Агурский, Михаил Самуилович

Михаил Самуилович Агурский
Михаил Агурский
Имя при рождении:	Мэлик Самуилович Агурский
Дата рождения:	1933(1933)
Место рождения:	Москва, СССР
Дата смерти:	21 августа 1991(1991-08-21)
Место смерти:	Москва, СССР
Гражданство:	Советский Союз, Израиль
Род деятельности:	диссидент, публицист, литературовед, учёный-кибернетик, историк, политолог, советолог, мемуарист, сионист.
Годы творчества:	1959—1991
Язык произведений:	русский

Михаи́л Самуи́лович Агу́рский (настоящее имя Мэ́лик; 1933, Москва — 21 августа 1991, Москва) — советский диссидент, публицист, литературовед, учёный-кибернетик, историк, политолог, советолог, мемуарист, деятель сионизма и профессор Еврейского университета в Иерусалиме.

Михаил Самуилович Агурский — литературный псевдоним Мэлика Самуиловича Агурского. Другие варианты его имени — Мэлир, а также Мэлиб.

Биография

Научная работа

Михаил Агурский родился в Москве в 1933 году, в семье известного революционера, историка и партийного деятеля Самуила (Шмуэла) Хаимовича Агурского (1884—1947). Там же окончил школу в 1950 году.

В 1955 году женился на Вере Фёдоровне Кондратьевой. Получил высшее техническое образование. В начале 1960-х работал в ЭНИМСе — экспериментальном научно-исследовательском институте металлорежущих станков.

В 1965 году оставил работу и поступил в аспирантуру Института автоматики и телемеханики АН СССР, по окончании которой с 1968 года работал в Научно-исследовательском институте технологии машиностроения (НИИТМ) — головном технологическом институте Министерства общего машиностроения. В мае 1969 года защитил кандидатскую диссертацию в области кибернетики. М. С. Агурский являлся автором нескольких научных работ, опубликованных в профильных изданиях, был членом Московского общества испытателей природы по секции генетики.

Инакомыслящий кибернетик

Получив техническое образование, Агурский не стал узким техническим специалистом. По свидетельству поэта Александра Лайко, уже в конце 1950-х годов Агурский — в рядах московского андерграунда, в числе инициаторов создания молодёжного поэтического клуба «Факел» и его председатель.

В 1955 году Агурский познакомился с Надеждой Васильевной Верещагиной, дочерью писателя и религиозного мыслителя Василия Розанова; позднее познакомился с семьёй Даниила Андреева. По книгам из библиотеки Розанова начал пристально изучать работы самого Розанова, Владимира Соловьева, Константина Леонтьева, Дмитрия Мережковского, Михаила Гершензона, религиозную мысль Достоевского, Толстого, Мартина Бубера. Одновременно его увлекало изучение деятельности отца, история русской церкви и деятельность современной православной церкви, история сионизма, межконфессиональные отношения.

Особую роль в биографии Михаила Агурского сыграл проповедник Александр Мень. Агурский познакомился с его семьёй в середине 1960-х годов. Благодаря духовному наставничеству отца Александра, его открытости к другим конфессиям, Агурский приобрёл новые знакомства как в среде инакомыслящих диссидентов, сионистов, так и в среде священников православной церкви.

Глубокие познания Агурского в области религиозной философии, контакты с деятелями РПЦ, открытые высказывания в защиту политики Израиля плохо уживались со статусом сотрудника военно-космического учреждения. Осенью 1970 года Агурский оставил НИИМТ, предполагая сосредоточиться на работах в области биокибернетики, но желание устроиться на работу в Институт автоматики и телемеханики (ИАТ) осуществить не удалось. Оказавшись без работы, Агурский кормил семью, зарабатывая переводами для ВИНИТИ и «Журнала Московской Патриархии», одновременно каталогизируя иностранный отдел библиотеки Московской духовной академии при Свято-Троицкой Сергиевой Лавре в Загорске.

Правозащитная деятельность

Получив относительную материальную и социальную независимость, Агурский сблизился с сионистами-отказниками (Владимир Слепак, Александр Лернер, Иосиф Бегун, Кирилл Хенкин и т. д.) и с кругом московских диссидентов: Юрий Глазов, Валентин Турчин, Наум Коржавин, Жорес Медведев, Юз Алешковский и др. 1970—1971 годы — годы колебаний Михаила Агурского. Он решал для себя, стоит ли ему продолжать свою деятельность в качестве учёного-кибернетика в Советском Союзе или покинуть страну и связать свою судьбу с сионизмом.

В 1971 году подал документы на выезд в Израиль и обратился с несколькими письмами на имя Генерального секретаря ЦК КПСС Л. И. Брежнева о притеснениях, которые ему как еврею чинятся при устройстве на работу. Из текста писем Брежневу ясно, что отсутствие работы — скорее повод, нежели настоящая причина его беспокойства. Об этом же говорил и сам Агурский. Действительное его желание — не только и не столько получение приемлемой работы в Советском Союзе, сколько репатриация в Израиль. В выезде в Израиль Агурскому как бывшему сотруднику режимного учреждения было отказано без указания возможного срока пересмотра такого решения.

В то же время, как явствует из воспоминаний самого Агурского, власти не применяли к нему никаких насильственных мер, если не считать прослушивания телефонных разговоров. Михаил Самуилович свободно перемещался по стране, публиковал свои работы за рубежом и в самиздате, имел возможность легального заработка, в том числе со своих патентованных изобретений, выступал с лекциями, сотрудничал с Московской Патриархией, встречался с участниками сионистского и диссидентского движений. Власть избегала открытых репрессивных мер, как в случае с Жоресом Медведевым, и надеялась на ненасильственное разрешение конфликта.

В числе прочих сионистов и правозащитников Агурский принимал участие в антипалестинской манифестации у ливанского посольства в Москве в 1972 году, в результате которой все манифестанты были задержаны. Вместе с Агурским был задержан также академик А. Д. Сахаров. В результате этого столкновения Агурский сделал вывод о трениях между МВД и КГБ, эти трения впоследствии он провоцировал сам, пытаясь сыграть на них в своих интересах Для скорейшего получения разрешения на выезд Агурский налаживает также связи с корреспондентами иностранных газет и журналов.

В 1973 году Агурский в числе других правозащитников (Валентин Турчин, Владимир Максимов, Александр Галич, Игорь Шафаревич) выступил в защиту академика А. Д. Сахарова против осуждения его советскими средствами массовой информации. Тем самым Агурский как бы вступил в противоречие с сионистским стремлением дистанцировать себя от любой деятельности, связанной с вмешательством в нееврейскую государственность. Причина, которой он мотивировал свои действия, была безусловная поддержка Сахаровым стремлений советских евреев-сионистов репатриироваться из Советского Союза в Израиль.

Вскоре Агурский знакомится с самим Андреем Сахаровым, Роем Медведевым, Юрием Орловым, Валерием Чалидзе, Александром Солженицыным. По инициативе последнего он пишет статью «Современные общественно-экономические системы и их перспективы» для сборника статей «Из-под глыб». Сборник был посвящён вопросам духовной и общественной жизни того времени — новые «Вехи», по выражению Солженицына. Сборник этот со статьями Игоря Шафаревича, Феликса Светова, Евгения Барабанова, Вадима Борисова, Михаила Поливанова, самого Солженицына и под его редакцией вышел в самиздате в Москве в 1974 году. В этом же году издательство YMCA-Press выпустило книгу в Париже.

Книга составила собой эпоху в советском инакомыслии. Агурский был единственным автором-сионистом среди остальных участников издания. Как говорил об Агурском А. И. Солженицын на пресс-конференции в Цюрихе в ноябре 1974 года, посвящённой выходу сборника:

Его объединяет с группой русских авторов в первую очередь то большое значение, которое все они — вот, соавторы — придают национальному самосознанию.

По мнению исследователя Аркадия Блюмбаума статья Агурского ныне не является актуальной, поскольку она:

… представляла собой достаточно утопический общественный проект — попытку снять противоречия между «капитализмом» и «социализмом». В результате Агурский выстроил почти тоталитарную конструкцию, предполагающую отказ от системы политических партий, введение цензуры, ограничение доступа к информации, устранение — в духе левых концепций — различий между физическим и умственным трудом и т. п.

Нашумевшая книга, по-видимому, ускорила давно желанный для Агурского выезд в Израиль в 1975 году. Перед отъездом в Израиль весной 1975 года Агурский в интервью «The Jerusalem Post» оптимистично заявил:

Я уезжаю из России не как её враг, а как истинный друг, которого волнует её настоящее и будущее. Я старался сделать всё возможное для сотрудничества между русским и еврейским национальными движениями. Эти усилия, по-видимому, были достаточно успешными, чтобы позволить мне надеяться на будущую дружбу Израиля и возрождённой России

Как бы в подтверждение его слов накануне перед отъездом в апреле 1975 года проводить Агурского приехали самые разные люди: Эрнст Неизвестный, Рой Медведев, Александр Гинзбург, Игорь Шафаревич, Леонид Бородин, Юрий Орлов, Владимир Войнович, Валентин Турчин, Пётр Якир, Геннадий Шиманов, Александр Мень, Юрий Иванов и другие.

Агурский в Израиле

Последние 16 лет своей жизни Агурский провёл в Израиле. Но большинство из написанного им в это время так или иначе обращено к Советскому Союзу. В 1976 году Агурский становится сотрудником Иерусалимского университета. Он публикует многочисленные статьи на религиозные, национальные, социально-политические и историко-культурные темы в различных средствах массовой информации. В 1979 году (по иным данным в 1983 году) Михаил Агурский во Франции защищает докторскую диссертацию в университете Сорбонны. Получив степень доктора славистики, стал профессором Еврейского университета. Тема диссертации: «Национальные корни Советской власти», она была издана в Париже на русском языке в 1980 году в виде книги «Идеология национал-большевизма».

Впоследствии Агурский читал лекции, готовил рекомендации для правительства Израиля в качестве политолога, работал политкомментатором на телевидении. В частности, Агурский утверждал, что военных ресурсов Советского Союза недостаточно для ведения крупномасштабной наступательной войны, что спровоцировало в Израиле упрёки Агурского в том, будто он является агентом КГБ. Агурский также состоял членом Центрального комитета израильской Партии Труда.

Обсуждению советской политики посвящены следующие его книги «Советский Голем» (1983 год), «Третий Рим» (1987 год), «Торговые связи между Советским Союзом и странами Ближнего Востока» (1990 год), статья «Ближневосточный конфликт и перспективы его урегулирования», журнал «Наш современник», 1990, № 6. Помимо этого он активно изучал историю еврейского вопроса в царской России и в Советском Союзе. В 1986 году в соавторстве с Маргаритой Шкловской он опубликовал собрание текстов Максима Горького о еврействе. Интерес к творчеству Горького отразился и в его последней статье «Великий еретик (Горький как религиозный мыслитель)», опубликованной в журнале «Вопросы философии» в августе 1991 года.

В годы перестройки Агурский получил возможность вновь побывать в Советском Союзе. Он приезжает в страну в 1989 году, встречается со своими прежними коллегами-оппонентами по еврейскому вопросу (Шафаревич), выступает перед различными аудиториями с собственными трактовками сионизма и национализма. На встрече в МГУ его представляет вдова Даниила Андреева Алла Александровна Андреева. Он даёт интервью советским изданиям — «Вестник еврейской советской культуры» и др.

Спустя два года он был персонально приглашён в Советский Союз в связи организацией «Конгресса соотечественников», на который прибыл 19 августа в самый разгар августовского путча. Потрясённый событиями бурной московской политической жизни, он внезапно умирает от сердечного приступа в отеле номера гостиницы «Россия» 21 августа 1991 года.

Вдова Михаила Самуиловича Агурского, Вера Фёдоровна Агурская, опубликовала в Иерусалиме после смерти мужа в 1996 году его воспоминания «Пепел Клааса».

Агурский имел дочь и сына.

Взгляды Михаила Агурского

Истолкование антисемитизма

Как пишет сам Агурский, будучи к началу 1970-х годов убеждённым сионистом, до 1973 года он не принимал активного участия в диссидентском движении.

До этого я строго придерживался еврейской дисциплины и открыто не встревал в диссидентские дела. Но тут мне стало казаться, что тактика эта начинает обнаруживать свои слабости. Сахаров всегда выступал в нашу защиту, поэтому молчать становилось аморально. Я решил, что надо публично поддержать диссидентов в части требований, касающихся прав человека. Все равно мы были связаны тысячами нитей, и вести себя иначе означало бы уподобляться страусу, прячущему голову в песок.

По мнению Михаила Болотовского, Агурский не мог быть рядовым сионистом уже в силу того, что он был тесно связан с культурой и общим духовным строем России. Это «человек, любящий Россию и не желающий ей зла даже в ответ на зло». К примеру, если у любого еврея понятие юдофоб должно было вызывать отторжение, то у Агурского оно вызывало любопытство. Для Агурского это — нонсенс, требующий осмысления. Интерес Агурского к антисемитизму подразумевал интерес в первую очередь к антисемитам-мыслителям: Достоевский, Розанов, Шафаревич и т. д. Агурский стремился разобраться в основательности многолетних предрассудков в отношении явления антисемитизма и перепроверить их.

Колебания Розанова между юдофильством и неистовым антисемитизмом Агурский интерпретирует как проявление сложного нерасчленимого понятия «дружбы-ненависти», имеющего цикличный характер. Эти колебания в той или иной мере присущи многим мыслителям-антисемитам. Есть антисемитизм бытовой, животный, как общее проявление страха и ксенофобии, но осознанного, интеллектуального антисемитизма, по мнению Агурского, быть не может, а могут быть лишь отдельные фазы «любви-вражды».

Концепция национал-большевизма

В отличие от большинства евреев-сионистов, Агурский никогда не уходил от острой темы роли евреев в революции, в организации Красного террора, их значения в формировании советского режима подавления инакомыслия с его колоссальными лагерями, системой принудительного труда и т. д. Наоборот, он полагал, что чем раньше евреи и русские придут к какому-то совместному выводу в этом наболевшем вопросе, тем проще им будет найти взаимопонимание в будущем.

Социолог Александр Дугин следующим образом характеризует взгляды Агурского:

Проблему евреев в контексте большевизма Агурский рассматривает в совершенно неожиданном ключе. С его точки зрения, массовое участие евреев в революции объясняется не столько их враждебностью к православной России, местью за «черту оседлости» или беспочвенностью и западничеством, сколько особым эсхатологическим мессианским настроем, характерным для сектантской разновидности иудаизма (хасидского или саббатаистского типа), которая была чрезвычайно распространена среди восточноевропейских евреев. Именно сходство апокалиптического фанатизма, общность религиозного типа с представителями русского сектантства и гностицизма интеллигенции, предопределили роль евреев в большевистском движении.

В целом Михаил Агурский оценивает русский национализм в качестве конструктивной силы, направленной на защиту собственных интересов, а не против других народов. Основанием его, также как и основанием сионизма, является естественный инстинкт самосохранения нации. В результате Агурский приходит к следующему выводу: «Русский национализм, сосредоточенный на интересах своего народа, и сионизм — не враги друг другу и, более того, имеют общие интересы». Эта мысль перекликается со словами А. И. Солженицына, высказанными Агурскому ранее: «Сейчас остались два народа с волею к жизни: русские и евреи».

В своей самой значительной работе «Идеология национал-большевизма» Агурский развивает собственную оригинальную концепцию о сугубо национальном, исконно русском характере Октябрьской революции, её неизбежности и обусловленности. Он приводит убедительные факты массовой поддержки большевиков их бывшими соперниками. Среди них исследователь перечисляет эсеров, бывших царских генералов, инженеров-специалистов, колчаковских министров, черносотенцев, некоторых церковников и эмигрантов — вот та, казалось бы неожиданная, среда, на которую в определённой мере в собственных интересах смогли опереться лидеры большевизма.

Среди прочих таких попутчиков революции наибольшее значение Агурский отводит харбинскому эмигранту, главе движения «Смена вех» Н. В. Устрялову, который предположил неизбежность преображения коммунизма и интернационализма в настоящую национальную власть с подлинным вождём государства во главе. В концепции Агурского большевистские руководители по типу Льва Троцкого или Анатолия Луначарского, являются представителями «красного патриотизма», которым противостоят чистые коммунисты-интернационалисты Лев Каменев, Григорий Зиновьев.

Внутрипартийной борьбой «большевиков» и «коммунистов» оптимальным образом воспользовался И. В. Сталин, воплотивший, таким образом, в реальность мечту Николая Устрялова о подлинном национал-большевистском вожде. Именно Сталин и отказался от мировой революции, избавившись от значительной части еврейского руководства СССР. Критик-рецензет книги «Идеология национал-большевизма» Владимир Яранцев усматривает также у самого Агурского «очевидные симпатии к революционному мессианству (русскому, еврейскому, христианскому, антихристианскому, тут не важно)», которые, по его мнению, «вступают в противоречие с гуманистическими ценностями».

Сам же Агурский подводит в своей книге следующий итог:

Не следует искать виноватых и невиновных в истории. Легко подсчитывать ошибки, когда битва уже закончена. И после нас найдутся учётчики, которые, пожалуй, станут собирать на нас материалы к Страшному суду. Надо пытаться понять действия всех, кто бы они ни были: кадеты, эсеры, левые, коммунисты, сектанты. Большевистская революция — это гигантская человеческая трагедия, изучение которой будет продолжаться ещё долго.

Агурский и «Наш современник»

В 1990 году журнал «Наш современник» в статье «Ближневосточный конфликт и перспективы его урегулирования» одним из первых в Советском Союзе отразил израильскую точку зрения на арабо-израильский конфликт. Автором статьи был Михаил Агурский. Он дал краткий очерк возникновения сионизма, становления израильской государственности и советско-израильских отношений. Лейтмотив статьи: восстановление советско-израильских дипломатических отношений и взаимного доверия двух государств, неувязывание советско-израильских отношений с арабо-израильским конфликтом. Советско-израильские контакты по мысли Агурского, ослабляют позиции правых в Израиле и дают Советскому Союзу новые рычаги для ближневосточного урегулирования.

На страницах этого консервативного журнала Агурскому ответил его ведущий критик Вадим Кожинов. Он в целом согласился с пониманием Агурским сути ближневосточного конфликта, однако оспорил понимание Агурским самого термина сионизм:

для М. Агурского (это чётко сформулировано в его статье) сионизм — это главным образом идея и практическая программа национального возрождения евреев как народа.

С таким сионизмом Кожинов готов согласиться, но Кожинов понимает современный сионизм шире, чем Агурский:

Сионизм — это еврейское национальное движение, которое ставит своей целью создание и развитие еврейского государства и концентрацию в нём евреев. В этом — суть; если существует международное сионистское движение, то оно обслуживает эту идею.

По мнению Кожинова, угрозой является не «сионизм Агурского», а тот сионизм, которого Агурский не хочет видеть — «международное политическое и основывающееся на грандиозной экономической мощи явление». «Международный сионизм» по Кожинову базируется не в Израиле, а в США и представлен людьми, отнюдь не намеревающимися репатриироваться в Израиль и зачастую не имеющие к еврейству ни малейшего отношения.

В ответной статье Михаил Агурский оспорил правомочность кожиновского разграничения «двух сионизмов», разделение евреев на евреев-израильтян и сионистов диаспоры. Некоторых евреев — равно евреев диаспоры или израильтян, по мнению Агурского, — еврейское государство и еврейский национализм не интересуют вообще — Исраэль Шамир (относительно деятельности самого Шамира Агурский ясно не высказался, отметив своё противоречивое о нём мнение). Поэтому и разграничение Кожинова ошибочно. Он посоветовал Кожинову сохранить за евреями право быть сионистами, отметив подход публициста, лишённый антисемитских воззрений, свойственных некоторым его консервативным коллегам.

Отзывы о взглядах Михаила Агурского

По мнению Патриарха Алексия II,

В связи с еврейско-православным диалогом следует… вспомнить нашего современника профессора Михаила Агурского из Иерусалима, знатока истории евреев в России, много сделавшего для нашего сближения. Недавно он приехал из Израиля в Москву на конгресс русской диаспоры и здесь неожиданно умер. Вечная ему память…

Литературный критик и публицист Вадим Кожинов:

Итак, есть сионизм и сионизм. «Национальный» сионизм, к которому, как следует из его сочинений, принадлежит М. Агурский, исходит из того совершенно естественного факта, что евреи, как и любой народ стремятся развивать свою собственную культуру и строить свою самостоятельную государственность… Известный сионистский деятель М. С. Агурский, не боявшийся острых проблем…

Журналист и редактор Михаил Болотовский:

мало кто из современных сионистов внёс больший, нежели Агурский, вклад в борьбу за право евреев репатриироваться в Израиль. Но промолчали московские правозащитники, промолчала и израильская интеллигенция, правый фланг которой не может даже спустя семь лет после смерти Агурского забыть о его близости к Партии Труда, а левый, в свою очередь, по-прежнему относится к нему с некоторой осторожностью, памятуя о «необъяснимой» симпатии учёного к русским националистам.

Публицист националистического направления, сам в прошлом диссидент и участник проводов Агурского в Израиль — Г. М. Шиманов, демонстрирует последовательное и безоговорочное неприятие уступок иудейству в православии:

этот сомысленник Меня (…) обратился к московскому патриарху с ультиматумом, требуя деканонизации мучеников Евстратия Печерского и Гавриила Белостокского, отказа от антииудейских текстов в богослужении и от антииудейских «слов» вселенского святителя Иоанна Златоуста. Я уже не помню, какой срок давался патриарху для ответа, но помню, что небольшой, что-то вроде месяца или даже меньше. После чего Агурский обещал обратиться к мировой общественности. Но то ли патриарху не доложили об ультиматуме, то ли он по рассеянности забыл на него ответить. И Огурец (так мы его называли за глаза) отплатил ему той же монетой, забыв обратиться к мировой общественности.

— «Мои показания по делу об убийстве Александра Меня», Молодая гвардия, № 2, 1996 г.

Мнение российско-израильского историка и публициста Михаила Хейфеца:

Покойный Мелик слыл в Израиле исследователем необычным. По-моему, он особо не копал материалы вглубь, но всегда увлекался эффектными, хотя, бывало, не слишком обоснованными гипотезами (я с ним много и часто спорил). Но… Но зато Мелик всегда бывал интересен! В свободное время читал обширную литературу, иногда настолько популярную, что в неё почти никто не заглядывал всерьёз (ну, скажем, в полное собрание Горького!), и ухитрялся извлекать оттуда парадоксальные исторические концепции. С первого взгляда всё у него казалось чистым сочинением, но … По прошествии времени обнаруживались неожиданные обоснования, и почти любая гипотеза Агурского начинала играть свежими и влекущими красками.

Социолог Александр Дугин:

Самым полным и интересным (на сегодняшний день) исследованием русского национал-большевизма является книга Михаила Агурского. Агурский был диссидентом, в 70-е эмигрировал из СССР в Израиль, но вместе с тем, его отношение к советскому национал-большевизму остается в высшей степени объективным, а в некоторых случаях в оценках сквозит глубокая симпатия. На наш взгляд, труд Агурского — самое серьёзное произведение, посвященное советскому периоду русской истории, помогающее понять его глубинный духовный смысл.

Адрес в Москве

С середины 1960 годов Агурский переехал в московский район Беляево-Богородское. На своих письмах к Л. И. Брежневу Агурский указывал свой обратный адрес: Москва, Профсоюзная ул., д. 102, корп. 5, кв. 176.

Библиография

• Неонацистская опасность в Советском Союзе — Самиздат.
• Международное значение «Письма вождям». — Самиздат.
• Евреи-христиане в Российской Православной Церкви // Вестник РХД. 1974, № 114; 1975, № 115, № 116.
• Обращение к американской интеллигенции. Письмо в «Нью-Йорк Таймс».
• Современные общественно-экономические системы и их перспективы // Из-под глыб. — YMCA-Press, Paris, 1974. — 276 с.
• Национальный вопрос в СССР. — Рус.-англ. толковый словарь. — New York, 1976.
• Религиозная мысль в СССР и социальные настроения интеллигенции. — «Русская мысль», Париж, 1976. 26 февр. С. 4, 12.
• К дискуссии о Солженицыне. — 1976. Париж. Русская мысль, 17 июня. С. 12. (Из редакционной почты).
• Русский национализм и еврейский вопрос // Сион. Тель-Авив, 1976.
• Самоубийство Луиса Мерсьера Веги. — «22», Тель-Авив, июнь, 1978 г., с. 209—218
• Идеология национал-большевизма — YMCA-PRESS, Paris, 1980. (на русском). — 322 с.
• Одинокий мыслитель // Новый журнал, Нью-Йорк, 1980. № 138.
• Советский Голем. — London, 1983, (на русском). [www.vtoraya-literatura.com/publ_579.html pdf]
• Михаил Агурский. Универсалистские тенденции в еврейской религиозной мысли. // Вестник РХД, № 140, III—IV, 1983, сс. 61—71.
• Russian Orthodox Christians and Holocaust, Emmanuel, № 17, Jerusalem, p. 90.
• Горький М. Из литературного наследия. Горький и еврейский вопрос. — Иерусалим, Еврейский университет, 1986. В соавторстве с Маргаритой Шкловской (на русском).
• The Third Rome. — Westview, 1989 (на иврите, 1988 г.)
• Солженицын призывает создать славянскую конфедерацию. // Наша страна. Тель-Авив, 1990. 12 окт.
• Третий мир внутри советской империи: По поводу ст. А. Солженицына // Русская мысль, Париж, 1990. 9 нояб.
• Современные общественно-экономические системы и их перспективы. Из-под глыб. — М., Русская книга, 1992.
• Торговые связи между Советским Союзом и странами Ближнего Востока. — Иерусалим, 1990. (на иврите).
• Ближневосточный конфликт и перспективы его урегулирования. // «Наш современник», 1990, № 6, с. 127, 128.
• В плену опасного мифа//Еврейская газета, 26.03.91. (Ответ В. Кожинову).
• Великий еретик (Горький как религиозный мыслитель) // «Вопросы философии», № 8.
• Пепел Клааса. — Иерусалим: URA, 1996
• Эпизоды воспоминаний / Публ. подгот. С. Гринберг // Иерусалимский журнал, 2000. № 3, № 5.
• Идеология национал-большевизма. — М.: Алгоритм, 2003. — 320 с. — ISBN 5-9265-0089-3

См. также

• Диссиденты в СССР
• Самиздат
• Сионизм
• Отказники

Литература

• В. Кожинов. Сионизм М. Агурского и международный сионизм. — «Наш современник», 1990, № 6.
• Российская еврейская энциклопедия. Том. 1, Изд. 2-е, исправленное и дополненное. М., Эпос, 1994 г.
• Континент. 2002. № 111. С. 347—348.
• «Александр Исаевич Солженицын. Материалы к биобиблиографии». СПб., 2007 г.

Ссылки

• [historic.ru/books/item/f00/s00/z0000026/st001.shtml Михаил Агурский: Идеология национал-большевизма]
• [www.krotov.info/library/01_a/gu/rsky_02.htm Михаил Агурский: Пепел Клааса. Неизвестные главы из книги]
• [svitk.ru/004_book_book/8b/1943_dugin-tamplieri.php Дугин Александр: Тамплиеры Пролетариата]
• [old.polit.ru/documents/113452.html Михаил Болотовский: «Агурский и Россия: История печальных совпадений».]
• [www.ivanoff.ru/hpg/np/inh.htm Иванов Л. Ю. Национально-патриотические силы России: идейные корни и реалии конца XX века.]

Отрывок, характеризующий Агурский, Михаил Самуилович

– Да, в этой комнате, четыре дня тому назад, совещались Винцингероде и Штейн, – с той же насмешливой, уверенной улыбкой продолжал Наполеон. – Чего я не могу понять, – сказал он, – это того, что император Александр приблизил к себе всех личных моих неприятелей. Я этого не… понимаю. Он не подумал о том, что я могу сделать то же? – с вопросом обратился он к Балашеву, и, очевидно, это воспоминание втолкнуло его опять в тот след утреннего гнева, который еще был свеж в нем.
– И пусть он знает, что я это сделаю, – сказал Наполеон, вставая и отталкивая рукой свою чашку. – Я выгоню из Германии всех его родных, Виртембергских, Баденских, Веймарских… да, я выгоню их. Пусть он готовит для них убежище в России!
Балашев наклонил голову, видом своим показывая, что он желал бы откланяться и слушает только потому, что он не может не слушать того, что ему говорят. Наполеон не замечал этого выражения; он обращался к Балашеву не как к послу своего врага, а как к человеку, который теперь вполне предан ему и должен радоваться унижению своего бывшего господина.
– И зачем император Александр принял начальство над войсками? К чему это? Война мое ремесло, а его дело царствовать, а не командовать войсками. Зачем он взял на себя такую ответственность?
Наполеон опять взял табакерку, молча прошелся несколько раз по комнате и вдруг неожиданно подошел к Балашеву и с легкой улыбкой так уверенно, быстро, просто, как будто он делал какое нибудь не только важное, но и приятное для Балашева дело, поднял руку к лицу сорокалетнего русского генерала и, взяв его за ухо, слегка дернул, улыбнувшись одними губами.
– Avoir l'oreille tiree par l'Empereur [Быть выдранным за ухо императором] считалось величайшей честью и милостью при французском дворе.
– Eh bien, vous ne dites rien, admirateur et courtisan de l'Empereur Alexandre? [Ну у, что ж вы ничего не говорите, обожатель и придворный императора Александра?] – сказал он, как будто смешно было быть в его присутствии чьим нибудь courtisan и admirateur [придворным и обожателем], кроме его, Наполеона.
– Готовы ли лошади для генерала? – прибавил он, слегка наклоняя голову в ответ на поклон Балашева.
– Дайте ему моих, ему далеко ехать…
Письмо, привезенное Балашевым, было последнее письмо Наполеона к Александру. Все подробности разговора были переданы русскому императору, и война началась.


После своего свидания в Москве с Пьером князь Андреи уехал в Петербург по делам, как он сказал своим родным, но, в сущности, для того, чтобы встретить там князя Анатоля Курагина, которого он считал необходимым встретить. Курагина, о котором он осведомился, приехав в Петербург, уже там не было. Пьер дал знать своему шурину, что князь Андрей едет за ним. Анатоль Курагин тотчас получил назначение от военного министра и уехал в Молдавскую армию. В это же время в Петербурге князь Андрей встретил Кутузова, своего прежнего, всегда расположенного к нему, генерала, и Кутузов предложил ему ехать с ним вместе в Молдавскую армию, куда старый генерал назначался главнокомандующим. Князь Андрей, получив назначение состоять при штабе главной квартиры, уехал в Турцию.
Князь Андрей считал неудобным писать к Курагину и вызывать его. Не подав нового повода к дуэли, князь Андрей считал вызов с своей стороны компрометирующим графиню Ростову, и потому он искал личной встречи с Курагиным, в которой он намерен был найти новый повод к дуэли. Но в Турецкой армии ему также не удалось встретить Курагина, который вскоре после приезда князя Андрея в Турецкую армию вернулся в Россию. В новой стране и в новых условиях жизни князю Андрею стало жить легче. После измены своей невесты, которая тем сильнее поразила его, чем старательнее он скрывал ото всех произведенное на него действие, для него были тяжелы те условия жизни, в которых он был счастлив, и еще тяжелее были свобода и независимость, которыми он так дорожил прежде. Он не только не думал тех прежних мыслей, которые в первый раз пришли ему, глядя на небо на Аустерлицком поле, которые он любил развивать с Пьером и которые наполняли его уединение в Богучарове, а потом в Швейцарии и Риме; но он даже боялся вспоминать об этих мыслях, раскрывавших бесконечные и светлые горизонты. Его интересовали теперь только самые ближайшие, не связанные с прежними, практические интересы, за которые он ухватывался с тем большей жадностью, чем закрытое были от него прежние. Как будто тот бесконечный удаляющийся свод неба, стоявший прежде над ним, вдруг превратился в низкий, определенный, давивший его свод, в котором все было ясно, но ничего не было вечного и таинственного.
Из представлявшихся ему деятельностей военная служба была самая простая и знакомая ему. Состоя в должности дежурного генерала при штабе Кутузова, он упорно и усердно занимался делами, удивляя Кутузова своей охотой к работе и аккуратностью. Не найдя Курагина в Турции, князь Андрей не считал необходимым скакать за ним опять в Россию; но при всем том он знал, что, сколько бы ни прошло времени, он не мог, встретив Курагина, несмотря на все презрение, которое он имел к нему, несмотря на все доказательства, которые он делал себе, что ему не стоит унижаться до столкновения с ним, он знал, что, встретив его, он не мог не вызвать его, как не мог голодный человек не броситься на пищу. И это сознание того, что оскорбление еще не вымещено, что злоба не излита, а лежит на сердце, отравляло то искусственное спокойствие, которое в виде озабоченно хлопотливой и несколько честолюбивой и тщеславной деятельности устроил себе князь Андрей в Турции.
В 12 м году, когда до Букарешта (где два месяца жил Кутузов, проводя дни и ночи у своей валашки) дошла весть о войне с Наполеоном, князь Андрей попросил у Кутузова перевода в Западную армию. Кутузов, которому уже надоел Болконский своей деятельностью, служившей ему упреком в праздности, Кутузов весьма охотно отпустил его и дал ему поручение к Барклаю де Толли.
Прежде чем ехать в армию, находившуюся в мае в Дрисском лагере, князь Андрей заехал в Лысые Горы, которые были на самой его дороге, находясь в трех верстах от Смоленского большака. Последние три года и жизни князя Андрея было так много переворотов, так много он передумал, перечувствовал, перевидел (он объехал и запад и восток), что его странно и неожиданно поразило при въезде в Лысые Горы все точно то же, до малейших подробностей, – точно то же течение жизни. Он, как в заколдованный, заснувший замок, въехал в аллею и в каменные ворота лысогорского дома. Та же степенность, та же чистота, та же тишина были в этом доме, те же мебели, те же стены, те же звуки, тот же запах и те же робкие лица, только несколько постаревшие. Княжна Марья была все та же робкая, некрасивая, стареющаяся девушка, в страхе и вечных нравственных страданиях, без пользы и радости проживающая лучшие годы своей жизни. Bourienne была та же радостно пользующаяся каждой минутой своей жизни и исполненная самых для себя радостных надежд, довольная собой, кокетливая девушка. Она только стала увереннее, как показалось князю Андрею. Привезенный им из Швейцарии воспитатель Десаль был одет в сюртук русского покроя, коверкая язык, говорил по русски со слугами, но был все тот же ограниченно умный, образованный, добродетельный и педантический воспитатель. Старый князь переменился физически только тем, что с боку рта у него стал заметен недостаток одного зуба; нравственно он был все такой же, как и прежде, только с еще большим озлоблением и недоверием к действительности того, что происходило в мире. Один только Николушка вырос, переменился, разрумянился, оброс курчавыми темными волосами и, сам не зная того, смеясь и веселясь, поднимал верхнюю губку хорошенького ротика точно так же, как ее поднимала покойница маленькая княгиня. Он один не слушался закона неизменности в этом заколдованном, спящем замке. Но хотя по внешности все оставалось по старому, внутренние отношения всех этих лиц изменились, с тех пор как князь Андрей не видал их. Члены семейства были разделены на два лагеря, чуждые и враждебные между собой, которые сходились теперь только при нем, – для него изменяя свой обычный образ жизни. К одному принадлежали старый князь, m lle Bourienne и архитектор, к другому – княжна Марья, Десаль, Николушка и все няньки и мамки.
Во время его пребывания в Лысых Горах все домашние обедали вместе, но всем было неловко, и князь Андрей чувствовал, что он гость, для которого делают исключение, что он стесняет всех своим присутствием. Во время обеда первого дня князь Андрей, невольно чувствуя это, был молчалив, и старый князь, заметив неестественность его состояния, тоже угрюмо замолчал и сейчас после обеда ушел к себе. Когда ввечеру князь Андрей пришел к нему и, стараясь расшевелить его, стал рассказывать ему о кампании молодого графа Каменского, старый князь неожиданно начал с ним разговор о княжне Марье, осуждая ее за ее суеверие, за ее нелюбовь к m lle Bourienne, которая, по его словам, была одна истинно предана ему.
Старый князь говорил, что ежели он болен, то только от княжны Марьи; что она нарочно мучает и раздражает его; что она баловством и глупыми речами портит маленького князя Николая. Старый князь знал очень хорошо, что он мучает свою дочь, что жизнь ее очень тяжела, но знал тоже, что он не может не мучить ее и что она заслуживает этого. «Почему же князь Андрей, который видит это, мне ничего не говорит про сестру? – думал старый князь. – Что же он думает, что я злодей или старый дурак, без причины отдалился от дочери и приблизил к себе француженку? Он не понимает, и потому надо объяснить ему, надо, чтоб он выслушал», – думал старый князь. И он стал объяснять причины, по которым он не мог переносить бестолкового характера дочери.
– Ежели вы спрашиваете меня, – сказал князь Андрей, не глядя на отца (он в первый раз в жизни осуждал своего отца), – я не хотел говорить; но ежели вы меня спрашиваете, то я скажу вам откровенно свое мнение насчет всего этого. Ежели есть недоразумения и разлад между вами и Машей, то я никак не могу винить ее – я знаю, как она вас любит и уважает. Ежели уж вы спрашиваете меня, – продолжал князь Андрей, раздражаясь, потому что он всегда был готов на раздражение в последнее время, – то я одно могу сказать: ежели есть недоразумения, то причиной их ничтожная женщина, которая бы не должна была быть подругой сестры.
Старик сначала остановившимися глазами смотрел на сына и ненатурально открыл улыбкой новый недостаток зуба, к которому князь Андрей не мог привыкнуть.
– Какая же подруга, голубчик? А? Уж переговорил! А?
– Батюшка, я не хотел быть судьей, – сказал князь Андрей желчным и жестким тоном, – но вы вызвали меня, и я сказал и всегда скажу, что княжна Марья ни виновата, а виноваты… виновата эта француженка…
– А присудил!.. присудил!.. – сказал старик тихим голосом и, как показалось князю Андрею, с смущением, но потом вдруг он вскочил и закричал: – Вон, вон! Чтоб духу твоего тут не было!..

Князь Андрей хотел тотчас же уехать, но княжна Марья упросила остаться еще день. В этот день князь Андрей не виделся с отцом, который не выходил и никого не пускал к себе, кроме m lle Bourienne и Тихона, и спрашивал несколько раз о том, уехал ли его сын. На другой день, перед отъездом, князь Андрей пошел на половину сына. Здоровый, по матери кудрявый мальчик сел ему на колени. Князь Андрей начал сказывать ему сказку о Синей Бороде, но, не досказав, задумался. Он думал не об этом хорошеньком мальчике сыне в то время, как он его держал на коленях, а думал о себе. Он с ужасом искал и не находил в себе ни раскаяния в том, что он раздражил отца, ни сожаления о том, что он (в ссоре в первый раз в жизни) уезжает от него. Главнее всего ему было то, что он искал и не находил той прежней нежности к сыну, которую он надеялся возбудить в себе, приласкав мальчика и посадив его к себе на колени.
– Ну, рассказывай же, – говорил сын. Князь Андрей, не отвечая ему, снял его с колон и пошел из комнаты.
Как только князь Андрей оставил свои ежедневные занятия, в особенности как только он вступил в прежние условия жизни, в которых он был еще тогда, когда он был счастлив, тоска жизни охватила его с прежней силой, и он спешил поскорее уйти от этих воспоминаний и найти поскорее какое нибудь дело.
– Ты решительно едешь, Andre? – сказала ему сестра.
– Слава богу, что могу ехать, – сказал князь Андрей, – очень жалею, что ты не можешь.
– Зачем ты это говоришь! – сказала княжна Марья. – Зачем ты это говоришь теперь, когда ты едешь на эту страшную войну и он так стар! M lle Bourienne говорила, что он спрашивал про тебя… – Как только она начала говорить об этом, губы ее задрожали и слезы закапали. Князь Андрей отвернулся от нее и стал ходить по комнате.
– Ах, боже мой! Боже мой! – сказал он. – И как подумаешь, что и кто – какое ничтожество может быть причиной несчастья людей! – сказал он со злобою, испугавшею княжну Марью.
Она поняла, что, говоря про людей, которых он называл ничтожеством, он разумел не только m lle Bourienne, делавшую его несчастие, но и того человека, который погубил его счастие.
– Andre, об одном я прошу, я умоляю тебя, – сказала она, дотрогиваясь до его локтя и сияющими сквозь слезы глазами глядя на него. – Я понимаю тебя (княжна Марья опустила глаза). Не думай, что горе сделали люди. Люди – орудие его. – Она взглянула немного повыше головы князя Андрея тем уверенным, привычным взглядом, с которым смотрят на знакомое место портрета. – Горе послано им, а не людьми. Люди – его орудия, они не виноваты. Ежели тебе кажется, что кто нибудь виноват перед тобой, забудь это и прости. Мы не имеем права наказывать. И ты поймешь счастье прощать.
– Ежели бы я был женщина, я бы это делал, Marie. Это добродетель женщины. Но мужчина не должен и не может забывать и прощать, – сказал он, и, хотя он до этой минуты не думал о Курагине, вся невымещенная злоба вдруг поднялась в его сердце. «Ежели княжна Марья уже уговаривает меня простить, то, значит, давно мне надо было наказать», – подумал он. И, не отвечая более княжне Марье, он стал думать теперь о той радостной, злобной минуте, когда он встретит Курагина, который (он знал) находится в армии.
Княжна Марья умоляла брата подождать еще день, говорила о том, что она знает, как будет несчастлив отец, ежели Андрей уедет, не помирившись с ним; но князь Андрей отвечал, что он, вероятно, скоро приедет опять из армии, что непременно напишет отцу и что теперь чем дольше оставаться, тем больше растравится этот раздор.
– Adieu, Andre! Rappelez vous que les malheurs viennent de Dieu, et que les hommes ne sont jamais coupables, [Прощай, Андрей! Помни, что несчастия происходят от бога и что люди никогда не бывают виноваты.] – были последние слова, которые он слышал от сестры, когда прощался с нею.
«Так это должно быть! – думал князь Андрей, выезжая из аллеи лысогорского дома. – Она, жалкое невинное существо, остается на съедение выжившему из ума старику. Старик чувствует, что виноват, но не может изменить себя. Мальчик мой растет и радуется жизни, в которой он будет таким же, как и все, обманутым или обманывающим. Я еду в армию, зачем? – сам не знаю, и желаю встретить того человека, которого презираю, для того чтобы дать ему случай убить меня и посмеяться надо мной!И прежде были все те же условия жизни, но прежде они все вязались между собой, а теперь все рассыпалось. Одни бессмысленные явления, без всякой связи, одно за другим представлялись князю Андрею.


Князь Андрей приехал в главную квартиру армии в конце июня. Войска первой армии, той, при которой находился государь, были расположены в укрепленном лагере у Дриссы; войска второй армии отступали, стремясь соединиться с первой армией, от которой – как говорили – они были отрезаны большими силами французов. Все были недовольны общим ходом военных дел в русской армии; но об опасности нашествия в русские губернии никто и не думал, никто и не предполагал, чтобы война могла быть перенесена далее западных польских губерний.
Князь Андрей нашел Барклая де Толли, к которому он был назначен, на берегу Дриссы. Так как не было ни одного большого села или местечка в окрестностях лагеря, то все огромное количество генералов и придворных, бывших при армии, располагалось в окружности десяти верст по лучшим домам деревень, по сю и по ту сторону реки. Барклай де Толли стоял в четырех верстах от государя. Он сухо и холодно принял Болконского и сказал своим немецким выговором, что он доложит о нем государю для определения ему назначения, а покамест просит его состоять при его штабе. Анатоля Курагина, которого князь Андрей надеялся найти в армии, не было здесь: он был в Петербурге, и это известие было приятно Болконскому. Интерес центра производящейся огромной войны занял князя Андрея, и он рад был на некоторое время освободиться от раздражения, которое производила в нем мысль о Курагине. В продолжение первых четырех дней, во время которых он не был никуда требуем, князь Андрей объездил весь укрепленный лагерь и с помощью своих знаний и разговоров с сведущими людьми старался составить себе о нем определенное понятие. Но вопрос о том, выгоден или невыгоден этот лагерь, остался нерешенным для князя Андрея. Он уже успел вывести из своего военного опыта то убеждение, что в военном деле ничего не значат самые глубокомысленно обдуманные планы (как он видел это в Аустерлицком походе), что все зависит от того, как отвечают на неожиданные и не могущие быть предвиденными действия неприятеля, что все зависит от того, как и кем ведется все дело. Для того чтобы уяснить себе этот последний вопрос, князь Андрей, пользуясь своим положением и знакомствами, старался вникнуть в характер управления армией, лиц и партий, участвовавших в оном, и вывел для себя следующее понятие о положении дел.
Когда еще государь был в Вильне, армия была разделена натрое: 1 я армия находилась под начальством Барклая де Толли, 2 я под начальством Багратиона, 3 я под начальством Тормасова. Государь находился при первой армии, но не в качестве главнокомандующего. В приказе не было сказано, что государь будет командовать, сказано только, что государь будет при армии. Кроме того, при государе лично не было штаба главнокомандующего, а был штаб императорской главной квартиры. При нем был начальник императорского штаба генерал квартирмейстер князь Волконский, генералы, флигель адъютанты, дипломатические чиновники и большое количество иностранцев, но не было штаба армии. Кроме того, без должности при государе находились: Аракчеев – бывший военный министр, граф Бенигсен – по чину старший из генералов, великий князь цесаревич Константин Павлович, граф Румянцев – канцлер, Штейн – бывший прусский министр, Армфельд – шведский генерал, Пфуль – главный составитель плана кампании, генерал адъютант Паулучи – сардинский выходец, Вольцоген и многие другие. Хотя эти лица и находились без военных должностей при армии, но по своему положению имели влияние, и часто корпусный начальник и даже главнокомандующий не знал, в качестве чего спрашивает или советует то или другое Бенигсен, или великий князь, или Аракчеев, или князь Волконский, и не знал, от его ли лица или от государя истекает такое то приказание в форме совета и нужно или не нужно исполнять его. Но это была внешняя обстановка, существенный же смысл присутствия государя и всех этих лиц, с придворной точки (а в присутствии государя все делаются придворными), всем был ясен. Он был следующий: государь не принимал на себя звания главнокомандующего, но распоряжался всеми армиями; люди, окружавшие его, были его помощники. Аракчеев был верный исполнитель блюститель порядка и телохранитель государя; Бенигсен был помещик Виленской губернии, который как будто делал les honneurs [был занят делом приема государя] края, а в сущности был хороший генерал, полезный для совета и для того, чтобы иметь его всегда наготове на смену Барклая. Великий князь был тут потому, что это было ему угодно. Бывший министр Штейн был тут потому, что он был полезен для совета, и потому, что император Александр высоко ценил его личные качества. Армфельд был злой ненавистник Наполеона и генерал, уверенный в себе, что имело всегда влияние на Александра. Паулучи был тут потому, что он был смел и решителен в речах, Генерал адъютанты были тут потому, что они везде были, где государь, и, наконец, – главное – Пфуль был тут потому, что он, составив план войны против Наполеона и заставив Александра поверить в целесообразность этого плана, руководил всем делом войны. При Пфуле был Вольцоген, передававший мысли Пфуля в более доступной форме, чем сам Пфуль, резкий, самоуверенный до презрения ко всему, кабинетный теоретик.
Кроме этих поименованных лиц, русских и иностранных (в особенности иностранцев, которые с смелостью, свойственной людям в деятельности среди чужой среды, каждый день предлагали новые неожиданные мысли), было еще много лиц второстепенных, находившихся при армии потому, что тут были их принципалы.
В числе всех мыслей и голосов в этом огромном, беспокойном, блестящем и гордом мире князь Андрей видел следующие, более резкие, подразделения направлений и партий.
Первая партия была: Пфуль и его последователи, теоретики войны, верящие в то, что есть наука войны и что в этой науке есть свои неизменные законы, законы облического движения, обхода и т. п. Пфуль и последователи его требовали отступления в глубь страны, отступления по точным законам, предписанным мнимой теорией войны, и во всяком отступлении от этой теории видели только варварство, необразованность или злонамеренность. К этой партии принадлежали немецкие принцы, Вольцоген, Винцингероде и другие, преимущественно немцы.
Вторая партия была противуположная первой. Как и всегда бывает, при одной крайности были представители другой крайности. Люди этой партии были те, которые еще с Вильны требовали наступления в Польшу и свободы от всяких вперед составленных планов. Кроме того, что представители этой партии были представители смелых действий, они вместе с тем и были представителями национальности, вследствие чего становились еще одностороннее в споре. Эти были русские: Багратион, начинавший возвышаться Ермолов и другие. В это время была распространена известная шутка Ермолова, будто бы просившего государя об одной милости – производства его в немцы. Люди этой партии говорили, вспоминая Суворова, что надо не думать, не накалывать иголками карту, а драться, бить неприятеля, не впускать его в Россию и не давать унывать войску.
К третьей партии, к которой более всего имел доверия государь, принадлежали придворные делатели сделок между обоими направлениями. Люди этой партии, большей частью не военные и к которой принадлежал Аракчеев, думали и говорили, что говорят обыкновенно люди, не имеющие убеждений, но желающие казаться за таковых. Они говорили, что, без сомнения, война, особенно с таким гением, как Бонапарте (его опять называли Бонапарте), требует глубокомысленнейших соображений, глубокого знания науки, и в этом деле Пфуль гениален; но вместе с тем нельзя не признать того, что теоретики часто односторонни, и потому не надо вполне доверять им, надо прислушиваться и к тому, что говорят противники Пфуля, и к тому, что говорят люди практические, опытные в военном деле, и изо всего взять среднее. Люди этой партии настояли на том, чтобы, удержав Дрисский лагерь по плану Пфуля, изменить движения других армий. Хотя этим образом действий не достигалась ни та, ни другая цель, но людям этой партии казалось так лучше.
Четвертое направление было направление, которого самым видным представителем был великий князь, наследник цесаревич, не могший забыть своего аустерлицкого разочарования, где он, как на смотр, выехал перед гвардиею в каске и колете, рассчитывая молодецки раздавить французов, и, попав неожиданно в первую линию, насилу ушел в общем смятении. Люди этой партии имели в своих суждениях и качество и недостаток искренности. Они боялись Наполеона, видели в нем силу, в себе слабость и прямо высказывали это. Они говорили: «Ничего, кроме горя, срама и погибели, из всего этого не выйдет! Вот мы оставили Вильну, оставили Витебск, оставим и Дриссу. Одно, что нам остается умного сделать, это заключить мир, и как можно скорее, пока не выгнали нас из Петербурга!»
Воззрение это, сильно распространенное в высших сферах армии, находило себе поддержку и в Петербурге, и в канцлере Румянцеве, по другим государственным причинам стоявшем тоже за мир.
Пятые были приверженцы Барклая де Толли, не столько как человека, сколько как военного министра и главнокомандующего. Они говорили: «Какой он ни есть (всегда так начинали), но он честный, дельный человек, и лучше его нет. Дайте ему настоящую власть, потому что война не может идти успешно без единства начальствования, и он покажет то, что он может сделать, как он показал себя в Финляндии. Ежели армия наша устроена и сильна и отступила до Дриссы, не понесши никаких поражений, то мы обязаны этим только Барклаю. Ежели теперь заменят Барклая Бенигсеном, то все погибнет, потому что Бенигсен уже показал свою неспособность в 1807 году», – говорили люди этой партии.
Шестые, бенигсенисты, говорили, напротив, что все таки не было никого дельнее и опытнее Бенигсена, и, как ни вертись, все таки придешь к нему. И люди этой партии доказывали, что все наше отступление до Дриссы было постыднейшее поражение и беспрерывный ряд ошибок. «Чем больше наделают ошибок, – говорили они, – тем лучше: по крайней мере, скорее поймут, что так не может идти. А нужен не какой нибудь Барклай, а человек, как Бенигсен, который показал уже себя в 1807 м году, которому отдал справедливость сам Наполеон, и такой человек, за которым бы охотно признавали власть, – и таковой есть только один Бенигсен».
Седьмые – были лица, которые всегда есть, в особенности при молодых государях, и которых особенно много было при императоре Александре, – лица генералов и флигель адъютантов, страстно преданные государю не как императору, но как человека обожающие его искренно и бескорыстно, как его обожал Ростов в 1805 м году, и видящие в нем не только все добродетели, но и все качества человеческие. Эти лица хотя и восхищались скромностью государя, отказывавшегося от командования войсками, но осуждали эту излишнюю скромность и желали только одного и настаивали на том, чтобы обожаемый государь, оставив излишнее недоверие к себе, объявил открыто, что он становится во главе войска, составил бы при себе штаб квартиру главнокомандующего и, советуясь, где нужно, с опытными теоретиками и практиками, сам бы вел свои войска, которых одно это довело бы до высшего состояния воодушевления.
Восьмая, самая большая группа людей, которая по своему огромному количеству относилась к другим, как 99 к 1 му, состояла из людей, не желавших ни мира, ни войны, ни наступательных движений, ни оборонительного лагеря ни при Дриссе, ни где бы то ни было, ни Барклая, ни государя, ни Пфуля, ни Бенигсена, но желающих только одного, и самого существенного: наибольших для себя выгод и удовольствий. В той мутной воде перекрещивающихся и перепутывающихся интриг, которые кишели при главной квартире государя, в весьма многом можно было успеть в таком, что немыслимо бы было в другое время. Один, не желая только потерять своего выгодного положения, нынче соглашался с Пфулем, завтра с противником его, послезавтра утверждал, что не имеет никакого мнения об известном предмете, только для того, чтобы избежать ответственности и угодить государю. Другой, желающий приобрести выгоды, обращал на себя внимание государя, громко крича то самое, на что намекнул государь накануне, спорил и кричал в совете, ударяя себя в грудь и вызывая несоглашающихся на дуэль и тем показывая, что он готов быть жертвою общей пользы. Третий просто выпрашивал себе, между двух советов и в отсутствие врагов, единовременное пособие за свою верную службу, зная, что теперь некогда будет отказать ему. Четвертый нечаянно все попадался на глаза государю, отягченный работой. Пятый, для того чтобы достигнуть давно желанной цели – обеда у государя, ожесточенно доказывал правоту или неправоту вновь выступившего мнения и для этого приводил более или менее сильные и справедливые доказательства.
Все люди этой партии ловили рубли, кресты, чины и в этом ловлении следили только за направлением флюгера царской милости, и только что замечали, что флюгер обратился в одну сторону, как все это трутневое население армии начинало дуть в ту же сторону, так что государю тем труднее было повернуть его в другую. Среди неопределенности положения, при угрожающей, серьезной опасности, придававшей всему особенно тревожный характер, среди этого вихря интриг, самолюбий, столкновений различных воззрений и чувств, при разноплеменности всех этих лиц, эта восьмая, самая большая партия людей, нанятых личными интересами, придавала большую запутанность и смутность общему делу. Какой бы ни поднимался вопрос, а уж рой этих трутней, не оттрубив еще над прежней темой, перелетал на новую и своим жужжанием заглушал и затемнял искренние, спорящие голоса.
Из всех этих партий, в то самое время, как князь Андрей приехал к армии, собралась еще одна, девятая партия, начинавшая поднимать свой голос. Это была партия людей старых, разумных, государственно опытных и умевших, не разделяя ни одного из противоречащих мнений, отвлеченно посмотреть на все, что делалось при штабе главной квартиры, и обдумать средства к выходу из этой неопределенности, нерешительности, запутанности и слабости.
Люди этой партии говорили и думали, что все дурное происходит преимущественно от присутствия государя с военным двором при армии; что в армию перенесена та неопределенная, условная и колеблющаяся шаткость отношений, которая удобна при дворе, но вредна в армии; что государю нужно царствовать, а не управлять войском; что единственный выход из этого положения есть отъезд государя с его двором из армии; что одно присутствие государя парализует пятьдесят тысяч войска, нужных для обеспечения его личной безопасности; что самый плохой, но независимый главнокомандующий будет лучше самого лучшего, но связанного присутствием и властью государя.
В то самое время как князь Андрей жил без дела при Дриссе, Шишков, государственный секретарь, бывший одним из главных представителей этой партии, написал государю письмо, которое согласились подписать Балашев и Аракчеев. В письме этом, пользуясь данным ему от государя позволением рассуждать об общем ходе дел, он почтительно и под предлогом необходимости для государя воодушевить к войне народ в столице, предлагал государю оставить войско.