным даже и такого общества, как Долохов.
Наружность Долохова странно поразила Петю своей простотой.
Денисов одевался в чекмень, носил бороду и на груди образ Николая чудотворца и в манере говорить, во всех приемах выказывал особенность своего положения. Долохов же, напротив, прежде, в Москве, носивший персидский костюм, теперь имел вид самого чопорного гвардейского офицера. Лицо его было чисто выбрито, одет он был в гвардейский ваточный сюртук с Георгием в петлице и в прямо надетой простой фуражке. Он снял в углу мокрую бурку и, подойдя к Денисову, не здороваясь ни с кем, тотчас же стал расспрашивать о деле. Денисов рассказывал ему про замыслы, которые имели на их транспорт большие отряды, и про присылку Пети, и про то, как он отвечал обоим генералам. Потом Денисов рассказал все, что он знал про положение французского отряда.
– Это так, но надо знать, какие и сколько войск, – сказал Долохов, – надо будет съездить. Не зная верно, сколько их, пускаться в дело нельзя. Я люблю аккуратно дело делать. Вот, не хочет ли кто из господ съездить со мной в их лагерь. У меня мундиры с собою.
– Я, я… я поеду с вами! – вскрикнул Петя.
– Совсем и тебе не нужно ездить, – сказал Денисов, обращаясь к Долохову, – а уж его я ни за что не пущу.
– Вот прекрасно! – вскрикнул Петя, – отчего же мне не ехать?..
– Да оттого, что незачем.
– Ну, уж вы меня извините, потому что… потому что… я поеду, вот и все. Вы возьмете меня? – обратился он к Долохову.
– Отчего ж… – рассеянно отвечал Долохов, вглядываясь в лицо французского барабанщика.
– Давно у тебя молодчик этот? – спросил он у Денисова.
– Нынче взяли, да ничего не знает. Я оставил его пг'и себе.
– Ну, а остальных ты куда деваешь? – сказал Долохов.
– Как куда? Отсылаю под г'асписки! – вдруг покраснев, вскрикнул Денисов. – И смело скажу, что на моей совести нет ни одного человека. Разве тебе тг'удно отослать тг'идцать ли, тг'иста ли человек под конвоем в гог'од, чем маг'ать, я пг'ямо скажу, честь солдата.
– Вот молоденькому графчику в шестнадцать лет говорить эти любезности прилично, – с холодной усмешкой сказал Долохов, – а тебе то уж это оставить пора.
– Что ж, я ничего не говорю, я только говорю, что я непременно поеду с вами, – робко сказал Петя.
– А нам с тобой пора, брат, бросить эти любезности, – продолжал Долохов, как будто он находил особенное удовольствие говорить об этом предмете, раздражавшем Денисова. – Ну этого ты зачем взял к себе? – сказал он, покачивая головой. – Затем, что тебе его жалко? Ведь мы знаем эти твои расписки. Ты пошлешь их сто человек, а придут тридцать. Помрут с голоду или побьют. Так не все ли равно их и не брать?
Эсаул, щуря светлые глаза, одобрительно кивал головой.
– Это все г'авно, тут Рассуждать нечего. Я на свою душу взять не хочу. Ты говог'ишь – помг'ут. Ну, хог'ошо. Только бы не от меня.
Долохов засмеялся.
– Кто же им не велел меня двадцать раз поймать? А ведь поймают – меня и тебя, с твоим рыцарством, все равно на осинку. – Он помолчал. – Однако надо дело делать. Послать моего казака с вьюком! У меня два французских мундира. Что ж, едем со мной? – спросил он у Пети.
– Я? Да, да, непременно, – покраснев почти до слез, вскрикнул Петя, взглядывая на Денисова.
Опять в то время, как Долохов заспорил с Денисовым о том, что надо делать с пленными, Петя почувствовал неловкость и торопливость; но опять не успел понять хорошенько того, о чем они говорили. «Ежели так думают большие, известные, стало быть, так надо, стало быть, это хорошо, – думал он. – А главное, надо, чтобы Денисов не смел думать, что я послушаюсь его, что он может мной командовать. Непременно поеду с Долоховым во французский лагерь. Он может, и я могу».
На все убеждения Денисова не ездить Петя отвечал, что он тоже привык все делать аккуратно, а не наобум Лазаря, и что он об опасности себе никогда не думает.
– Потому что, – согласитесь сами, – если не знать верно, сколько там, от этого зависит жизнь, может быть, сотен, а тут мы одни, и потом мне очень этого хочется, и непременно, непременно поеду, вы уж меня не удержите, – говорил он, – только хуже будет…


Одевшись в французские шинели и кивера, Петя с Долоховым поехали на ту просеку, с которой Денисов смотрел на лагерь, и, выехав из леса в совершенной темноте, спустились в лощину. Съехав вниз, Долохов велел сопровождавшим его казакам дожидаться тут и поехал крупной рысью по дороге к мосту. Петя, замирая от волнения, ехал с ним рядом.
– Если попадемся, я живым не отдамся, у меня пистолет, – прошептал Петя.
– Не говори по русски, – быстрым шепотом сказал Долохов, и в ту же минуту в темноте послышался оклик: «Qui vive?» [Кто идет?] и звон ружья.
Кровь бросилась в лицо Пети, и он схватился за пистолет.
– Lanciers du sixieme, [Уланы шестого полка.] – проговорил Долохов, не укорачивая и не прибавляя хода лошади. Черная фигура часового стояла на мосту.
– Mot d'ordre? [Отзыв?] – Долохов придержал лошадь и поехал шагом.
– Dites donc, le colonel Gerard est ici? [Скажи, здесь ли полковник Жерар?] – сказал он.
– Mot d'ordre! – не отвечая, сказал часовой, загораживая дорогу.
– Quand un officier fait sa ronde, les sentinelles ne demandent pas le mot d'ordre… – крикнул Долохов, вдруг вспыхнув, наезжая лошадью на часового. – Je vous demande si le colonel est ici? [Когда офицер объезжает цепь, часовые не спрашивают отзыва… Я спрашиваю, тут ли полковник?]
И, не дожидаясь ответа от посторонившегося часового, Долохов шагом поехал в гору.
Заметив черную тень человека, переходящего через дорогу, Долохов остановил этого человека и спросил, где командир и офицеры? Человек этот, с мешком на плече, солдат, остановился, близко подошел к лошади Долохова, дотрогиваясь до нее рукою, и просто и дружелюбно рассказал, что командир и офицеры были выше на горе, с правой стороны, на дворе фермы (так он называл господскую усадьбу).
Проехав по дороге, с обеих сторон которой звучал от костров французский говор, Долохов повернул во двор господского дома. Проехав в ворота, он слез с лошади и подошел к большому пылавшему костру, вокруг которого, громко разговаривая, сидело несколько человек. В котелке с краю варилось что то, и солдат в колпаке и синей шинели, стоя на коленях, ярко освещенный огнем, мешал в нем шомполом.
– Oh, c'est un dur a cuire, [С этим чертом не сладишь.] – говорил один из офицеров, сидевших в тени с противоположной стороны костра.
– Il les fera marcher les lapins… [Он их проберет…] – со смехом сказал другой. Оба замолкли, вглядываясь в темноту на звук шагов Долохова и Пети, подходивших к костру с своими лошадьми.
– Bonjour, messieurs! [Здравствуйте, господа!] – громко, отчетливо выговорил Долохов.
Офицеры зашевелились в тени костра, и один, высокий офицер с длинной шеей, обойдя огонь, подошел к Долохову.
– C'est vous, Clement? – сказал он. – D'ou, diable… [Это вы, Клеман? Откуда, черт…] – но он не докончил, узнав свою ошибку, и, слегка нахмурившись, как с незнакомым, поздоровался с Долоховым, спрашивая его, чем он может служить. Долохов рассказал, что он с товарищем догонял свой полк, и спросил, обращаясь ко всем вообще, не знали ли офицеры чего нибудь о шестом полку. Никто ничего не знал; и Пете показалось, что офицеры враждебно и подозрительно стали осматривать его и Долохова. Несколько секунд все молчали.
– Si vous comptez sur la soupe du soir, vous venez trop tard, [Если вы рассчитываете на ужин, то вы опоздали.] – сказал с сдержанным смехом голос из за костра.
Долохов отвечал, что они сыты и что им надо в ночь же ехать дальше.
Он отдал лошадей солдату, мешавшему в котелке, и на корточках присел у костра рядом с офицером с длинной шеей. Офицер этот, не спуская глаз, смотрел на Долохова и переспросил его еще раз: какого он был полка? Долохов не отвечал, как будто не слыхал вопроса, и, закуривая коротенькую французскую трубку, которую он достал из кармана, спрашивал офицеров о том, в какой степени безопасна дорога от казаков впереди их.
– Les brigands sont partout, [Эти разбойники везде.] – отвечал офицер из за костра.
Долохов сказал, что казаки страшны только для таких отсталых, как он с товарищем, но что на большие отряды казаки, вероятно, не смеют нападать, прибавил он вопросительно. Никто ничего не ответил.
«Ну, теперь он уедет», – всякую минуту думал Петя, стоя перед костром и слушая его разговор.
Но Долохов начал опять прекратившийся разговор и прямо стал расспрашивать, сколько у них людей в батальоне, сколько батальонов, сколько пленных. Спрашивая про пленных русских, которые были при их отряде, Долохов сказал:
– La vilaine affaire de trainer ces cadavres apres soi. Vaudrait mieux fusiller cette canaille, [Скверное дело таскать за собой эти трупы. Лучше бы расстрелять эту сволочь.] – и громко засмеялся таким странным смехом, что Пете показалось, французы сейчас узнают обман, и он невольно отступил на шаг от костра. Никто не ответил на слова и смех Долохова, и французский офицер, которого не видно было (он лежал, укутавшись шинелью), приподнялся и прошептал что то товарищу. Долохов встал и кликнул солдата с лошадьми.
«Подадут или нет лошадей?» – думал Петя, невольно приближаясь к Долохову.
Лошадей подали.
– Bonjour, messieurs, [Здесь: прощайте, господа.] – сказал Долохов.
Петя хотел сказать bonsoir [добрый вечер] и не мог договорить слова. Офицеры что то шепотом говорили между собою. Долохов долго садился на лошадь, которая не стояла; потом шагом поехал из ворот. Петя ехал подле него, желая и не смея оглянуться, чтоб увидать, бегут или не бегут за ними французы.
Выехав на дорогу, Долохов поехал не назад в поле, а вдоль по деревне. В одном месте он остановился, прислушиваясь.
– Слышишь? – сказал он.
Петя узнал звуки русских голосов, увидал у костров темные фигуры русских пленных. Спустившись вниз к мосту, Петя с Долоховым проехали часового, который, ни слова не сказав, мрачно ходил по мосту, и выехали в лощину, где дожидались казаки.
– Ну, теперь прощай. Скажи Денисову, что на заре, по первому выстрелу, – сказал Долохов и хотел ехать, но Петя схватился за него рукою.
– Нет! – вскрикнул он, – вы такой герой. Ах, как хорошо! Как отлично! Как я вас люблю.
– Хорошо, хорошо, – сказал Долохов, но Петя не отпускал его, и в темноте Долохов рассмотрел, что Петя нагибался к нему. Он хотел поцеловаться. Долохов поцеловал его, засмеялся и, повернув лошадь, скрылся в темноте.

Х
Вернувшись к караулке, Петя застал Денисова в сенях. Денисов в волнении, беспокойстве и досаде на себя, что отпустил Петю, ожидал его.
– Слава богу! – крикнул он. – Ну, слава богу! – повторял он, слушая восторженный рассказ Пети. – И чег'т тебя возьми, из за тебя не спал! – проговорил Денисов. – Ну, слава богу, тепег'ь ложись спать. Еще вздг'емнем до утг'а.
– Да… Нет, – сказал Петя. – Мне еще не хочется спать. Да я и себя знаю, ежели засну, так уж кончено. И потом я привык не спать перед сражением.
Петя посидел несколько времени в избе, радостно вспоминая подробности своей поездки и живо представляя себе то, что будет завтра. Потом, заметив, что Денисов заснул, он встал и пошел на двор.
На дворе еще было совсем темно. Дождик прошел, но капли еще падали с деревьев. Вблизи от караулки виднелись черные фигуры казачьих шалашей и связанных вместе лошадей. За избушкой чернелись две фуры, у которых стояли лошади, и в овраге краснелся догоравший огонь. Казаки и гусары не все спали: кое где слышались, вместе с звуком падающих капель и близкого звука жевания лошадей, негромкие, как бы шепчущиеся голоса.
Петя вышел из сеней, огляделся в темноте и подошел к фурам. Под фурами храпел кто то, и вокруг них стояли, жуя овес, оседланные лошади. В темноте Петя узнал свою лошадь, которую он называл Карабахом, хотя она была малороссийская лошадь, и подошел к ней.
– Ну, Карабах, завтра послужим, – сказал он, нюхая ее ноздри и целуя ее.
– Что, барин, не спите? – сказал казак, сидевший под фурой.
– Нет; а… Лихачев, кажется, тебя звать? Ведь я сейчас только приехал. Мы ездили к французам. – И Петя подробно рассказал казаку не только свою поездку, но и то, почему он ездил и почему он считает, что лучше рисковать своей жизнью, чем делать наобум Лазаря.
– Что же, соснули бы, – сказал казак.
– Нет, я привык, – отвечал Петя. – А что, у вас кремни в пистолетах не обились? Я привез с собою. Не нужно ли? Ты возьми.
Казак высунулся из под фуры, чтобы поближе рассмотреть Петю.
– Оттого, что я привык все делать аккуратно, – сказал Петя. – Иные так, кое как, не приготовятся, потом и жалеют. Я так не люблю.
– Это точно, – сказал казак.
– Да еще вот что, пожалуйста, голубчик, наточи мне саблю; затупи… (но Петя боялся солгать) она никогда отточена не была. Можно это сделать?
– Отчего ж, можно.
Лихачев встал, порылся в вьюках, и Петя скоро услыхал воинственный звук стали о брусок. Он влез на фуру и сел на край ее. Казак под фурой точил саблю.
– А что же, спят молодцы? – сказал Петя.
– Кто спит, а кто так вот.
– Ну, а мальчик что?
– Весенний то? Он там, в сенцах, завалился. Со страху спится. Уж рад то был.
Долго после этого Петя молчал, прислушиваясь к звукам. В темноте послышались шаги и показалась черная фигура.
– Что точишь? – спросил человек, подходя к фуре.
– А вот барину наточить саблю.
– Хорошее дело, – сказал человек, который показался Пете гусаром. – У вас, что ли, чашка осталась?
– А вон у колеса.
Гусар взял чашку.
– Небось скоро свет, – проговорил он, зевая, и прошел куда то.
Петя должен бы был знать, что он в лесу, в партии Денисова, в версте от дороги, что он сидит на фуре, отбитой у французов, около которой привязаны лошади, что под ним сидит казак Лихачев и натачивает ему саблю, что большое черное пятно направо – караулка, и красное яркое пятно внизу налево – догоравший костер, что человек, приходивший за чашкой, – гусар, который хотел пить; но он ничего не знал и не хотел знать этого. Он был в волшебном царстве, в котором ничего не было похожего на действительность. Большое черное пятно, может быть, точно была караулка, а может быть, была пещера, которая вела в самую глубь земли. Красное пятно, может быть, был огонь, а может быть – глаз огромного чудовища. Может быть, он точно сидит теперь на фуре, а очень может быть, что он сидит не на фуре, а на страшно высокой башне, с которой ежели упасть, то лететь бы до земли целый день, целый месяц – все лететь и никогда не долетишь. Может быть, что под фурой сидит просто казак Лихачев, а очень может быть, что это – самый добрый, храбрый, самый чудесный, самый превосходный человек на свете, которого никто не знает. Может быть, это точно проходил гусар за водой и пошел в лощину, а может быть, он только что исчез из виду и совсем исчез, и его не было.
Что бы ни увидал теперь Петя, ничто бы не удивило его. Он был в волшебном царстве, в котором все было возможно.
Он поглядел на небо. И небо было такое же волшебное, как и земля. На небе расчищало, и над вершинами дерев быстро бежали облака, как будто открывая звезды. Иногда казалось, что на небе расчищало и показывалось черное, чистое небо. Иногда казалось, что эти черные пятна были тучки. Иногда казалось, что небо высоко, высоко поднимается над головой; иногда небо спускалось совсем, так что рукой можно было достать его.
Петя стал закрывать глаза и покачиваться.
Капли капали. Шел тихий говор. Лошади заржали и подрались. Храпел кто то.
– Ожиг, жиг, ожиг, жиг… – свистела натачиваемая сабля. И вдруг Петя услыхал стройный хор музыки, игравшей какой то неизвестный, торжественно сладкий гимн. Петя был музыкален, так же как Наташа, и больше Николая, но он никогда не учился музыке, не думал о музыке, и потому мотивы, неожиданно приходившие ему в голову, были для него особенно новы и привлекательны. Музыка играла все слышнее и слышнее. Напев разрастался, переходил из одного инструмента в другой. Происходило то, что называется фугой, хотя Петя не имел ни малейшего понятия о том, что такое фуга. Каждый инструмент, то похожий на скрипку, то на трубы – но лучше и чище, чем скрипки и трубы, – каждый инструмент играл свое и, не доиграв еще мотива, сливался с другим, начинавшим почти то же, и с третьим, и с четвертым, и все они сливались в одно и опять разбегались, и опять сливались то в торжественно церковное, то в ярко блестящее и победное.
«Ах, да, ведь это я во сне, – качнувшись наперед, сказал себе Петя. – Это у меня в ушах. А может быть, это моя музыка. Ну, опять. Валяй моя музыка! Ну!..»
Он закрыл глаза. И с разных сторон, как будто издалека, затрепетали звуки, стали слаживаться, разбегаться, сливаться, и опять все соединилось в тот же сладкий и торжественный гимн. «Ах, это прелесть что такое! Сколько хочу и как хочу», – сказал себе Петя. Он попробовал руководить этим огромным хором инструментов.
«Ну, тише, тише, замирайте теперь. – И звуки слушались его. – Ну, теперь полнее, веселее. Еще, еще радостнее. – И из неизвестной глубины поднимались усиливающиеся, торжественные звуки. – Ну, голоса, приставайте!» – приказал Петя. И сначала издалека послышались голоса мужские, потом женские. Голоса росли, росли в равномерном торжественном усилии. Пете страшно и радостно было внимать их необычайной красоте.
С торжественным победным маршем сливалась песня, и капли капали, и вжиг, жиг, жиг… свистела сабля, и опять подрались и заржали лошади, не нарушая хора, а входя в него.
Петя не знал, как долго это продолжалось: он наслаждался, все время удивлялся своему наслаждению и жалел, что некому сообщить его. Его разбудил ласковый голос Лихачева.
– Готово, ваше благородие, надвое хранцуза распластаете.
Петя очнулся.
– Уж светает, право, светает! – вскрикнул он.
Невидные прежде лошади стали видны до хвостов, и сквозь оголенные ветки виднелся водянистый свет. Петя встряхнулся, вскочил, достал из кармана целковый и дал Лихачеву, махнув, попробовал шашку и положил ее в ножны. Казаки отвязывали лошадей и подтягивали подпруги.
– Вот и командир, – сказал Лихачев. Из караулки вышел Денисов и, окликнув Петю, приказал собираться.


Быстро в полутьме разобрали лошадей, подтянули подпруги и разобрались по командам. Денисов стоял у караулки, отдавая последние приказания. Пехота партии, шлепая сотней ног, прошла вперед по дороге и быстро скрылась между деревьев в предрассветном тумане. Эсаул что то приказывал казакам. Петя держал свою лошадь в поводу, с нетерпением ожидая приказания садиться. Обмытое холодной водой, лицо его, в особенности глаза горели огнем, озноб пробегал по спине, и во всем теле что то быстро и равномерно дрожало.
– Ну, готово у вас все? – сказал Денисов. – Давай лошадей.
Лошадей подали. Денисов рассердился на казака за то, что подпруги были слабы, и, разбранив его, сел. Петя взялся за стремя. Лошадь, по привычке, хотела куснуть его за ногу, но Петя, не чувствуя своей тяжести, быстро вскочил в седло и, оглядываясь на тронувшихся сзади в темноте гусар, подъехал к Денисову.
– Василий Федорович, вы мне поручите что нибудь? Пожалуйста… ради бога… – сказал он. Денисов, казалось, забыл про существование Пети. Он оглянулся на него.
– Об одном тебя пг'ошу, – сказал он строго, – слушаться меня и никуда не соваться.