Агатархид

Поделись знанием:
Перейти к: навигация, поиск
Агатархид
др.-греч. Αγαθαρχιδης
Дата рождения:

ок. 200 до н. э.

Дата смерти:

140 до н. э.(-140)

Место смерти:

Афины

Научная сфера:

география, история

Известен как:

автор описания Красного моря

Агатархид (Агатархид Книдский[1], др.-греч. Αγαθαρχιδης, лат. Agatharchides или Αγαθαρχος, Agatharchus; ок. 200 до н. э., Книд — 140 до н. э., Афины) — античный автор II века до н. э., историк, географ, грамматик и философ-перипатетик, известный своими описаниями Северо-Восточной Африки, Персидского залива и Красного моря.





Биография

Отрывочные сведения о биографии Агатархида известны по его собственным автобиографическим заметкам в сохранившихся отрывках его трудов, а также из кодекса 213 фотиевой «Библиотеки». Известно, что Агатархид родился в Книде (на западном побережье современной Турции) в небогатой семье около 200 г. до н. э. и ещё молодым перебрался в Египет[2].

В Египте Агатархид обратил на себя внимание Киннея — царедворца и советника Птолемея VI. Кинней, взявший Агатархида под своё покровительство, познакомил его с ещё одним царским приближённым — историком и дипломатом Гераклидом Лембом. Геркалид взял Агатархида на службу личным секретарём и чтецом, а позже ввёл его в круг местных философов-перипатетиков. Постепенно Агатархид завоевал себе имя, став одним из лидеров интеллектуальной жизни Александрии, но в 145 г. до н. э. он был изгнан новым царём Птолемеем VIII, вероятно, за поддержку, которую оказывал его сопернику Птолемею VII. Остаток жизни Агатархид, по-видимому, прожил в Афинах, где и завершил свою самую известную работу, «О Крас­ном (Эритрейском) море»[2]. В его честь был назван кратер Агатархид на Луне.

Труды

Согласно Фотию, Агатархид оставил после себя шесть трудов. От трёх его книг сохранились только названия — в их число входят эпитома поэмы автора IV в. до н. э. Антимаха Колофонского «Лида», книга о дружбе и сборник эксцерптов из исследователей природы и человека[2].

Больше известно о двух фундаментальных исторических трудах Агатархида — десятитомной «Истории Азии» и 49-томной «Истории Европы», из которых сохранилось несколько отрывков[3]. Первая рассматривала историю азиатских империй до завершения междоусобных войн наследников Александра Македонского в начале III века до н. э., вторая была посвящена европейской истории III и, вероятно, первой половины II века до н. э. Несмотря на название, во втором томе «Истории Азии» подробно рассматривалась культура долины Нила, обобщались существовавшие в птолемеевском Египте знания об обычаях и общественных институтах царства Куш и описывалась его столица Мероэ. Также в этой работе давался обзор представлений греческих авторов о причинах разливов Нила. Хотя оригиналы этих трудов не сохранились, обширные выдержки из них включены в «Историческую библиотеку» Диодора Сицилийского[2].

Наиболее известен последний труд Агатархида, «Об Эритрейском море» в пяти томах, более специализированный, чем предыдущие два, и посвящённый как истории, так и этнографии народов, населяющих южную часть ойкумены — населённого мира, известного греческим авторам, — а также географии этого региона. В значительной степени содержание первой и пятой книг этого трактата передано в кодексе 250 фотиевой «Библиотеки», отрывки из пятой книги включены в «Историческую библиотеку» Диодора, а труд в целом был использован при написании географом Артемидором Эфесским его собственного трактата о Красном море. Судя по сохранившемуся содержанию, первые четыре тома труда излагали в том числе и историю греческого проникновения в верховья Нила и на территории к югу от Египта и Красного моря. Лучше всего сохранился пятый том, содержащий данные об истории и культурной географии земель по обоим берегам Красного моря. Автор повествует об ихтиофагах — рыболовецких народах африканского побережья Красного моря, троглодитах — кочевниках-скотоводах, населявших холмистые регионы и, вероятно, родственных современным беджа, и царстве Саба на территории современного Йемена. Также приводятся краткие сведения о более примитивных племенах охотников и собирателей, обитающих на территории между Нилом и Красным морем, живой природе региона, включая основных представителей животного мира, и золотых копях Нижней Нубии[2].

Агатархид, сам не бывший путешественником, составлял свои книги как компилятор, опираясь на труды более ранних авторов — Ктесия и Эратосфена, — а также рассказы купцов и отчёты о путешествиях из царских архивов Птолемеев[1]. Иногда это приводило к полному непониманию им источников — так, информация о шимпанзе превратилась у него в историю о живущих на деревьях дикарях; искусственное деление народов по основным продуктам питания, основанное на распространённом среди перипатетиков представлении о том, что культура определяется взаимодействием человека с окружающей средой, могло исказить истинную этническую картину. Тем не менее, обилие деталей в его трудах делает их наиболее полным источником информации об истории и культурной географии Северо-Восточной Африки вплоть до появления трудов средневековых арабских авторов, и многие более поздние античные писатели использовали его информацию в своих книгах, включая «Географию» Страбона, «Естественную историю» Плиния Старшего, «О природе животных» Элиана и «Эфиопику» Гелиодора[2].

Напишите отзыв о статье "Агатархид"

Примечания

  1. 1 2 Агатархид Книдский // Антич­ные писа­те­ли. Сло­варь. — СПб., 1999.</span>
  2. 1 2 3 4 5 6 Stanley M. Burstein. [books.google.ru/books?id=39JMAgAAQBAJ&lpg=PP1&pg=PA109#v=onepage&q&f=false Agatharchides of Cnidus] // Dictionary of African Biography / Henry Louis Gates, Jr., Emmanuel Akyeampong, Steven J. Niven (Eds.). — Oxford University Press, 2012. — Vol. 1. — P. 109-111. — ISBN 978-0-19-538207-5.</span>
  3. М. Д. Бухарин. [www.olmamedia.ru/histrf/book/agatarkhid-knidskiy.html Агатархид Книдский] // Российская историческая энциклопедия. — Т. 1.
  4. </ol>

Литература

  • Мюллер, «Fragmenta histoncorum graec.» (т. III, П., 1849)
  • «Geographi graeci minores» (т. I, П., 1855).

Ссылки

Отрывок, характеризующий Агатархид

Началась кампания, полк был двинут в Польшу, выдавалось двойное жалованье, прибыли новые офицеры, новые люди, лошади; и, главное, распространилось то возбужденно веселое настроение, которое сопутствует началу войны; и Ростов, сознавая свое выгодное положение в полку, весь предался удовольствиям и интересам военной службы, хотя и знал, что рано или поздно придется их покинуть.
Войска отступали от Вильны по разным сложным государственным, политическим и тактическим причинам. Каждый шаг отступления сопровождался сложной игрой интересов, умозаключений и страстей в главном штабе. Для гусар же Павлоградского полка весь этот отступательный поход, в лучшую пору лета, с достаточным продовольствием, был самым простым и веселым делом. Унывать, беспокоиться и интриговать могли в главной квартире, а в глубокой армии и не спрашивали себя, куда, зачем идут. Если жалели, что отступают, то только потому, что надо было выходить из обжитой квартиры, от хорошенькой панны. Ежели и приходило кому нибудь в голову, что дела плохи, то, как следует хорошему военному человеку, тот, кому это приходило в голову, старался быть весел и не думать об общем ходе дел, а думать о своем ближайшем деле. Сначала весело стояли подле Вильны, заводя знакомства с польскими помещиками и ожидая и отбывая смотры государя и других высших командиров. Потом пришел приказ отступить к Свенцянам и истреблять провиант, который нельзя было увезти. Свенцяны памятны были гусарам только потому, что это был пьяный лагерь, как прозвала вся армия стоянку у Свенцян, и потому, что в Свенцянах много было жалоб на войска за то, что они, воспользовавшись приказанием отбирать провиант, в числе провианта забирали и лошадей, и экипажи, и ковры у польских панов. Ростов помнил Свенцяны потому, что он в первый день вступления в это местечко сменил вахмистра и не мог справиться с перепившимися всеми людьми эскадрона, которые без его ведома увезли пять бочек старого пива. От Свенцян отступали дальше и дальше до Дриссы, и опять отступили от Дриссы, уже приближаясь к русским границам.
13 го июля павлоградцам в первый раз пришлось быть в серьезном деле.
12 го июля в ночь, накануне дела, была сильная буря с дождем и грозой. Лето 1812 года вообще было замечательно бурями.
Павлоградские два эскадрона стояли биваками, среди выбитого дотла скотом и лошадьми, уже выколосившегося ржаного поля. Дождь лил ливмя, и Ростов с покровительствуемым им молодым офицером Ильиным сидел под огороженным на скорую руку шалашиком. Офицер их полка, с длинными усами, продолжавшимися от щек, ездивший в штаб и застигнутый дождем, зашел к Ростову.
– Я, граф, из штаба. Слышали подвиг Раевского? – И офицер рассказал подробности Салтановского сражения, слышанные им в штабе.
Ростов, пожимаясь шеей, за которую затекала вода, курил трубку и слушал невнимательно, изредка поглядывая на молодого офицера Ильина, который жался около него. Офицер этот, шестнадцатилетний мальчик, недавно поступивший в полк, был теперь в отношении к Николаю тем, чем был Николай в отношении к Денисову семь лет тому назад. Ильин старался во всем подражать Ростову и, как женщина, был влюблен в него.
Офицер с двойными усами, Здржинский, рассказывал напыщенно о том, как Салтановская плотина была Фермопилами русских, как на этой плотине был совершен генералом Раевским поступок, достойный древности. Здржинский рассказывал поступок Раевского, который вывел на плотину своих двух сыновей под страшный огонь и с ними рядом пошел в атаку. Ростов слушал рассказ и не только ничего не говорил в подтверждение восторга Здржинского, но, напротив, имел вид человека, который стыдился того, что ему рассказывают, хотя и не намерен возражать. Ростов после Аустерлицкой и 1807 года кампаний знал по своему собственному опыту, что, рассказывая военные происшествия, всегда врут, как и сам он врал, рассказывая; во вторых, он имел настолько опытности, что знал, как все происходит на войне совсем не так, как мы можем воображать и рассказывать. И потому ему не нравился рассказ Здржинского, не нравился и сам Здржинский, который, с своими усами от щек, по своей привычке низко нагибался над лицом того, кому он рассказывал, и теснил его в тесном шалаше. Ростов молча смотрел на него. «Во первых, на плотине, которую атаковали, должна была быть, верно, такая путаница и теснота, что ежели Раевский и вывел своих сыновей, то это ни на кого не могло подействовать, кроме как человек на десять, которые были около самого его, – думал Ростов, – остальные и не могли видеть, как и с кем шел Раевский по плотине. Но и те, которые видели это, не могли очень воодушевиться, потому что что им было за дело до нежных родительских чувств Раевского, когда тут дело шло о собственной шкуре? Потом оттого, что возьмут или не возьмут Салтановскую плотину, не зависела судьба отечества, как нам описывают это про Фермопилы. И стало быть, зачем же было приносить такую жертву? И потом, зачем тут, на войне, мешать своих детей? Я бы не только Петю брата не повел бы, даже и Ильина, даже этого чужого мне, но доброго мальчика, постарался бы поставить куда нибудь под защиту», – продолжал думать Ростов, слушая Здржинского. Но он не сказал своих мыслей: он и на это уже имел опыт. Он знал, что этот рассказ содействовал к прославлению нашего оружия, и потому надо было делать вид, что не сомневаешься в нем. Так он и делал.
– Однако мочи нет, – сказал Ильин, замечавший, что Ростову не нравится разговор Здржинского. – И чулки, и рубашка, и под меня подтекло. Пойду искать приюта. Кажется, дождик полегче. – Ильин вышел, и Здржинский уехал.
Через пять минут Ильин, шлепая по грязи, прибежал к шалашу.
– Ура! Ростов, идем скорее. Нашел! Вот тут шагов двести корчма, уж туда забрались наши. Хоть посушимся, и Марья Генриховна там.
Марья Генриховна была жена полкового доктора, молодая, хорошенькая немка, на которой доктор женился в Польше. Доктор, или оттого, что не имел средств, или оттого, что не хотел первое время женитьбы разлучаться с молодой женой, возил ее везде за собой при гусарском полку, и ревность доктора сделалась обычным предметом шуток между гусарскими офицерами.
Ростов накинул плащ, кликнул за собой Лаврушку с вещами и пошел с Ильиным, где раскатываясь по грязи, где прямо шлепая под утихавшим дождем, в темноте вечера, изредка нарушаемой далекими молниями.
– Ростов, ты где?
– Здесь. Какова молния! – переговаривались они.


В покинутой корчме, перед которою стояла кибиточка доктора, уже было человек пять офицеров. Марья Генриховна, полная белокурая немочка в кофточке и ночном чепчике, сидела в переднем углу на широкой лавке. Муж ее, доктор, спал позади ее. Ростов с Ильиным, встреченные веселыми восклицаниями и хохотом, вошли в комнату.