Адаевский уезд
| Страна | |
|---|---|
| Статус | |
| Входил в | |
| Административный центр |
форт Александровский, Уил |
| Дата образования |
1920—1928 |
| Председатель ревкома | |
| Официальные языки | |
| Население (1926) |
135 600 |
| Площадь |
287,2 тыс. км² |
Адаевский уезд (каз. Адай уезі; в старой орфографии — اداي ۇيهزٸ) — административно-территориальная единица на территории современных Казахстана, Узбекистана и Туркмении, существовавшая в 1920—1928 годах.
Адаевский уезд в составе Туркестанской АССР был образован 12 июня 1920 года. В октябре того же года этот уезд был передан в состав Киргизской (с 1925 года — Казакской) АССР. Одновременно к Адаевскому уезду были присоединены Мангышлакский уезд и 4-я и 5-я Адаевские волости Красноводского уезда. Находясь в составе Киргизской АССР Адаевский уезд имел права губернии и делился на 25 кочевых волостей. Центром уезда был назначен форт Александровский (с 2 сентября по 10 ноября 1924 года назывался форт Урицкий), а с 19 февраля 1925 по 13 мая 1926 года центр временно переносился в Уил.
17 января 1928 года Адаевский уезд был преобразован в Адаевский округ Казакской АССР.
География
По данным переписи населения 1926 года площадь уезда составляла 287 161 км²[1], а по данным Малой советской энциклопедии — 303 325 км²[2].
Уезд занимал Мангышлакский полуостров и северное побережье залива Кара-Богаз-Гол. С запада омывался Каспийским морем, с юга граничил с Туркменской ССР, с востока — с Кара-Калпакской АО и имел выход к Аральскому морю, с северо-востока — с Актюбинской губернией, с севера — с Уральской губернией[3].
Восточную часть территории уезда занимало пустынное плато Устюрт с высотами до 200 м. На Мангышлакском полуострове располагались горные кряжи Ак-Тау (высотой до 300 м) и Кара-Тау (до 500 м). Западная часть уезда лежала на прикаспийской низменности, где располагалась низшая точка СССР — впадина Карагие (абсолютная высота −132 м).
Рек и пресных озёр почти не было. Лишь на севере уезда протекали пересыхающие низовья Эмбы и Сагыза. Водоснабжение населения производилось из колодцев, которых насчитывалось до 2000.
Климат — резко-континентальный. Средняя температура января колебалась от −13 °C на севере, до +1 °C на юге; июля — от +25 °C до +29 °C. Среднее годовое количество осадков колебалось от 200 мм на северо-западе (в районе Эмбы) до 80 на юго-востоке (Устьюрт). Осадки выпадали в основном зимой.
Преобладали бурые почвы. Значительную часть территории занимали солонцы, солончаки и пески. По характеру растительности большая часть территории уезда была представлена полынно-солончаковой степью с участками пустыни, и только на крайнем севере присутствовала полынная степь.
На севере уезда преобладала степная фауна, в остальной части — пустынная[4].
Население
В 1920 году в уезде проживало 101,4 тыс. человек. В том числе казахи — 97,9 %, русские — 1,7 %[5]. В 1926 году население уезда составляло 135,6 тыс. человек (из них 2110 чел. проживало в единственном городе — Уиле, который в 1927 был преобразован в село). В уезде, помимо одного города, было 3615 сельских населённых мест[1]. В национальном составе преобладали казахи — 97,0 % и русские — 1,5 %[6]. Грамотных (1920) было 14,7 % среди городского населения и 5,0 % среди сельского[4].
Административное деление
3 марта 1921 года уезд был разделён на 5 районов:
| Район | Кочевые волости |
|---|---|
| Адай-Табынский район | 1-я, 2-я, 3-я, 4-я, 5-я Адаевские; 1-я, 2-я, 3-я, 4-я, 5-я, 6-я Табынские |
| Александро-Байский район | 1-я, 2-я Мангышлакские; Раимбердинская; Тюб-Караганская |
| Бузачинский район | 2-я, 3-я Бузачинские; Джаменеевская; 1-я Туркменадаевская |
| Сенек-Сумский район | 6-я, 7-я, 8-я Адаевские; Али-Баимбетовская |
| Усть-Урт-Самский район | 1-я, 4-я Бузачинская; Келимбердинская; Тайсунганская; Эмбо-Сагизская |
- Все районы были кочевыми и не имели административных центров.
9 сентября 1922 года районы были упразднен и кочевые волости отошли в прямое подчинение уездным властям. Однако уже 20 марта 1923 года районное деление было введено вновь:
| Район | Кочевые волости |
|---|---|
| Адай-Табынский район | 1-я, 2-я, 3-я Адаевские; Донгуз-Тау-Акколинская; Саматаевская; Тайсунган-Сагизская; Улусамская; Чиили-Сагизская; Эмбо-Сагизская |
| Мангышлак-Бузачинский район | 1-я, 2-я, 3-я, 4-я Бузачинские; Джаменеевская; 1-я, 2-я Мангышлакские; Тюб-Караганская; Раимбердинская |
| Усть-Урт-Каракумский район | 4-я 6-я, 7-я Адаевские; Али-Баимбетовская; Келимбердинская; 1-я, 2-я Туркменадаевские |
Но уже 5 июля 1923 года районы снова были упразднены. После ряда преобразований к 27 октября 1924 года в составе уезда остались следующие волости: 1-я, 2-я, 3-я, 4-я, 6-я, 7-я Адаевские; Али-Баимбетовская; 1-я, 2-я, 3-я, 4-я Бузачинские; Донгуз-Тау-Акколинская; Келимбердинская; 1-я, 2-я Мангышлакские; Раимбердинская; Саматаевская; Тайсунган-Сагизская; 1-я, 2-я Туркменадаевские; Улусамская; Чиили-Сагизская; Эмбо-Сагизская. С августа 1923 по январь 1924 Донгуз-Тау-Акколинская и Улусамская волости передавались в состав Актюбинского уезда Актюбинской губернии.
2 октября 1925 года в состав Адаевского уезда из Темирского уезда Актюбинской губернии были переданы Казбекская и Уильская волости (не кочевые). 14 мая 1927 эти две волости, а также Эмбо-Сагизская волость были объединены в Уильский район в составе Адаевского уезда. Остальные волости находидись в прямом подчинении уездных властей[7].
Экономика
Население уезда занималось в основном кочевым скотоводством. По данным на 1923 год в уезде имелось 45 тыс. лошадей, 2 тыс. голов крупного рогатого скота, 518 тыс. овец, 80 тыс. коз и 84 тыс. верблюдов.
В северной, менее засушливой части уезда, имелись очаги земледелия. Выращивались пшеница (980 т в 1922 году) и просо (840 т). Других культур не было. На Каспийском и Аральском побережьях занимались рыболовством. Большая часть рыбы вылавливалась в районе полуострова Мангышлак (57,3 т рыбы и 155,4 т тюленя в 1922 году).
Из промышленности имелась только кустарная добыча самосадочной соли (15,9 тыс. т в 1923 году) В Адаевском уезде имелись богатейшие залежи глауберовой соли (Кара-Богаз-Гол), которые в то время практически не разрабатывались. Уезд вывозил в основном поваренную соль и продукты скотоводства (кожи, шкуры, шерсть и др.) и ввозил хлеб, муку и ткани. Объём внутриуездной торговли в 1923/24 году составлял 222 тыс. рублей, из которых 96 % приходилось на частную торговлю. При этом преобладал натуральный товарообмен. Бюджет уезда в 1923/24 году имел доходную часть в 159,9 тыс. рублей, расходную — в 285,4 тыс. рублей. Около 30 % бюджета тратилось на нужды образования.
Железных и колёсных дорог не было. Почти все перевозки осуществлялись по караванным путям, на верблюдах. Из форта Александровского раз в месяц ходил пароход до Астрахани[4].
Напишите отзыв о статье "Адаевский уезд"
Примечания
- ↑ 1 2 [demoscope.ru/weekly/ssp/rus_26.php?reg=396 Демоскоп] (рус.). — Всесоюзная перепись населения 1926 г. РСФСР и её регионы. Населенные места. Наличное городское и сельское население. Проверено 20 мая 2009. [www.webcitation.org/66MtF7ZDY Архивировано из первоисточника 23 марта 2012].
- ↑ Малая Советская Энциклопедия / Н. Л. Мещеряков. — М.: Акционерное общество «Советская энциклопедия», 1928. — Т. 1. — 30 000 экз.
- ↑ Нұрлыбай Қошаманұлы. [kazakia.kz/%D0%B0%D0%B4%D0%B0%D0%B9-%D1%83%D0%B5%D0%B7%D1%96/ Көне әр дерек — тарихтың бір-бір кірпіші] (казах.). Қазақия (12.02.2014). Проверено 8 сентября 2014.
- ↑ 1 2 3 Адаевский уезд // Большая советская энциклопедия. — 1-е изд. — М.—Л., 1929. — Т. 1.
- ↑ А. Н. Алексеенко. [new.hist.asu.ru/biblio/histdem/1.html Население Казахстана в 1926–1939 гг.]. Проверено 20 мая 2009. [www.webcitation.org/66MtNXYyB Архивировано из первоисточника 23 марта 2012].
- ↑ [demoscope.ru/weekly/ssp/rus_nac_26.php?reg=1552 Демоскоп] (рус.). — Всесоюзная перепись населения 1926 года. Национальный состав населения по регионам РСФСР. Проверено 20 мая 2009. [www.webcitation.org/66MtO9HMH Архивировано из первоисточника 23 марта 2012].
- ↑ Справочник по административно-территориальному делению Казахстана (август 1920 — декабрь 1936) / Базанова Ф. Н.. — Алма-Ата: Архивное управление МВД Казахской ССР, 1959. — 1500 экз.
|
Эта статья входит в число добротных статей русскоязычного раздела Википедии. |
Отрывок, характеризующий Адаевский уезд
Ночь была темная, теплая, осенняя. Шел дождик уже четвертый день. Два раза переменив лошадей и в полтора часа проскакав тридцать верст по грязной вязкой дороге, Болховитинов во втором часу ночи был в Леташевке. Слезши у избы, на плетневом заборе которой была вывеска: «Главный штаб», и бросив лошадь, он вошел в темные сени.
– Дежурного генерала скорее! Очень важное! – проговорил он кому то, поднимавшемуся и сопевшему в темноте сеней.
– С вечера нездоровы очень были, третью ночь не спят, – заступнически прошептал денщицкий голос. – Уж вы капитана разбудите сначала.
– Очень важное, от генерала Дохтурова, – сказал Болховитинов, входя в ощупанную им растворенную дверь. Денщик прошел вперед его и стал будить кого то:
– Ваше благородие, ваше благородие – кульер.
– Что, что? от кого? – проговорил чей то сонный голос.
– От Дохтурова и от Алексея Петровича. Наполеон в Фоминском, – сказал Болховитинов, не видя в темноте того, кто спрашивал его, но по звуку голоса предполагая, что это был не Коновницын.
Разбуженный человек зевал и тянулся.
– Будить то мне его не хочется, – сказал он, ощупывая что то. – Больнёшенек! Может, так, слухи.
– Вот донесение, – сказал Болховитинов, – велено сейчас же передать дежурному генералу.
– Постойте, огня зажгу. Куда ты, проклятый, всегда засунешь? – обращаясь к денщику, сказал тянувшийся человек. Это был Щербинин, адъютант Коновницына. – Нашел, нашел, – прибавил он.
Денщик рубил огонь, Щербинин ощупывал подсвечник.
– Ах, мерзкие, – с отвращением сказал он.
При свете искр Болховитинов увидел молодое лицо Щербинина со свечой и в переднем углу еще спящего человека. Это был Коновницын.
Когда сначала синим и потом красным пламенем загорелись серники о трут, Щербинин зажег сальную свечку, с подсвечника которой побежали обгладывавшие ее прусаки, и осмотрел вестника. Болховитинов был весь в грязи и, рукавом обтираясь, размазывал себе лицо.
– Да кто доносит? – сказал Щербинин, взяв конверт.
– Известие верное, – сказал Болховитинов. – И пленные, и казаки, и лазутчики – все единогласно показывают одно и то же.
– Нечего делать, надо будить, – сказал Щербинин, вставая и подходя к человеку в ночном колпаке, укрытому шинелью. – Петр Петрович! – проговорил он. Коновницын не шевелился. – В главный штаб! – проговорил он, улыбнувшись, зная, что эти слова наверное разбудят его. И действительно, голова в ночном колпаке поднялась тотчас же. На красивом, твердом лице Коновницына, с лихорадочно воспаленными щеками, на мгновение оставалось еще выражение далеких от настоящего положения мечтаний сна, но потом вдруг он вздрогнул: лицо его приняло обычно спокойное и твердое выражение.
– Ну, что такое? От кого? – неторопливо, но тотчас же спросил он, мигая от света. Слушая донесение офицера, Коновницын распечатал и прочел. Едва прочтя, он опустил ноги в шерстяных чулках на земляной пол и стал обуваться. Потом снял колпак и, причесав виски, надел фуражку.
– Ты скоро доехал? Пойдем к светлейшему.
Коновницын тотчас понял, что привезенное известие имело большую важность и что нельзя медлить. Хорошо ли, дурно ли это было, он не думал и не спрашивал себя. Его это не интересовало. На все дело войны он смотрел не умом, не рассуждением, а чем то другим. В душе его было глубокое, невысказанное убеждение, что все будет хорошо; но что этому верить не надо, и тем более не надо говорить этого, а надо делать только свое дело. И это свое дело он делал, отдавая ему все свои силы.
Петр Петрович Коновницын, так же как и Дохтуров, только как бы из приличия внесенный в список так называемых героев 12 го года – Барклаев, Раевских, Ермоловых, Платовых, Милорадовичей, так же как и Дохтуров, пользовался репутацией человека весьма ограниченных способностей и сведений, и, так же как и Дохтуров, Коновницын никогда не делал проектов сражений, но всегда находился там, где было труднее всего; спал всегда с раскрытой дверью с тех пор, как был назначен дежурным генералом, приказывая каждому посланному будить себя, всегда во время сраженья был под огнем, так что Кутузов упрекал его за то и боялся посылать, и был так же, как и Дохтуров, одной из тех незаметных шестерен, которые, не треща и не шумя, составляют самую существенную часть машины.
Выходя из избы в сырую, темную ночь, Коновницын нахмурился частью от головной усилившейся боли, частью от неприятной мысли, пришедшей ему в голову о том, как теперь взволнуется все это гнездо штабных, влиятельных людей при этом известии, в особенности Бенигсен, после Тарутина бывший на ножах с Кутузовым; как будут предлагать, спорить, приказывать, отменять. И это предчувствие неприятно ему было, хотя он и знал, что без этого нельзя.
Действительно, Толь, к которому он зашел сообщить новое известие, тотчас же стал излагать свои соображения генералу, жившему с ним, и Коновницын, молча и устало слушавший, напомнил ему, что надо идти к светлейшему.
Кутузов, как и все старые люди, мало спал по ночам. Он днем часто неожиданно задремывал; но ночью он, не раздеваясь, лежа на своей постели, большею частию не спал и думал.
Так он лежал и теперь на своей кровати, облокотив тяжелую, большую изуродованную голову на пухлую руку, и думал, открытым одним глазом присматриваясь к темноте.
С тех пор как Бенигсен, переписывавшийся с государем и имевший более всех силы в штабе, избегал его, Кутузов был спокойнее в том отношении, что его с войсками не заставят опять участвовать в бесполезных наступательных действиях. Урок Тарутинского сражения и кануна его, болезненно памятный Кутузову, тоже должен был подействовать, думал он.
«Они должны понять, что мы только можем проиграть, действуя наступательно. Терпение и время, вот мои воины богатыри!» – думал Кутузов. Он знал, что не надо срывать яблоко, пока оно зелено. Оно само упадет, когда будет зрело, а сорвешь зелено, испортишь яблоко и дерево, и сам оскомину набьешь. Он, как опытный охотник, знал, что зверь ранен, ранен так, как только могла ранить вся русская сила, но смертельно или нет, это был еще не разъясненный вопрос. Теперь, по присылкам Лористона и Бертелеми и по донесениям партизанов, Кутузов почти знал, что он ранен смертельно. Но нужны были еще доказательства, надо было ждать.
«Им хочется бежать посмотреть, как они его убили. Подождите, увидите. Все маневры, все наступления! – думал он. – К чему? Все отличиться. Точно что то веселое есть в том, чтобы драться. Они точно дети, от которых не добьешься толку, как было дело, оттого что все хотят доказать, как они умеют драться. Да не в том теперь дело.
И какие искусные маневры предлагают мне все эти! Им кажется, что, когда они выдумали две три случайности (он вспомнил об общем плане из Петербурга), они выдумали их все. А им всем нет числа!»
Неразрешенный вопрос о том, смертельна или не смертельна ли была рана, нанесенная в Бородине, уже целый месяц висел над головой Кутузова. С одной стороны, французы заняли Москву. С другой стороны, несомненно всем существом своим Кутузов чувствовал, что тот страшный удар, в котором он вместе со всеми русскими людьми напряг все свои силы, должен был быть смертелен. Но во всяком случае нужны были доказательства, и он ждал их уже месяц, и чем дальше проходило время, тем нетерпеливее он становился. Лежа на своей постели в свои бессонные ночи, он делал то самое, что делала эта молодежь генералов, то самое, за что он упрекал их. Он придумывал все возможные случайности, в которых выразится эта верная, уже свершившаяся погибель Наполеона. Он придумывал эти случайности так же, как и молодежь, но только с той разницей, что он ничего не основывал на этих предположениях и что он видел их не две и три, а тысячи. Чем дальше он думал, тем больше их представлялось. Он придумывал всякого рода движения наполеоновской армии, всей или частей ее – к Петербургу, на него, в обход его, придумывал (чего он больше всего боялся) и ту случайность, что Наполеон станет бороться против него его же оружием, что он останется в Москве, выжидая его. Кутузов придумывал даже движение наполеоновской армии назад на Медынь и Юхнов, но одного, чего он не мог предвидеть, это того, что совершилось, того безумного, судорожного метания войска Наполеона в продолжение первых одиннадцати дней его выступления из Москвы, – метания, которое сделало возможным то, о чем все таки не смел еще тогда думать Кутузов: совершенное истребление французов. Донесения Дорохова о дивизии Брусье, известия от партизанов о бедствиях армии Наполеона, слухи о сборах к выступлению из Москвы – все подтверждало предположение, что французская армия разбита и сбирается бежать; но это были только предположения, казавшиеся важными для молодежи, но не для Кутузова. Он с своей шестидесятилетней опытностью знал, какой вес надо приписывать слухам, знал, как способны люди, желающие чего нибудь, группировать все известия так, что они как будто подтверждают желаемое, и знал, как в этом случае охотно упускают все противоречащее. И чем больше желал этого Кутузов, тем меньше он позволял себе этому верить. Вопрос этот занимал все его душевные силы. Все остальное было для него только привычным исполнением жизни. Таким привычным исполнением и подчинением жизни были его разговоры с штабными, письма к m me Stael, которые он писал из Тарутина, чтение романов, раздачи наград, переписка с Петербургом и т. п. Но погибель французов, предвиденная им одним, было его душевное, единственное желание.
