Автоматическая винтовка

См. также: Автомат (оружие)

Автоматическая винтовка — индивидуальное стрелковое оружие под винтовочно-пулемётный или промежуточный боеприпас, способное вести огонь как очередями, так и одиночными выстрелами.

Начиная с периода после Второй мировой войны, автоматические винтовки и укороченные автоматические карабины являются основным видом оружия пехоты в большинстве стран мира.

Терминология

Значение термина «автоматическая винтовка» существенно менялось с течением времени. Изначально, пока такое оружие было редкостью, им обозначали любую винтовку, в которой для перезаряжания использовался источник энергии, отличный от мускульной силы стрелка — например, отдача оружия или отвод части пороховых газов, — вне зависимости от того, была ли она способна стрелять очередями или только одиночными выстрелами. Впоследствии, по мере распространения нового оружия и появления его разновидностей, название «автоматическая винтовка» закрепилось лишь за теми образцами, которые позволяли ведение огня очередями; те же винтовки, в которых перезаряжание осуществлялось также автоматически, но огонь мог вестись только одиночный, получили название «самозарядных винтовок».

В данной статье история появления и развития обоих видов оружия рассмотрены отчасти совместно, тем более что различия в конструкции и боевом применении обоих видов оружия вплоть до распространения промежуточных патронов и оружия под них не были принципиальными, так что разделение их в рамках исторического раздела было бы искусственным.

При этом термин «автоматическая винтовка» используется в его узком, современном смысле — для обозначения винтовки, способной вести огонь очередями; винтовки, такой возможности не имеющие, именуются «самозарядными», а вместе те и другие будут обозначаться общим термином «с автоматизированным перезаряжанием».

Следует отметить, что многие из описываемых в данной статье образцов, строго говоря, относятся не к винтовкам, а к карабинам. Однако, с другой стороны, сам по себе термин «карабин» как раз и означает более лёгкую и короткую разновидность винтовки, причём чёткие критерии, позволяющие однозначно отнести тот или иной образец к винтовкам или карабинам, если и существуют, то носят весьма расплывчатый характер. Так что совместное их рассмотрение также вполне допустимо, — тем более, что, несмотря на некоторую разницу с точки зрения габаритов, удобства в обращении и характеристик, по своим боевым качествам автоматические винтовки и автоматические карабины на практике часто оказываются достаточно близки друг к другу. Здесь более существенными, чем вопросы классификации, оказываются большая близость их между собой с точки зрения назначения и роли в бою.

Поколения

В советской и российской литературе часто выделяют два поколения автоматических винтовок, различающихся используемым боеприпасом и общей концепцией. Автоматические винтовки первого поколения появились в самом конце XIX — начале XX века. Они использовали для стрельбы винтовочно-пулемётные патроны — те же самые, которые использовались в неавтоматических магазинных винтовках. Сюда же относится и послевоенное оружие под стандартный в рамках блока NATO «уменьшенный» (по сравнению с принятым в США до него .30-06 — 7,62×63 мм) винтовочный патрон 7,62×51 мм, в некоторых странах состоящее на вооружении до сегодняшнего дня. Из-за излишних мощности, размера и массы таких патронов, автоматические винтовки первого поколения имели большие размеры и массу, были сложны и дороги в изготовлении, и при этом — имели очень низкие характеристики при стрельбе очередями. Поэтому основным режимом огня для них был одиночный, а автоматический предписывалось вести лишь в критический момент боя. В современной англоязычной литературе за автоматическими винтовками первого поколения закрепился появившийся в середине 90-х годов неофициальный неологизм «боевая винтовка» («battle rifle»), возникший по той же причине, что и деление винтовок на поколения в отечественной практике и означающий автоматическую (у отдельных авторов также и самозарядную) винтовку, снаряжаемую «полноразмерным» винтовочным патроном, в отличие от «штурмовой винтовки» («assault rifle»), использующей промежуточный патрон. Ввиду этого, в отличие от получивших в некоторых странах довольно широкое распространение самозарядных винтовок под те же патроны, они практически нигде не были приняты на вооружение в качестве основного пехотного оружия, вместо чего наряду с ними на вооружении пехоты состояли устаревшие магазинные винтовки и карабины, самозарядные винтовки под тот же патрон, а также — различные модели пистолетов-пулемётов под пистолетный боеприпас.

Некоторые модели автоматических винтовок первого поколения имели складные сошки, которые позволяли при необходимости использовать их в качестве ручного пулемёта, что существенно повышало эффективность огня очередями, но делало такие образцы ещё более тяжёлыми и громоздкими.

Автоматические винтовки второго поколения (а точнее — укороченные автоматические карабины) появились во время Второй мировой войны в фашистской Германии, а несколько позже, уже в послевоенные годы — в СССР. К их появлению привели: богатый опыт разработки и эксплуатации самозарядных и автоматических винтовок первого поколения — с одной стороны; анализ применения и работы по повышению боевых качеств пистолетов-пулемётов, на тот момент массово использовавшихся обеими странами — с другой. Они использовали для стрельбы специально созданные для них принципиально новые патроны, так называемые «промежуточные» (промежуточные по мощности между использовавшимися в ранних автоматических винтовках винтовочно-пулемётными — и пистолетными, под которые были выполнены пистолеты-пулемёты), что позволило существенно облегчить оружие, сделать его более компактным и при этом — повысить эффективность ведения из него автоматического огня.

Для отличия от иных образцов автоматических винтовок под старые патроны и в Германии, и в СССР для нового оружия были приняты оригинальные названия, в большой степени условные — соответственно штурмовая винтовка (Sturmgewehr) и автомат. Оба они вполне соответствуют понятию «автоматический карабин под промежуточный патрон».

Первый термин впоследствии получил на Западе широкое распространение для обиходного обозначения автоматических винтовок и карабинов второго поколения в целом, но при этом в качестве официального он практически не используется. Впоследствии, вместе с переводной литературой, он проник и в русский язык и нередко используется для обозначения систем оружия иностранного происхождения (например американской винтовки M16).

После войны в Германии работы в данном направлении были прекращены из-за экономических проблем, а впоследствии — ввиду унификации боеприпасов в рамках образовавшихся военно-политических блоков (НАТО для ФРГ и ОВД для ГДР). В СССР же под принятый ещё в годы войны промежуточный патрон 7,62×39 мм в 1947 году был создан, а в 1949 — принят на вооружение весьма удачный образец нового типа оружия — автомат Калашникова, ставший на долгие десятилетия вперёд основным оружием советской и российской пехоты; модернизированные варианты его находятся на вооружении до настоящего времени.

По габаритам и длине ствола АК (как и StG-44) соответствует не «полноразмерной» винтовке, а укороченной, то есть карабину; автоматической винтовке же отчасти соответствует созданный на его базе пулемёт РПК, в роли которой его иногда и применяют (при стрельбе с рук без сошек). Кроме того, настоящие автоматические винтовки на базе системы Калашникова создавались в ряде иностранных государств, примеры — югославская автоматическая винтовка Застава M77 под патрон 7.62 mm NATO или китайская Type 81.

Между тем, в рамках враждебного СССР и его союзникам блока НАТО в тот же период времени была проведена унификация используемых боеприпасов, причём в качестве основного для пехотного оружия был принят американский винтовочно-пулемётный патрон Т65, 7,62×51 мм NATO — хотя и уменьшенный относительно использовавшегося в США до него патрона .30-06 (7,62×63 мм), но всё ещё остававшийся по своей мощности в рамках обычных винтовочных патронов предыдущего поколения. Созданные под этот патрон системы оружия — винтовки M14, AR-10, FN FAL, L1, HK G3 и другие — хотя порой и содержали в своей конструкции ряд новшеств по сравнению с автоматическими винтовками довоенного и военного периода, таких, как отдельные цевьё, приклад и пистолетная рукоятка вместо цельной деревянной ложи, но всё же не были прямыми аналогами принятого в странах Соцлагеря оружия под промежуточные патроны, в большинстве случаев оставаясь излишне крупными, массивными и имея низкую кучность автоматического огня.

Это, а также небольшой, ввиду чрезмерных массы и размера патронов, носимый боезапас по-прежнему вынуждало стрелка большую часть времени использовать новые винтовки в качестве самозарядных (собственно, многие из них имели модификации, вообще лишённые возможности стрелять очередями), а автоматический огонь применять лишь в случае крайней необходимости. Американские автоматические винтовки M14 в годы Корейской войны как правило даже выдавались солдатам со снятым переводчиком режимов огня, так как в большинстве случаев стрельба из них очередями с рук была пустой тратой патронов.

Для автоматов, напротив, автоматический огонь короткими очередями с самого начала был обозначен в качестве основного его режима, а применение в них «промежуточных» патронов делало его эффективность вполне приемлемой для решения боевых задач. Это было связано главным образом с широким опытом массового применения Советской армией пистолетов-пулемётов, полученным в годы Второй мировой войны, в результате чего создание высокой плотности огня было признано приоритетной задачей в бою, а автомат рассматривался по сути как пистолет-пулемёт с повышенной дальностью стрельбы. По тем же причинам был быстро снят с вооружения самозарядный карабин Симонова под тот же патрон, превосходивший автомат по эффективности одиночного огня, что было признано малозначительным по сравнению с соображениями унификации вооружения. Разработка оружия, соответствовавшего по классу советским автоматам под промежуточные патроны, началась в США лишь в конце пятидесятых годов, причём произошло это в связи с появлением так называемых «малоимпульсных» промежуточных патронов уменьшенного калибра.

Первый образец его, винтовка M16 под промежуточный патрон 5,56×45 мм, была принята на вооружение лишь в 1964 году.

После этого началось постепенное распространение нового промежуточного патрона по странам НАТО, каковой процесс окончательно завершился лишь в восьмидесятых годах и сопровождался снятием с вооружения или переводом «на вторые роли» оружия под устаревший боеприпас 7.62 mm NATO.

Впоследствии по примеру НАТО в СССР также было предпринят переход с промежуточного патрона нормального калибра (7,62 мм) на малокалиберный промежуточный патрон 5,45×39 мм, целесообразность которого до сих пор остаётся темой жарких дискуссий.

Следует отметить, что на Западе никакой разницы в плане терминологии между оружием под патрон 7.62 NATO и под новые малоимпульсные промежуточные патроны не делают. И то, и то в большинстве случаев обозначается при помощи термина, соответствующего русскому слову «винтовка». В частности, та же M16 имеет официальное обозначение — Rifle, Caliber 5.56 mm, M16, то есть — «винтовка, калибр 5,56 мм, модель 16». Собственно говоря, сам по себе термин «промежуточный патрон» в западной терминологии отсутствует, а боеприпасы, по отечественным стандартам попадающие в этот класс, обозначаются просто как «винтовочные».

Правда, в англоязычных источниках иногда автоматические винтовки под «обычные» винтовочно-пулемётные патроны обозначают как battle rifle, а под промежуточные — как assault rifle, но такое деление не является официальным и в значительной степени условно (однако, к примеру, американская винтовка Mk 14 EBR mod. 0 официально называется Enhanced Battle Rifle). Термин assault rifle, «штурмовая винтовка», вообще не является строго и однозначно определённым, относится скорее к околооружейному сленгу и в обиходе может применяться по отношению практически к любому скорострельному длинноствольному ручному оружию.

Автор ряда книг по истории военных технологий Энтони Уильямс (Anthony G. Williams) определяет штурмовую винтовку как «принятую на вооружение винтовку, способную вести контролируемый огонь очередями с рук, и имеющую эффективную дальность стрельбы не менее 300 метров», причём однозначно исключает из этого класса пистолеты-пулемёты и оружие под «полноразмерные» винтовочные патроны (автоматические винтовки первого поколения), включая 7,62×51 мм НАТО. Как видно из определения, по смыслу оно вполне соответствует принятому в русскоязычной терминологии термину «автоматическая винтовка второго поколения». Если конструкторы СССР и, в большинстве своём, других стран ОВД после войны сосредоточили своё внимание на создании автоматических карабинов (автоматов), то на Западе даже после перехода на промежуточные малоимпульсные патроны продолжили совершенствовать концепцию полноразмерной автоматической винтовки, приспособленной преимущественно для ведения меткого огня одиночными выстрелами, а автоматический режим имеющей в качестве дополнительного.

Например штатная винтовка армии США М16 имеет в качестве основного режима огня не автоматический, как у автоматов, а одиночный. Это обуславливает многие её особенности конструкции, в частности — весьма длинный ствол (508 мм или 91 калибр, против 415 мм или 54 калибров у АК и 76 калибров у АК74), а также определяет её превосходство над АК и многими другими образцами именно по кучности боя одиночными выстрелами. Современная общевойсковая модификация этого оружия вообще лишена возможности вести автоматический огонь, вместо чего она имеет режим стрельбы короткими очередями с «отсечкой» по 3 выстрела.

Карабин M4 на её базе, аналогичный автоматам по размерам, длине ствола и роли в бою, был создан лишь в сравнительно недавнее время^{[когда?]}, по опыту боевых действий, которые показали излишнюю для многих боевых ситуаций длину винтовок типа М16. В частности это связано с удобством ведения огня из транспортных средств и тактическим передвижением в условиях стеснённых помещений.

Таким образом, несмотря на наблюдаемые большое однообразие устройства и принципов действия различных образцов современных автоматических винтовок и карабинов второго поколения, в разных странах всё же выработаны различные концепции их боевого применения и, как следствие, каноны проектирования, что стало причиной появления их весьма различных по своим тактико-техническим характеристикам моделей.

История

Идея автоматизации перезаряжания стрелкового оружия для повышения его огневой мощи появилась очень давно, ещё до появления унитарных патронов с металлической гильзой и бездымных порохов.

В 1854 году в Англии Генри Бессемер запатентовал скорострельную пушку, в которой затвор открывался силой отдачи, производил перезаряжание и взведение спускового механизма. За ним последовали системы Блакели, Массо, Калье, Мокриффа, Джонсона, Миллера и другие, но ни одна из них не получила развития.

В 1863 году проект винтовки с автоматизированным перезаряжанием был предложен американцем Регулом Пилоном, она должна была иметь скользящий затвор и возвратную пружину. В 1866 году англичанин Джозеф Кёртис разработал винтовку с с автоматизированным перезаряжанием и барабанным магазином по типу револьверного барабана. Свой вариант винтовки с автоматизированным перезаряжанием создал и француз Реффи, автор одного из первых прообразов пулемёта (митральезы, или картечницы), но все эти ранние попытки автоматизации ручного оружия оказались малоуспешны.

В 1882 году в США фирмой «Винчестер» был выпущен самозарядный карабин 30-го калибра (7,62 мм), имевший свободный затвор и магазин на 8 патронов. В следующем году Хайрем Максим выпустил первый вариант своего знаменитого пулемёта, стрелявший патронами 45-го калибра (11,43 мм) с дымным порохом, используя для работы автоматики отдачу ствола c коротким ходом и кривошипно-шатунное запирание. Ещё через год он же сконструировал и винтовку с автоматизированным перезаряжанием, использовав в качестве основы магазинную винтовку «Винчестер» модели 1873 года, а позднее — ещё один вариант, использовавший для работы автоматики отдачу ствола с коротким ходом. Считается, что именно винтовки Максима были первым хорошо действующими образцами ручного оружия с автоматизированным перезаряжанием, хотя они, в отличие от его пулемёта, завоевавшего шумный успех, и не были приняты на вооружение ни одной армией.

За этим последовало создание множества систем, таких, как системы Мадсена-Расмусена (1886), Браунинга (1889), Клера, Гочкиса, Маннлихера, Бергмана, Шварцлозе, Маузера и другие. Они уже был рассчитаны на новые патроны, стреляющие бездымным порохом, что значительно повысило их надёжность и работоспособность, так как бездымный порох был мощнее и давал намного меньше нагара, чем чёрный.

В России автоматическими винтовками занимались Ф. В. Токарев, впоследствии Герой Социалистического Труда (в 1910 году его винтовка выдержала предварительные испытания), мастер Рощепей, табельщика Стаганович, мастер Щукин, полковник Васмунд и другие специалисты-оружейники.

Первым же создателем винтовки с автоматизированным перезаряжанием, официально принятой на вооружение, был мексиканец генерал Мондрагон (исп. Manuel Mondragón). В 1896 году он запатентовал свою первую самозарядную винтовку, а в 1908 её доработанный вариант был принят на вооружение в Мексике — впервые в мире. Правда, из-за слабой технической базы заказ на изготовление винтовок системы Мондрагона (получивших личное имя — «Порфирио Диаз» — Fusil Porfirio Diaz Sistema Mondragón Modelo 1908, в честь тогдашнего президента Мексики) был размещён в Швейцарии, на заводе SIG. Впоследствии, уже в годы Первой мировой войны, несколько тысяч винтовок Мондрагона, так и не выкупленных Мексикой из-за политических неурядиц, попали к немцам и были использованы ими в боевых условиях, впрочем, показав себя не лучшим образом.

При отключенном газоотводном механизме это оружие могло использоваться в качестве обычной магазинной винтовки с ручным перезаряжанием. Существовало несколько модификаций — с 8-патронным, с 20-патронным и с 30-патронным магазинами, а также — способный вести автоматический огонь лёгкий пулемёт со 100-патронным барабанным магазином.

С точки зрения конструкции винтовка Мондрагона имела практически все характерные черты современной самозарядной или автоматической винтовки: газоотводный двигатель, запирание канала ствола поворотом затвора, отъёмный магазин большой ёмкости. Однако надёжность и технологичность этого образца, как и других ранних систем с автоматическим перезаряжанием, были далеки от удовлетворительных, что и послужило причиной того, что в те годы практически ни одна автоматическая или самозарядная винтовка широкого распространения не получила.

Единственным исключением можно считать американскую автоматическую винтовку Браунинга образца 1918 года (BAR — Browning Automatic Rifle), но по своей сути она была скорее ручным пулемётом, на что указывает явно излишний для ручного оружия вес — 7-8 кг в зависимости от модификации, а также — наличие сошек на большинстве вариантов.

Также была очень близка к ручным пулемётам и автоматическая винтовка («автоматическое ружъё» в тогдашней терминологии) Шоша — Сюттера — Рибейроля C.S.R.G. Model 1915; собственно говоря, сегодня этот образец так обычно и именуют — пулемёт Шоша, но на самом деле для пулемёта у этого оружия была недостаточная ёмкость магазина, при этом оно было рассчитано на ведение огня с рук (правда, обслуживал его при этом всё же расчёт из двух человек).

Введённый в России / СССР для частичного вооружения армии в конце 1910-х — 1920-х гг. «автомат» Фёдорова, представлявший собой автоматическую винтовку, использовавшую достаточно удачно выбранный японский 6,5-мм патрон с небольшой по меркам винтовочно-пулемётных боеприпасов тех лет мощностью, также ограниченно применялся в боевых действиях, но даже с точки зрения самого конструктора оказался недостаточно надежной и излишне сложной конструкцией, поэтому он не имел шансов стать массовым образцом вооружения.

Вообще, касательно всех созданных в период до Второй мировой войны автоматических винтовок необходимо отметить следующее. Создатели ручного автоматического оружия в то время неизбежно вставали перед выбором из имевшихся на вооружении патронов, из которых по сути ни один для его успешной разработки не годился: либо излишне тяжёлых и мощных старых винтовочно-пулемётных, введённых ещё в конце XIX века к магазинным винтовкам и по своей мощности рассчитанных на ведение «плутонговой» стрельбы по навесной траектории и использование в пулемётах, — либо, наоборот, излишне маломощных пистолетных, которые обуславливали низкие боевые качества использовавших их пистолетов-пулемётов и, в большинстве случаев, невозможность их введения в качестве основного армейского образца стрелкового оружия.

Разработки же промежуточных между винтовочно-пулемётными и пистолетными по мощности патронов, самые ранние из которых восходят ещё к годам Первой мировой войны, в то время не получили развития из-за высокой стоимости перевооружения армии новыми боеприпасами и многих других факторов.

Поэтому абсолютное большинство ранних серийных винтовок с автоматизированным перезаряжанием были самозарядными. Если режим автоматического огня и был предусмотрен, то он использовался в качестве вспомогательного, предназначенного для экстренного момента боя, что было вызвано низкой эффективностью огня очередями из такого оружия, обусловленной большой отдачей и, как следствие, высоким рассеиванием при стрельбе с рук, а также небольшим запасом патронов — как имевшимся на самом оружии (как правило, ёмкость магазина не превышала 15-20 патронов, магазины на большее количество винтовочно-пулемётных патронов были чрезвычайно громоздки и использовались уже в основном на пулемётах), так и вообще носимым стрелком.

Дальнейшая эволюция автоматических винтовок как класса оружия связана с появлением в ходе Второй мировой войны и постепенным распространением в послевоенные годы промежуточных патронов — этой тематике посвящена отдельная статья.

Самозарядные же винтовки под винтовочно-пулемётные патроны были в межвоенный период приняты на ограниченное вооружение во многих странах в качестве дополнения к использовавшимся в качестве основного образца не автоматизированным магазинным винтовкам. Например, в СССР в годы войны достаточно массово использовалась винтовка Токарева — СВТ, которую в довоенный период планировалось со временем ввести в качестве основного образца пехотного стрелкового оружия — этим планам помешало начало боевых действий. Но лишь США сумели, опираясь на свою мощную оружейную промышленность и экономику в целом, незадолго до начала Второй мировой войны ввести самозарядную винтовку Гаранда в качестве основного образца пехотного стрелкового оружия, заменив ей все модели магазинных винтовок с не автоматизированным перезаряжанием.

Показательно, что с точки зрения конструкции винтовка Гаранда мало отличалась, скажем, от системы Мондрагона — например, она использовала такой же газовый двигатель с расположенным под стволом газовый поршнем, связанным с затворной группой при помощи длинного толкателя, идущего из под ствола к рукоятке затвора с правой стороны ствольной коробки. Однако совершенствование методов проектирования и технологии производства оружия за прошедшие между разработкой этих систем период уже позволило довести её до уровня надёжности и технологичности, позволяющего ввести её в качестве основного образца армейского стрелкового оружия.

Развиваясь, самозарядные винтовки под винтовочно-пулемётные боеприпасы успешно дожили до нашего времени, но используются уже не как общеармейское оружие, а в качестве специализированного оружия снайперов — например, советская СВД или американские M21 и M25.

Современное состояние и перспективы

Ещё в конце 80-х годов XX века оружейный эксперт и историк оружия Александр Жук отмечал, что «современные автоматы находятся сейчас на такой же высокой степени развития, на какой среди неавтоматического оружия находились в своё время магазинные винтовки».

В начале следующего, XXI века, это утверждение тем более справедливо.

В настоящее время практически все резервы, связанные с эволюционным развитием существующей конструкции автоматических винтовок («штурмовых винтовок», автоматов) уже исчерпаны. Устройство различных образцов оружия данного типа носит в большинстве случаев принципиально одинаковый характер — для работы автоматики используются либо газоотводный двигатель того или иного типа, либо (намного реже) полусвободный затвор, устройство остальных механизмов также в большинстве случаев принципиально идентично. Совершенствование данного типа оружия идёт в первую очередь по пути: улучшения эргономики; использования при изготовлении современных материалов, например — полимеров для ствольной коробки; внесения в оружие принципа модульности, позволяющего легко модифицировать его при помощи легкосъёмных модулей; внедрения новых, в том числе компьютеризированных, систем прицеливания; увеличения ёмкости магазина; построения винтовочно-гранатомётных комплексов той или иной сложности — от простого «подствольника» до разработанного в рамках программы OICW гибрида малокалиберного автомата с самозарядным 20-мм гранатомётом, имеющим собственный баллистический вычислитель и гранаты с элементами самонаведения на цель; и аналогичных улучшений, не затрагивающих основы устройства и функционирования самого оружия.

Наряду с этим, предпринимаются и попытки создания принципиально новых, революционных систем оружия. Порой по отдельным характеристикам они перекрывают характеристики серийных винтовок в несколько раз, но при этом страдают какие-либо иные показатели; либо созданные образцы не обладают достаточной надёжностью, либо их дороговизна, сложность в производстве или эксплуатации превышают получаемые от их внедрения выгоды.

Ни одно из этих перспективных направлений на настоящий момент так и не привело к появлению массового армейского оружия принципиально нового поколения.

В первую очередь здесь необходимо отметить работы над системами под безгильзовые боеприпасы. Среди армейского оружия наиболее доведённым и единственным выпущенным малой серией образцом таковых является немецкая винтовка HK G11.

Комплекс перспективного армейского оружия, включающий автоматическую винтовку G11 с различными модификациями и используемый ей оригинальный безгильзовый патрон, были разработан в течение длительного периода с 1970-х по 1990-е годы немецкой компанией Heckler & Koch совместно с Dynamit Nobel AG.

С чисто технической точки зрения G11, безусловно, была выдающимся образцом, и остаётся им доныне. Внесённые её создателями в устройство огнестрельного оружия новшества носят пожалуй наиболее радикальный характер со второй половины XIX века, когда произошёл переход на казнозарядное оружие и патрон с металлической гильзой. Боевые характеристики, показанные этим образцом, также существенно превосходят показатели аналогичного серийного оружия.

Между тем, перспективы внедрения безгильзовых патронов и использующих их комплексов оружия в настоящее время выглядят достаточно туманно, особенно на фоне наметившегося перехода к гильзам из полимерных и композитных материалов, намного более лёгким по сравнению с латунными или стальными, что в значительной степени обесценивает одно из главных преимуществ безгильзовых систем — повышение носимого стрелком боекомплекта за счёт снижения массы каждого патрона, лишённого гильзы.

В 2004 году разработки по G11 были перекуплены американцами с целью использования при создании перспективного ручного пулемёта для Армии США в рамках программы Lightweight Small Arms Technologies; однако в процессе дальнейшей отработки концепции было принято решение отказаться от использования оригинального безгильзового боеприпаса в пользу построенного по схожей схеме (пуля, погружённая во взрывчатое вещество) гильзового с полимерной гильзой.

Следует отметить, что даже поздний вариант патрона к самой G11 по сути уже не был безгильзовым, а принадлежал к так называемому типу «со сгорающей гильзой» — «гильза» была образована слоем лака на пороховой шашке патрона. Тем не менее, прочность и стойкость патронов при хранении всё равно оказались на низком уровне — в результате чего, в частности, снаряжение магазина к G11 в полевых условиях было невозможно, магазины должны были поступать в войска в снаряжённом на заводе виде; вместо проблемы же самовозгорания патрона в патроннике после длительного ведения огня, которую должен был устранить лак, появилась другая — загрязнение патронника и ствола в целом продуктами сгорания лакового покрытия, то есть по сути та же проблема, которая была характерна ещё для в своё время (середина XIX века) принятой на вооружение в Пруссии винтовки Дрейзе со сгорающей бумажной гильзой. По иронии, была характерна для G11 и другая также свойственная древней системе Дрейзе проблема — достижение обтюрации, то есть устранение прорыва пороховых газов в затворном узле (в обычном оружии она очень успешно решается за счёт гильзы, податливые стенки которой при выстреле прижимаются к стенкам патронника так плотно, что никакого прорыва газов не происходит). Хотя по заявлениям производителя она была решена положительно, механизм винтовки получился не только сложным (сами немцы иногда его сравнивают со швейцарскими часами), но и требующим очень высокой точности изготовления, что наверняка создало бы большие проблемы при выпуске оружия массовой серией.

Впрочем, всё же вероятно также применение в оружии будущего некоторых других конструктивных решений, характерных для G11 — таких, как поворотный казённик ствола, работающий в паре с газовым двигателем; расположенный сверху оружия магазин большой ёмкости (близкий по конструкции магазин уже применён на пистолете-пулемёте FN P90); дающая весьма существенное преимущество в кучности при стрельбе очередями фиксированной длины за счёт смещения импульса отдачи «лафетная» схема (уже применена на российском автомате под традиционный гильзовый боеприпас АН-94 «Абакан»; впрочем, аналогичные разработки велись в СССР и гораздо раньше, задолго до начала работ по G11 — например, автомат Ткачёва АО-62).

В качестве ещё одного перспективного направления, также имеющего отношение к винтовочным боеприпасам, можно назвать работы над стреловидными поражающими элементами (СПЭЛ).

Первые разработки в этой области относятся ещё к 1960-м годам, и велись независимо в СССР и США.

В СССР конструкторами В.Н. Дворяниновым и Д.И. Ширяевым были созданы (авторское свидетельство № 22527 от 1 июня 1960 года) несколько образцов боеприпасов со СПЭЛ калибра 3/7,62 мм (первая цифра — истинный диаметр подкалиберной стрелки, вторая — калибр ствола) и рассчитанный на них вполне работоспособный автомат АО-27 (1961 год).

Оперённые металлические стрелки массой 2,4 грамма имели высокую настильность траектории благодаря высокой начальной скорости (1060 м/с), она же в сочетании с большой поперечной нагрузкой сообщала им завидную пробивную способность. Дальность прямого выстрела составляла 530 м, против 350 у АК. Помимо этого, импульс отдачи оружия был очень невелик, примерно вдвое ниже, чем у обычного автомата. Для повышения поражающего действия посередине стрелки имелся пропил, благодаря которому в раневом канале она ломалась на две части, которые начинали «кувыркаться», создавая в тканях временные полости.

Позднее был создан и патрон для оружия калибра 7,62×54R, винтовки Драгунова и пулемёта Горюнова СГ-43. Он показал высокие снайперские качества, а также обеспечивал двойную живучесть пулемётного ствола. Большая настильность траектории подкалиберной пули компенсировала несколько худшую, по сравнению со снайперским патроном калибра 7,62 мм, кучность боя. Тем не менее, в те годы было отмечено два существенных недостатка системы со СПЭЛ — во-первых, высокая стоимость боеприпасов, во-вторых — сравнительно низкое останавливающее действие. Поэтому работы в этом направлении в СССР так и не вышли за рамки опытно-конструкторских. Американцы начали работы над боеприпасами со СПЭЛ немного раньше — первый патент на него был получен Ирвином Барром в 1954-57 годах, но впоследствии шли они намного медленнее — первые действующие образцы появились лишь в середине шестидесятых — семидесятых годах. Среди программ, в которых фигурировали СПЭЛ, можно назвать такие, как SPIW, ACR, SCMITR.

Ни одна из них также не привела к появлению серийного образца.

Тем не менее, вполне вероятно, что разработки в этой области в будущем станут основой для создания новых типов боеприпасов и даже оружия, так как даваемые ими преимущества в эффективной дальности стрельбы и пробивной способности становится в последнее время особо актуальными, последнее — в связи с распространением бронежилетов и иных средств индивидуальной защиты. В Австрии фирмой Steyr уже создана, хотя и не принята на вооружение, крупнокалиберная (15,2 мм) «противоматериальная» (предназначенная для борьбы с материальной частью войск противника — небронированной и легкобронированной техникой) снайперская винтовка (впрочем, применение термина винтовка к этому оружию некорректно) AMR / IWS 2000, имеющая гладкий ствол и ведущая огонь СПЭЛ, построенными по подобию пушечных ОБПС.

Важным является также такое направление в совершенствовании армейских винтовок, как повышение кучности боя.

В то время, как кучность боя одиночными выстрелами уже у современных серийных образцов существенно превосходит возможности среднестатистического стрелка, по кучности автоматического огня всё ещё остаются существенные резервы для улучшения.

Наряду с традиционными, уже практически полностью исчерпанными, способами её повышения — такими, как уменьшения тряски оружия при работе автоматики, применение дульных тормозов и компенсаторов, снижение импульса отдачи за счёт перехода на менее мощный патрон, и так далее — разрабатываются и принципиально новые способы.

В результате проведённых в СССР широких исследований было выявлено две схемы, потенциально позволяющие добиться существенного (в разы) улучшения кучности автоматического оружия при стрельбе из неустойчивых положений (с рук, с колена и так далее).

Первая — так называемая лафетная, или схема со смещением импульса отдачи — была ещё в 70-х годах применена в опытном автомате Никонова, который после длительного совершенствования был уже в России принят на ограниченное вооружение как АН-94. Как уже упоминалось, подобная «лафетная» схема также применялась на немецкой опытной винтовке G11.

Благодаря особой конструкции оружия, все подвижные части которого (ствол, газоотводный двигатель, затворная коробка с затвором, и даже специальный промежуточный магазин на 2 патрона — ранние варианты даже имели подвижным весь основной магазин) могут двигатель по продольным направляющим внутри играющей роль лафета пластмассовой кожух-ложи, отдача практически не влияет на положение оружия до момента, когда все отстреленные пули покинут ствол.

Этот механизм работает только при стрельбе в специальном режиме — фиксированными короткими очередями по 2 патрона. На кучности боя одиночными и обычного автоматического огня он практически никак не сказывается, так что по этим параметрам АН-94 не имеет существенного преимущества над имеющимися серийными образцами автоматов.

Наряду с этим, конструкция АН весьма сложна, как в производстве, так и в эксплуатации, что делает его мало подходящим для введения в качестве основного армейского оружия, в особенности в призывной армии России. Создать же более простое оружие по этой схеме вряд ли возможно. Вторая схема — со сбалансированной автоматикой. Её представляют такие образцы, как автомат Кокшарова АЕК-971 и варианты автомата Калашникова — АК-107 и АК-108, созданные на базе более раннего автомата Александрова.

Эта схема не позволяет повысить кучность автоматического огня столь радикально, как «лафетная» схема Никонова, зато улучшение достигается при любой длине очереди.

Её сущность состоит в том, что одновременно с движением затвора в противоположном направлении перемещается специальный балансир, приводимый в движение вторым газовым поршнем и синхронизированный с движением затвора при помощи реечно-шестерёнчатого механизма. Его движение и удар в крайне переднем положении компенсирует отход затвора назад и его удар в крайне заднем положении, за счёт чего существенно уменьшается тряска оружия при ведении автоматического огня.

Выигрыш в кучности автоматического огня не слишком значителен и для АЕК составляет по различным оценкам около 15-20 % относительно АК74. С другой стороны, по иным данным кучность при стрельбе из неустойчивого положения стоя — в 1,5 — 2,0 раза лучше по сравнению со штатным АК74М, что уже является весьма существенным улучшением.

Ни один из этих образцов также не стал серийным, хотя все они показали свою работоспособность. Работы в этом направлении всё ещё ведутся.

Любопытной советской разработкой, направленной на повышение кучности при стрельбе очередями и поражающей способности оружия, был созданный в рамках той же темы «Абакан», что и АН и АЕК, двуствольный автомат AO-63, разработанный в 1980-х — 90-х годах. Он мог стрелять короткими очередями залпом сразу из двух стволов с очень высоким темпом — 6000 выстрелов в минуту. По кучности в этом режиме он не уступал автомату Никонова с его «лафетной» схемой. Впрочем, ещё раньше, в начале 1960-х годов, Германом Коробовым был создан ТКБ-059 («прибор 3Б»), который вёл залповый огонь с трёх стволов, что также позволяло существенно повысить кучность — однако это была чисто опытная конструкция, созданная для отработки данного принципа, и продолжения не имевшая.

Наконец, можно отметить такой путь повышения боевых качеств автоматических винтовок и автоматов, как создание на их базе винтовочно-гранатомётных (автоматно-гранатомётных) комплексов.

Первый шаг в этом направлении был сделан с введением в семидесятые годы подствольных гранатомётов к имевшимся на вооружении винтовкам и автоматам. Они были выполнены в виде дополнительного съёмного узла, который устанавливался на часть штатного вооружения отряда (как правило, 2-4 на отделение) в качестве оружия поддержки.

В отличие от прежних ружейных гранат, которые запускались через ствол оружия при помощи специальной насадки (к тому же — часто только специальным холостым патроном), подствольные гранатомёты могли переноситься на оружии в заряженном виде, при этом не мешали стрельбе и могли быть приведены в действия в любой момент боя, что составляло большое преимущество. Тем не менее, они оставались однозарядными (американский M203 и немецкий AG36 заряжаются с казённой части гильзовым боеприпасом, советские модели — с дула безгильзовым), а это существенно ограничивало их боевые возможности — перезаряжание такого гранатомёта для следующего выстрела занимает довольно много времени, причём на это время стрелок лишён возможности вести огонь и из основного оружия.

Логическим развитием этой идеи стало появление винтовочно-гранатомётных и автоматно-гранатомётных комплексов, специально спроектированных в расчёте на совместное с подствольным гранатомётом использование. Таковые комплексы создавались как за рубежом, так и в СССР / России — например ОЦ-14 Гроза и А-91. Однако американцы в своих разработках решили пойти дальше, объединив винтовку уже с самозарядным магазинным гранатомётом. Эти работы велись в рамках программы по созданию модульной автоматической винтовки нового поколения OICW. Считалось, что эффективность комплекса XM29, включавшего в себя 5,56-мм винтовку на базе HK G36 и 20-мм гранатомёт с гранатами воздушного взрыва, имеющими элементы самонаведения благодаря наличию встроенного в оружие баллистического вычислителя, будет превышать таковую комплекса М16/М203 в 5 раз. Следует особо отметить, что основным компонентом в данном комплексе является именно гранатомёт, а стрелковое оружие носит вспомогательную функцию и в основном служит для поражения целей на недоступных для гранат малых дальностях (минимальная дистанция использования гранатомёта — около 50-100 метров).

Между тем, в процессе отработки концепции выяснилось, что масса получившегося комплекса в сборе превышает 8 кг, что было признано совершенно неприемлемым даже для оружия поддержки отделения, не говоря уже об индивидуальном оружии, которым планировалось (по изначальным планам) вооружить до половины всех солдат. И это с учётом того, что эффективность 20-мм гранат была признана недостаточной, даже несмотря на «умную» систему подрыва, что требовало увеличения их калибра, а соответственно — и массы комплекса. Кроме того, стоимость его оказалась непомерно высока — более чем в 10 раз выше, чем у обычной автоматической винтовки.

В результате разработки в этом направлении на настоящий момент прекращены, вместо этого было принято решение создать на базе гранатомётного модуля OICW отдельный 25-мм самозарядный гранатомёт XM25 (OICW Increment 2), который можно было бы использовать в качестве эффективного оружия поддержки отделения. Разработки же «винтовочной» части привели к появлению на свет программы XM8 (OICW Increment 1), включавшей в себя широкий спектр оружия для американской армии на основе автоматической винтовки G36.

Тем не менее, в случае успеха этих программ предполагается, что в ходе дальнейшей отработки концепции оба модуля вновь будут объединены, уже с учётом появившихся к тому времени новых технологий, потенциально способных обеспечить облегчение и удешевление будущего комплекса OICW Increment 3 до приемлемых для серийного производства величин.

Таким образом, ставить точку в вопросе о том, будут ли на поле боя ближайшего будущего представлены системы оружия, подобные OICW XM29, ещё рано. Следует отметить, что определённая тенденция к этому всё же имеется — например, по некоторой информации на недавней войне в Ираке армией США было израсходовано подствольных гранат больше, чем стрелковых боеприпасов, что свидетельствует о весьма существенном повышении роли этого вида оружия в современном бою и переходе его из категории вспомогательного на роль одного из основных.

Следует отметить, что в СССР отчасти аналогичный OICW образец оружия — опытный 5,45 / 12,7 мм автоматно-гранатомётный комплекс 80.002 — был создан ещё в середине 1970-х годов, причём оружие было намного компактнее и устроено гораздо эффективнее, чем XM29 — автомат и гранатомёт не существовали как два совершенно различных модуля, а имели общую автоматику, работающую на два ствола при общем затворе с двумя чашечками и двумя газовыми поршнями. Однако дальнейшего развития он не получил, вероятно — ввиду низкой эффективности 12,7-мм боеприпасов, а также общей бесперспективности.

Кроме того, в завершение стоит кратко обрисовать такие потенциально перспективные, в своё время отрабатывавшиеся, но пока не приведшие к появлению ощутимых результатов направления, как: использование жидкостного топлива и иных альтернативных взрывчатых веществ вместо обычного пороха; использование реактивных (ракетных) пуль, под которые в своё время в США была построена опытная автоматическая винтовка на базе пистолета Gyrojet; применение различных электромагнитных разгонных устройств (см. пушка Гаусса; на современном уровне развития технологий они ещё не пригодны для создания ручного оружия); использование в качестве поражающего средства оружия лазерного луча (в СССР в 80-х годах был создан лазерный пистолет Сулаквелидзе на основе пиротехнических ламп-вспышек, предназначенный для вооружения космонавтов и ведения огня в условиях невесомости и вакуума, но его мощности было достаточно только для поражения оптических систем или прожигания скафандров) и так далее.

См. также

• Карабин (оружие)

Литература

• Жук А. Б. Стрелковое оружие. М.: Военное издательство, 1992.

Отрывок, характеризующий Автоматическая винтовка

Видно, Пфуль, уже всегда готовый на ироническое раздражение, нынче был особенно возбужден тем, что осмелились без него осматривать его лагерь и судить о нем. Князь Андрей по одному короткому этому свиданию с Пфулем благодаря своим аустерлицким воспоминаниям составил себе ясную характеристику этого человека. Пфуль был один из тех безнадежно, неизменно, до мученичества самоуверенных людей, которыми только бывают немцы, и именно потому, что только немцы бывают самоуверенными на основании отвлеченной идеи – науки, то есть мнимого знания совершенной истины. Француз бывает самоуверен потому, что он почитает себя лично, как умом, так и телом, непреодолимо обворожительным как для мужчин, так и для женщин. Англичанин самоуверен на том основании, что он есть гражданин благоустроеннейшего в мире государства, и потому, как англичанин, знает всегда, что ему делать нужно, и знает, что все, что он делает как англичанин, несомненно хорошо. Итальянец самоуверен потому, что он взволнован и забывает легко и себя и других. Русский самоуверен именно потому, что он ничего не знает и знать не хочет, потому что не верит, чтобы можно было вполне знать что нибудь. Немец самоуверен хуже всех, и тверже всех, и противнее всех, потому что он воображает, что знает истину, науку, которую он сам выдумал, но которая для него есть абсолютная истина. Таков, очевидно, был Пфуль. У него была наука – теория облического движения, выведенная им из истории войн Фридриха Великого, и все, что встречалось ему в новейшей истории войн Фридриха Великого, и все, что встречалось ему в новейшей военной истории, казалось ему бессмыслицей, варварством, безобразным столкновением, в котором с обеих сторон было сделано столько ошибок, что войны эти не могли быть названы войнами: они не подходили под теорию и не могли служить предметом науки.
В 1806 м году Пфуль был одним из составителей плана войны, кончившейся Иеной и Ауерштетом; но в исходе этой войны он не видел ни малейшего доказательства неправильности своей теории. Напротив, сделанные отступления от его теории, по его понятиям, были единственной причиной всей неудачи, и он с свойственной ему радостной иронией говорил: «Ich sagte ja, daji die ganze Geschichte zum Teufel gehen wird». [Ведь я же говорил, что все дело пойдет к черту (нем.) ] Пфуль был один из тех теоретиков, которые так любят свою теорию, что забывают цель теории – приложение ее к практике; он в любви к теории ненавидел всякую практику и знать ее не хотел. Он даже радовался неуспеху, потому что неуспех, происходивший от отступления в практике от теории, доказывал ему только справедливость его теории.
Он сказал несколько слов с князем Андреем и Чернышевым о настоящей войне с выражением человека, который знает вперед, что все будет скверно и что даже не недоволен этим. Торчавшие на затылке непричесанные кисточки волос и торопливо прилизанные височки особенно красноречиво подтверждали это.
Он прошел в другую комнату, и оттуда тотчас же послышались басистые и ворчливые звуки его голоса.


Не успел князь Андрей проводить глазами Пфуля, как в комнату поспешно вошел граф Бенигсен и, кивнув головой Болконскому, не останавливаясь, прошел в кабинет, отдавая какие то приказания своему адъютанту. Государь ехал за ним, и Бенигсен поспешил вперед, чтобы приготовить кое что и успеть встретить государя. Чернышев и князь Андрей вышли на крыльцо. Государь с усталым видом слезал с лошади. Маркиз Паулучи что то говорил государю. Государь, склонив голову налево, с недовольным видом слушал Паулучи, говорившего с особенным жаром. Государь тронулся вперед, видимо, желая окончить разговор, но раскрасневшийся, взволнованный итальянец, забывая приличия, шел за ним, продолжая говорить:
– Quant a celui qui a conseille ce camp, le camp de Drissa, [Что же касается того, кто присоветовал Дрисский лагерь,] – говорил Паулучи, в то время как государь, входя на ступеньки и заметив князя Андрея, вглядывался в незнакомое ему лицо.
– Quant a celui. Sire, – продолжал Паулучи с отчаянностью, как будто не в силах удержаться, – qui a conseille le camp de Drissa, je ne vois pas d'autre alternative que la maison jaune ou le gibet. [Что же касается, государь, до того человека, который присоветовал лагерь при Дрисее, то для него, по моему мнению, есть только два места: желтый дом или виселица.] – Не дослушав и как будто не слыхав слов итальянца, государь, узнав Болконского, милостиво обратился к нему:
– Очень рад тебя видеть, пройди туда, где они собрались, и подожди меня. – Государь прошел в кабинет. За ним прошел князь Петр Михайлович Волконский, барон Штейн, и за ними затворились двери. Князь Андрей, пользуясь разрешением государя, прошел с Паулучи, которого он знал еще в Турции, в гостиную, где собрался совет.
Князь Петр Михайлович Волконский занимал должность как бы начальника штаба государя. Волконский вышел из кабинета и, принеся в гостиную карты и разложив их на столе, передал вопросы, на которые он желал слышать мнение собранных господ. Дело было в том, что в ночь было получено известие (впоследствии оказавшееся ложным) о движении французов в обход Дрисского лагеря.
Первый начал говорить генерал Армфельд, неожиданно, во избежание представившегося затруднения, предложив совершенно новую, ничем (кроме как желанием показать, что он тоже может иметь мнение) не объяснимую позицию в стороне от Петербургской и Московской дорог, на которой, по его мнению, армия должна была, соединившись, ожидать неприятеля. Видно было, что этот план давно был составлен Армфельдом и что он теперь изложил его не столько с целью отвечать на предлагаемые вопросы, на которые план этот не отвечал, сколько с целью воспользоваться случаем высказать его. Это было одно из миллионов предположений, которые так же основательно, как и другие, можно было делать, не имея понятия о том, какой характер примет война. Некоторые оспаривали его мнение, некоторые защищали его. Молодой полковник Толь горячее других оспаривал мнение шведского генерала и во время спора достал из бокового кармана исписанную тетрадь, которую он попросил позволения прочесть. В пространно составленной записке Толь предлагал другой – совершенно противный и плану Армфельда и плану Пфуля – план кампании. Паулучи, возражая Толю, предложил план движения вперед и атаки, которая одна, по его словам, могла вывести нас из неизвестности и западни, как он называл Дрисский лагерь, в которой мы находились. Пфуль во время этих споров и его переводчик Вольцоген (его мост в придворном отношении) молчали. Пфуль только презрительно фыркал и отворачивался, показывая, что он никогда не унизится до возражения против того вздора, который он теперь слышит. Но когда князь Волконский, руководивший прениями, вызвал его на изложение своего мнения, он только сказал:
– Что же меня спрашивать? Генерал Армфельд предложил прекрасную позицию с открытым тылом. Или атаку von diesem italienischen Herrn, sehr schon! [этого итальянского господина, очень хорошо! (нем.) ] Или отступление. Auch gut. [Тоже хорошо (нем.) ] Что ж меня спрашивать? – сказал он. – Ведь вы сами знаете все лучше меня. – Но когда Волконский, нахмурившись, сказал, что он спрашивает его мнение от имени государя, то Пфуль встал и, вдруг одушевившись, начал говорить:
– Все испортили, все спутали, все хотели знать лучше меня, а теперь пришли ко мне: как поправить? Нечего поправлять. Надо исполнять все в точности по основаниям, изложенным мною, – говорил он, стуча костлявыми пальцами по столу. – В чем затруднение? Вздор, Kinder spiel. [детские игрушки (нем.) ] – Он подошел к карте и стал быстро говорить, тыкая сухим пальцем по карте и доказывая, что никакая случайность не может изменить целесообразности Дрисского лагеря, что все предвидено и что ежели неприятель действительно пойдет в обход, то неприятель должен быть неминуемо уничтожен.
Паулучи, не знавший по немецки, стал спрашивать его по французски. Вольцоген подошел на помощь своему принципалу, плохо говорившему по французски, и стал переводить его слова, едва поспевая за Пфулем, который быстро доказывал, что все, все, не только то, что случилось, но все, что только могло случиться, все было предвидено в его плане, и что ежели теперь были затруднения, то вся вина была только в том, что не в точности все исполнено. Он беспрестанно иронически смеялся, доказывал и, наконец, презрительно бросил доказывать, как бросает математик поверять различными способами раз доказанную верность задачи. Вольцоген заменил его, продолжая излагать по французски его мысли и изредка говоря Пфулю: «Nicht wahr, Exellenz?» [Не правда ли, ваше превосходительство? (нем.) ] Пфуль, как в бою разгоряченный человек бьет по своим, сердито кричал на Вольцогена:
– Nun ja, was soll denn da noch expliziert werden? [Ну да, что еще тут толковать? (нем.) ] – Паулучи и Мишо в два голоса нападали на Вольцогена по французски. Армфельд по немецки обращался к Пфулю. Толь по русски объяснял князю Волконскому. Князь Андрей молча слушал и наблюдал.
Из всех этих лиц более всех возбуждал участие в князе Андрее озлобленный, решительный и бестолково самоуверенный Пфуль. Он один из всех здесь присутствовавших лиц, очевидно, ничего не желал для себя, ни к кому не питал вражды, а желал только одного – приведения в действие плана, составленного по теории, выведенной им годами трудов. Он был смешон, был неприятен своей ироничностью, но вместе с тем он внушал невольное уважение своей беспредельной преданностью идее. Кроме того, во всех речах всех говоривших была, за исключением Пфуля, одна общая черта, которой не было на военном совете в 1805 м году, – это был теперь хотя и скрываемый, но панический страх перед гением Наполеона, страх, который высказывался в каждом возражении. Предполагали для Наполеона всё возможным, ждали его со всех сторон и его страшным именем разрушали предположения один другого. Один Пфуль, казалось, и его, Наполеона, считал таким же варваром, как и всех оппонентов своей теории. Но, кроме чувства уважения, Пфуль внушал князю Андрею и чувство жалости. По тому тону, с которым с ним обращались придворные, по тому, что позволил себе сказать Паулучи императору, но главное по некоторой отчаянности выражении самого Пфуля, видно было, что другие знали и он сам чувствовал, что падение его близко. И, несмотря на свою самоуверенность и немецкую ворчливую ироничность, он был жалок с своими приглаженными волосами на височках и торчавшими на затылке кисточками. Он, видимо, хотя и скрывал это под видом раздражения и презрения, он был в отчаянии оттого, что единственный теперь случай проверить на огромном опыте и доказать всему миру верность своей теории ускользал от него.
Прения продолжались долго, и чем дольше они продолжались, тем больше разгорались споры, доходившие до криков и личностей, и тем менее было возможно вывести какое нибудь общее заключение из всего сказанного. Князь Андрей, слушая этот разноязычный говор и эти предположения, планы и опровержения и крики, только удивлялся тому, что они все говорили. Те, давно и часто приходившие ему во время его военной деятельности, мысли, что нет и не может быть никакой военной науки и поэтому не может быть никакого так называемого военного гения, теперь получили для него совершенную очевидность истины. «Какая же могла быть теория и наука в деле, которого условия и обстоятельства неизвестны и не могут быть определены, в котором сила деятелей войны еще менее может быть определена? Никто не мог и не может знать, в каком будет положении наша и неприятельская армия через день, и никто не может знать, какая сила этого или того отряда. Иногда, когда нет труса впереди, который закричит: „Мы отрезаны! – и побежит, а есть веселый, смелый человек впереди, который крикнет: «Ура! – отряд в пять тысяч стоит тридцати тысяч, как под Шепграбеном, а иногда пятьдесят тысяч бегут перед восемью, как под Аустерлицем. Какая же может быть наука в таком деле, в котором, как во всяком практическом деле, ничто не может быть определено и все зависит от бесчисленных условий, значение которых определяется в одну минуту, про которую никто не знает, когда она наступит. Армфельд говорит, что наша армия отрезана, а Паулучи говорит, что мы поставили французскую армию между двух огней; Мишо говорит, что негодность Дрисского лагеря состоит в том, что река позади, а Пфуль говорит, что в этом его сила. Толь предлагает один план, Армфельд предлагает другой; и все хороши, и все дурны, и выгоды всякого положения могут быть очевидны только в тот момент, когда совершится событие. И отчего все говорят: гений военный? Разве гений тот человек, который вовремя успеет велеть подвезти сухари и идти тому направо, тому налево? Оттого только, что военные люди облечены блеском и властью и массы подлецов льстят власти, придавая ей несвойственные качества гения, их называют гениями. Напротив, лучшие генералы, которых я знал, – глупые или рассеянные люди. Лучший Багратион, – сам Наполеон признал это. А сам Бонапарте! Я помню самодовольное и ограниченное его лицо на Аустерлицком поле. Не только гения и каких нибудь качеств особенных не нужно хорошему полководцу, но, напротив, ему нужно отсутствие самых лучших высших, человеческих качеств – любви, поэзии, нежности, философского пытливого сомнения. Он должен быть ограничен, твердо уверен в том, что то, что он делает, очень важно (иначе у него недостанет терпения), и тогда только он будет храбрый полководец. Избави бог, коли он человек, полюбит кого нибудь, пожалеет, подумает о том, что справедливо и что нет. Понятно, что исстари еще для них подделали теорию гениев, потому что они – власть. Заслуга в успехе военного дела зависит не от них, а от того человека, который в рядах закричит: пропали, или закричит: ура! И только в этих рядах можно служить с уверенностью, что ты полезен!“
Так думал князь Андрей, слушая толки, и очнулся только тогда, когда Паулучи позвал его и все уже расходились.
На другой день на смотру государь спросил у князя Андрея, где он желает служить, и князь Андрей навеки потерял себя в придворном мире, не попросив остаться при особе государя, а попросив позволения служить в армии.


Ростов перед открытием кампании получил письмо от родителей, в котором, кратко извещая его о болезни Наташи и о разрыве с князем Андреем (разрыв этот объясняли ему отказом Наташи), они опять просили его выйти в отставку и приехать домой. Николай, получив это письмо, и не попытался проситься в отпуск или отставку, а написал родителям, что очень жалеет о болезни и разрыве Наташи с ее женихом и что он сделает все возможное для того, чтобы исполнить их желание. Соне он писал отдельно.
«Обожаемый друг души моей, – писал он. – Ничто, кроме чести, не могло бы удержать меня от возвращения в деревню. Но теперь, перед открытием кампании, я бы счел себя бесчестным не только перед всеми товарищами, но и перед самим собою, ежели бы я предпочел свое счастие своему долгу и любви к отечеству. Но это последняя разлука. Верь, что тотчас после войны, ежели я буду жив и все любим тобою, я брошу все и прилечу к тебе, чтобы прижать тебя уже навсегда к моей пламенной груди».
Действительно, только открытие кампании задержало Ростова и помешало ему приехать – как он обещал – и жениться на Соне. Отрадненская осень с охотой и зима со святками и с любовью Сони открыли ему перспективу тихих дворянских радостей и спокойствия, которых он не знал прежде и которые теперь манили его к себе. «Славная жена, дети, добрая стая гончих, лихие десять – двенадцать свор борзых, хозяйство, соседи, служба по выборам! – думал он. Но теперь была кампания, и надо было оставаться в полку. А так как это надо было, то Николай Ростов, по своему характеру, был доволен и той жизнью, которую он вел в полку, и сумел сделать себе эту жизнь приятною.
Приехав из отпуска, радостно встреченный товарищами, Николай был посылал за ремонтом и из Малороссии привел отличных лошадей, которые радовали его и заслужили ему похвалы от начальства. В отсутствие его он был произведен в ротмистры, и когда полк был поставлен на военное положение с увеличенным комплектом, он опять получил свой прежний эскадрон.
Началась кампания, полк был двинут в Польшу, выдавалось двойное жалованье, прибыли новые офицеры, новые люди, лошади; и, главное, распространилось то возбужденно веселое настроение, которое сопутствует началу войны; и Ростов, сознавая свое выгодное положение в полку, весь предался удовольствиям и интересам военной службы, хотя и знал, что рано или поздно придется их покинуть.
Войска отступали от Вильны по разным сложным государственным, политическим и тактическим причинам. Каждый шаг отступления сопровождался сложной игрой интересов, умозаключений и страстей в главном штабе. Для гусар же Павлоградского полка весь этот отступательный поход, в лучшую пору лета, с достаточным продовольствием, был самым простым и веселым делом. Унывать, беспокоиться и интриговать могли в главной квартире, а в глубокой армии и не спрашивали себя, куда, зачем идут. Если жалели, что отступают, то только потому, что надо было выходить из обжитой квартиры, от хорошенькой панны. Ежели и приходило кому нибудь в голову, что дела плохи, то, как следует хорошему военному человеку, тот, кому это приходило в голову, старался быть весел и не думать об общем ходе дел, а думать о своем ближайшем деле. Сначала весело стояли подле Вильны, заводя знакомства с польскими помещиками и ожидая и отбывая смотры государя и других высших командиров. Потом пришел приказ отступить к Свенцянам и истреблять провиант, который нельзя было увезти. Свенцяны памятны были гусарам только потому, что это был пьяный лагерь, как прозвала вся армия стоянку у Свенцян, и потому, что в Свенцянах много было жалоб на войска за то, что они, воспользовавшись приказанием отбирать провиант, в числе провианта забирали и лошадей, и экипажи, и ковры у польских панов. Ростов помнил Свенцяны потому, что он в первый день вступления в это местечко сменил вахмистра и не мог справиться с перепившимися всеми людьми эскадрона, которые без его ведома увезли пять бочек старого пива. От Свенцян отступали дальше и дальше до Дриссы, и опять отступили от Дриссы, уже приближаясь к русским границам.
13 го июля павлоградцам в первый раз пришлось быть в серьезном деле.
12 го июля в ночь, накануне дела, была сильная буря с дождем и грозой. Лето 1812 года вообще было замечательно бурями.
Павлоградские два эскадрона стояли биваками, среди выбитого дотла скотом и лошадьми, уже выколосившегося ржаного поля. Дождь лил ливмя, и Ростов с покровительствуемым им молодым офицером Ильиным сидел под огороженным на скорую руку шалашиком. Офицер их полка, с длинными усами, продолжавшимися от щек, ездивший в штаб и застигнутый дождем, зашел к Ростову.
– Я, граф, из штаба. Слышали подвиг Раевского? – И офицер рассказал подробности Салтановского сражения, слышанные им в штабе.
Ростов, пожимаясь шеей, за которую затекала вода, курил трубку и слушал невнимательно, изредка поглядывая на молодого офицера Ильина, который жался около него. Офицер этот, шестнадцатилетний мальчик, недавно поступивший в полк, был теперь в отношении к Николаю тем, чем был Николай в отношении к Денисову семь лет тому назад. Ильин старался во всем подражать Ростову и, как женщина, был влюблен в него.
Офицер с двойными усами, Здржинский, рассказывал напыщенно о том, как Салтановская плотина была Фермопилами русских, как на этой плотине был совершен генералом Раевским поступок, достойный древности. Здржинский рассказывал поступок Раевского, который вывел на плотину своих двух сыновей под страшный огонь и с ними рядом пошел в атаку. Ростов слушал рассказ и не только ничего не говорил в подтверждение восторга Здржинского, но, напротив, имел вид человека, который стыдился того, что ему рассказывают, хотя и не намерен возражать. Ростов после Аустерлицкой и 1807 года кампаний знал по своему собственному опыту, что, рассказывая военные происшествия, всегда врут, как и сам он врал, рассказывая; во вторых, он имел настолько опытности, что знал, как все происходит на войне совсем не так, как мы можем воображать и рассказывать. И потому ему не нравился рассказ Здржинского, не нравился и сам Здржинский, который, с своими усами от щек, по своей привычке низко нагибался над лицом того, кому он рассказывал, и теснил его в тесном шалаше. Ростов молча смотрел на него. «Во первых, на плотине, которую атаковали, должна была быть, верно, такая путаница и теснота, что ежели Раевский и вывел своих сыновей, то это ни на кого не могло подействовать, кроме как человек на десять, которые были около самого его, – думал Ростов, – остальные и не могли видеть, как и с кем шел Раевский по плотине. Но и те, которые видели это, не могли очень воодушевиться, потому что что им было за дело до нежных родительских чувств Раевского, когда тут дело шло о собственной шкуре? Потом оттого, что возьмут или не возьмут Салтановскую плотину, не зависела судьба отечества, как нам описывают это про Фермопилы. И стало быть, зачем же было приносить такую жертву? И потом, зачем тут, на войне, мешать своих детей? Я бы не только Петю брата не повел бы, даже и Ильина, даже этого чужого мне, но доброго мальчика, постарался бы поставить куда нибудь под защиту», – продолжал думать Ростов, слушая Здржинского. Но он не сказал своих мыслей: он и на это уже имел опыт. Он знал, что этот рассказ содействовал к прославлению нашего оружия, и потому надо было делать вид, что не сомневаешься в нем. Так он и делал.
– Однако мочи нет, – сказал Ильин, замечавший, что Ростову не нравится разговор Здржинского. – И чулки, и рубашка, и под меня подтекло. Пойду искать приюта. Кажется, дождик полегче. – Ильин вышел, и Здржинский уехал.
Через пять минут Ильин, шлепая по грязи, прибежал к шалашу.
– Ура! Ростов, идем скорее. Нашел! Вот тут шагов двести корчма, уж туда забрались наши. Хоть посушимся, и Марья Генриховна там.
Марья Генриховна была жена полкового доктора, молодая, хорошенькая немка, на которой доктор женился в Польше. Доктор, или оттого, что не имел средств, или оттого, что не хотел первое время женитьбы разлучаться с молодой женой, возил ее везде за собой при гусарском полку, и ревность доктора сделалась обычным предметом шуток между гусарскими офицерами.
Ростов накинул плащ, кликнул за собой Лаврушку с вещами и пошел с Ильиным, где раскатываясь по грязи, где прямо шлепая под утихавшим дождем, в темноте вечера, изредка нарушаемой далекими молниями.
– Ростов, ты где?
– Здесь. Какова молния! – переговаривались они.


В покинутой корчме, перед которою стояла кибиточка доктора, уже было человек пять офицеров. Марья Генриховна, полная белокурая немочка в кофточке и ночном чепчике, сидела в переднем углу на широкой лавке. Муж ее, доктор, спал позади ее. Ростов с Ильиным, встреченные веселыми восклицаниями и хохотом, вошли в комнату.
– И! да у вас какое веселье, – смеясь, сказал Ростов.
– А вы что зеваете?
– Хороши! Так и течет с них! Гостиную нашу не замочите.
– Марьи Генриховны платье не запачкать, – отвечали голоса.
Ростов с Ильиным поспешили найти уголок, где бы они, не нарушая скромности Марьи Генриховны, могли бы переменить мокрое платье. Они пошли было за перегородку, чтобы переодеться; но в маленьком чуланчике, наполняя его весь, с одной свечкой на пустом ящике, сидели три офицера, играя в карты, и ни за что не хотели уступить свое место. Марья Генриховна уступила на время свою юбку, чтобы употребить ее вместо занавески, и за этой занавеской Ростов и Ильин с помощью Лаврушки, принесшего вьюки, сняли мокрое и надели сухое платье.
В разломанной печке разложили огонь. Достали доску и, утвердив ее на двух седлах, покрыли попоной, достали самоварчик, погребец и полбутылки рому, и, попросив Марью Генриховну быть хозяйкой, все столпились около нее. Кто предлагал ей чистый носовой платок, чтобы обтирать прелестные ручки, кто под ножки подкладывал ей венгерку, чтобы не было сыро, кто плащом занавешивал окно, чтобы не дуло, кто обмахивал мух с лица ее мужа, чтобы он не проснулся.
– Оставьте его, – говорила Марья Генриховна, робко и счастливо улыбаясь, – он и так спит хорошо после бессонной ночи.
– Нельзя, Марья Генриховна, – отвечал офицер, – надо доктору прислужиться. Все, может быть, и он меня пожалеет, когда ногу или руку резать станет.
Стаканов было только три; вода была такая грязная, что нельзя было решить, когда крепок или некрепок чай, и в самоваре воды было только на шесть стаканов, но тем приятнее было по очереди и старшинству получить свой стакан из пухлых с короткими, не совсем чистыми, ногтями ручек Марьи Генриховны. Все офицеры, казалось, действительно были в этот вечер влюблены в Марью Генриховну. Даже те офицеры, которые играли за перегородкой в карты, скоро бросили игру и перешли к самовару, подчиняясь общему настроению ухаживанья за Марьей Генриховной. Марья Генриховна, видя себя окруженной такой блестящей и учтивой молодежью, сияла счастьем, как ни старалась она скрывать этого и как ни очевидно робела при каждом сонном движении спавшего за ней мужа.
Ложка была только одна, сахару было больше всего, но размешивать его не успевали, и потому было решено, что она будет поочередно мешать сахар каждому. Ростов, получив свой стакан и подлив в него рому, попросил Марью Генриховну размешать.
– Да ведь вы без сахара? – сказала она, все улыбаясь, как будто все, что ни говорила она, и все, что ни говорили другие, было очень смешно и имело еще другое значение.
– Да мне не сахар, мне только, чтоб вы помешали своей ручкой.
Марья Генриховна согласилась и стала искать ложку, которую уже захватил кто то.
– Вы пальчиком, Марья Генриховна, – сказал Ростов, – еще приятнее будет.
– Горячо! – сказала Марья Генриховна, краснея от удовольствия.
Ильин взял ведро с водой и, капнув туда рому, пришел к Марье Генриховне, прося помешать пальчиком.
– Это моя чашка, – говорил он. – Только вложите пальчик, все выпью.
Когда самовар весь выпили, Ростов взял карты и предложил играть в короли с Марьей Генриховной. Кинули жребий, кому составлять партию Марьи Генриховны. Правилами игры, по предложению Ростова, было то, чтобы тот, кто будет королем, имел право поцеловать ручку Марьи Генриховны, а чтобы тот, кто останется прохвостом, шел бы ставить новый самовар для доктора, когда он проснется.
– Ну, а ежели Марья Генриховна будет королем? – спросил Ильин.
– Она и так королева! И приказания ее – закон.
Только что началась игра, как из за Марьи Генриховны вдруг поднялась вспутанная голова доктора. Он давно уже не спал и прислушивался к тому, что говорилось, и, видимо, не находил ничего веселого, смешного или забавного во всем, что говорилось и делалось. Лицо его было грустно и уныло. Он не поздоровался с офицерами, почесался и попросил позволения выйти, так как ему загораживали дорогу. Как только он вышел, все офицеры разразились громким хохотом, а Марья Генриховна до слез покраснела и тем сделалась еще привлекательнее на глаза всех офицеров. Вернувшись со двора, доктор сказал жене (которая перестала уже так счастливо улыбаться и, испуганно ожидая приговора, смотрела на него), что дождь прошел и что надо идти ночевать в кибитку, а то все растащат.
– Да я вестового пошлю… двух! – сказал Ростов. – Полноте, доктор.
– Я сам стану на часы! – сказал Ильин.
– Нет, господа, вы выспались, а я две ночи не спал, – сказал доктор и мрачно сел подле жены, ожидая окончания игры.
Глядя на мрачное лицо доктора, косившегося на свою жену, офицерам стало еще веселей, и многие не могла удерживаться от смеха, которому они поспешно старались приискивать благовидные предлоги. Когда доктор ушел, уведя свою жену, и поместился с нею в кибиточку, офицеры улеглись в корчме, укрывшись мокрыми шинелями; но долго не спали, то переговариваясь, вспоминая испуг доктора и веселье докторши, то выбегая на крыльцо и сообщая о том, что делалось в кибиточке. Несколько раз Ростов, завертываясь с головой, хотел заснуть; но опять чье нибудь замечание развлекало его, опять начинался разговор, и опять раздавался беспричинный, веселый, детский хохот.


В третьем часу еще никто не заснул, как явился вахмистр с приказом выступать к местечку Островне.
Все с тем же говором и хохотом офицеры поспешно стали собираться; опять поставили самовар на грязной воде. Но Ростов, не дождавшись чаю, пошел к эскадрону. Уже светало; дождик перестал, тучи расходились. Было сыро и холодно, особенно в непросохшем платье. Выходя из корчмы, Ростов и Ильин оба в сумерках рассвета заглянули в глянцевитую от дождя кожаную докторскую кибиточку, из под фартука которой торчали ноги доктора и в середине которой виднелся на подушке чепчик докторши и слышалось сонное дыхание.
– Право, она очень мила! – сказал Ростов Ильину, выходившему с ним.
– Прелесть какая женщина! – с шестнадцатилетней серьезностью отвечал Ильин.
Через полчаса выстроенный эскадрон стоял на дороге. Послышалась команда: «Садись! – солдаты перекрестились и стали садиться. Ростов, выехав вперед, скомандовал: «Марш! – и, вытянувшись в четыре человека, гусары, звуча шлепаньем копыт по мокрой дороге, бренчаньем сабель и тихим говором, тронулись по большой, обсаженной березами дороге, вслед за шедшей впереди пехотой и батареей.
Разорванные сине лиловые тучи, краснея на восходе, быстро гнались ветром. Становилось все светлее и светлее. Ясно виднелась та курчавая травка, которая заседает всегда по проселочным дорогам, еще мокрая от вчерашнего дождя; висячие ветви берез, тоже мокрые, качались от ветра и роняли вбок от себя светлые капли. Яснее и яснее обозначались лица солдат. Ростов ехал с Ильиным, не отстававшим от него, стороной дороги, между двойным рядом берез.
Ростов в кампании позволял себе вольность ездить не на фронтовой лошади, а на казацкой. И знаток и охотник, он недавно достал себе лихую донскую, крупную и добрую игреневую лошадь, на которой никто не обскакивал его. Ехать на этой лошади было для Ростова наслаждение. Он думал о лошади, об утре, о докторше и ни разу не подумал о предстоящей опасности.
Прежде Ростов, идя в дело, боялся; теперь он не испытывал ни малейшего чувства страха. Не оттого он не боялся, что он привык к огню (к опасности нельзя привыкнуть), но оттого, что он выучился управлять своей душой перед опасностью. Он привык, идя в дело, думать обо всем, исключая того, что, казалось, было бы интереснее всего другого, – о предстоящей опасности. Сколько он ни старался, ни упрекал себя в трусости первое время своей службы, он не мог этого достигнуть; но с годами теперь это сделалось само собою. Он ехал теперь рядом с Ильиным между березами, изредка отрывая листья с веток, которые попадались под руку, иногда дотрогиваясь ногой до паха лошади, иногда отдавая, не поворачиваясь, докуренную трубку ехавшему сзади гусару, с таким спокойным и беззаботным видом, как будто он ехал кататься. Ему жалко было смотреть на взволнованное лицо Ильина, много и беспокойно говорившего; он по опыту знал то мучительное состояние ожидания страха и смерти, в котором находился корнет, и знал, что ничто, кроме времени, не поможет ему.
Только что солнце показалось на чистой полосе из под тучи, как ветер стих, как будто он не смел портить этого прелестного после грозы летнего утра; капли еще падали, но уже отвесно, – и все затихло. Солнце вышло совсем, показалось на горизонте и исчезло в узкой и длинной туче, стоявшей над ним. Через несколько минут солнце еще светлее показалось на верхнем крае тучи, разрывая ее края. Все засветилось и заблестело. И вместе с этим светом, как будто отвечая ему, раздались впереди выстрелы орудий.
Не успел еще Ростов обдумать и определить, как далеки эти выстрелы, как от Витебска прискакал адъютант графа Остермана Толстого с приказанием идти на рысях по дороге.
Эскадрон объехал пехоту и батарею, также торопившуюся идти скорее, спустился под гору и, пройдя через какую то пустую, без жителей, деревню, опять поднялся на гору. Лошади стали взмыливаться, люди раскраснелись.
– Стой, равняйся! – послышалась впереди команда дивизионера.
– Левое плечо вперед, шагом марш! – скомандовали впереди.
И гусары по линии войск прошли на левый фланг позиции и стали позади наших улан, стоявших в первой линии. Справа стояла наша пехота густой колонной – это были резервы; повыше ее на горе видны были на чистом чистом воздухе, в утреннем, косом и ярком, освещении, на самом горизонте, наши пушки. Впереди за лощиной видны были неприятельские колонны и пушки. В лощине слышна была наша цепь, уже вступившая в дело и весело перещелкивающаяся с неприятелем.
Ростову, как от звуков самой веселой музыки, стало весело на душе от этих звуков, давно уже не слышанных. Трап та та тап! – хлопали то вдруг, то быстро один за другим несколько выстрелов. Опять замолкло все, и опять как будто трескались хлопушки, по которым ходил кто то.
Гусары простояли около часу на одном месте. Началась и канонада. Граф Остерман с свитой проехал сзади эскадрона, остановившись, поговорил с командиром полка и отъехал к пушкам на гору.
Вслед за отъездом Остермана у улан послышалась команда:
– В колонну, к атаке стройся! – Пехота впереди их вздвоила взводы, чтобы пропустить кавалерию. Уланы тронулись, колеблясь флюгерами пик, и на рысях пошли под гору на французскую кавалерию, показавшуюся под горой влево.
Как только уланы сошли под гору, гусарам ведено было подвинуться в гору, в прикрытие к батарее. В то время как гусары становились на место улан, из цепи пролетели, визжа и свистя, далекие, непопадавшие пули.
Давно не слышанный этот звук еще радостнее и возбудительное подействовал на Ростова, чем прежние звуки стрельбы. Он, выпрямившись, разглядывал поле сражения, открывавшееся с горы, и всей душой участвовал в движении улан. Уланы близко налетели на французских драгун, что то спуталось там в дыму, и через пять минут уланы понеслись назад не к тому месту, где они стояли, но левее. Между оранжевыми уланами на рыжих лошадях и позади их, большой кучей, видны были синие французские драгуны на серых лошадях.


Ростов своим зорким охотничьим глазом один из первых увидал этих синих французских драгун, преследующих наших улан. Ближе, ближе подвигались расстроенными толпами уланы, и французские драгуны, преследующие их. Уже можно было видеть, как эти, казавшиеся под горой маленькими, люди сталкивались, нагоняли друг друга и махали руками или саблями.
Ростов, как на травлю, смотрел на то, что делалось перед ним. Он чутьем чувствовал, что ежели ударить теперь с гусарами на французских драгун, они не устоят; но ежели ударить, то надо было сейчас, сию минуту, иначе будет уже поздно. Он оглянулся вокруг себя. Ротмистр, стоя подле него, точно так же не спускал глаз с кавалерии внизу.
– Андрей Севастьяныч, – сказал Ростов, – ведь мы их сомнем…
– Лихая бы штука, – сказал ротмистр, – а в самом деле…
Ростов, не дослушав его, толкнул лошадь, выскакал вперед эскадрона, и не успел он еще скомандовать движение, как весь эскадрон, испытывавший то же, что и он, тронулся за ним. Ростов сам не знал, как и почему он это сделал. Все это он сделал, как он делал на охоте, не думая, не соображая. Он видел, что драгуны близко, что они скачут, расстроены; он знал, что они не выдержат, он знал, что была только одна минута, которая не воротится, ежели он упустит ее. Пули так возбудительно визжали и свистели вокруг него, лошадь так горячо просилась вперед, что он не мог выдержать. Он тронул лошадь, скомандовал и в то же мгновение, услыхав за собой звук топота своего развернутого эскадрона, на полных рысях, стал спускаться к драгунам под гору. Едва они сошли под гору, как невольно их аллюр рыси перешел в галоп, становившийся все быстрее и быстрее по мере того, как они приближались к своим уланам и скакавшим за ними французским драгунам. Драгуны были близко. Передние, увидав гусар, стали поворачивать назад, задние приостанавливаться. С чувством, с которым он несся наперерез волку, Ростов, выпустив во весь мах своего донца, скакал наперерез расстроенным рядам французских драгун. Один улан остановился, один пеший припал к земле, чтобы его не раздавили, одна лошадь без седока замешалась с гусарами. Почти все французские драгуны скакали назад. Ростов, выбрав себе одного из них на серой лошади, пустился за ним. По дороге он налетел на куст; добрая лошадь перенесла его через него, и, едва справясь на седле, Николай увидал, что он через несколько мгновений догонит того неприятеля, которого он выбрал своей целью. Француз этот, вероятно, офицер – по его мундиру, согнувшись, скакал на своей серой лошади, саблей подгоняя ее. Через мгновенье лошадь Ростова ударила грудью в зад лошади офицера, чуть не сбила ее с ног, и в то же мгновенье Ростов, сам не зная зачем, поднял саблю и ударил ею по французу.
В то же мгновение, как он сделал это, все оживление Ростова вдруг исчезло. Офицер упал не столько от удара саблей, который только слегка разрезал ему руку выше локтя, сколько от толчка лошади и от страха. Ростов, сдержав лошадь, отыскивал глазами своего врага, чтобы увидать, кого он победил. Драгунский французский офицер одной ногой прыгал на земле, другой зацепился в стремени. Он, испуганно щурясь, как будто ожидая всякую секунду нового удара, сморщившись, с выражением ужаса взглянул снизу вверх на Ростова. Лицо его, бледное и забрызганное грязью, белокурое, молодое, с дырочкой на подбородке и светлыми голубыми глазами, было самое не для поля сражения, не вражеское лицо, а самое простое комнатное лицо. Еще прежде, чем Ростов решил, что он с ним будет делать, офицер закричал: «Je me rends!» [Сдаюсь!] Он, торопясь, хотел и не мог выпутать из стремени ногу и, не спуская испуганных голубых глаз, смотрел на Ростова. Подскочившие гусары выпростали ему ногу и посадили его на седло. Гусары с разных сторон возились с драгунами: один был ранен, но, с лицом в крови, не давал своей лошади; другой, обняв гусара, сидел на крупе его лошади; третий взлеаал, поддерживаемый гусаром, на его лошадь. Впереди бежала, стреляя, французская пехота. Гусары торопливо поскакали назад с своими пленными. Ростов скакал назад с другими, испытывая какое то неприятное чувство, сжимавшее ему сердце. Что то неясное, запутанное, чего он никак не мог объяснить себе, открылось ему взятием в плен этого офицера и тем ударом, который он нанес ему.
Граф Остерман Толстой встретил возвращавшихся гусар, подозвал Ростова, благодарил его и сказал, что он представит государю о его молодецком поступке и будет просить для него Георгиевский крест. Когда Ростова потребовали к графу Остерману, он, вспомнив о том, что атака его была начата без приказанья, был вполне убежден, что начальник требует его для того, чтобы наказать его за самовольный поступок. Поэтому лестные слова Остермана и обещание награды должны бы были тем радостнее поразить Ростова; но все то же неприятное, неясное чувство нравственно тошнило ему. «Да что бишь меня мучает? – спросил он себя, отъезжая от генерала. – Ильин? Нет, он цел. Осрамился я чем нибудь? Нет. Все не то! – Что то другое мучило его, как раскаяние. – Да, да, этот французский офицер с дырочкой. И я хорошо помню, как рука моя остановилась, когда я поднял ее».
Ростов увидал отвозимых пленных и поскакал за ними, чтобы посмотреть своего француза с дырочкой на подбородке. Он в своем странном мундире сидел на заводной гусарской лошади и беспокойно оглядывался вокруг себя. Рана его на руке была почти не рана. Он притворно улыбнулся Ростову и помахал ему рукой, в виде приветствия. Ростову все так же было неловко и чего то совестно.
Весь этот и следующий день друзья и товарищи Ростова замечали, что он не скучен, не сердит, но молчалив, задумчив и сосредоточен. Он неохотно пил, старался оставаться один и о чем то все думал.
Ростов все думал об этом своем блестящем подвиге, который, к удивлению его, приобрел ему Георгиевский крест и даже сделал ему репутацию храбреца, – и никак не мог понять чего то. «Так и они еще больше нашего боятся! – думал он. – Так только то и есть всего, то, что называется геройством? И разве я это делал для отечества? И в чем он виноват с своей дырочкой и голубыми глазами? А как он испугался! Он думал, что я убью его. За что ж мне убивать его? У меня рука дрогнула. А мне дали Георгиевский крест. Ничего, ничего не понимаю!»
Но пока Николай перерабатывал в себе эти вопросы и все таки не дал себе ясного отчета в том, что так смутило его, колесо счастья по службе, как это часто бывает, повернулось в его пользу. Его выдвинули вперед после Островненского дела, дали ему батальон гусаров и, когда нужно было употребить храброго офицера, давали ему поручения.


Получив известие о болезни Наташи, графиня, еще не совсем здоровая и слабая, с Петей и со всем домом приехала в Москву, и все семейство Ростовых перебралось от Марьи Дмитриевны в свой дом и совсем поселилось в Москве.
Болезнь Наташи была так серьезна, что, к счастию ее и к счастию родных, мысль о всем том, что было причиной ее болезни, ее поступок и разрыв с женихом перешли на второй план. Она была так больна, что нельзя было думать о том, насколько она была виновата во всем случившемся, тогда как она не ела, не спала, заметно худела, кашляла и была, как давали чувствовать доктора, в опасности. Надо было думать только о том, чтобы помочь ей. Доктора ездили к Наташе и отдельно и консилиумами, говорили много по французски, по немецки и по латыни, осуждали один другого, прописывали самые разнообразные лекарства от всех им известных болезней; но ни одному из них не приходила в голову та простая мысль, что им не может быть известна та болезнь, которой страдала Наташа, как не может быть известна ни одна болезнь, которой одержим живой человек: ибо каждый живой человек имеет свои особенности и всегда имеет особенную и свою новую, сложную, неизвестную медицине болезнь, не болезнь легких, печени, кожи, сердца, нервов и т. д., записанных в медицине, но болезнь, состоящую из одного из бесчисленных соединений в страданиях этих органов. Эта простая мысль не могла приходить докторам (так же, как не может прийти колдуну мысль, что он не может колдовать) потому, что их дело жизни состояло в том, чтобы лечить, потому, что за то они получали деньги, и потому, что на это дело они потратили лучшие годы своей жизни. Но главное – мысль эта не могла прийти докторам потому, что они видели, что они несомненно полезны, и были действительно полезны для всех домашних Ростовых. Они были полезны не потому, что заставляли проглатывать больную большей частью вредные вещества (вред этот был мало чувствителен, потому что вредные вещества давались в малом количестве), но они полезны, необходимы, неизбежны были (причина – почему всегда есть и будут мнимые излечители, ворожеи, гомеопаты и аллопаты) потому, что они удовлетворяли нравственной потребности больной и людей, любящих больную. Они удовлетворяли той вечной человеческой потребности надежды на облегчение, потребности сочувствия и деятельности, которые испытывает человек во время страдания. Они удовлетворяли той вечной, человеческой – заметной в ребенке в самой первобытной форме – потребности потереть то место, которое ушиблено. Ребенок убьется и тотчас же бежит в руки матери, няньки для того, чтобы ему поцеловали и потерли больное место, и ему делается легче, когда больное место потрут или поцелуют. Ребенок не верит, чтобы у сильнейших и мудрейших его не было средств помочь его боли. И надежда на облегчение и выражение сочувствия в то время, как мать трет его шишку, утешают его. Доктора для Наташи были полезны тем, что они целовали и терли бобо, уверяя, что сейчас пройдет, ежели кучер съездит в арбатскую аптеку и возьмет на рубль семь гривен порошков и пилюль в хорошенькой коробочке и ежели порошки эти непременно через два часа, никак не больше и не меньше, будет в отварной воде принимать больная.
Что же бы делали Соня, граф и графиня, как бы они смотрели на слабую, тающую Наташу, ничего не предпринимая, ежели бы не было этих пилюль по часам, питья тепленького, куриной котлетки и всех подробностей жизни, предписанных доктором, соблюдать которые составляло занятие и утешение для окружающих? Чем строже и сложнее были эти правила, тем утешительнее было для окружающих дело. Как бы переносил граф болезнь своей любимой дочери, ежели бы он не знал, что ему стоила тысячи рублей болезнь Наташи и что он не пожалеет еще тысяч, чтобы сделать ей пользу: ежели бы он не знал, что, ежели она не поправится, он не пожалеет еще тысяч и повезет ее за границу и там сделает консилиумы; ежели бы он не имел возможности рассказывать подробности о том, как Метивье и Феллер не поняли, а Фриз понял, и Мудров еще лучше определил болезнь? Что бы делала графиня, ежели бы она не могла иногда ссориться с больной Наташей за то, что она не вполне соблюдает предписаний доктора?
– Эдак никогда не выздоровеешь, – говорила она, за досадой забывая свое горе, – ежели ты не будешь слушаться доктора и не вовремя принимать лекарство! Ведь нельзя шутить этим, когда у тебя может сделаться пневмония, – говорила графиня, и в произношении этого непонятного не для нее одной слова, она уже находила большое утешение. Что бы делала Соня, ежели бы у ней не было радостного сознания того, что она не раздевалась три ночи первое время для того, чтобы быть наготове исполнять в точности все предписания доктора, и что она теперь не спит ночи, для того чтобы не пропустить часы, в которые надо давать маловредные пилюли из золотой коробочки? Даже самой Наташе, которая хотя и говорила, что никакие лекарства не вылечат ее и что все это глупости, – и ей было радостно видеть, что для нее делали так много пожертвований, что ей надо было в известные часы принимать лекарства, и даже ей радостно было то, что она, пренебрегая исполнением предписанного, могла показывать, что она не верит в лечение и не дорожит своей жизнью.