Адам

Адам (ивр. ‏אָדָם‏‎)
«Адам и Ева» диптих работы Дюрера
Пол:	Муж.
Период жизни:	1—930 от Сотворения мира
Толкование имени:	«человек»; однокоренное со словами אדמה — земля и אדום -красный
Имя на других языках:	греч. Ἀδάμ лат. Adam церк.-слав. А҆да́мъ
В иных культурах:	араб. آدم‎, Адам в исламе Первый человек, Адам Ришон, Адам Кадмон
Местность:	Эдем
Занятие:	возделывание земли
Происхождение:	создан Богом из «праха земного»
Упоминания:	Быт. 2:8 — 5:5
Отец:	не было
Мать:	не было
Супруг(а):	Ева
Дети:	Каин, Авель, Сиф
Связанные понятия:	Эдемский сад | Дерево познания Добра и Зла | Дерево Жизни | Запретный плод | Первородный грех
Связанные события:	Сотворение человека | Грехопадение | Изгнание из рая
Характерные черты:	первый человек

АдамАдам

Ада́м (ивр. ‏אָדָם‏‎, букв. человек; однокоренное со словами ивр. ‏אדמה‏‎, земля и אדום, красный; греч. Ἀδάμ, араб. آدم‎), в Пятикнижии и Коране — первый человек, сотворённый Богом, и прародитель человеческого рода. Муж Евы, отец Каина, Авеля и Сифа. Был изгнан из рая после того, как, ослушавшись Бога, вкусил плод с Дерева познания добра и зла.

Согласно представлению иудаизма, Адам и Ева в полном объёме представляют человеческие отношения, отражая образ всего человеческого рода, их история может рассматриваться в качестве прообраза истории всего человечества.

В христианской теологии Адам — символ человека в его отношениях с Богом: на Адаме, как на венце творения, почивала Божья благодать, он обладал абсолютной праведностью и личным бессмертием, но всё это было утеряно им в грехопадении. Эту греховность Адам передал своим потомкам — всему роду человеческому. Первородный грех был искуплён лишь «вторым Адамом» — Иисусом Христом. Библейская история Адама стала основой таких важных положений христианской веры, как подчинённость женщины мужчине (Быт. 3:16) и догмат о первородном грехе.

Почитается в качестве пророка в исламе, в учении мандеев и бахаизме.

В сравнительном религиоведении рассказ об Адаме рассматривается как пример антропогонического мифа.

Библейское повествование об Адаме ввело в мировое искусство и культуру большое число символов, таких как: Эдем, Дерево познания Добра и Зла, Дерево Жизни, запретный плод, змей-искуситель, изгнание из рая.

В Священных Писаниях

В Ветхом Завете

В Пятикнижии (Быт. 2—4) приводится довольно подробное описание жизни первой человеческой пары. Основные сюжетные элементы включают в себя создание Адама и Евы, искушение и грехопадение, изгнание из Эдема, а также последующее расселение людей по миру вне Эдемского сада.

Сотворение (Быт. 1:1-29; 2:7)

В Книге Бытие содержатся два параллельных рассказа о Сотворении мира и человека:

• Первый рассказ: 1:1 — 2:3;
• Второй рассказ: 2:4 — 3:24.

Согласно первому повествованию (Быт. 1:26-29), прародители человечества — мужчина и женщина — созданы «по образу Божьему» (Быт. 1:27) в конце шестого дня творения, и им дано было право господствовать над всей землёй и живыми существами (Быт. 1:27).

Согласно второму параллельному рассказу (Быт. 2:7-25; 3:1-24), Бог вылепил человека (адам) из «праха земного» (адама), вдохнул «дыхание жизни» в его ноздри и поместил в Сад Эдемский (Быт. 2:7).

Жизнь в Эдеме (Быт. 2:8-25)

Поселив Адама в Эдемском саду, Бог заповедовал первому человеку «возделывать его и хранить его» (Быт. 2:15). Среди растений Эдемского сада было два особых дерева: Древо Жизни и Дерево познания Добра и Зла. Господь разрешил Адаму есть «от всякого дерева в саду» (Быт. 2:16) и лишь плоды Дерева познания Добра и Зла запретил ему есть, предупредив, что последствием непослушания будет смерть (Быт. 2:17).

Затем Бог привёл к человеку всех сотворенных животных и птиц, чтобы тот дал им названия (Быт. 2:19), «но для человека не нашлось помощника, подобного ему» (Быт. 2:20). Тогда Бог усыпил Адама, взял одно из его рёбер и сотворил из него первую женщину — Еву, которая стала женою для первого человека. «И были оба наги, Адам и жена его, и не стыдились» (Быт. 2:21-25).

Грехопадение и изгнание из Эдема (Быт. 3)

Змей же, будучи «хитрее всех зверей полевых, которых создал Господь Бог» (Быт. 3:1), уловками и хитростью убеждал Еву попробовать плод запретного Дерева познания Добра и Зла (Быт. 3:1-5). Женщина же отказывалась, говоря, что Бог запретил есть плоды с этого дерева, так как съевший их умрёт. Змей убеждал Еву, что она не умрёт: «Вы будете как боги, знающие добро и зло» (Быт. 3:5). Наконец, женщина поддалась уговорам змея, нарушив волю Господа, после чего дала попробовать плод и Адаму (Быт. 3:6). В результате, Адам и Ева познали добро и зло, осознали свою наготу и спрятались от Бога (Быт. 3:1-7).

За проступком последовало наказание: змей был проклят и обречён ползать на животе и питаться прахом (Быт. 3:14-15); женщине было определено «в болезни рождать детей» и находиться в подчинении у мужа; мужчине было назначено со скорбью и в поте лица трудиться во все дни жизни его на земле, которая «проклята за него» (Быт. 3:16-19). Люди перестали быть бессмертными и после смерти должны вернуться в землю в виде праха, из которого и был создан Адам.

После этого Бог сделал людям «одежды кожаные» и выслал человека из Эдемского сада «чтобы возделывать землю, из которой он взят» (Быт. 3:23). Чтобы люди не смогли вкусить плодов Дерева жизни, у входа был поставлен херувим и «пламенный меч обращающийся» (Быт. 3:23-24).

После изгнания из Эдема (Быт. 4 — 5:5)

Существование Адама после изгнания из Эдемского сада в корне изменилось: он был обречён на полную страданий и тяжёлой работы жизнь в поте лица. Теперь Адам жил в ожидании смерти и добывал себе пропитание на земле, которая больше не родила таких чудесных плодов, как в Эдемском саду (Быт. 3:18-19).

Адам познал свою жену Еву, и та зачала и родила Каина. Затем Ева зачала снова и родила Адаму второго сына — Авеля (Быт. 4:1-2). В возрасте 130 (230) лет Адам произвёл на свет третьего сына — Сифа (Шета), который, будучи предком Ноя, стал, тем самым, одним из родоначальников всего человечества; род от других сынов Адама погиб во время Всемирного потопа (Быт. 7:21).

В 5 главе книги Бытия перечисляются ближайшие потомки Адама: ветхозаветные патриархи от Адама до Ноя и число прожитых ими лет. Как и все патриархи до Потопа, Адам прожил долгую по современным меркам жизнь. После рождения Сифа Адам жил 800 (700) лет, родил ещё сыновей и дочерей (Быт. 5:1-4) и умер, следуя библейскому рассказу, в возрасте 930 лет (Быт. 5:5).

В апокрифах Ветхого Завета

Книга премудрости Иисуса, сына Сирахова (Бен Сира) (около 170 года до н. э.) причисляет Адама к величайшим библейским праведникам и возвышает его над остальными: «Прославились между людьми Сим и Сиф, но выше всего живущего в творении — Адам» (Сир. 49:18).

В Коране

В отличие от Библии, где приводится систематизированное повествование об Адаме, в Коране Адам упоминается в нескольких отдельных сурах (главах). Отдельные аяты с упоминанием его имени разбросаны по всему Корану.

В Коране отсутствует идея сотворения человека по образу и подобию Бога. Скорее, говорится о том, что Аллах создал человека по образу, им придуманному (сура «Разверзнется», аяты 6-7).

В тридцать второй суре «Земной поклон» (аяты 6-7) говорится, что Аллах сотворил Адама из глины (из земли). Вторая сура «Корова» наиболее полно раскрывает предназначение Адама (Аллах говорит ангелам, что хочет поставить на земле наместника), а также повествует, что все ангелы, кроме джинна Иблиса (Сатаны), которому была предоставлена особая привилегия жить среди ангелов до своего восстания, пали ниц перед Адамом, и говорит о жизни пары в райском саду. Аллах запрещает приближаться к определённому дереву в саду.

В седьмой суре «Ограды» (аяты 118—123) рассказывается о том, как Иблис соблазнил Адама и его жену попробовать плоды от запретного дерева. При этом Коран возлагает на обоих равную вину за этот проступок. В результате люди были изгнаны Аллахом из райского сада. Также в Коране говорится, что Аллах простил Адаму его грех до того, как отправил его на землю (сура «Та Ха» аяты 121—122).

В Коране говорится о сыновьях Адама в аяте 5:27. В Коране нет сведений о длительности жизни первого человека.

Хронология

Согласно еврейскому календарю Адам был сотворён в 3760-м году до н. э.

В христианской традиции, где сотворение Адама вычисляется на основании новозаветного родословия Иисуса от Адама (Лк. 3), существует большое число версий этой даты (см. Датирование Сотворения мира).

Согласно Книге юбилеев, Адам провёл 40 дней в стране, где был сотворён, после чего был приведён в Эдем. 7 лет Адам и Ева провели в Эдеме, соблазнение же произошло на 17 день второго месяца. Каин родился в 3-ю седмину 2-го юбилея (то есть в 64-70 годах от Сотворения мира), Авель — в четвёртую седмину, в пятую седмину — дочь Аван. Всего сыновей у Адама было двенадцать. Так как «тысяча лет как один день по небесному свидетельству», сбылось сказанное Богом, что Адам умрёт в тот же день, что вкусит от древа познания.

Ещё в поздней античности было высказано мнение, что огромная продолжительность жизни патриархов на самом деле говорит о том, что 10 лет нужно считать за год; также излагалось мнение, что их нужно считать в лунных месяцах (930 л.м. = 930*29,5/365,25 = 75,11 лет). Тем не менее, эта версия не согласуется с рядом фактов, в частности, с тем, что перед описанием Потопа в Пятикнижии сказано: «И сказал Господь [Бог]: не вечно Духу Моему быть пренебрегаемым человеками [сими], потому что они плоть; пусть будут дни их сто двадцать лет» (Быт. 6:3).

Традиционные предания

В еврейской традиции

История сотворения и жизни Адама подробно освещается в аггадическом мидраше на книгу Бытие «Берешит Раба» (около III в.), а также в различных трактатах Талмуда.

Сотворение

Мидраш объясняет, что у Всевышнего есть достаточно ангелов, пребывающих на небесах, а также достаточно животных и других творений внизу; и потому Ему нужен был человек, который соединял бы в себе эти два мира — верхний и нижний.

История о сотворении человека начинается словами Бога: «сотворим человека по образу Нашему по подобию Нашему» (Быт. 1:26) Экзегетика иудаизма предлагает несколько объяснений упоминанию Бога в множественном числе. Согласно наиболее распространённому объяснению, перед тем, как сотворить человека Бог совещается со своими ангелами. Классический комментатор Танаха, Раши (XII век), делает из этого вывод о мягкости характера Бога, который совещается со своими ангелами в момент творения Адама, опасаясь их зависти к человеку. По словам мидраша, на недоумённый вопрос Моисея, зачем Господь даёт нечестивцам повод усомниться в том, что Бог един, Творец отвечает, что Он намеренно говорит о Себе во множественном числе. Поскольку «если понадобится великому спросить согласие у меньшего, то этот великий скажет: почему я должен спрашивать согласия того, кто меньше меня? На это ему скажут: поучись у своего Творца. Ведь Он сотворил верхних и нижних, а когда собрался сотворить человека, посоветовался с ангелами-служителями».

Мидраш Берешит Раба описывает совещание Бога с ангелами, интерпретируя стих псалма: «Милость и истина встретятся, правда и мир облобызаются; истина возникнет из земли, и правда приникнет с небес» (Пс. 84:11/85):

Когда Творец задумал сотворить человека, ангелы разделились на несколько групп: одни говорили Ему: «Не твори», а другие говорили: «Сотвори».

Милосердие сказало — создавай, потому что он творит милосердие.

Истина сказала — не создавай, потому что весь он — ложь.

Правда сказала — создавай, потому что он вершит справедливость.

Мир сказал — не создавай, потому что он — сплошные раздоры.

Что же сделал Творец? Взял и отправил Истину на землю, как сказано: «и повергнута была истина на землю» (Дан. 8:12). Обратились тогда ангелы к Творцу: «Почему пренебрегаешь подобием Своим? Подними Истину с земли, как сказано: «истина возникнет из земли» (Пс. 84:12/85).» Тем временем, пока ангелы спорили друг с другом, сотворил Всевышний человека и сказал им: Зачем вы спорите — человек уже создан

— Берешит Раба, 8

Согласно другому варианту мидраша, Господь перед сотворением человека совещается со Своим качеством Милосердия, которое привело доводы в пользу сотворения человека. При этом Всевышний умышленно не обращается к Своему качеству Правосудия, чтобы оно не привело доводы против. Согласно версии Мидраш Танхума, Всевышний обращается к Торе, чьи заповеди заступаются за человека. По мнению Нахманида, Бог обращается к земле, из которой будет сделан человек. Рабби Саадия Гаон (X век) и р. Авраам ибн Эзра объясняют подобное обращение тем, что Всевышний, подобно земным царям, говорит о себе во множественном числе. Наконец, существует также мидраш, в котором с этими словами Господь обращается к самому человеку (или к душам будущих праведников) — тем самым, подчёркивается необходимость участия самого человека в этом процессе.

По одному из мнений, приведенных в Талмуде, прах для тела Адама был взят Творцом из Вавилона, для головы — из Земли Израиля, а для остальных органов — из прочих стран.

По мнению законоучителей Талмуда, Адам Ришон (первозданный человек) был создан Богом как андрогин — с двумя объединёнными между собой телами. Позже, создавая Еву, Господь разделил тело Адама на мужчину и женщину.

Талмуд отмечает также расхождение между Первым и Вторым рассказами о Сотворении мира в вопросе о времени появления растений. Во втором рассказе написано: «Никакого же кустарника полевого ещё не было на земле, и никакая трава полевая ещё не росла; ибо дождя не посылал Господь Бог на землю, ибо человека не было для возделывания земли» (Быт. 2:5). Из этого можно заключить, что до появления человека, то есть до Шестого Дня Творения, ещё не было растений. В то же время, согласно первому рассказу растения появились на Третий день Творения (Быт. 1:12). Согласовывая эти два рассказа, Талмуд объясняет, что растения «выглянули из земли» ещё с 3-го дня, но не росли, пока на 6-й день не пришёл Адам и не стал молиться за них. Тут же пошёл дождь и все растения в Саду стали расти.

Мидраш Коэлет (Экклезиаст) Раба приводит следующее напутствие Бога Адаму: «Когда Бог сотворил человека, Он подвёл его ко всем деревьям Эдемского Сада и сказал: Взгляни на мои творения, как красивы и изысканы они. Всё, что я создал — я создал для тебя. Смотри не разрушь и не уничтожь мой мир, ибо если ты разрушишь его, некому будет его восстановить».

Жизнь в Эдеме

Согласно классическому еврейскому подходу, хронология 6-го дня Творения такова:

• Сначала Бог «вылепил человека из праха, и вдохнул в ноздри его душу живую и стал человек существом живым» (Быт. 2:7).
• Затем Бог поместил человека в Эдемском Саду (2:15), заповедовав ему есть от плодов Сада (2:16), но не есть от Дерева познания Добра и Зла (2:17).
• Затем говорится о ненормальности одиночества человека (2:18), и Бог приводит к человеку животных (2:19), среди которых человек пытается найти пару (и в процессе этого даёт животным имена), но свою пару не находит (2:20). После этого Бог создаёт из ребра самого Адама, женщину, Хаву (Еву), которая на этот раз подходит ему.
• Как утверждает еврейская хронология, здесь Адам вступает в интимные отношения со своей женой, в результате чего у них немедленно рождаются дети (то есть в этот момент рождается Каин).
• Дальше события в Саду развивались так, что Адам и Хава, поддавшись уговорам Змея, срывают и едят плод с Дерева познания Добра и Зла. Съедение плода с Дерева Познания происходит, согласно мидрашу, за три часа до наступления Субботы;
• Уже после съедения плода Дерева Познания, но ещё до изгнания из Сада у Адама рождаются ещё дети (Авель).
• Бог изгоняет людей из Сада.
• Субботу — День, когда Творение закончено и Бог «покоится», не преобразуя мир — Адам проводит уже вне Сада, и это первый день «нормального», привычного нам, функционирования мира.

Грехопадение и изгнание из Эдема

Согласно одному из мидрашей, Адам вкусил от плода Дерева Познания за три часа до наступления Субботы. (Напомним, что это всё происходило в Шестой день Творения, то есть в пятницу; и слова «за три часа до наступления Субботы» означают, что до Субботы оставалось ещё четверть дня, равного 12 часам). А если бы человек не нарушил запрет и не взял бы самовольно плод Дерева Познания, то после наступления Субботы Бог Сам дал бы Адаму сделать субботний кидуш на соке плодов этого Дерева. Тем самым, по мнению мидраша, Бог собирался в будущем приобщить человека к Дереву Познания.

После изгнания из Эдема

Мидраш Берешит Раба, продолжая историю Адама после его сотворения, тщательным образом разбирает и комментирует каждый ключевой стих Торы, добавляя к ним множество высказываний и легендарных повествований. Мидраш изображает Адама в виде гиганта, заполняющего собою весь мир и сидящего на троне. Адам, превосходящий своим совершенством все другие божьи творения, окружён ангелами и серафимами, которые поют человеку хвалебные гимны. Но после грехопадения Адам утратил свои гигантские размеры — он стал ростом в 100 локтей, что позволило ему прятаться от Бога среди деревьев в Эдемском саду.

В христианской традиции

Основная специфика христианского осмысления образа Адама проявляется в традиционном взгляде на первого человека через призму Священного Предания, церковных догматов и учения Нового Завета об особой символической связи Адама с Иисусом Христом (1Кор. 15:45).

Наиболее непосредственное отношение к Адаму имеет христианский догмат о первородном грехе: «Посему, как одним человеком грех вошел в мир, и грехом смерть, так и смерть перешла во всех человеков, [потому что] в нём все согрешили» (Рим. 5:12). Считается, что каждый человек уже рождается грешным, и виною тому стал Адам, как первый в мире бунтарь против Бога.

В Пятикнижии история о творении человека начинается словами: «сотворим человека по образу Нашему по подобию Нашему» (Быт. 1:26). В использовании множественного числа в данном стихе христианские богословы видели явное указание на Троицу.

Согласно христианским толкованиям рождения Каина и Авеля, невозможно указать, были ли они рождены в Эдеме, или после изгнания оттуда. Толкователи склоняются к мнению, что оба родились после изгнания из Эдема, поскольку не унаследовали Божьего образа и подобия. Напротив, в 5 главе Книги Бытия сказано, что оба сына рождены по образу и подобию Адама, который, вследствие грехопадения, утратил образ и подобие Божии. Существует также мнение о том, что Каин и Авель были близнецами.

Мыслители церкви в своих трудах уделяли Адаму немалое внимание, в основном сопоставляя его с Иисусом Христом, как с новым Адамом. Часто в богословских сочинениях затрагивалось толкование эпизода сотворения первого человека. Так, размышляя о творении мира, блаженный Николай Кавасила приходит к выводу, что Адам был сотворён по образу Иисуса Христа, но в то же время признаёт унаследованную Мессией от своего предка смертность тела.

Серафим Саровский говорил: «…, и Адам не мёртвым был создан, но действующим животным существом, подобно другим живущим на земле одушевлённым Божиим созданиям. … но Духа Святого внутрь себя неимущим. Когда же вдунул Господь Бог в лицо Адамово дыхание жизни, тогда-то, по выражению Моисееву, и Адам бысть в душу живу, то есть во всём Богу подобную, как и Он, на века веков бессмертную. … ». Аналогичную мысль высказывает и святитель Феофан Затворник: «Было животное в образе человека, с душою животного. Потом Бог вдунул в него Дух Свой — и из животного стал человек»..

Иоанн Дамаскин говорит о проклятии, постигшем из-за греха Адама всех людей: «ако родившись от Адама, уподобились ему, унаследовавши проклятие и тление». Но несмотря на это, христианская традиция считает, что Адаму были прощены его грехи по искреннему раскаянию. Христианскими богословами утверждалось, что Адам весьма сожалел и каялся о содеянном. Ириней Лионский даже говорит о некотором самоистязании Адама:

Ибо обольщённый другим под предлогом бессмертия, он тотчас объемлется страхом… [Адам] на деле показал своё раскаяние чрез препоясание, покрыв себя смоковничными листьями, хотя были многие другие листья, которые могли бы менее беспокоить его тело.

— Св. Ириней Лионский, «Обличение и опровержение лжеименного знания», книга 3, глава 23

В религиозной традиции

Образ Адама, прародителя всего человечества, имеет большое значение в теологии всех авраамических религий. Рассказ о сотворении и последующем грехопадении человека интерпретируется богословами весьма разнообразно: от буквального понимания и глубокого текстологического анализа до философско-символической трактовки. Источником такого многообразия теологических теорий является расплывчатость и неоднозначность некоторых мест в оригинальном библейском тексте. Например, нелегко понять, в каких местах слово «Адам» используется как собственное имя первого человека, а в каких — служит нарицательным для понятия «человек» (на иврите слово «адам» означает «человек»).

В иудаизме

Согласно представлению иудаизма, Адам и Ева в полном объёме представляют человеческие отношения, отражая образ всего человеческого рода, их история может рассматриваться в качестве прообраза истории всего человечества.

В эллинистической и средневековой еврейской философии рассказ об Адаме в книге Бытие интерпретируется как аллегорическое описание состояния человека перед Богом и его места в пространстве и времени.

Два параллельных рассказа о Сотворении мира и человека начинаются с одного и того же момента — описания 1-го дня Творения. Из самого текста книги Бытие неясна длительность второго рассказа (то есть длительность пребывания Адама в Эдемском Саду). Согласно еврейской традиции, эти рассказы заканчиваются одновременно, и наступление Субботы соответствует изгнанию Адама из Сада. Иными словами, эти два библейских рассказа о Сотворении рассматриваются в качестве хронологически полностью параллельных и всё пребывание Адама в Саду, тем самым, происходило в 6-й день Творения. Комментаторы объясняют, что два рассказа о Сотворении соответствуют двум сторонам мира и человека. Анализируя соотношения между двумя рассказами о Сотворении, р. Й.-Д. Соловейчик называет человека, описанного в Первом рассказе о Сотворении, «человеком природным» (ибо в Первом рассказе человек представлен как часть природы и как царь над природой), а человека, описанного во Втором рассказе о Сотворении — «человеком метафизическим», противопоставленным природе. Таким образом, каждый из этих рассказов даёт как бы свою «плоскую проекцию» сложного и многомерного человека.

По словам законоучителей Талмуда, Адам и Ева первоначально возникли как единое существо Адам Ришон (первозданный человек) с двумя сущностями — мужской и женской. Слово «цела», обычно понимаемое как «ребро», может также означать «бок» или «сторона» (как, например, в выражении цлаот а-Микдаш — стороны Святилища). Иными словами, мужчину и женщину можно представить как две разные стороны одного первозданного человека. В еврейской традиции существует взгляд, согласно которому до отделения женщины человек представлял собой андрогина, то есть сочетал мужские и женские признаки, и Господь, создавая Еву, разделил физически тело Адама на два: мужчину и женщину. Однако существует и альтернативное мнение: человек (он же мужчина) в результате разделения остался прежним (Господь лишь «закрыл место», от которого отделил женщину), в то время как произведённая от него женщина представляет собой существо новое и радикально отличное от этого первозданного человека («перестроил ребро»).

«единый человек был разделён Всевышним так, что определённые его качества обособились и приняли независимое существование: один пол преимущественно оказался сильным, другой прекрасным, у одного преобладает разум, у другого чувства, один отражает явное в человеке, другой — сокровенное <…>

Разъяв единую поверхность Первого Человека, Всевышний придал обособленное существование двум образовавшимся сторонам — внешней и внутренней. Этому имеется одна наглядная аналогия: кольцо Мёбиуса — односторонний предмет. Мы привыкли воспринимать его как перекручивание обыкновенной ленты, то есть как превращение двустороннего предмета в односторонний. Но представим себе обратную картину, представим, что первично существует кольцо Мёбиуса и что путём его рассечения получается двусторонний предмет — обыкновенное кольцо.

Может быть, тогда мы лучше поймем то, что описывается в Торе, а именно сотворение двух существ из одного, из „стороны“ (единственной „стороны!“) одного цельного существа. Предмет, имевший одну сторону (поверхность), превращается в предмет, состоящий из двух сторон (поверхностей). Причём обе эти стороны расщепляются и приобретают независимое существование. И тогда увидев перед собой вынесенное во вне своё собственное сокровенное существо, мужчина восклицает: «Сей раз это кость от моих костей и плоть от плоти моей!» (Быт. 2:23)»

— Арье Барац, [www.abaratz.com/nedel1-f.htm Недельные чтения Торы]

В Мишне и Талмуде неоднократно подчёркивается идея равенства всех людей: «Адам был создан единственным ради того, чтобы знал ты, что тот, кто губит хотя бы одну душу — словно бы погубил целый мир, а тот, кто спасает хотя бы одну душу — словно спас целый мир. А также ради мира между людьми, чтобы не говорил человек человеку: „Мой отец больше твоего“; и чтобы не говорили нечестивцы „Много разных сил на небесах“. И чтобы выразить величие Пресвятого: ибо человек чеканит много монет одним чеканом и все они похожи друг на друга, а Царь над царями царей отчеканил каждого человека чеканом Первого Человека, но ни один из них не похож на другого. Поэтому каждый должен говорить: „Ради меня создан мир“». Талмуд также добавляет: «Адам был создан единственным чтобы не говорили праведные: „Мы происходим от праведника“, а злодеи: „Мы происходим от злодея“».

Согласно представлению иудаизма, слова Библии о сотворении человека «по образу и подобию Бога» означают в первую очередь «по образу Творца».

«Когда венец Творения — человек — приходит в мир, у него уже есть задание — быть творцом. Он обязан охранять бытие, чистое и незапятнанное, восполнять пробелы в Творении, исправлять „недостатки“ сущего. Сотворенный человек получил заповедь стать партнером Творца и принять участие в обновлении мира. Завершённое и полное Творение — это предел мечтаний сообщества Израиля.»

— р. Й.-Д. Соловейчик, статья «[www.machanaim.org/philosof/solov/chel_hal.htm Человек галахи]»

В Талмуде сказано: «Человек был создан перед Субботой, чтобы не говорили нечестивые: „Человек помогал Всевышнему творить мир“. А также с тем, чтобы сказать гордецу: „Даже комар был создан раньше тебя“».

В Каббале

Согласно учению Каббалы, сотворению Адама предшествовало создание духовного прообраза человека «Адам Кадмон» (первоначальный человек). Адам — это человек, включающий в себя всех людей. Последователи мистического направления в иудаизме считают, что души всех людей не только происходят от Адама и Евы, но и продолжают зависеть от них.

В христианстве

В христианской теологии Адам — символ человека в его отношениях с Богом: на Адаме, как на венце творения, почивала Божья благодать, он обладал абсолютной праведностью и личным бессмертием, но всё это было утеряно им в грехопадении. Эту греховность Адам передал своим потомкам — всему роду человеческому. Первородный грех был искуплён лишь «вторым Адамом» — Иисусом Христом. Библейская история Адама стала основой таких важных положений христианской веры, как подчинённость женщины мужчине и догмат о первородном грехе.

В Православии

В православной литературе принято употреблять имя «Адам Ветхий» относительно к первому человеку, противоставляя его «новому Адаму», которым является Христос. Наука «православная антропология», изучающая природу человека и его душу в свете Божественного творения мира, уделяет особенное внимание Адаму — венцу творения и объекту Божьей любви: «Бог, «Который есть любовь» (1Ин. 4:8-16) сотворил мир, и, в частности, человека для того, чтобы он был объектом Его любви».

Последнее воскресение перед Великим постом, «неделя сыропустная», имеет в триоди наименование «Изгнание Адамово». Готовясь к Великому посту, в богослужении сыропустной недели православные христиане вспоминают о горестном изгнании Адама из Рая:

Изгнание Адамово

Седе Адам прямо рая, и свою наготу рыдая плакаше:
увы мне, прелестию лукавою увещанну бывшу и окрадену и славы удалену!
Увы мне, простотою нагу, ныне же недоуменну!
Но о раю, ктому твоея сладости не наслаждуся:
ктому не узрю Господа и Бога моего и Создателя:
в землю бо пойду, от неяже и взят бых.
Милостиве щедрый, вопию Ти: помилуй мя падшаго.

Песнопения Триоди постной. Неделя сыропустная.

В этом скорбном песнопении доминируют мотивы раскаяния Адама после своего тяжелого проступка и его тоска по Раю.

В православной иконографии сложилась древняя традиция изображать череп Адама в подножии горы Голгофы на иконах распятия Христа. Часто такие изображения сопровождает аббревиатура: Г. Г. — «гора Голгофа» и Г. А. — «глава Адамова». Иногда возле головы Адама изображают скрещённые кости рук, лежащие перед ней: правая на левой, как при погребении или причащении. Впрочем, правильность отождествления черепа в подножии Голгофы с Адамовой головой оспаривается некоторыми исследователями церковного изобразительного искусства, которые считают череп просто символом смерти.

Православная церковь совершает память Адама в «Неделю праотцев», во второе воскресение перед Рождеством Христовым. Существует «Акафист святым праотцем Адаму и Еве, прародителем рода человеческаго».

В Католицизме

Католическое богословие в вопросе о творении Адама основывается на библейском повествовании. Учительство Церкви не выносит окончательного суждения по вопросу, означает ли слово «Адам» персонифицированного первого человека или символически отображает нескольких прародителей или весь человеческий род вообще (полигенизм).

Папа римский Пий XII в своей энциклике «Humani generis» от 1950 года указывал, что полигенизм не сочетается с традиционным учением Церкви:

Мы действительно не видим способа сочетать подобное учение с тем, чему учат источники откровения, и с тем, что предлагают тексты Учительства Церкви о первородном грехе, грехе, который имеет свой корень в поистине личном грехе Адама и передаваемом всем через их происхождение, и во всяком пребывающем, как его собственный

После энциклики богословские дискуссии продолжались (и ведутся в настоящее время) в русле обсуждения вопроса о том, какие богословские гипотезы могут сочетать полигенизм и традиционное учение Церкви.

Католическая энциклопедия подчёркивает:

В древнееврейском тексте Ветхого Завета слово «adam» означает весь человеческий род, человека вообще или персонифицированного первого человека, причём последнее значение — не самое употребительное. Уже описание сотворения человека (Быт. 1:26) допускает как личностную, так и собирательную трактовку этого слова.

Литургическое почитание Адама на Западе не получило широкого распространения. Повествование о сотворении человека является первым из чтений Пасхального богослужения, что подчёркивает связь между Адамом и воскресшим Иисусом («вторым Адамом»).

Неортодоксальные учения

В трактатах Епифания Кипрского и Иоанна Дамаскина «Против ересей» под номером 52 упомянута ересь так называемых адамиан (или адамитов), по имени «живого Адама». Согласно ересиографам, сторонники этой ереси (мужчины и женщины) нагими сходились в место для собраний, совершая чтения и молитвы, не принимая брака и воздерживаясь от интимных отношений. Свою церковь они называли раем.

В гностицизме

Первый человек в гностическом представлении сильно отличался от традиционного христианского Адама Ветхого. Гностические тексты часто брали ключевые идеи из еврейской устной традиции, в частности из аггадических текстов.

Апокрифы гностиков

В апокрифе «Откровение Адама» (или «Апокалипсис Адама»), найденном в собрании папирусных кодексов Наг-Хаммади, образ Адама сочетается с традиционной гностической идеологией, в которой присутствуют эоны, Архонт эонов, Демиург и другие гностические сущности. Здесь же снова появляется мотив Адама-андрогина, о котором за несколько веков до этого говорили еврейские мидраши. Апокриф начинается рассказом Адама:

Когда сотворил меня бог из земли и Еву, твою мать, я ходил с нею в славе, которую она видела исходящей из Эона, из которого мы возникли. Она поведала мне слово Гносиса Бога, Вечного, и мы были подобны великим ангелам вечным, ибо мы были выше бога, который сотворил нас, и Сил, которые с ним, тех, которых мы не знали. Тогда разделил нас бог, Архонт Эонов, с Силами в гневе. Тогда мы стали двумя Эонами, и покинула нас слава…"

После такого разделения Адам и Ева перестали владеть «Гносисом» и «славой» и были вынуждены влачить тяжёлое существование в духовной тьме:

После дней тех удалился от меня и твоей матери Евы Гносис вечный Бога истины. С того времени мы научились вещам мертвым, как люди. Тогда мы узнали Бога, который сотворил нас, ибо мы перестали быть чуждыми его Силам. И мы служили ему в страхе и рабстве. После этого мы стали такими, что тьма (воцарилась) в нашем сердце — Откровение Адама

Далее следует пророчество Адама о последующей судьбе человечества, которое его творец Демиург многократно старается уничтожить вплоть до третьего пришествия «Светила Гносиса». Своё познание Адам передаёт сыну Сифу, и оно впоследствии переходит из поколений в поколения.

В другом гностическом тексте — Ипостаси Архонтов, приводится история о двух этапах творения Адама: сначала тело человека сотворили из праха земного Правители (Архонты), и лишь некоторое время спустя явился Дух, вселившийся в Адама: «и снизошёл он (Дух), и стал обитать в нём, и так человек стал душою живой». После этого Дух дал имя человеку — Адам, поскольку тот двигался по земле.

В коптском гностическом Евангелии от Египтян доминирует мотив возвеличивания Адама: «Ибо он, Адамас, свет исходящий от света, он око света. Ибо он первый человек, через кого и (ради) кого все возникло, (а) без него же ничего не возникло бы». Здесь уместно провести аналогию с Адамом-гигантом еврейских мидрашей, царём всего живого. Далее сообщается о некоей мистической связи Адама с Логосом (Словом): «Тогда великий Логос, божественный Аутоген (самородный), и нерушимый человек Адамас слились друг с другом. Возник Логос человека, человек же произошёл через слово».

В то же время, гностический апокриф, известный как «Второй трактат Великого Сифа», рисует прямо противоположный образ Адама — жалкого существа, над которым постоянно насмехались высшие ангелы.

Согласно другим гностическим источникам, Адама и Еву создал вождь Выкидышей Саклас и ангел Небро. В «Апокрифе Иоанна» Сакла отождествляется с Иалдаваофом-Самаэлем. Согласно этому тексту, Блаженный Отец послал Эпиною Света, которая была названа им Жизнь (Зоя). Эпиноя Света отождествляется с Древом познания добра и зла, а также с ребром Адама, ставшим Евой. Христос говорит, что в Змия воплотился он сам (Апокриф Иоанна 57).

Первое упоминание об Адаме в апокрифическом Евангелии от Филиппа связано с историей о происхождении хлеба:

До пришествия Христа не было хлеба в мире. Как в раю, где был Адам, было много деревьев, пищи животных, не было зерна, пищи людей. Человек питался, как животные. Но когда пришёл Христос, совершенный человек, он принёс хлеб с неба, чтобы человек питался пищей человека

— Евангелие от Филиппа, 15:1-4

Далее сообщается интересная подробность о смертности Адама-андрогина, который был бессмертным до того, как от него была отделена Ева, и снова должен будет обрести бессмертие вновь с ней воссоединившись. Также говорится о том, что Ева отделилась от Адама по собственному желанию, ибо не была соединена с ним брачными узами. Апокриф приводит также обоснование рождения Иисуса от Девы, связанное с Адамом: «Адам произошёл от двух дев: от духа и земли девственной. Поэтому Христос был порождён девой, дабы исправить ошибку, которая произошла вначале».

В учении мандеев

В писаниях мандеев, единственной сохранившейся по сегодняшний день гностической секты, рассказывается история о сотворении Адама демиургом Пхатилем. Сначала было создано безжизненное тело первого человека; души в нём не было. Затем из мира Света была принесена душа, и имя этого «внутреннего Адама» было Адакас. Адакас-душа оживил тело и так появился физический Адам. Первый человек, как и его дети (у мандеев — «адамиты») являются образами Адакаса, небесного Адама. У земного Адама есть жена — Ева, и есть также жена по имени Облако Света у Адама небесного. После падения из мира Света душа Адама вынуждена обитать в телесном мире. Считается также, что Адам был первым пророком, и передал религию мандеев своим потомкам.

Дети Адама, согласно учению мандеев: Хибил (Hibil, Авель), Шитил (Šitil, Сиф) и Анош (Anōš, Енош) — являются непобедимыми «сынами светлого племени».

В манихействе

Согласно манихейским представлениям, Адама и Еву породили архонты и их порождения — Выкидыши (они же исполины в Быт.6:4). Таким образом, манихейство, в противоположность Библии, трактует создание человека как дело тёмных сил, а искушение — как дело добрых начал.

Рассказ Мани ученикам, приведенный в трактате «Кефалайа», так характеризует Адама:

Три разных великих вещи явлены в Адаме, первом человеке, и потому он оказался больше и лучше, чем (все) силы смешанные на небе и на земле.

Первое: на нём лежит образ Возвышенного. Демиурги и творцы его тела запечатлели его по блистательному подобию образа, явившегося им сверху; и поэтому образ Адама оказался лучше и прекраснее всех смешанных сил, верхних и нижних.

Второе: Адам создан и устроен по свету первого первородства небесного и [земного,] [то есть(?)] пяти сынов; и поэтому его строение оказалось иным … у Адама строение души выправлено по прямизне (?) и порядку стихий; в нём есть разум — превосходнее, чем у других творений и у животных.

Третье — это сознание, помыслы и печать всех сил верхних и нижних: демиурги, создавшие его, собрали и запечатлели их в нём, он и его супруга Ева стали домом и обителью знаков зодиака, звезд, месяцев, дней и годов, ибо печать всего мира запечатлена на Адаме

.

Позднее Иисус-Сияние облекся в Еву и дал Адаму «надежду и благую весть». Он просветил Адама, открыв тайну его творения и путь к спасению светлой души: Адам вкусил от древа познания и прозрел.

В исламе

Ислам считает Адама не только первым человеком, но и первым пророком Аллаха. В исламе существует обязательная для каждого мусульманина вера в пророков, 25 из которых упоминаются в Коране. Первым в этой плеяде стоит имя Адама Аляйхисалама, как человека, выбранного Аллахом для направления человечества на праведный путь веры и наделённого пятью качествами пророка: правдивость, верность, способность передавать Предписания и Запреты Всевышнего Аллаха, несмотря ни на какие трудности, ум и чистота нравов. Также мусульмане верят, что Адаму были посланы Аллахом первые десять (из ста) сухуфов, то есть священных свитков, предшествовавших последующим четырём священным книгам (Торе, Псалтырю, Евангелиям и Корану).

Коран возлагает равную вину и на Адама, и на Еву за их ошибку. Тем самым женщина не представляется искусительницей, соблазнительницей или вводящей в заблуждение.

Упоминание в Коране о прощении Адама дало почву мыслителям и толкователям ислама прийти к выводу о том, что в Коране отсутствует понятие первородного греха, в том виде, в котором оно подразумевается в христианстве. Коран толкует проступок Адама как акт его личного непослушания Богу, не имеющий последствий для всего последующего человечества. И, хотя проступок Адама и повторяют все последующие люди, но грех каждого человека является их личным грехом.

В Коране отсутствует идея сотворения человека по образу и подобию Бога.

В бахаизме

Бахаи считают, что рассказ книги Бытия о Адаме нужно трактовать исключительно аллегорически, поскольку, по их мнению, здравый смысл не допускает реальности этих событий. Согласно этому подходу, библейский Адам считается духом реального Адама, а Ева — его символической душой. Тем самым, события, описанные в книге Бытия, такие как грехопадение и изгнание из рая, по мнению бахаи, имели место лишь в сознании реального Адама.

Бахаи верят в то, что Адам является отцом всех людей и физическим истоком жизни человека и называют его в своей терминологии первым «явителем» (пророком):

Созерцай внутренним оком своим цепь последовательных Откровений, связавшую Явительство Адама с Явительством Баба. Свидетельствую пред Господом, что каждый из Явителей сих ниспослан был по Воле и по Промыслу Божию, каждый из них был носителем отдельного Послания, каждый был наделён богооткровенной Книгой… Мера Откровения, по которой каждый из Них узнается, предопределена была явно…

— «Избранные отрывки из Писаний Бахауллы», гл. XXXI, с. 74

Религия бахаи, основываясь на Новом Завете, признаёт связь Адама с Иисусом — новым Адамом, но объясняет эту связь не традиционной концепцией первородного греха, а разным значением этих персонажей Библии для человечества: Адам есть источник «физической жизни» человека, Христос же — «жизни духовной».

Легенды и фольклор

Легенды о сотворении Адама

Еврейские легенды

Согласно еврейской аггадической традиции, вначале Адам был сотворён в виде бездушного зародыша — голема. В таком виде он рос, словно растение, и только, когда Бог оживил его, вдохнув в него дух жизни, Адам стал настоящим человеком.

«Таргум псевдо-Ионатана» (перевод Священного Писания, написанный на западном диалекте арамейского языка, и датирующийся по составу входящих в него фрагментов от I века до н. э. до VII века н. э.) вводит ещё одну легендарную подробность о сотворении Адама: Бог создал в теле человека 248 членов и 365 жил. Эти цифры имеют символическое значение и указывают на 613 заповедей Торы (сумма из 248 предписывающих и 365 запрещающих заповедей). Дальше «Таргум Псевдо-Ионатанна» рассказывает о материале для сотворения Адама, которым являлся прах с места будущего Иерусалимского храма, смешанный с водами от четырёх сторон света. Из этой смеси Бог создал человека «красным, смуглым и белым».

Славянские апокрифы

Образ Адама в славянской апокрифической традиции тесно переплетён как с древнерусской фольклорной традицией, так и с символикой еврейских и греческих неканонических писаний.

Ярким примером славянского апокрифа о творении мира и первых людей является книга «Сказание о сотворении Богом Адама», дошедшая к нам по южнославянским спискам XIV века. Рассказ о сотворении человека в «Сказании…» сильно отличается от библейского. Здесь Бог словно «строит» Адама из окружающих материальных сущностей:

Создати въ земли Мадиамстей человѣка, вземъ земли горсть ѡто осьми частей: ѡтъ земли — тѣло, ѡтъ камени — кости, ѡтъ моря — кровь, ѡтъ солнца — очѣ, ѡтъ ѡблака — мысли, ѡтъ свѣта — свѣтъ, ѡтъ ветра — дъıханіє, ѡтъ огня — ѡттепла. И поиде Господь Богъ очѣ имати ѡтъ солнца, и остави Адама единагѡ лежаща на землѣ.

Та же история о творении человека из отдельных элементов почти дословно повторяется в славянской апокрифической «Беседе трёх святителей», датируемой не поѡзднее чем XIV столетием. После сцены творения в «Сказании…» начинает действовать Сатана и портит творение Бога, творя всякие пакости и награждая Адама семидесятью болезнями:

прииде же окаянныи Сотона ко Адамѫ и измаза єгѡ каломъ и тиноѭ и возгрями. <…> Собака начала ѕлѡ лаяти на диавола, окаянный же Сотона вземъ древо и истыка всѣгѡ человѣка Адама, и сотвори ємѫ въ нёмъ седмьдецать недуговъ.

Сюжет о семидесяти болезнях Адама повторяется во многих славянских преданиях.

Ещё одну версию о сотворении Адама можно прочитать во Второй книге Еноха, которую тоже можно рассматривать как славянский апокриф. Единственный доступный нам сербский список второй книги Еноха, попавший на славянскую территорию вероятно уже в XI—XII веке, в своей пространной редакции (датируемой концом XV века), включает в себя рассказ Господа Еноху о сотворении первого человека:

И в шесты день повелех моей мудрости сотворити человека от 7 состав: плоть его от земли, кровь его от росы и солнца, очи его от бездны морские, кости от камения, помысль его от борзости ангельской и от облака. Жилы его и космы от траве земные. Душу его от духа моего и от ветра… — 2-я книга Еноха, 30:8

Дальше по тексту данный апокриф рассказывает о славе и величии Адама, и даже называет его «ангелом» — очевидно, лишь в символическом значении. В этом эпизоде апокриф явно восходит к более старому устному еврейскому преданию, в котором ангелы, обманутые видимым величием Адама, принимают его за Бога и поклоняются ему: «В час, когда Святой, да Благословен Он, сотворил человека, ошиблись в нём ангелы служения и собирались пропеть перед ним „Свят, свят, свят“».

Легенда о происхождении имени «Адам»

Древняя легенда о происхождении имени «Адам» от названий четырёх сторон света содержится в еврейско-греческом апокрифе «Оракулы Сивилл», который исследователи датируют II веком до н. э. Имя «Адам» (ΑΔΑΜ) рассматривается как аббревиатура, состоящая из названий четырёх сторон света, и считается, что Бог взял прах для творения Адама соответственно со всех концов Земли:

• Ἀνατολή — восток
• Δύσις — запад
• Ἄρκτος — север
• Μεσημβρία — юг

Следует отметить, что данный акроним имени первого человека базируется на греческой транскрипции слова «Адам», и невозможен в оригинальном прочтении на иврите. Легенда о творении человека в этом апокрифе значительно напоминает аналогичную историю из Таргума Псевдо-Ионатанна, рассмотренную выше.

По гностическому Апокрифу Иоанна Адама создал Аутоген (Христос). Имя «Адам» апокриф Иоанна толкует как «отражение (епинойю) света».

Легенды о жизни в Эдемском саду

В Книге Юбилеев (I—II в. до н. э.) Адам изображён в виде прародителя цивилизации, которого ангелы учат различным полезным вещам, пока он присматривает за Эдемским садом. Впервые здесь встречается объяснение того, от чего, собственно, должны были охранять Эдемский сад люди: от животных, скотины и птиц. Согласно этому апокрифу, до грехопадения все животные умели говорить, и общим для всех языком был иврит.

Адам, Ева и Лилит

Древний мифологический образ Лилит — ночной демоницы, которая в Талмуде описывается в качестве крылатого демона с лицом женщины и длинными волосами, легенды также связывают с Адамом.

Талмуд, опираясь на слова книги Бытие, где сказано, что после смерти Авеля Адам жил 130 лет, прежде чем «родил [сына] по подобию своему [и] по образу своему» (Быт. 5:3), заключает, что после грехопадения Адам расстался со своей женой на 130 лет, в течение которых у него рождались дети не «по подобию его» — то есть духи, демоны и «лилин» (мн. ч. от лилит), от совокупления с демонами женского пола.

Другое древнее еврейское предание, встречающееся в апокрифическом еврейском сочинении Алфавит Бен-Сиры и мидраше Ялкут Реувени Берешит Лилит описывается в качестве первой жены Адама, созданной Богом из грязи и ила до сотворения Евы. В Алфавите Бен-Сиры также говорится, что Лилит отказалась повиноваться своему мужу и ушла от него. Книга Зогар также считает, что женой Адама до сотворения Евы была демоница Лилит, что, по мировоззрению Каббалы, в немалой мере определило происхождение зла в человеческом обществе.

Легенды о грехопадении

Четвёртая книга Ездры (I в. до н. э.) подробно останавливается на эпизоде грехопадения, возлагая всю вину на Адама и обвиняя его в том, что у него «лукавое сердце».

В Книге Юбилеев ничего не сказано про запретное дерево, но довольно подробно рассказывается о грехопадении, не рассматривая впрочем проступок Адама как причину всемирного зла.

Интерпретация грехопадения в гностическом Евангелии от Филиппа довольно оригинальна: Адам, вкусив запретный плод, стал животным, и «породил животных».

По преданиям, после грехопадения, Ева, упав на Землю, оказалась в районе Джидды или Мекки, а Адам попал на Шри-Ланку и оставил на Адамовой вершине след, почитаемый буддистами как след Будды, а шиваитами как след Шивы.

Легенда о «рукописании» Адама

Только в древнерусских апокрифических источниках можно найти уникальную тему «рукописания» Адама и дьявола, которую встречаем в славянской версии апокрифа об Адаме, известной под названием «Слове о Адаме и о Еве от зачала и совершения» (около XV века). Суть эпизода в том, что дьявол хитростью берет крепостную (собственническую) запись от Адама на его детей:

Дьявол же не дадяше ему орати и глаголаше: «Запиши ми рукописание своё, да еси мой, и ты землю работай»… Дьявол же обрадовашеся велми и рече: «Запишися мне». И взят Адам плача и записа рукописание, и рече: «Чия есть земля, того и аз и чада моя».

— Апокриф «Сказание, как сотворил Бог Адама»

После этого Адам и все потомки его должны были работать на земле. После смерти их души попадали согласно «расписке» в ад. Согласно сказанию, во время крещения Иисус Христос сдвинул тот камень в реке, под которым хранилась «расписка», тем самым уничтожив её и освободив человеческий род.

Этот сюжет позднее иногда воспринимался как намёк на борьбу между крестьянами и власть имущими. Значение слова «рукописание» (греч. χειρογραφον) остается не до конца ясным. В греческом языке оно обычно используется для обозначения записки или росписи, и встречается в канонической Библии лишь раз, в послании апостола Павла к колоссянам: «истребив учением бывшее о нас рукописание, которое было против нас, и Он взял его от среды и пригвоздил ко кресту» (Кол. 2:14).

Предания о жизни Адама и Евы

Мусульманские предания

Мусульманские толкователи и собиратели легенд дополнили повествование Корана данными из Библии и Аггады и собственным поэтическим творчеством. Истории о Адаме и Еве являются довольно пространными и описывают их жизнь в мельчайших деталях. Поэтому, об истинности и объективности их говорить сложно, хотя, судя по всему, за первоисточники были взяты традиционные хадисы и другие религиозные книги. Так к примеру известный татарский писатель и учёный Фарит Яхин в книге «История пророков» («Пэйгемберлер тарихы») Адаму и Еве посвятил целых 9 страниц, рассказав о том, как задумывался первочеловек, как они согрешили, куда были изгнаны (Адам — в Индию, Ева — на Аравийский полуостров), как снова встретились, обустроились, родили детей и как умерли.

Предания о смерти и погребении Адама

В христианской традиции местом погребения Адама принято считать гору Голгофа, на которой был распят Иисус. Предание о погребении Адама на Голгофе известно с III века н. э. Ориген, например, видел Божественный Промысел в совпадении мест погребения прародителя и распятия Господа. Основной причиной такого умозаключения являлись слова апостола Павла: «Как смерть через человека, так через человека и воскресение мертвых. Как в Адаме все умирают, так во Христе все оживут» (1Кор. 5:21–22). Такого взгляда придерживались также Тертуллиан, Василий Великий, Иоанн Златоуст и другие авторитетные богословы.

Компилятивный апокриф славянского происхождения «Слово о крестном древе» (или «Слово о честном кресте»), приписываемый Григорию Богослову (но не написанный им на самом деле), содержит древнюю легенду о погребении Адама. «Слово о крестном древе» датируется приблизительно XII веком, и его начало опирается на последний эпизод апокрифа об Адаме и Еве, в котором говорится о дереве, выросшем из венца Адама после его смерти: «И так погребли Адама с венцом, что был на главе его. <…> И на том месте выросло дерево из венца, что был на главе Адама». Венец Адама был сплетен, по легенде, его сыном Сифом из ветви райского дерева познания добра и зла (следуя «Слову о Адаме и Еве»). Легенда о главе Адама, являющаяся частью «Слова о крестном древе», продолжает сюжет о венце Адама: дерево, выросшее на могиле из венца, разделилось на три ствола и достигло огромной высоты. Один ствол был Адам, второй — Ева, и третий, средний ствол — сам Господь. Но наводнение отнесло часть древа, отвечающую Адаму, далеко вниз по реке Тигр. Часть Евы упала, а потом её также далеко отнесло водами всемирного потопа. Повествование утверждает, что далее Соломон собрал два дерева, принесенные водой, в Иерусалиме и «послони их къ церкви».

По указу царя Соломона демоны принесли в город и третье дерево, в корни которого была вплетена голова Адама. Следуя легенде о крестном древе, череп Адама был огромной величины: слуга Соломона, приняв череп за пещеру, прятался в нём от дождя. Упоминание о гигантских размерах тела первого человека восходит к древним еврейским преданиям. Согласно «Слову о крестном древе», из дерева Адама был сделан Животворящий Крест — орудие казни Иисуса Христа:

И когда совершилось предание Господа нашего Иисуса Христа, привели к Пилату Христа и двух разбойников. Пилат приказал, и сделали из тех дерев три креста. И распяли Христа на древе, что выросло из главы Адама.

Голова Адамова так и осталась в корнях третьего дерева, то есть в подножии Иисусового креста. Поэтому часто на иконах изображают череп Адама под крестом, на котором распят Христос. Существует несколько вариантов сказаний о крестном древе, которые различаются между собой в деталях. К наиболее известным относится сказание, помещённое в сборнике «Золотая легенда».

В апокрифе «Завещание Адама», датируемом II—V вв. н. э. Адам перед смертью рассказывает своему сыну Сифу о своей былой жизни в Эдеме, и помимо этого предсказывает рождение Христа и конец мира, последующий через 6 тысячелетий.

В сирийском апокрифическом сочинении «Пещера сокровищ» (VII век) рассказывается, что Ной взял в ковчег останки первого человека — Адама, чтобы спасти их от потопа. Позднее Ной поручил своему сыну Симу похоронить череп Адама, что тот и сделал в Иерусалиме, считавшемся центром земли. Поэтому христианское священное предание считает, что в момент распятия Христа его кровь омыла череп Адама, захороненный под Голгофой.

Адам в потустороннем мире

Южнославянский переводной апокриф «Смерть Авраама» (I-II века), основанный на еврейских преданиях, изображает Адама после его смерти как привратника потустороннего мира, сидящего на престоле. Здесь, как и в раввинистической литературе, Адам величествен, почти как Бог.

Христианский апокриф «Евангелие от Никодима», датируемый примерно III—IV веком н. э., представляет Адама раскаявшимся и прощённым. По его сюжету, Христос в своём сошествии в ад увёл оттуда Адама вместе с другими ветхозаветними праведниками:

И тотчас Царь славы, крепкий Господь силою Своею попрал смерть, и схватив диавола, увязал (его), предал его муке вечной и увлек земного отца нашего Адама и пророков, и всех святых, сущих (в аду), в Своё пресветлое сияние

В русском переводе эти апокрифические истории вошли в состав старообрядческого сборника «Страсти Христовы».

В философии

Филон Александрийский

Иудейско-эллинистический философ Филон Александрийский в своём труде «О сотворении мира согласно Моисею» проводит подробный анализ библейской истории творения, имеющий аналогии с талмудическим.

Согласно Филону, человек был создан как образ и подобие Логоса Бога. Его разумная природа была незамутненной, и поэтому он смог дать вещам имена. Из эпизода о наречении имён животным философ делает вывод о владычестве над земным миром и «прекрасных свойствах» Адама — наместника Бога на земле.

Влечение же к жене стало причиной телесного наслаждения, которое стало началом несправедливостей и преступлений. Символом наслаждения и является змей. Основные детали библейского рассказа не нужно понимать буквально:

Однако, как кажется, под садом подразумевается владычествующая способность души, которая исполнена, словно тысячами деревьев, множеством суждений, под деревом жизни — величайшая из добродетелей, богопочтение, благодаря которой душа приобретает бессмертие, а под деревом познания добра и зла — среднее разумение, посредством которого различается по природе противоположное

Маймонид

Маймонид в своём философском труде Путеводитель растерянных подробно разбирает историю Адама.

Фразу «Вы будете как боги (Элохим), знающие добро и зло» (Быт. 3:5) Маймонид, вслед за Онкелосом, трактует как «И будете, как владыки…». Это обусловлено тем, что слово Элохим на иврите может означать и Божество, и ангелов, и судей — правителей государств.

Маймонид понимает Дерево познания добра и зла как дерево познания хорошего и плохого. По его мнению, до грехопадения Адам находился на столь высоком уровне, что знал разницу между истиной и ложью, после же вкушения от дерева, скатился на уровень на котором воспринимают лишь хорошее и плохое.

…разум, который Бог излил на человека и в котором состоит последнее совершенство оного, и есть то, что было у Адама до того, как он взбунтовался, и именно из-за этого сказано о нём, что он [создан] по образу Бога и по подобию Его; именно благодаря этому он стал тем, к кому обращался [Бог] и кому повелевал, как сказано: «И повелел Господь Бог человеку…», ибо не дается повеление … тем, у кого нет разума, и разумом различают между истиной и ложью, а это было у человека в совершенстве и цельности. Что же касается [понятий] 'плохое' и 'хорошее', то они относятся к [сфере] общепринятого, а не умопостигаемого. … Разумом человек распознает истину и ложь, и это относится ко всем умопостигаемым предметам. …Когда же он взбунтовался … был он наказан тем, что отнято у него было интеллектуальное постижение. … и погряз в суждениях о плохом и хорошем. … Поэтому сказано: «Будете, как Элоһим, знающие хорошее и плохое», а не сказано: «знающие ложное и истинное», или «постигающие ложное и истинное»: ведь в необходимом совершенно нет хорошего и плохого, но только ложное и истинное.

— Маймонид, [www.machanaim.org/philosof/more_nev/moref_2.htm «Путеводитель растерянных», гл. 2]

В «Шемона пераким» (гл. 8) Маймонид, вслед за Онкелосом и Саадией Гаоном, поясняет стих «И сказал Господь Бог: вот, Адам стал как один (כאחד) из Нас (ממנו), зная добро и зло» (Быт. 3:22) следующим образом: «…вот, человек стал единственным [в своем роде] (כאחד), от него (ממנו) [зависит] — познавать добро или зло». Это прочтение отличается от обычного иной разбивкой фразы и иным пониманием слова — не «из нас» а «от него». Таким образом, согласно Маймониду, этот стих говорит не об уподоблении человека Богу, а о свободе выбора между добром и злом, которая появилась у Адама после грехопадения.

По словам Маймонида, человек — единственное существо, творение которого разделено на два этапа: «И создал Господь Бог человека из праха земного» — наделение человека эмпирическим существованием; «и вдунул в лице его дыхание жизни, и стал человек душею живою» — завершение творения человека во встрече его с Богом (ср. Пс. 138:5). Эта мысль перекликается с сюжетом знаменитой картины Микеланджело «Сотворение Адама».

Маймонид отвергает воззрение, согласно которому чувственное восприятие возникает в результате грехопадения. Подобное воззрение, рассматривающее первоначального Адама как чисто духовное существо и грех как падение в материальный мир, характерно для неоплатонических и гностических интерпретаций рассказа об Адаме.

К толкованию рассказа о грехопадении Маймонид возвращается во второй части Путеводителя растерянных(II, гл. 30). Предлагаемая там интерпретация опирается на Мидраш и носит более выраженный аллегорический характер. Изгнание Адама из рая, где он мог протянуть руку и вкусить от Древа жизни, на землю, которую он должен обрабатывать в поте лица своего, служит предметом ряда аллегорических толкований, развиваемых последователями Маймонида на основании данных им намёков.

• Так, возделывание земли может быть понято как подготовительная работа, которая требуется от человека, для того, чтобы вступить на путь постижения; в частности — как формирование этических предпосылок постижения: изгнанный из рая, человек в поте лица своего должен вырабатывать в себе знание добра и зла, формируя тем самым свой стихийный, «взятый из праха» этос, чтобы стать готовым к восприятию интеллектуальных форм и в конечном счёте к тому, чтобы вкусить от Древа жизни.
• Согласно другим аллегорическим толкованиям, предлагаемым некоторыми средневековыми комментаторами, речь в этих стихах идет об эпистемологии: после грехопадения, для того чтобы обрести знание умопостигаемого, человеку приходится в поте лица своего обрабатывать данные чувственного восприятия.
• Ещё один вариант: в райском саду человек пользуется истинными предпосылками и аподиктическими умозаключениями, после грехопадения — правдоподобными посылками и диалектическими умозаключениями, в поте лица добывая крупицы истины, смешанные с плевелами.
• Кроме того, существует вариация, где Змей — лишённость, соблазняющий Еву — материю, становится причиной смертности Адама — формы.

Средневековая философия

Многие средневековые комментаторы рационалистического направления полагали, что право и обязанность Адама вкушать от Древа жизни остается в силе после грехопадения.

Так, например, философ XIV века, Герсонид (р. Леви бен Гершом) толкует Быт. 3:22,23 следующим образом: «Неужели Адаму была дана способность, которая делала его подобным высшим субстанциям („одному из нас“, подразумеваются Бог и ангелы), для того, чтобы он постигал добро и зло? Теперь же, когда ослушался и упустил задуманное Мной, разве может он исполнить то, для чего предназначен, — простереть свою руку и взять от Древа жизни, и вкусить от Древа жизни и обрести вечную жизнь?» Следующий стих (Быт. 3:24) Герсонид объясняет так: именно для того, чтобы дать человеку возможность вкусить от Древа жизни, несмотря на то, что он утратил способность непосредственно постигать интеллигибельное (обрабатывать сад Эдема), Бог высылает его из Эдема обрабатывать землю — чувственные восприятия, и помещает на пути к Древу жизни сияние меча обращающегося и херувимов — воображаемые формы и эманацию Активного Интеллекта.

В масонстве

В философии масонства Адам является первым масоном и одной из центральных фигур. Считается, что Адам получил от Бога тайное знание — основу масонства, которое он передал своим потомкам. С тех пор масонские ложи хранят и передают это тайное знание из поколения в поколение до сих пор.

Один из основных идеологов масонства, Джеймс Андерсон, в своём труде «Конституции вольных каменщиков» («The Constitutions of the Free-Masons», 1723 г.), известном как «библия» масонства, отождествляет это тайное знание с наукой геометрией:

Адам, первопрародитель наш, сотворенный по образу Божию, по образу Великого Зодчего Вселенной, должен был иметь Вольные Науки, особенно Геометрию, запечатленными в Сердце Своем; ибо во все времена после Грехопадения мы обнаруживаем Начала таковых в Сердцах его Отпрысков

Стоит заметить, что легенда о происхождении масонского ордена ещё со времён Адама не является общепринятым принципом и подвергалась критике как сторонними исследователями, так и некоторыми членами масонских лож.

Гегель

Гегель принимает все основные термины традиционного толкования (Бог-творец, человек, добро и зло, грехопадение, Христос как второй Адам), но дает им свою трактовку, включая их в собственную философскую систему. При этом он опирается также на понятие «естественного состояния» в философии Просвещения.

В начале «Энциклопедии философских наук» Гегель рассматривает библейскую историю о грехопадении. Согласно интерпретации Гегеля, райская жизнь была лишена добра и зла. Изначальное природное единство было нарушено в результате грехопадения человека, когда Адам возжелал плоды с Древа познания добра и зла. С тех пор духовная и природная жизнь находятся в противоречии друг с другом.

Согласно Пятикнижию, после свершения греха люди познали, что они наги. Гегель считает, что их стыд является свидетельством разлада, появившегося в душе человека. Дух узрел природу, наготу, и смутился, отвернулся от природной чувственности. Но дух здесь не останавливается, и он стремится познать самого себя, своё инобытие, отчуждение. «В природе такое внутреннее раздвоение не встречается и природные вещи не знают зла».

Сюжет о грехопадении Гегель в «Лекциях по философии религии» разбирает дважды: кратко в разделе о иудейской религии и подробно в разделе об абсолютной религии (христианстве).

В первом случае он говорит:

Эта простая история прежде всего может быть понята примерно так: бог дал человеку заповедь, а человек, побуждаемый бесконечным высокомерием, пожелав стать равным богу (мысль, пришедшая к нему извне), эту заповедь нарушил; за своё жалкое, глупое высокомерие он был затем жестоко наказан. Эту заповедь бог дал лишь формально, чтобы человек мог проявить своё повиновение. … Во всем этом образном представлении внутреннее выражается как внешнее, необходимое — как случайное

Во второй раз Гегель возвращается к данной теме и находит в ней глубочайший философский смысл:

Невинность означает отсутствие воли, она означает отсутствие зла, а тем самым и добра. … познание действительно является источником всякого зла, ибо знание, сознание есть тот акт, благодаря которому полагается разрыв, отрицательное, перво-деление, раздвоение в ближайшем определении для-себя-бытия вообще. … В этом принципе познания в действительности положен также принцип божественности, который благодаря дальнейшему выравниванию должен прийти к своему примирению, к истинности или, другими словами, в нём заключено обещание и достоверность того, что человек вновь обретает образ и подобие божие. … Человек бессмертен благодаря познанию, ибо лишь в качестве мыслящего он есть не смертная, животная душа, а душа чистая, свободная

Лев Шестов

По мнению Льва Шестова, предостережение Бога Адаму под страхом смерти не есть плодов Дерева познания Добра и Зла не является предупреждением о наказании в случае непослушания. Шестов считает, что «в познании скрыта смерть». Слова Змея о том, что «в тот день как вы вкусите от плодов, откроются глаза ваши и будете, как боги, знающие добро и зло» (Быт. 3:5) Шестов комментирует следующим образом:

Откроются ваши глаза: так сказал змей. Умрете: так сказал Бог. Метафизика познания книги Бытия теснейшим образом связана с метафизикой бытия. Если Бог сказал правду, то от знания идет смерть, если змей сказал правду — знание равняет человека с богами. Так стал вопрос перед первым человеком, так вопрос стоит и сейчас пред нами. Нечего и говорить, что благочестивые мыслители средневековья ни на минуту не допускали и мысли, что правда была на стороне искусителя-змея. Но гностики думали и открыто говорили иначе: не змей обманул человека, а Бог. В наше время Гегель нисколько не стесняется утверждать, что змей сказал первому человеку правду и что плоды с дерева познания стали источником философии для всех будущих времен. И если мы спросим у нашего разума, на чьей стороне была правда, и если мы вперед согласимся, что наш разум есть последняя инстанция, в которой разрешается спор между змеем и Богом, то двух мнений быть не может: делу змея обеспечено полное торжество.

— Лев Шестов, «Афины и Иерусалим» 3.2

Основная противоположность между «истиной» эллинов и «откровением» Писания: для эллинов плоды с дерева познания были источником философии для всех будущих времён и вместе с тем освобождающим началом, для Писания — они были началом рабства и знаменовали собой падение человека

— Лев Шестов, «Афины и Иерусалим» 3.6

В искусстве и литературе

Библейское повествование об Адаме ввело в мировое искусство и культуру большое число символов, таких как: Эдем, Дерево познания Добра и Зла, Дерево Жизни, запретный плод, змей-искуситель, изгнание из рая.

В литературе

Образ Адама как первого человека издавна использовался писателями, так или иначе затрагивавшими в своих произведениях тему сотворения и жизни первых людей. Особенно часто привлекали внимание литераторов силой своего драматизма сюжет грехопадения и последующего изгнания из Эдема.

Европейская литература

В истории литературы известна средневековая полулитургическая драма «Действо об Адаме», датирующаяся серединой XII века. Произведение написано на двух языках: на латыни и старофранцузском. В драме доминирует мотив справедливого божественного возмездия за гордыню, проявлённую Адамом, за непослушание воле всевышнего Бога.

Согласно Данте Алигьери, Адам сидит в Райской розе по левую руку от Девы Марии (по правую руку сидит апостол Пётр):

Те два, счастливей, чем любой иной,

К Августе приближенные соседи, —

Как бы два корня розы неземной.

Левей — источник всех земных наследий,

Тот праотец, чей дерзновенный вкус

Оставил людям привкус горькой снеди…

— Божественная комедия. Рай XXXII 118-123, пер. М.Лозинского

Адам в изгнании

О, если б Ангелов Адам
Себе в пример поставил!
Но, не пошед по их следам,
Он жадно рвался ко звездам
Противу Божьих правил:
Души грехом не отягча,
Он не изведал бы бича!
О, горькая судьбина!
О, Божий если б гнев потух!

Йост Вондел

Образу Адама посвящали свои произведения известные немецкие писатели Ганс Сакс («Трагедия о сотворении Адама и изгнании его из рая») и Фридрих Клопшток, в трагедии которого «Смерть Адама» первый человек умирает со словами: «Великий судия! Я иду к Тебе!», каясь перед Богом за содеянный грех.

Литература европейского барокко часто обращается к образу Адама. Нидерландский поэт и драматург Йост Вондел XVII века окружил Адама в своей драме «Адам в изгнании» (трилогия «Трагедия трагедий») пафосом борьбы. Библейским рассказам Вондел придает черты событий XVII века. Адам у Вондела — стойкий и мужественный, он не поддаётся искушениям Сатаны. Но из-за слабости Евы всё же случилось грехопадение, которое здесь осмысливается довольно необычно: выгоняя людей из Эдема, ангел говорит им о другом Рае, который они обретут — это рай внутренний, любовь и милосердие внутри человека. Другой крупнейший деятель нидерландской культуры, Гуго Гроций, также написал драму на этот библейский сюжет («Адам в изгнании», на латинском языке, 1601).

Потерянный Рай

Он, без отпора, за руку повел
Её на затененный бугорок,
Под сень ветвей, под кров густой листвы.
Фиалки, незабудки, гиацинты
И асфоделии служили им
Цветочным ложем, - мягкое как пух,
Прохладное земное лоно! Там
Они любви роскошно предались,
Всем наслажденьям плотским, увенчав
Провинность обоюдную, стремясь
Сознание греховности размыкать;
Затем, усталые от страстных ласк,
Заснули, усыпленные росой.

Джон Мильтон, пер. Арк. Штейнберга

Эпическая поэма «Потерянный Рай» Джона Мильтона — без сомнения самое знаменитое произведение, посвящённое библейскому эпизоду грехопадения Адама. Большинство персонажей принадлежат потустороннему миру — это в основном ангелы; автор даже относится с сочувствием к искусителю Адама — Сатане. Под влиянием «Потерянного рая» швейцарский поэт и драматург И. Я. Бодмер написал ряд драматических поэм о библейских героях, в числе которых и поэма об Адаме (1763 год).

В английской мистической поэзии XVII—XVIII веков (Томас Трэхерн, Кристофер Смарт, Уильям Блейк и др.) Адам предстаёт как воплощение первозданного, не искажённого грехом (или «опытом») мировосприятия, гармонии между Богом, природой и человеком.

В некоторых произведениях классиков, перекликающихся с библейским сюжетом, можно видеть трагический мотив обреченности людей, навсегда потерявших беззаботную жизнь. Например Жюль Верн в своем фантастическом, глубоко философском рассказе «Вечный Адам» использовал образ первой человеческой пары, показав его в контексте истории бессильного перед Природой человечества.

Русская литература

Из русских средневековых литературных произведений, использующих образ Адама, можно выделить «Моление» Даниила Заточника (XIII век), автор которого интерпретирует изгнание Адама из рая как следствие вины Евы: «Женою сперва прадед нашь Адамъ из рая изгнанъ бысть». «Моление» в строфе «..да не восплачюся рыдая, аки Адамъ рая» перекликается с другим литературным памятником — это «Плач Адама», русский духовный стих, известный по крайней мере с последней трети XV века и имеющий скорее литургические, чем библейские корни.

Другое загадочное произведение русского фольклора — космогонический духовный стих о Голубиной Книге, датирующийся XV — началом XVI века, состоит из вопросов и ответов об устройстве мироздания. В частности, стих содержит такой фрагмент:

У нас ум-разум самого Христа, Наши помыслы от облац небесныих, У нас мир — народ от Адамия; Кости крепкие от камения; Телеса наши от сырой земли; Кровь — руда наша от чёрна моря. От того у нас в земле цари пошли: От святой главы от Адамовой; От того зачались князья-бояры: От святых мощей от Адамовых; От того крестьяны православные: От свята колена от Адамова.

Здесь мы видим легендарную историю о происхождению людей разных чинов от частей тела Адама.

Жизнь первой человеческой пары также нашла отображение в совершенно другом виде литературы — мистериях. Яркий пример этому — русская мистерия XVII века «Жалостная комедия об Адаме и Еве».

Адам в акмеизме

Совершенно особую и уникальную роль играл первый человек в творчестве литературной группы акмеистов, которые на основе переосмысленного образа Адама как Сверхчеловека построили своё особое восприятие мира. Акмеисты (или адамисты) представляли Адама изобретателем поэзии, видя его творчество в том, что он в своё время придумал имена всем животным (Быт. 2:19). Они связывали с Адамом мотив радости существования, счастья бытия. С. Городецкий, один из организаторов Цеха поэтов, писал:

Но этот новый Адам пришёл не на шестой день творения в нетронутый и девственный мир, а в русскую современность. Он и здесь огляделся тем же ясным, зорким оком, принял всё, что увидел, и пропел жизни и миру аллилуиа.

— С.Городецкий, «Некоторые течения в современной русской поэзии»

Без названия

Мне страшно сочетанье слов — «я сам».
Есть внешний, есть и внутренний Адам.
Стихи слагая о любви нездешней,
За женщиной ухаживает внешний.
А внутренний, как враг, следит за ним,
Унылой злобою всегда томим.

Николай Гумилёв

Фигуре Адама были посвящены такие стихи Гумилёва как «Сон Адама», «Баллада» («И в юном мире юноша Адам») и «Два Адама». Мандельштам, также принадлежащий к акмеистам, в оригинальном стихотворении «Notre Dame» метафорически соотнёс образ тела Нового Адама с храмом, и соответственно органов тела с частями храма.

Сатирическая литература

Библейское жизнеописание Адама естественным образом активно использовалось антирелигиозной пропагандой советского периода. Примером служит сборник юмористических рисунков Жана Эффеля «Адам познаёт мир» (или «Сотворение мира»), где автор с иронией показывает библейскую историю начала мира и сотворения первого человека в частности.

В сатирических тонах описывает эдемскую жизнь Адама и Евы Марк Твен в своём сборнике рассказов «Дневник Адама», опубликованном, согласно воле автора, через много лет после его смерти.

В изобразительном искусстве

См. также: Адам и Ева (В изобразительном искусстве)

Как правило, Адам изображается вместе со своей женой Евой, нагим (до грехопадения) или одетым (после), молодым или зрелым мужчиной. Менее распространённой иконографической схемой является сцена сотворения Адама Богом.

Наиболее известными изображениями Адама являются работы ренессансных мастеров — фрески Микеланджело в Сикстинской капелле и роспись Мазаччо «Изгнание из рая», а также произведения Альбрехта Дюрера.

В качестве второстепенного персонажа Адам появляется в изображениях на новозаветную тематику — Сошествии Христа в ад, где изображён в числе ветхозаветних праведников и пророков. Череп (главу) Адама часто рисуют в сцене Распятия Христова в основании горы Голгофы или же непосредственно под крестом.

В кинематографе

• Ной/ Noah (2014; США) режиссёр Даррен Аронофски, в роли Адама Адам Гриффит.
• Библия/ The Bible: In The Beginning (1966; Италия, США) Режиссёр Джон Хьюстон.

В науке

Археогенетика определила, что у всех ныне живущих людей существует один наиболее близкий общий предок по мужской линии, живший примерно 60 000—90 000 лет назад. По очевидной причине его назвали Y-хромосомный Адам. Но этот мужчина не является единственным предком всех людей на планете, просто прямые мужские линии его современников прервались в какие-то моменты времени, и их Y-хромосомы не сохранились в генотипах современных мужчин.

Ссылки

• [www.eleven.co.il/article/10077 Адам] — статья из Электронной еврейской энциклопедии
• Статья [www.pravenc.ru/text/63452.html «Адам»] в [www.pravenc.ru Православной энциклопедии]
• Статья [www.ecat.francis.ru/AA/Adam.html «Адам»] в [www.ecat.francis.ru Католической энциклопедии]
• [www.webwinds.com/thalassa/adameve.htm Adam and Eve resources online] (англ.) — обширное собрание текстов
• [www.machanaim.org/tanach/in_2i.htm Две истории сотворения мира], П. Полонский
• [www.krotov.info/library/13_m/myen/00041.html Александр Мень, «Библия и литература XVII века» (образ Адама у Гроция, Вондела и Мильтона)]
• Michael E. Stone. [books.google.ru/books?id=WNUSAgAAQBAJ&printsec=frontcover&hl=ru&source=gbs_ge_summary_r&cad=0#v=onepage&q&f=false Adam and Eve in the Armenian Traditions, Fifth through Seventeenth Centuries]. — Society of Biblical Lit, 2013. — (Early Judaism and its literature, 38).

Отрывок, характеризующий Адам

Когда Пьер подошел к ним, он заметил, что Вера находилась в самодовольном увлечении разговора, князь Андрей (что с ним редко бывало) казался смущен.
– Как вы полагаете? – с тонкой улыбкой говорила Вера. – Вы, князь, так проницательны и так понимаете сразу характер людей. Что вы думаете о Натали, может ли она быть постоянна в своих привязанностях, может ли она так, как другие женщины (Вера разумела себя), один раз полюбить человека и навсегда остаться ему верною? Это я считаю настоящею любовью. Как вы думаете, князь?
– Я слишком мало знаю вашу сестру, – отвечал князь Андрей с насмешливой улыбкой, под которой он хотел скрыть свое смущение, – чтобы решить такой тонкий вопрос; и потом я замечал, что чем менее нравится женщина, тем она бывает постояннее, – прибавил он и посмотрел на Пьера, подошедшего в это время к ним.
– Да это правда, князь; в наше время, – продолжала Вера (упоминая о нашем времени, как вообще любят упоминать ограниченные люди, полагающие, что они нашли и оценили особенности нашего времени и что свойства людей изменяются со временем), в наше время девушка имеет столько свободы, что le plaisir d'etre courtisee [удовольствие иметь поклонников] часто заглушает в ней истинное чувство. Et Nathalie, il faut l'avouer, y est tres sensible. [И Наталья, надо признаться, на это очень чувствительна.] Возвращение к Натали опять заставило неприятно поморщиться князя Андрея; он хотел встать, но Вера продолжала с еще более утонченной улыбкой.
– Я думаю, никто так не был courtisee [предметом ухаживанья], как она, – говорила Вера; – но никогда, до самого последнего времени никто серьезно ей не нравился. Вот вы знаете, граф, – обратилась она к Пьеру, – даже наш милый cousin Борис, который был, entre nous [между нами], очень и очень dans le pays du tendre… [в стране нежностей…]
Князь Андрей нахмурившись молчал.
– Вы ведь дружны с Борисом? – сказала ему Вера.
– Да, я его знаю…
– Он верно вам говорил про свою детскую любовь к Наташе?
– А была детская любовь? – вдруг неожиданно покраснев, спросил князь Андрей.
– Да. Vous savez entre cousin et cousine cette intimite mene quelquefois a l'amour: le cousinage est un dangereux voisinage, N'est ce pas? [Знаете, между двоюродным братом и сестрой эта близость приводит иногда к любви. Такое родство – опасное соседство. Не правда ли?]
– О, без сомнения, – сказал князь Андрей, и вдруг, неестественно оживившись, он стал шутить с Пьером о том, как он должен быть осторожным в своем обращении с своими 50 ти летними московскими кузинами, и в середине шутливого разговора встал и, взяв под руку Пьера, отвел его в сторону.
– Ну что? – сказал Пьер, с удивлением смотревший на странное оживление своего друга и заметивший взгляд, который он вставая бросил на Наташу.
– Мне надо, мне надо поговорить с тобой, – сказал князь Андрей. – Ты знаешь наши женские перчатки (он говорил о тех масонских перчатках, которые давались вновь избранному брату для вручения любимой женщине). – Я… Но нет, я после поговорю с тобой… – И с странным блеском в глазах и беспокойством в движениях князь Андрей подошел к Наташе и сел подле нее. Пьер видел, как князь Андрей что то спросил у нее, и она вспыхнув отвечала ему.
Но в это время Берг подошел к Пьеру, настоятельно упрашивая его принять участие в споре между генералом и полковником об испанских делах.
Берг был доволен и счастлив. Улыбка радости не сходила с его лица. Вечер был очень хорош и совершенно такой, как и другие вечера, которые он видел. Всё было похоже. И дамские, тонкие разговоры, и карты, и за картами генерал, возвышающий голос, и самовар, и печенье; но одного еще недоставало, того, что он всегда видел на вечерах, которым он желал подражать.
Недоставало громкого разговора между мужчинами и спора о чем нибудь важном и умном. Генерал начал этот разговор и к нему то Берг привлек Пьера.


На другой день князь Андрей поехал к Ростовым обедать, так как его звал граф Илья Андреич, и провел у них целый день.
Все в доме чувствовали для кого ездил князь Андрей, и он, не скрывая, целый день старался быть с Наташей. Не только в душе Наташи испуганной, но счастливой и восторженной, но во всем доме чувствовался страх перед чем то важным, имеющим совершиться. Графиня печальными и серьезно строгими глазами смотрела на князя Андрея, когда он говорил с Наташей, и робко и притворно начинала какой нибудь ничтожный разговор, как скоро он оглядывался на нее. Соня боялась уйти от Наташи и боялась быть помехой, когда она была с ними. Наташа бледнела от страха ожидания, когда она на минуты оставалась с ним с глазу на глаз. Князь Андрей поражал ее своей робостью. Она чувствовала, что ему нужно было сказать ей что то, но что он не мог на это решиться.
Когда вечером князь Андрей уехал, графиня подошла к Наташе и шопотом сказала:
– Ну что?
– Мама, ради Бога ничего не спрашивайте у меня теперь. Это нельзя говорить, – сказала Наташа.
Но несмотря на то, в этот вечер Наташа, то взволнованная, то испуганная, с останавливающимися глазами лежала долго в постели матери. То она рассказывала ей, как он хвалил ее, то как он говорил, что поедет за границу, то, что он спрашивал, где они будут жить это лето, то как он спрашивал ее про Бориса.
– Но такого, такого… со мной никогда не бывало! – говорила она. – Только мне страшно при нем, мне всегда страшно при нем, что это значит? Значит, что это настоящее, да? Мама, вы спите?
– Нет, душа моя, мне самой страшно, – отвечала мать. – Иди.
– Все равно я не буду спать. Что за глупости спать? Maмаша, мамаша, такого со мной никогда не бывало! – говорила она с удивлением и испугом перед тем чувством, которое она сознавала в себе. – И могли ли мы думать!…
Наташе казалось, что еще когда она в первый раз увидала князя Андрея в Отрадном, она влюбилась в него. Ее как будто пугало это странное, неожиданное счастье, что тот, кого она выбрала еще тогда (она твердо была уверена в этом), что тот самый теперь опять встретился ей, и, как кажется, неравнодушен к ней. «И надо было ему нарочно теперь, когда мы здесь, приехать в Петербург. И надо было нам встретиться на этом бале. Всё это судьба. Ясно, что это судьба, что всё это велось к этому. Еще тогда, как только я увидала его, я почувствовала что то особенное».
– Что ж он тебе еще говорил? Какие стихи то эти? Прочти… – задумчиво сказала мать, спрашивая про стихи, которые князь Андрей написал в альбом Наташе.
– Мама, это не стыдно, что он вдовец?
– Полно, Наташа. Молись Богу. Les Marieiages se font dans les cieux. [Браки заключаются в небесах.]
– Голубушка, мамаша, как я вас люблю, как мне хорошо! – крикнула Наташа, плача слезами счастья и волнения и обнимая мать.
В это же самое время князь Андрей сидел у Пьера и говорил ему о своей любви к Наташе и о твердо взятом намерении жениться на ней.

В этот день у графини Елены Васильевны был раут, был французский посланник, был принц, сделавшийся с недавнего времени частым посетителем дома графини, и много блестящих дам и мужчин. Пьер был внизу, прошелся по залам, и поразил всех гостей своим сосредоточенно рассеянным и мрачным видом.
Пьер со времени бала чувствовал в себе приближение припадков ипохондрии и с отчаянным усилием старался бороться против них. Со времени сближения принца с его женою, Пьер неожиданно был пожалован в камергеры, и с этого времени он стал чувствовать тяжесть и стыд в большом обществе, и чаще ему стали приходить прежние мрачные мысли о тщете всего человеческого. В это же время замеченное им чувство между покровительствуемой им Наташей и князем Андреем, своей противуположностью между его положением и положением его друга, еще усиливало это мрачное настроение. Он одинаково старался избегать мыслей о своей жене и о Наташе и князе Андрее. Опять всё ему казалось ничтожно в сравнении с вечностью, опять представлялся вопрос: «к чему?». И он дни и ночи заставлял себя трудиться над масонскими работами, надеясь отогнать приближение злого духа. Пьер в 12 м часу, выйдя из покоев графини, сидел у себя наверху в накуренной, низкой комнате, в затасканном халате перед столом и переписывал подлинные шотландские акты, когда кто то вошел к нему в комнату. Это был князь Андрей.
– А, это вы, – сказал Пьер с рассеянным и недовольным видом. – А я вот работаю, – сказал он, указывая на тетрадь с тем видом спасения от невзгод жизни, с которым смотрят несчастливые люди на свою работу.
Князь Андрей с сияющим, восторженным и обновленным к жизни лицом остановился перед Пьером и, не замечая его печального лица, с эгоизмом счастия улыбнулся ему.
– Ну, душа моя, – сказал он, – я вчера хотел сказать тебе и нынче за этим приехал к тебе. Никогда не испытывал ничего подобного. Я влюблен, мой друг.
Пьер вдруг тяжело вздохнул и повалился своим тяжелым телом на диван, подле князя Андрея.
– В Наташу Ростову, да? – сказал он.
– Да, да, в кого же? Никогда не поверил бы, но это чувство сильнее меня. Вчера я мучился, страдал, но и мученья этого я не отдам ни за что в мире. Я не жил прежде. Теперь только я живу, но я не могу жить без нее. Но может ли она любить меня?… Я стар для нее… Что ты не говоришь?…
– Я? Я? Что я говорил вам, – вдруг сказал Пьер, вставая и начиная ходить по комнате. – Я всегда это думал… Эта девушка такое сокровище, такое… Это редкая девушка… Милый друг, я вас прошу, вы не умствуйте, не сомневайтесь, женитесь, женитесь и женитесь… И я уверен, что счастливее вас не будет человека.
– Но она!
– Она любит вас.
– Не говори вздору… – сказал князь Андрей, улыбаясь и глядя в глаза Пьеру.
– Любит, я знаю, – сердито закричал Пьер.
– Нет, слушай, – сказал князь Андрей, останавливая его за руку. – Ты знаешь ли, в каком я положении? Мне нужно сказать все кому нибудь.
– Ну, ну, говорите, я очень рад, – говорил Пьер, и действительно лицо его изменилось, морщина разгладилась, и он радостно слушал князя Андрея. Князь Андрей казался и был совсем другим, новым человеком. Где была его тоска, его презрение к жизни, его разочарованность? Пьер был единственный человек, перед которым он решался высказаться; но зато он ему высказывал всё, что у него было на душе. То он легко и смело делал планы на продолжительное будущее, говорил о том, как он не может пожертвовать своим счастьем для каприза своего отца, как он заставит отца согласиться на этот брак и полюбить ее или обойдется без его согласия, то он удивлялся, как на что то странное, чуждое, от него независящее, на то чувство, которое владело им.
– Я бы не поверил тому, кто бы мне сказал, что я могу так любить, – говорил князь Андрей. – Это совсем не то чувство, которое было у меня прежде. Весь мир разделен для меня на две половины: одна – она и там всё счастье надежды, свет; другая половина – всё, где ее нет, там всё уныние и темнота…
– Темнота и мрак, – повторил Пьер, – да, да, я понимаю это.
– Я не могу не любить света, я не виноват в этом. И я очень счастлив. Ты понимаешь меня? Я знаю, что ты рад за меня.
– Да, да, – подтверждал Пьер, умиленными и грустными глазами глядя на своего друга. Чем светлее представлялась ему судьба князя Андрея, тем мрачнее представлялась своя собственная.


Для женитьбы нужно было согласие отца, и для этого на другой день князь Андрей уехал к отцу.
Отец с наружным спокойствием, но внутренней злобой принял сообщение сына. Он не мог понять того, чтобы кто нибудь хотел изменять жизнь, вносить в нее что нибудь новое, когда жизнь для него уже кончалась. – «Дали бы только дожить так, как я хочу, а потом бы делали, что хотели», говорил себе старик. С сыном однако он употребил ту дипломацию, которую он употреблял в важных случаях. Приняв спокойный тон, он обсудил всё дело.
Во первых, женитьба была не блестящая в отношении родства, богатства и знатности. Во вторых, князь Андрей был не первой молодости и слаб здоровьем (старик особенно налегал на это), а она была очень молода. В третьих, был сын, которого жалко было отдать девчонке. В четвертых, наконец, – сказал отец, насмешливо глядя на сына, – я тебя прошу, отложи дело на год, съезди за границу, полечись, сыщи, как ты и хочешь, немца, для князя Николая, и потом, ежели уж любовь, страсть, упрямство, что хочешь, так велики, тогда женись.
– И это последнее мое слово, знай, последнее… – кончил князь таким тоном, которым показывал, что ничто не заставит его изменить свое решение.
Князь Андрей ясно видел, что старик надеялся, что чувство его или его будущей невесты не выдержит испытания года, или что он сам, старый князь, умрет к этому времени, и решил исполнить волю отца: сделать предложение и отложить свадьбу на год.
Через три недели после своего последнего вечера у Ростовых, князь Андрей вернулся в Петербург.

На другой день после своего объяснения с матерью, Наташа ждала целый день Болконского, но он не приехал. На другой, на третий день было то же самое. Пьер также не приезжал, и Наташа, не зная того, что князь Андрей уехал к отцу, не могла себе объяснить его отсутствия.
Так прошли три недели. Наташа никуда не хотела выезжать и как тень, праздная и унылая, ходила по комнатам, вечером тайно от всех плакала и не являлась по вечерам к матери. Она беспрестанно краснела и раздражалась. Ей казалось, что все знают о ее разочаровании, смеются и жалеют о ней. При всей силе внутреннего горя, это тщеславное горе усиливало ее несчастие.
Однажды она пришла к графине, хотела что то сказать ей, и вдруг заплакала. Слезы ее были слезы обиженного ребенка, который сам не знает, за что он наказан.
Графиня стала успокоивать Наташу. Наташа, вслушивавшаяся сначала в слова матери, вдруг прервала ее:
– Перестаньте, мама, я и не думаю, и не хочу думать! Так, поездил и перестал, и перестал…
Голос ее задрожал, она чуть не заплакала, но оправилась и спокойно продолжала: – И совсем я не хочу выходить замуж. И я его боюсь; я теперь совсем, совсем, успокоилась…
На другой день после этого разговора Наташа надела то старое платье, которое было ей особенно известно за доставляемую им по утрам веселость, и с утра начала тот свой прежний образ жизни, от которого она отстала после бала. Она, напившись чаю, пошла в залу, которую она особенно любила за сильный резонанс, и начала петь свои солфеджи (упражнения пения). Окончив первый урок, она остановилась на середине залы и повторила одну музыкальную фразу, особенно понравившуюся ей. Она прислушалась радостно к той (как будто неожиданной для нее) прелести, с которой эти звуки переливаясь наполнили всю пустоту залы и медленно замерли, и ей вдруг стало весело. «Что об этом думать много и так хорошо», сказала она себе и стала взад и вперед ходить по зале, ступая не простыми шагами по звонкому паркету, но на всяком шагу переступая с каблучка (на ней были новые, любимые башмаки) на носок, и так же радостно, как и к звукам своего голоса прислушиваясь к этому мерному топоту каблучка и поскрипыванью носка. Проходя мимо зеркала, она заглянула в него. – «Вот она я!» как будто говорило выражение ее лица при виде себя. – «Ну, и хорошо. И никого мне не нужно».
Лакей хотел войти, чтобы убрать что то в зале, но она не пустила его, опять затворив за ним дверь, и продолжала свою прогулку. Она возвратилась в это утро опять к своему любимому состоянию любви к себе и восхищения перед собою. – «Что за прелесть эта Наташа!» сказала она опять про себя словами какого то третьего, собирательного, мужского лица. – «Хороша, голос, молода, и никому она не мешает, оставьте только ее в покое». Но сколько бы ни оставляли ее в покое, она уже не могла быть покойна и тотчас же почувствовала это.
В передней отворилась дверь подъезда, кто то спросил: дома ли? и послышались чьи то шаги. Наташа смотрелась в зеркало, но она не видала себя. Она слушала звуки в передней. Когда она увидала себя, лицо ее было бледно. Это был он. Она это верно знала, хотя чуть слышала звук его голоса из затворенных дверей.
Наташа, бледная и испуганная, вбежала в гостиную.
– Мама, Болконский приехал! – сказала она. – Мама, это ужасно, это несносно! – Я не хочу… мучиться! Что же мне делать?…
Еще графиня не успела ответить ей, как князь Андрей с тревожным и серьезным лицом вошел в гостиную. Как только он увидал Наташу, лицо его просияло. Он поцеловал руку графини и Наташи и сел подле дивана.
– Давно уже мы не имели удовольствия… – начала было графиня, но князь Андрей перебил ее, отвечая на ее вопрос и очевидно торопясь сказать то, что ему было нужно.
– Я не был у вас всё это время, потому что был у отца: мне нужно было переговорить с ним о весьма важном деле. Я вчера ночью только вернулся, – сказал он, взглянув на Наташу. – Мне нужно переговорить с вами, графиня, – прибавил он после минутного молчания.
Графиня, тяжело вздохнув, опустила глаза.
– Я к вашим услугам, – проговорила она.
Наташа знала, что ей надо уйти, но она не могла этого сделать: что то сжимало ей горло, и она неучтиво, прямо, открытыми глазами смотрела на князя Андрея.
«Сейчас? Сию минуту!… Нет, это не может быть!» думала она.
Он опять взглянул на нее, и этот взгляд убедил ее в том, что она не ошиблась. – Да, сейчас, сию минуту решалась ее судьба.
– Поди, Наташа, я позову тебя, – сказала графиня шопотом.
Наташа испуганными, умоляющими глазами взглянула на князя Андрея и на мать, и вышла.
– Я приехал, графиня, просить руки вашей дочери, – сказал князь Андрей. Лицо графини вспыхнуло, но она ничего не сказала.
– Ваше предложение… – степенно начала графиня. – Он молчал, глядя ей в глаза. – Ваше предложение… (она сконфузилась) нам приятно, и… я принимаю ваше предложение, я рада. И муж мой… я надеюсь… но от нее самой будет зависеть…
– Я скажу ей тогда, когда буду иметь ваше согласие… даете ли вы мне его? – сказал князь Андрей.
– Да, – сказала графиня и протянула ему руку и с смешанным чувством отчужденности и нежности прижалась губами к его лбу, когда он наклонился над ее рукой. Она желала любить его, как сына; но чувствовала, что он был чужой и страшный для нее человек. – Я уверена, что мой муж будет согласен, – сказала графиня, – но ваш батюшка…
– Мой отец, которому я сообщил свои планы, непременным условием согласия положил то, чтобы свадьба была не раньше года. И это то я хотел сообщить вам, – сказал князь Андрей.
– Правда, что Наташа еще молода, но так долго.
– Это не могло быть иначе, – со вздохом сказал князь Андрей.
– Я пошлю вам ее, – сказала графиня и вышла из комнаты.
– Господи, помилуй нас, – твердила она, отыскивая дочь. Соня сказала, что Наташа в спальне. Наташа сидела на своей кровати, бледная, с сухими глазами, смотрела на образа и, быстро крестясь, шептала что то. Увидав мать, она вскочила и бросилась к ней.
– Что? Мама?… Что?
– Поди, поди к нему. Он просит твоей руки, – сказала графиня холодно, как показалось Наташе… – Поди… поди, – проговорила мать с грустью и укоризной вслед убегавшей дочери, и тяжело вздохнула.
Наташа не помнила, как она вошла в гостиную. Войдя в дверь и увидав его, она остановилась. «Неужели этот чужой человек сделался теперь всё для меня?» спросила она себя и мгновенно ответила: «Да, всё: он один теперь дороже для меня всего на свете». Князь Андрей подошел к ней, опустив глаза.
– Я полюбил вас с той минуты, как увидал вас. Могу ли я надеяться?
Он взглянул на нее, и серьезная страстность выражения ее лица поразила его. Лицо ее говорило: «Зачем спрашивать? Зачем сомневаться в том, чего нельзя не знать? Зачем говорить, когда нельзя словами выразить того, что чувствуешь».
Она приблизилась к нему и остановилась. Он взял ее руку и поцеловал.
– Любите ли вы меня?
– Да, да, – как будто с досадой проговорила Наташа, громко вздохнула, другой раз, чаще и чаще, и зарыдала.
– Об чем? Что с вами?
– Ах, я так счастлива, – отвечала она, улыбнулась сквозь слезы, нагнулась ближе к нему, подумала секунду, как будто спрашивая себя, можно ли это, и поцеловала его.
Князь Андрей держал ее руки, смотрел ей в глаза, и не находил в своей душе прежней любви к ней. В душе его вдруг повернулось что то: не было прежней поэтической и таинственной прелести желания, а была жалость к ее женской и детской слабости, был страх перед ее преданностью и доверчивостью, тяжелое и вместе радостное сознание долга, навеки связавшего его с нею. Настоящее чувство, хотя и не было так светло и поэтично как прежнее, было серьезнее и сильнее.
– Сказала ли вам maman, что это не может быть раньше года? – сказал князь Андрей, продолжая глядеть в ее глаза. «Неужели это я, та девочка ребенок (все так говорили обо мне) думала Наташа, неужели я теперь с этой минуты жена , равная этого чужого, милого, умного человека, уважаемого даже отцом моим. Неужели это правда! неужели правда, что теперь уже нельзя шутить жизнию, теперь уж я большая, теперь уж лежит на мне ответственность за всякое мое дело и слово? Да, что он спросил у меня?»
– Нет, – отвечала она, но она не понимала того, что он спрашивал.
– Простите меня, – сказал князь Андрей, – но вы так молоды, а я уже так много испытал жизни. Мне страшно за вас. Вы не знаете себя.
Наташа с сосредоточенным вниманием слушала, стараясь понять смысл его слов и не понимала.
– Как ни тяжел мне будет этот год, отсрочивающий мое счастье, – продолжал князь Андрей, – в этот срок вы поверите себя. Я прошу вас через год сделать мое счастье; но вы свободны: помолвка наша останется тайной и, ежели вы убедились бы, что вы не любите меня, или полюбили бы… – сказал князь Андрей с неестественной улыбкой.
– Зачем вы это говорите? – перебила его Наташа. – Вы знаете, что с того самого дня, как вы в первый раз приехали в Отрадное, я полюбила вас, – сказала она, твердо уверенная, что она говорила правду.
– В год вы узнаете себя…
– Целый год! – вдруг сказала Наташа, теперь только поняв то, что свадьба отсрочена на год. – Да отчего ж год? Отчего ж год?… – Князь Андрей стал ей объяснять причины этой отсрочки. Наташа не слушала его.
– И нельзя иначе? – спросила она. Князь Андрей ничего не ответил, но в лице его выразилась невозможность изменить это решение.
– Это ужасно! Нет, это ужасно, ужасно! – вдруг заговорила Наташа и опять зарыдала. – Я умру, дожидаясь года: это нельзя, это ужасно. – Она взглянула в лицо своего жениха и увидала на нем выражение сострадания и недоумения.
– Нет, нет, я всё сделаю, – сказала она, вдруг остановив слезы, – я так счастлива! – Отец и мать вошли в комнату и благословили жениха и невесту.
С этого дня князь Андрей женихом стал ездить к Ростовым.


Обручения не было и никому не было объявлено о помолвке Болконского с Наташей; на этом настоял князь Андрей. Он говорил, что так как он причиной отсрочки, то он и должен нести всю тяжесть ее. Он говорил, что он навеки связал себя своим словом, но что он не хочет связывать Наташу и предоставляет ей полную свободу. Ежели она через полгода почувствует, что она не любит его, она будет в своем праве, ежели откажет ему. Само собою разумеется, что ни родители, ни Наташа не хотели слышать об этом; но князь Андрей настаивал на своем. Князь Андрей бывал каждый день у Ростовых, но не как жених обращался с Наташей: он говорил ей вы и целовал только ее руку. Между князем Андреем и Наташей после дня предложения установились совсем другие чем прежде, близкие, простые отношения. Они как будто до сих пор не знали друг друга. И он и она любили вспоминать о том, как они смотрели друг на друга, когда были еще ничем , теперь оба они чувствовали себя совсем другими существами: тогда притворными, теперь простыми и искренними. Сначала в семействе чувствовалась неловкость в обращении с князем Андреем; он казался человеком из чуждого мира, и Наташа долго приучала домашних к князю Андрею и с гордостью уверяла всех, что он только кажется таким особенным, а что он такой же, как и все, и что она его не боится и что никто не должен бояться его. После нескольких дней, в семействе к нему привыкли и не стесняясь вели при нем прежний образ жизни, в котором он принимал участие. Он про хозяйство умел говорить с графом и про наряды с графиней и Наташей, и про альбомы и канву с Соней. Иногда домашние Ростовы между собою и при князе Андрее удивлялись тому, как всё это случилось и как очевидны были предзнаменования этого: и приезд князя Андрея в Отрадное, и их приезд в Петербург, и сходство между Наташей и князем Андреем, которое заметила няня в первый приезд князя Андрея, и столкновение в 1805 м году между Андреем и Николаем, и еще много других предзнаменований того, что случилось, было замечено домашними.
В доме царствовала та поэтическая скука и молчаливость, которая всегда сопутствует присутствию жениха и невесты. Часто сидя вместе, все молчали. Иногда вставали и уходили, и жених с невестой, оставаясь одни, всё также молчали. Редко они говорили о будущей своей жизни. Князю Андрею страшно и совестно было говорить об этом. Наташа разделяла это чувство, как и все его чувства, которые она постоянно угадывала. Один раз Наташа стала расспрашивать про его сына. Князь Андрей покраснел, что с ним часто случалось теперь и что особенно любила Наташа, и сказал, что сын его не будет жить с ними.
– Отчего? – испуганно сказала Наташа.
– Я не могу отнять его у деда и потом…
– Как бы я его любила! – сказала Наташа, тотчас же угадав его мысль; но я знаю, вы хотите, чтобы не было предлогов обвинять вас и меня.
Старый граф иногда подходил к князю Андрею, целовал его, спрашивал у него совета на счет воспитания Пети или службы Николая. Старая графиня вздыхала, глядя на них. Соня боялась всякую минуту быть лишней и старалась находить предлоги оставлять их одних, когда им этого и не нужно было. Когда князь Андрей говорил (он очень хорошо рассказывал), Наташа с гордостью слушала его; когда она говорила, то со страхом и радостью замечала, что он внимательно и испытующе смотрит на нее. Она с недоумением спрашивала себя: «Что он ищет во мне? Чего то он добивается своим взглядом! Что, как нет во мне того, что он ищет этим взглядом?» Иногда она входила в свойственное ей безумно веселое расположение духа, и тогда она особенно любила слушать и смотреть, как князь Андрей смеялся. Он редко смеялся, но зато, когда он смеялся, то отдавался весь своему смеху, и всякий раз после этого смеха она чувствовала себя ближе к нему. Наташа была бы совершенно счастлива, ежели бы мысль о предстоящей и приближающейся разлуке не пугала ее, так как и он бледнел и холодел при одной мысли о том.
Накануне своего отъезда из Петербурга, князь Андрей привез с собой Пьера, со времени бала ни разу не бывшего у Ростовых. Пьер казался растерянным и смущенным. Он разговаривал с матерью. Наташа села с Соней у шахматного столика, приглашая этим к себе князя Андрея. Он подошел к ним.
– Вы ведь давно знаете Безухого? – спросил он. – Вы любите его?
– Да, он славный, но смешной очень.
И она, как всегда говоря о Пьере, стала рассказывать анекдоты о его рассеянности, анекдоты, которые даже выдумывали на него.
– Вы знаете, я поверил ему нашу тайну, – сказал князь Андрей. – Я знаю его с детства. Это золотое сердце. Я вас прошу, Натали, – сказал он вдруг серьезно; – я уеду, Бог знает, что может случиться. Вы можете разлю… Ну, знаю, что я не должен говорить об этом. Одно, – чтобы ни случилось с вами, когда меня не будет…
– Что ж случится?…
– Какое бы горе ни было, – продолжал князь Андрей, – я вас прошу, m lle Sophie, что бы ни случилось, обратитесь к нему одному за советом и помощью. Это самый рассеянный и смешной человек, но самое золотое сердце.
Ни отец и мать, ни Соня, ни сам князь Андрей не могли предвидеть того, как подействует на Наташу расставанье с ее женихом. Красная и взволнованная, с сухими глазами, она ходила этот день по дому, занимаясь самыми ничтожными делами, как будто не понимая того, что ожидает ее. Она не плакала и в ту минуту, как он, прощаясь, последний раз поцеловал ее руку. – Не уезжайте! – только проговорила она ему таким голосом, который заставил его задуматься о том, не нужно ли ему действительно остаться и который он долго помнил после этого. Когда он уехал, она тоже не плакала; но несколько дней она не плача сидела в своей комнате, не интересовалась ничем и только говорила иногда: – Ах, зачем он уехал!
Но через две недели после его отъезда, она так же неожиданно для окружающих ее, очнулась от своей нравственной болезни, стала такая же как прежде, но только с измененной нравственной физиогномией, как дети с другим лицом встают с постели после продолжительной болезни.


Здоровье и характер князя Николая Андреича Болконского, в этот последний год после отъезда сына, очень ослабели. Он сделался еще более раздражителен, чем прежде, и все вспышки его беспричинного гнева большей частью обрушивались на княжне Марье. Он как будто старательно изыскивал все больные места ее, чтобы как можно жесточе нравственно мучить ее. У княжны Марьи были две страсти и потому две радости: племянник Николушка и религия, и обе были любимыми темами нападений и насмешек князя. О чем бы ни заговорили, он сводил разговор на суеверия старых девок или на баловство и порчу детей. – «Тебе хочется его (Николеньку) сделать такой же старой девкой, как ты сама; напрасно: князю Андрею нужно сына, а не девку», говорил он. Или, обращаясь к mademoiselle Bourime, он спрашивал ее при княжне Марье, как ей нравятся наши попы и образа, и шутил…
Он беспрестанно больно оскорблял княжну Марью, но дочь даже не делала усилий над собой, чтобы прощать его. Разве мог он быть виноват перед нею, и разве мог отец ее, который, она всё таки знала это, любил ее, быть несправедливым? Да и что такое справедливость? Княжна никогда не думала об этом гордом слове: «справедливость». Все сложные законы человечества сосредоточивались для нее в одном простом и ясном законе – в законе любви и самоотвержения, преподанном нам Тем, Который с любовью страдал за человечество, когда сам он – Бог. Что ей было за дело до справедливости или несправедливости других людей? Ей надо было самой страдать и любить, и это она делала.
Зимой в Лысые Горы приезжал князь Андрей, был весел, кроток и нежен, каким его давно не видала княжна Марья. Она предчувствовала, что с ним что то случилось, но он не сказал ничего княжне Марье о своей любви. Перед отъездом князь Андрей долго беседовал о чем то с отцом и княжна Марья заметила, что перед отъездом оба были недовольны друг другом.
Вскоре после отъезда князя Андрея, княжна Марья писала из Лысых Гор в Петербург своему другу Жюли Карагиной, которую княжна Марья мечтала, как мечтают всегда девушки, выдать за своего брата, и которая в это время была в трауре по случаю смерти своего брата, убитого в Турции.
«Горести, видно, общий удел наш, милый и нежный друг Julieie».
«Ваша потеря так ужасна, что я иначе не могу себе объяснить ее, как особенную милость Бога, Который хочет испытать – любя вас – вас и вашу превосходную мать. Ах, мой друг, религия, и только одна религия, может нас, уже не говорю утешить, но избавить от отчаяния; одна религия может объяснить нам то, чего без ее помощи не может понять человек: для чего, зачем существа добрые, возвышенные, умеющие находить счастие в жизни, никому не только не вредящие, но необходимые для счастия других – призываются к Богу, а остаются жить злые, бесполезные, вредные, или такие, которые в тягость себе и другим. Первая смерть, которую я видела и которую никогда не забуду – смерть моей милой невестки, произвела на меня такое впечатление. Точно так же как вы спрашиваете судьбу, для чего было умирать вашему прекрасному брату, точно так же спрашивала я, для чего было умирать этому ангелу Лизе, которая не только не сделала какого нибудь зла человеку, но никогда кроме добрых мыслей не имела в своей душе. И что ж, мой друг, вот прошло с тех пор пять лет, и я, с своим ничтожным умом, уже начинаю ясно понимать, для чего ей нужно было умереть, и каким образом эта смерть была только выражением бесконечной благости Творца, все действия Которого, хотя мы их большею частью не понимаем, суть только проявления Его бесконечной любви к Своему творению. Может быть, я часто думаю, она была слишком ангельски невинна для того, чтобы иметь силу перенести все обязанности матери. Она была безупречна, как молодая жена; может быть, она не могла бы быть такою матерью. Теперь, мало того, что она оставила нам, и в особенности князю Андрею, самое чистое сожаление и воспоминание, она там вероятно получит то место, которого я не смею надеяться для себя. Но, не говоря уже о ней одной, эта ранняя и страшная смерть имела самое благотворное влияние, несмотря на всю печаль, на меня и на брата. Тогда, в минуту потери, эти мысли не могли притти мне; тогда я с ужасом отогнала бы их, но теперь это так ясно и несомненно. Пишу всё это вам, мой друг, только для того, чтобы убедить вас в евангельской истине, сделавшейся для меня жизненным правилом: ни один волос с головы не упадет без Его воли. А воля Его руководствуется только одною беспредельною любовью к нам, и потому всё, что ни случается с нами, всё для нашего блага. Вы спрашиваете, проведем ли мы следующую зиму в Москве? Несмотря на всё желание вас видеть, не думаю и не желаю этого. И вы удивитесь, что причиною тому Буонапарте. И вот почему: здоровье отца моего заметно слабеет: он не может переносить противоречий и делается раздражителен. Раздражительность эта, как вы знаете, обращена преимущественно на политические дела. Он не может перенести мысли о том, что Буонапарте ведет дело как с равными, со всеми государями Европы и в особенности с нашим, внуком Великой Екатерины! Как вы знаете, я совершенно равнодушна к политическим делам, но из слов моего отца и разговоров его с Михаилом Ивановичем, я знаю всё, что делается в мире, и в особенности все почести, воздаваемые Буонапарте, которого, как кажется, еще только в Лысых Горах на всем земном шаре не признают ни великим человеком, ни еще менее французским императором. И мой отец не может переносить этого. Мне кажется, что мой отец, преимущественно вследствие своего взгляда на политические дела и предвидя столкновения, которые у него будут, вследствие его манеры, не стесняясь ни с кем, высказывать свои мнения, неохотно говорит о поездке в Москву. Всё, что он выиграет от лечения, он потеряет вследствие споров о Буонапарте, которые неминуемы. Во всяком случае это решится очень скоро. Семейная жизнь наша идет по старому, за исключением присутствия брата Андрея. Он, как я уже писала вам, очень изменился последнее время. После его горя, он теперь только, в нынешнем году, совершенно нравственно ожил. Он стал таким, каким я его знала ребенком: добрым, нежным, с тем золотым сердцем, которому я не знаю равного. Он понял, как мне кажется, что жизнь для него не кончена. Но вместе с этой нравственной переменой, он физически очень ослабел. Он стал худее чем прежде, нервнее. Я боюсь за него и рада, что он предпринял эту поездку за границу, которую доктора уже давно предписывали ему. Я надеюсь, что это поправит его. Вы мне пишете, что в Петербурге о нем говорят, как об одном из самых деятельных, образованных и умных молодых людей. Простите за самолюбие родства – я никогда в этом не сомневалась. Нельзя счесть добро, которое он здесь сделал всем, начиная с своих мужиков и до дворян. Приехав в Петербург, он взял только то, что ему следовало. Удивляюсь, каким образом вообще доходят слухи из Петербурга в Москву и особенно такие неверные, как тот, о котором вы мне пишете, – слух о мнимой женитьбе брата на маленькой Ростовой. Я не думаю, чтобы Андрей когда нибудь женился на ком бы то ни было и в особенности на ней. И вот почему: во первых я знаю, что хотя он и редко говорит о покойной жене, но печаль этой потери слишком глубоко вкоренилась в его сердце, чтобы когда нибудь он решился дать ей преемницу и мачеху нашему маленькому ангелу. Во вторых потому, что, сколько я знаю, эта девушка не из того разряда женщин, которые могут нравиться князю Андрею. Не думаю, чтобы князь Андрей выбрал ее своею женою, и откровенно скажу: я не желаю этого. Но я заболталась, кончаю свой второй листок. Прощайте, мой милый друг; да сохранит вас Бог под Своим святым и могучим покровом. Моя милая подруга, mademoiselle Bourienne, целует вас.
Мари».


В середине лета, княжна Марья получила неожиданное письмо от князя Андрея из Швейцарии, в котором он сообщал ей странную и неожиданную новость. Князь Андрей объявлял о своей помолвке с Ростовой. Всё письмо его дышало любовной восторженностью к своей невесте и нежной дружбой и доверием к сестре. Он писал, что никогда не любил так, как любит теперь, и что теперь только понял и узнал жизнь; он просил сестру простить его за то, что в свой приезд в Лысые Горы он ничего не сказал ей об этом решении, хотя и говорил об этом с отцом. Он не сказал ей этого потому, что княжна Марья стала бы просить отца дать свое согласие, и не достигнув бы цели, раздражила бы отца, и на себе бы понесла всю тяжесть его неудовольствия. Впрочем, писал он, тогда еще дело не было так окончательно решено, как теперь. «Тогда отец назначил мне срок, год, и вот уже шесть месяцев, половина прошло из назначенного срока, и я остаюсь более, чем когда нибудь тверд в своем решении. Ежели бы доктора не задерживали меня здесь, на водах, я бы сам был в России, но теперь возвращение мое я должен отложить еще на три месяца. Ты знаешь меня и мои отношения с отцом. Мне ничего от него не нужно, я был и буду всегда независим, но сделать противное его воле, заслужить его гнев, когда может быть так недолго осталось ему быть с нами, разрушило бы наполовину мое счастие. Я пишу теперь ему письмо о том же и прошу тебя, выбрав добрую минуту, передать ему письмо и известить меня о том, как он смотрит на всё это и есть ли надежда на то, чтобы он согласился сократить срок на три месяца».
После долгих колебаний, сомнений и молитв, княжна Марья передала письмо отцу. На другой день старый князь сказал ей спокойно:
– Напиши брату, чтоб подождал, пока умру… Не долго – скоро развяжу…
Княжна хотела возразить что то, но отец не допустил ее, и стал всё более и более возвышать голос.
– Женись, женись, голубчик… Родство хорошее!… Умные люди, а? Богатые, а? Да. Хороша мачеха у Николушки будет! Напиши ты ему, что пускай женится хоть завтра. Мачеха Николушки будет – она, а я на Бурьенке женюсь!… Ха, ха, ха, и ему чтоб без мачехи не быть! Только одно, в моем доме больше баб не нужно; пускай женится, сам по себе живет. Может, и ты к нему переедешь? – обратился он к княжне Марье: – с Богом, по морозцу, по морозцу… по морозцу!…
После этой вспышки, князь не говорил больше ни разу об этом деле. Но сдержанная досада за малодушие сына выразилась в отношениях отца с дочерью. К прежним предлогам насмешек прибавился еще новый – разговор о мачехе и любезности к m lle Bourienne.
– Отчего же мне на ней не жениться? – говорил он дочери. – Славная княгиня будет! – И в последнее время, к недоуменью и удивлению своему, княжна Марья стала замечать, что отец ее действительно начинал больше и больше приближать к себе француженку. Княжна Марья написала князю Андрею о том, как отец принял его письмо; но утешала брата, подавая надежду примирить отца с этою мыслью.
Николушка и его воспитание, Andre и религия были утешениями и радостями княжны Марьи; но кроме того, так как каждому человеку нужны свои личные надежды, у княжны Марьи была в самой глубокой тайне ее души скрытая мечта и надежда, доставлявшая ей главное утешение в ее жизни. Утешительную эту мечту и надежду дали ей божьи люди – юродивые и странники, посещавшие ее тайно от князя. Чем больше жила княжна Марья, чем больше испытывала она жизнь и наблюдала ее, тем более удивляла ее близорукость людей, ищущих здесь на земле наслаждений и счастия; трудящихся, страдающих, борющихся и делающих зло друг другу, для достижения этого невозможного, призрачного и порочного счастия. «Князь Андрей любил жену, она умерла, ему мало этого, он хочет связать свое счастие с другой женщиной. Отец не хочет этого, потому что желает для Андрея более знатного и богатого супружества. И все они борются и страдают, и мучают, и портят свою душу, свою вечную душу, для достижения благ, которым срок есть мгновенье. Мало того, что мы сами знаем это, – Христос, сын Бога сошел на землю и сказал нам, что эта жизнь есть мгновенная жизнь, испытание, а мы всё держимся за нее и думаем в ней найти счастье. Как никто не понял этого? – думала княжна Марья. Никто кроме этих презренных божьих людей, которые с сумками за плечами приходят ко мне с заднего крыльца, боясь попасться на глаза князю, и не для того, чтобы не пострадать от него, а для того, чтобы его не ввести в грех. Оставить семью, родину, все заботы о мирских благах для того, чтобы не прилепляясь ни к чему, ходить в посконном рубище, под чужим именем с места на место, не делая вреда людям, и молясь за них, молясь и за тех, которые гонят, и за тех, которые покровительствуют: выше этой истины и жизни нет истины и жизни!»
Была одна странница, Федосьюшка, 50 ти летняя, маленькая, тихенькая, рябая женщина, ходившая уже более 30 ти лет босиком и в веригах. Ее особенно любила княжна Марья. Однажды, когда в темной комнате, при свете одной лампадки, Федосьюшка рассказывала о своей жизни, – княжне Марье вдруг с такой силой пришла мысль о том, что Федосьюшка одна нашла верный путь жизни, что она решилась сама пойти странствовать. Когда Федосьюшка пошла спать, княжна Марья долго думала над этим и наконец решила, что как ни странно это было – ей надо было итти странствовать. Она поверила свое намерение только одному духовнику монаху, отцу Акинфию, и духовник одобрил ее намерение. Под предлогом подарка странницам, княжна Марья припасла себе полное одеяние странницы: рубашку, лапти, кафтан и черный платок. Часто подходя к заветному комоду, княжна Марья останавливалась в нерешительности о том, не наступило ли уже время для приведения в исполнение ее намерения.
Часто слушая рассказы странниц, она возбуждалась их простыми, для них механическими, а для нее полными глубокого смысла речами, так что она была несколько раз готова бросить всё и бежать из дому. В воображении своем она уже видела себя с Федосьюшкой в грубом рубище, шагающей с палочкой и котомочкой по пыльной дороге, направляя свое странствие без зависти, без любви человеческой, без желаний от угодников к угодникам, и в конце концов, туда, где нет ни печали, ни воздыхания, а вечная радость и блаженство.
«Приду к одному месту, помолюсь; не успею привыкнуть, полюбить – пойду дальше. И буду итти до тех пор, пока ноги подкосятся, и лягу и умру где нибудь, и приду наконец в ту вечную, тихую пристань, где нет ни печали, ни воздыхания!…» думала княжна Марья.
Но потом, увидав отца и особенно маленького Коко, она ослабевала в своем намерении, потихоньку плакала и чувствовала, что она грешница: любила отца и племянника больше, чем Бога.



Библейское предание говорит, что отсутствие труда – праздность была условием блаженства первого человека до его падения. Любовь к праздности осталась та же и в падшем человеке, но проклятие всё тяготеет над человеком, и не только потому, что мы в поте лица должны снискивать хлеб свой, но потому, что по нравственным свойствам своим мы не можем быть праздны и спокойны. Тайный голос говорит, что мы должны быть виновны за то, что праздны. Ежели бы мог человек найти состояние, в котором он, будучи праздным, чувствовал бы себя полезным и исполняющим свой долг, он бы нашел одну сторону первобытного блаженства. И таким состоянием обязательной и безупречной праздности пользуется целое сословие – сословие военное. В этой то обязательной и безупречной праздности состояла и будет состоять главная привлекательность военной службы.
Николай Ростов испытывал вполне это блаженство, после 1807 года продолжая служить в Павлоградском полку, в котором он уже командовал эскадроном, принятым от Денисова.
Ростов сделался загрубелым, добрым малым, которого московские знакомые нашли бы несколько mauvais genre [дурного тона], но который был любим и уважаем товарищами, подчиненными и начальством и который был доволен своей жизнью. В последнее время, в 1809 году, он чаще в письмах из дому находил сетования матери на то, что дела расстраиваются хуже и хуже, и что пора бы ему приехать домой, обрадовать и успокоить стариков родителей.
Читая эти письма, Николай испытывал страх, что хотят вывести его из той среды, в которой он, оградив себя от всей житейской путаницы, жил так тихо и спокойно. Он чувствовал, что рано или поздно придется опять вступить в тот омут жизни с расстройствами и поправлениями дел, с учетами управляющих, ссорами, интригами, с связями, с обществом, с любовью Сони и обещанием ей. Всё это было страшно трудно, запутано, и он отвечал на письма матери, холодными классическими письмами, начинавшимися: Ma chere maman [Моя милая матушка] и кончавшимися: votre obeissant fils, [Ваш послушный сын,] умалчивая о том, когда он намерен приехать. В 1810 году он получил письма родных, в которых извещали его о помолвке Наташи с Болконским и о том, что свадьба будет через год, потому что старый князь не согласен. Это письмо огорчило, оскорбило Николая. Во первых, ему жалко было потерять из дома Наташу, которую он любил больше всех из семьи; во вторых, он с своей гусарской точки зрения жалел о том, что его не было при этом, потому что он бы показал этому Болконскому, что совсем не такая большая честь родство с ним и что, ежели он любит Наташу, то может обойтись и без разрешения сумасбродного отца. Минуту он колебался не попроситься ли в отпуск, чтоб увидать Наташу невестой, но тут подошли маневры, пришли соображения о Соне, о путанице, и Николай опять отложил. Но весной того же года он получил письмо матери, писавшей тайно от графа, и письмо это убедило его ехать. Она писала, что ежели Николай не приедет и не возьмется за дела, то всё именье пойдет с молотка и все пойдут по миру. Граф так слаб, так вверился Митеньке, и так добр, и так все его обманывают, что всё идет хуже и хуже. «Ради Бога, умоляю тебя, приезжай сейчас же, ежели ты не хочешь сделать меня и всё твое семейство несчастными», писала графиня.
Письмо это подействовало на Николая. У него был тот здравый смысл посредственности, который показывал ему, что было должно.
Теперь должно было ехать, если не в отставку, то в отпуск. Почему надо было ехать, он не знал; но выспавшись после обеда, он велел оседлать серого Марса, давно не езженного и страшно злого жеребца, и вернувшись на взмыленном жеребце домой, объявил Лаврушке (лакей Денисова остался у Ростова) и пришедшим вечером товарищам, что подает в отпуск и едет домой. Как ни трудно и странно было ему думать, что он уедет и не узнает из штаба (что ему особенно интересно было), произведен ли он будет в ротмистры, или получит Анну за последние маневры; как ни странно было думать, что он так и уедет, не продав графу Голуховскому тройку саврасых, которых польский граф торговал у него, и которых Ростов на пари бил, что продаст за 2 тысячи, как ни непонятно казалось, что без него будет тот бал, который гусары должны были дать панне Пшаздецкой в пику уланам, дававшим бал своей панне Боржозовской, – он знал, что надо ехать из этого ясного, хорошего мира куда то туда, где всё было вздор и путаница.
Через неделю вышел отпуск. Гусары товарищи не только по полку, но и по бригаде, дали обед Ростову, стоивший с головы по 15 руб. подписки, – играли две музыки, пели два хора песенников; Ростов плясал трепака с майором Басовым; пьяные офицеры качали, обнимали и уронили Ростова; солдаты третьего эскадрона еще раз качали его, и кричали ура! Потом Ростова положили в сани и проводили до первой станции.
До половины дороги, как это всегда бывает, от Кременчуга до Киева, все мысли Ростова были еще назади – в эскадроне; но перевалившись за половину, он уже начал забывать тройку саврасых, своего вахмистра Дожойвейку, и беспокойно начал спрашивать себя о том, что и как он найдет в Отрадном. Чем ближе он подъезжал, тем сильнее, гораздо сильнее (как будто нравственное чувство было подчинено тому же закону скорости падения тел в квадратах расстояний), он думал о своем доме; на последней перед Отрадным станции, дал ямщику три рубля на водку, и как мальчик задыхаясь вбежал на крыльцо дома.
После восторгов встречи, и после того странного чувства неудовлетворения в сравнении с тем, чего ожидаешь – всё то же, к чему же я так торопился! – Николай стал вживаться в свой старый мир дома. Отец и мать были те же, они только немного постарели. Новое в них било какое то беспокойство и иногда несогласие, которого не бывало прежде и которое, как скоро узнал Николай, происходило от дурного положения дел. Соне был уже двадцатый год. Она уже остановилась хорошеть, ничего не обещала больше того, что в ней было; но и этого было достаточно. Она вся дышала счастьем и любовью с тех пор как приехал Николай, и верная, непоколебимая любовь этой девушки радостно действовала на него. Петя и Наташа больше всех удивили Николая. Петя был уже большой, тринадцатилетний, красивый, весело и умно шаловливый мальчик, у которого уже ломался голос. На Наташу Николай долго удивлялся, и смеялся, глядя на нее.
– Совсем не та, – говорил он.
– Что ж, подурнела?
– Напротив, но важность какая то. Княгиня! – сказал он ей шопотом.
– Да, да, да, – радостно говорила Наташа.
Наташа рассказала ему свой роман с князем Андреем, его приезд в Отрадное и показала его последнее письмо.
– Что ж ты рад? – спрашивала Наташа. – Я так теперь спокойна, счастлива.
– Очень рад, – отвечал Николай. – Он отличный человек. Что ж ты очень влюблена?
– Как тебе сказать, – отвечала Наташа, – я была влюблена в Бориса, в учителя, в Денисова, но это совсем не то. Мне покойно, твердо. Я знаю, что лучше его не бывает людей, и мне так спокойно, хорошо теперь. Совсем не так, как прежде…
Николай выразил Наташе свое неудовольствие о том, что свадьба была отложена на год; но Наташа с ожесточением напустилась на брата, доказывая ему, что это не могло быть иначе, что дурно бы было вступить в семью против воли отца, что она сама этого хотела.
– Ты совсем, совсем не понимаешь, – говорила она. Николай замолчал и согласился с нею.
Брат часто удивлялся глядя на нее. Совсем не было похоже, чтобы она была влюбленная невеста в разлуке с своим женихом. Она была ровна, спокойна, весела совершенно по прежнему. Николая это удивляло и даже заставляло недоверчиво смотреть на сватовство Болконского. Он не верил в то, что ее судьба уже решена, тем более, что он не видал с нею князя Андрея. Ему всё казалось, что что нибудь не то, в этом предполагаемом браке.
«Зачем отсрочка? Зачем не обручились?» думал он. Разговорившись раз с матерью о сестре, он, к удивлению своему и отчасти к удовольствию, нашел, что мать точно так же в глубине души иногда недоверчиво смотрела на этот брак.
– Вот пишет, – говорила она, показывая сыну письмо князя Андрея с тем затаенным чувством недоброжелательства, которое всегда есть у матери против будущего супружеского счастия дочери, – пишет, что не приедет раньше декабря. Какое же это дело может задержать его? Верно болезнь! Здоровье слабое очень. Ты не говори Наташе. Ты не смотри, что она весела: это уж последнее девичье время доживает, а я знаю, что с ней делается всякий раз, как письма его получаем. А впрочем Бог даст, всё и хорошо будет, – заключала она всякий раз: – он отличный человек.


Первое время своего приезда Николай был серьезен и даже скучен. Его мучила предстоящая необходимость вмешаться в эти глупые дела хозяйства, для которых мать вызвала его. Чтобы скорее свалить с плеч эту обузу, на третий день своего приезда он сердито, не отвечая на вопрос, куда он идет, пошел с нахмуренными бровями во флигель к Митеньке и потребовал у него счеты всего. Что такое были эти счеты всего, Николай знал еще менее, чем пришедший в страх и недоумение Митенька. Разговор и учет Митеньки продолжался недолго. Староста, выборный и земский, дожидавшиеся в передней флигеля, со страхом и удовольствием слышали сначала, как загудел и затрещал как будто всё возвышавшийся голос молодого графа, слышали ругательные и страшные слова, сыпавшиеся одно за другим.
– Разбойник! Неблагодарная тварь!… изрублю собаку… не с папенькой… обворовал… – и т. д.
Потом эти люди с неменьшим удовольствием и страхом видели, как молодой граф, весь красный, с налитой кровью в глазах, за шиворот вытащил Митеньку, ногой и коленкой с большой ловкостью в удобное время между своих слов толкнул его под зад и закричал: «Вон! чтобы духу твоего, мерзавец, здесь не было!»
Митенька стремглав слетел с шести ступеней и убежал в клумбу. (Клумба эта была известная местность спасения преступников в Отрадном. Сам Митенька, приезжая пьяный из города, прятался в эту клумбу, и многие жители Отрадного, прятавшиеся от Митеньки, знали спасительную силу этой клумбы.)
Жена Митеньки и свояченицы с испуганными лицами высунулись в сени из дверей комнаты, где кипел чистый самовар и возвышалась приказчицкая высокая постель под стеганным одеялом, сшитым из коротких кусочков.
Молодой граф, задыхаясь, не обращая на них внимания, решительными шагами прошел мимо них и пошел в дом.
Графиня узнавшая тотчас через девушек о том, что произошло во флигеле, с одной стороны успокоилась в том отношении, что теперь состояние их должно поправиться, с другой стороны она беспокоилась о том, как перенесет это ее сын. Она подходила несколько раз на цыпочках к его двери, слушая, как он курил трубку за трубкой.
На другой день старый граф отозвал в сторону сына и с робкой улыбкой сказал ему:
– А знаешь ли, ты, моя душа, напрасно погорячился! Мне Митенька рассказал все.
«Я знал, подумал Николай, что никогда ничего не пойму здесь, в этом дурацком мире».
– Ты рассердился, что он не вписал эти 700 рублей. Ведь они у него написаны транспортом, а другую страницу ты не посмотрел.
– Папенька, он мерзавец и вор, я знаю. И что сделал, то сделал. А ежели вы не хотите, я ничего не буду говорить ему.
– Нет, моя душа (граф был смущен тоже. Он чувствовал, что он был дурным распорядителем имения своей жены и виноват был перед своими детьми но не знал, как поправить это) – Нет, я прошу тебя заняться делами, я стар, я…
– Нет, папенька, вы простите меня, ежели я сделал вам неприятное; я меньше вашего умею.
«Чорт с ними, с этими мужиками и деньгами, и транспортами по странице, думал он. Еще от угла на шесть кушей я понимал когда то, но по странице транспорт – ничего не понимаю», сказал он сам себе и с тех пор более не вступался в дела. Только однажды графиня позвала к себе сына, сообщила ему о том, что у нее есть вексель Анны Михайловны на две тысячи и спросила у Николая, как он думает поступить с ним.
– А вот как, – отвечал Николай. – Вы мне сказали, что это от меня зависит; я не люблю Анну Михайловну и не люблю Бориса, но они были дружны с нами и бедны. Так вот как! – и он разорвал вексель, и этим поступком слезами радости заставил рыдать старую графиню. После этого молодой Ростов, уже не вступаясь более ни в какие дела, с страстным увлечением занялся еще новыми для него делами псовой охоты, которая в больших размерах была заведена у старого графа.


Уже были зазимки, утренние морозы заковывали смоченную осенними дождями землю, уже зелень уклочилась и ярко зелено отделялась от полос буреющего, выбитого скотом, озимого и светло желтого ярового жнивья с красными полосами гречихи. Вершины и леса, в конце августа еще бывшие зелеными островами между черными полями озимей и жнивами, стали золотистыми и ярко красными островами посреди ярко зеленых озимей. Русак уже до половины затерся (перелинял), лисьи выводки начинали разбредаться, и молодые волки были больше собаки. Было лучшее охотничье время. Собаки горячего, молодого охотника Ростова уже не только вошли в охотничье тело, но и подбились так, что в общем совете охотников решено было три дня дать отдохнуть собакам и 16 сентября итти в отъезд, начиная с дубравы, где был нетронутый волчий выводок.
В таком положении были дела 14 го сентября.
Весь этот день охота была дома; было морозно и колко, но с вечера стало замолаживать и оттеплело. 15 сентября, когда молодой Ростов утром в халате выглянул в окно, он увидал такое утро, лучше которого ничего не могло быть для охоты: как будто небо таяло и без ветра спускалось на землю. Единственное движенье, которое было в воздухе, было тихое движенье сверху вниз спускающихся микроскопических капель мги или тумана. На оголившихся ветвях сада висели прозрачные капли и падали на только что свалившиеся листья. Земля на огороде, как мак, глянцевито мокро чернела, и в недалеком расстоянии сливалась с тусклым и влажным покровом тумана. Николай вышел на мокрое с натасканной грязью крыльцо: пахло вянущим лесом и собаками. Чернопегая, широкозадая сука Милка с большими черными на выкате глазами, увидав хозяина, встала, потянулась назад и легла по русачьи, потом неожиданно вскочила и лизнула его прямо в нос и усы. Другая борзая собака, увидав хозяина с цветной дорожки, выгибая спину, стремительно бросилась к крыльцу и подняв правило (хвост), стала тереться о ноги Николая.
– О гой! – послышался в это время тот неподражаемый охотничий подклик, который соединяет в себе и самый глубокий бас, и самый тонкий тенор; и из за угла вышел доезжачий и ловчий Данило, по украински в скобку обстриженный, седой, морщинистый охотник с гнутым арапником в руке и с тем выражением самостоятельности и презрения ко всему в мире, которое бывает только у охотников. Он снял свою черкесскую шапку перед барином, и презрительно посмотрел на него. Презрение это не было оскорбительно для барина: Николай знал, что этот всё презирающий и превыше всего стоящий Данило всё таки был его человек и охотник.
– Данила! – сказал Николай, робко чувствуя, что при виде этой охотничьей погоды, этих собак и охотника, его уже обхватило то непреодолимое охотничье чувство, в котором человек забывает все прежние намерения, как человек влюбленный в присутствии своей любовницы.
– Что прикажете, ваше сиятельство? – спросил протодиаконский, охриплый от порсканья бас, и два черные блестящие глаза взглянули исподлобья на замолчавшего барина. «Что, или не выдержишь?» как будто сказали эти два глаза.
– Хорош денек, а? И гоньба, и скачка, а? – сказал Николай, чеша за ушами Милку.
Данило не отвечал и помигал глазами.
– Уварку посылал послушать на заре, – сказал его бас после минутного молчанья, – сказывал, в отрадненский заказ перевела, там выли. (Перевела значило то, что волчица, про которую они оба знали, перешла с детьми в отрадненский лес, который был за две версты от дома и который был небольшое отъемное место.)
– А ведь ехать надо? – сказал Николай. – Приди ка ко мне с Уваркой.
– Как прикажете!
– Так погоди же кормить.
– Слушаю.
Через пять минут Данило с Уваркой стояли в большом кабинете Николая. Несмотря на то, что Данило был не велик ростом, видеть его в комнате производило впечатление подобное тому, как когда видишь лошадь или медведя на полу между мебелью и условиями людской жизни. Данило сам это чувствовал и, как обыкновенно, стоял у самой двери, стараясь говорить тише, не двигаться, чтобы не поломать как нибудь господских покоев, и стараясь поскорее всё высказать и выйти на простор, из под потолка под небо.
Окончив расспросы и выпытав сознание Данилы, что собаки ничего (Даниле и самому хотелось ехать), Николай велел седлать. Но только что Данила хотел выйти, как в комнату вошла быстрыми шагами Наташа, еще не причесанная и не одетая, в большом, нянином платке. Петя вбежал вместе с ней.
– Ты едешь? – сказала Наташа, – я так и знала! Соня говорила, что не поедете. Я знала, что нынче такой день, что нельзя не ехать.
– Едем, – неохотно отвечал Николай, которому нынче, так как он намеревался предпринять серьезную охоту, не хотелось брать Наташу и Петю. – Едем, да только за волками: тебе скучно будет.
– Ты знаешь, что это самое большое мое удовольствие, – сказала Наташа.
– Это дурно, – сам едет, велел седлать, а нам ничего не сказал.
– Тщетны россам все препоны, едем! – прокричал Петя.
– Да ведь тебе и нельзя: маменька сказала, что тебе нельзя, – сказал Николай, обращаясь к Наташе.
– Нет, я поеду, непременно поеду, – сказала решительно Наташа. – Данила, вели нам седлать, и Михайла чтоб выезжал с моей сворой, – обратилась она к ловчему.
И так то быть в комнате Даниле казалось неприлично и тяжело, но иметь какое нибудь дело с барышней – для него казалось невозможным. Он опустил глаза и поспешил выйти, как будто до него это не касалось, стараясь как нибудь нечаянно не повредить барышне.


Старый граф, всегда державший огромную охоту, теперь же передавший всю охоту в ведение сына, в этот день, 15 го сентября, развеселившись, собрался сам тоже выехать.
Через час вся охота была у крыльца. Николай с строгим и серьезным видом, показывавшим, что некогда теперь заниматься пустяками, прошел мимо Наташи и Пети, которые что то рассказывали ему. Он осмотрел все части охоты, послал вперед стаю и охотников в заезд, сел на своего рыжего донца и, подсвистывая собак своей своры, тронулся через гумно в поле, ведущее к отрадненскому заказу. Лошадь старого графа, игреневого меренка, называемого Вифлянкой, вел графский стремянной; сам же он должен был прямо выехать в дрожечках на оставленный ему лаз.
Всех гончих выведено было 54 собаки, под которыми, доезжачими и выжлятниками, выехало 6 человек. Борзятников кроме господ было 8 человек, за которыми рыскало более 40 борзых, так что с господскими сворами выехало в поле около 130 ти собак и 20 ти конных охотников.
Каждая собака знала хозяина и кличку. Каждый охотник знал свое дело, место и назначение. Как только вышли за ограду, все без шуму и разговоров равномерно и спокойно растянулись по дороге и полю, ведшими к отрадненскому лесу.
Как по пушному ковру шли по полю лошади, изредка шлепая по лужам, когда переходили через дороги. Туманное небо продолжало незаметно и равномерно спускаться на землю; в воздухе было тихо, тепло, беззвучно. Изредка слышались то подсвистыванье охотника, то храп лошади, то удар арапником или взвизг собаки, не шедшей на своем месте.
Отъехав с версту, навстречу Ростовской охоте из тумана показалось еще пять всадников с собаками. Впереди ехал свежий, красивый старик с большими седыми усами.
– Здравствуйте, дядюшка, – сказал Николай, когда старик подъехал к нему.
– Чистое дело марш!… Так и знал, – заговорил дядюшка (это был дальний родственник, небогатый сосед Ростовых), – так и знал, что не вытерпишь, и хорошо, что едешь. Чистое дело марш! (Это была любимая поговорка дядюшки.) – Бери заказ сейчас, а то мой Гирчик донес, что Илагины с охотой в Корниках стоят; они у тебя – чистое дело марш! – под носом выводок возьмут.
– Туда и иду. Что же, свалить стаи? – спросил Николай, – свалить…
Гончих соединили в одну стаю, и дядюшка с Николаем поехали рядом. Наташа, закутанная платками, из под которых виднелось оживленное с блестящими глазами лицо, подскакала к ним, сопутствуемая не отстававшими от нее Петей и Михайлой охотником и берейтором, который был приставлен нянькой при ней. Петя чему то смеялся и бил, и дергал свою лошадь. Наташа ловко и уверенно сидела на своем вороном Арабчике и верной рукой, без усилия, осадила его.
Дядюшка неодобрительно оглянулся на Петю и Наташу. Он не любил соединять баловство с серьезным делом охоты.
– Здравствуйте, дядюшка, и мы едем! – прокричал Петя.
– Здравствуйте то здравствуйте, да собак не передавите, – строго сказал дядюшка.
– Николенька, какая прелестная собака, Трунила! он узнал меня, – сказала Наташа про свою любимую гончую собаку.
«Трунила, во первых, не собака, а выжлец», подумал Николай и строго взглянул на сестру, стараясь ей дать почувствовать то расстояние, которое должно было их разделять в эту минуту. Наташа поняла это.
– Вы, дядюшка, не думайте, чтобы мы помешали кому нибудь, – сказала Наташа. Мы станем на своем месте и не пошевелимся.
– И хорошее дело, графинечка, – сказал дядюшка. – Только с лошади то не упадите, – прибавил он: – а то – чистое дело марш! – не на чем держаться то.
Остров отрадненского заказа виднелся саженях во ста, и доезжачие подходили к нему. Ростов, решив окончательно с дядюшкой, откуда бросать гончих и указав Наташе место, где ей стоять и где никак ничего не могло побежать, направился в заезд над оврагом.
– Ну, племянничек, на матерого становишься, – сказал дядюшка: чур не гладить (протравить).
– Как придется, отвечал Ростов. – Карай, фюит! – крикнул он, отвечая этим призывом на слова дядюшки. Карай был старый и уродливый, бурдастый кобель, известный тем, что он в одиночку бирал матерого волка. Все стали по местам.
Старый граф, зная охотничью горячность сына, поторопился не опоздать, и еще не успели доезжачие подъехать к месту, как Илья Андреич, веселый, румяный, с трясущимися щеками, на своих вороненьких подкатил по зеленям к оставленному ему лазу и, расправив шубку и надев охотничьи снаряды, влез на свою гладкую, сытую, смирную и добрую, поседевшую как и он, Вифлянку. Лошадей с дрожками отослали. Граф Илья Андреич, хотя и не охотник по душе, но знавший твердо охотничьи законы, въехал в опушку кустов, от которых он стоял, разобрал поводья, оправился на седле и, чувствуя себя готовым, оглянулся улыбаясь.
Подле него стоял его камердинер, старинный, но отяжелевший ездок, Семен Чекмарь. Чекмарь держал на своре трех лихих, но также зажиревших, как хозяин и лошадь, – волкодавов. Две собаки, умные, старые, улеглись без свор. Шагов на сто подальше в опушке стоял другой стремянной графа, Митька, отчаянный ездок и страстный охотник. Граф по старинной привычке выпил перед охотой серебряную чарку охотничьей запеканочки, закусил и запил полубутылкой своего любимого бордо.
Илья Андреич был немножко красен от вина и езды; глаза его, подернутые влагой, особенно блестели, и он, укутанный в шубку, сидя на седле, имел вид ребенка, которого собрали гулять. Худой, со втянутыми щеками Чекмарь, устроившись с своими делами, поглядывал на барина, с которым он жил 30 лет душа в душу, и, понимая его приятное расположение духа, ждал приятного разговора. Еще третье лицо подъехало осторожно (видно, уже оно было учено) из за леса и остановилось позади графа. Лицо это был старик в седой бороде, в женском капоте и высоком колпаке. Это был шут Настасья Ивановна.
– Ну, Настасья Ивановна, – подмигивая ему, шопотом сказал граф, – ты только оттопай зверя, тебе Данило задаст.
– Я сам… с усам, – сказал Настасья Ивановна.
– Шшшш! – зашикал граф и обратился к Семену.
– Наталью Ильиничну видел? – спросил он у Семена. – Где она?
– Они с Петром Ильичем от Жаровых бурьяно встали, – отвечал Семен улыбаясь. – Тоже дамы, а охоту большую имеют.
– А ты удивляешься, Семен, как она ездит… а? – сказал граф, хоть бы мужчине в пору!
– Как не дивиться? Смело, ловко.
– А Николаша где? Над Лядовским верхом что ль? – всё шопотом спрашивал граф.
– Так точно с. Уж они знают, где стать. Так тонко езду знают, что мы с Данилой другой раз диву даемся, – говорил Семен, зная, чем угодить барину.
– Хорошо ездит, а? А на коне то каков, а?
– Картину писать! Как намеднись из Заварзинских бурьянов помкнули лису. Они перескакивать стали, от уймища, страсть – лошадь тысяча рублей, а седоку цены нет. Да уж такого молодца поискать!
– Поискать… – повторил граф, видимо сожалея, что кончилась так скоро речь Семена. – Поискать? – сказал он, отворачивая полы шубки и доставая табакерку.
– Намедни как от обедни во всей регалии вышли, так Михаил то Сидорыч… – Семен не договорил, услыхав ясно раздававшийся в тихом воздухе гон с подвыванием не более двух или трех гончих. Он, наклонив голову, прислушался и молча погрозился барину. – На выводок натекли… – прошептал он, прямо на Лядовской повели.
Граф, забыв стереть улыбку с лица, смотрел перед собой вдаль по перемычке и, не нюхая, держал в руке табакерку. Вслед за лаем собак послышался голос по волку, поданный в басистый рог Данилы; стая присоединилась к первым трем собакам и слышно было, как заревели с заливом голоса гончих, с тем особенным подвыванием, которое служило признаком гона по волку. Доезжачие уже не порскали, а улюлюкали, и из за всех голосов выступал голос Данилы, то басистый, то пронзительно тонкий. Голос Данилы, казалось, наполнял весь лес, выходил из за леса и звучал далеко в поле.
Прислушавшись несколько секунд молча, граф и его стремянной убедились, что гончие разбились на две стаи: одна большая, ревевшая особенно горячо, стала удаляться, другая часть стаи понеслась вдоль по лесу мимо графа, и при этой стае было слышно улюлюканье Данилы. Оба эти гона сливались, переливались, но оба удалялись. Семен вздохнул и нагнулся, чтоб оправить сворку, в которой запутался молодой кобель; граф тоже вздохнул и, заметив в своей руке табакерку, открыл ее и достал щепоть. «Назад!» крикнул Семен на кобеля, который выступил за опушку. Граф вздрогнул и уронил табакерку. Настасья Ивановна слез и стал поднимать ее.
Граф и Семен смотрели на него. Вдруг, как это часто бывает, звук гона мгновенно приблизился, как будто вот, вот перед ними самими были лающие рты собак и улюлюканье Данилы.
Граф оглянулся и направо увидал Митьку, который выкатывавшимися глазами смотрел на графа и, подняв шапку, указывал ему вперед, на другую сторону.
– Береги! – закричал он таким голосом, что видно было, что это слово давно уже мучительно просилось у него наружу. И поскакал, выпустив собак, по направлению к графу.
Граф и Семен выскакали из опушки и налево от себя увидали волка, который, мягко переваливаясь, тихим скоком подскакивал левее их к той самой опушке, у которой они стояли. Злобные собаки визгнули и, сорвавшись со свор, понеслись к волку мимо ног лошадей.
Волк приостановил бег, неловко, как больной жабой, повернул свою лобастую голову к собакам, и также мягко переваливаясь прыгнул раз, другой и, мотнув поленом (хвостом), скрылся в опушку. В ту же минуту из противоположной опушки с ревом, похожим на плач, растерянно выскочила одна, другая, третья гончая, и вся стая понеслась по полю, по тому самому месту, где пролез (пробежал) волк. Вслед за гончими расступились кусты орешника и показалась бурая, почерневшая от поту лошадь Данилы. На длинной спине ее комочком, валясь вперед, сидел Данила без шапки с седыми, встрепанными волосами над красным, потным лицом.
– Улюлюлю, улюлю!… – кричал он. Когда он увидал графа, в глазах его сверкнула молния.
– Ж… – крикнул он, грозясь поднятым арапником на графа.
– Про…ли волка то!… охотники! – И как бы не удостоивая сконфуженного, испуганного графа дальнейшим разговором, он со всей злобой, приготовленной на графа, ударил по ввалившимся мокрым бокам бурого мерина и понесся за гончими. Граф, как наказанный, стоял оглядываясь и стараясь улыбкой вызвать в Семене сожаление к своему положению. Но Семена уже не было: он, в объезд по кустам, заскакивал волка от засеки. С двух сторон также перескакивали зверя борзятники. Но волк пошел кустами и ни один охотник не перехватил его.


Николай Ростов между тем стоял на своем месте, ожидая зверя. По приближению и отдалению гона, по звукам голосов известных ему собак, по приближению, отдалению и возвышению голосов доезжачих, он чувствовал то, что совершалось в острове. Он знал, что в острове были прибылые (молодые) и матерые (старые) волки; он знал, что гончие разбились на две стаи, что где нибудь травили, и что что нибудь случилось неблагополучное. Он всякую секунду на свою сторону ждал зверя. Он делал тысячи различных предположений о том, как и с какой стороны побежит зверь и как он будет травить его. Надежда сменялась отчаянием. Несколько раз он обращался к Богу с мольбою о том, чтобы волк вышел на него; он молился с тем страстным и совестливым чувством, с которым молятся люди в минуты сильного волнения, зависящего от ничтожной причины. «Ну, что Тебе стоит, говорил он Богу, – сделать это для меня! Знаю, что Ты велик, и что грех Тебя просить об этом; но ради Бога сделай, чтобы на меня вылез матерый, и чтобы Карай, на глазах „дядюшки“, который вон оттуда смотрит, влепился ему мертвой хваткой в горло». Тысячу раз в эти полчаса упорным, напряженным и беспокойным взглядом окидывал Ростов опушку лесов с двумя редкими дубами над осиновым подседом, и овраг с измытым краем, и шапку дядюшки, чуть видневшегося из за куста направо.
«Нет, не будет этого счастья, думал Ростов, а что бы стоило! Не будет! Мне всегда, и в картах, и на войне, во всем несчастье». Аустерлиц и Долохов ярко, но быстро сменяясь, мелькали в его воображении. «Только один раз бы в жизни затравить матерого волка, больше я не желаю!» думал он, напрягая слух и зрение, оглядываясь налево и опять направо и прислушиваясь к малейшим оттенкам звуков гона. Он взглянул опять направо и увидал, что по пустынному полю навстречу к нему бежало что то. «Нет, это не может быть!» подумал Ростов, тяжело вздыхая, как вздыхает человек при совершении того, что было долго ожидаемо им. Совершилось величайшее счастье – и так просто, без шума, без блеска, без ознаменования. Ростов не верил своим глазам и сомнение это продолжалось более секунды. Волк бежал вперед и перепрыгнул тяжело рытвину, которая была на его дороге. Это был старый зверь, с седою спиной и с наеденным красноватым брюхом. Он бежал не торопливо, очевидно убежденный, что никто не видит его. Ростов не дыша оглянулся на собак. Они лежали, стояли, не видя волка и ничего не понимая. Старый Карай, завернув голову и оскалив желтые зубы, сердито отыскивая блоху, щелкал ими на задних ляжках.
– Улюлюлю! – шопотом, оттопыривая губы, проговорил Ростов. Собаки, дрогнув железками, вскочили, насторожив уши. Карай почесал свою ляжку и встал, насторожив уши и слегка мотнул хвостом, на котором висели войлоки шерсти.
– Пускать – не пускать? – говорил сам себе Николай в то время как волк подвигался к нему, отделяясь от леса. Вдруг вся физиономия волка изменилась; он вздрогнул, увидав еще вероятно никогда не виданные им человеческие глаза, устремленные на него, и слегка поворотив к охотнику голову, остановился – назад или вперед? Э! всё равно, вперед!… видно, – как будто сказал он сам себе, и пустился вперед, уже не оглядываясь, мягким, редким, вольным, но решительным скоком.
– Улюлю!… – не своим голосом закричал Николай, и сама собою стремглав понеслась его добрая лошадь под гору, перескакивая через водомоины в поперечь волку; и еще быстрее, обогнав ее, понеслись собаки. Николай не слыхал своего крика, не чувствовал того, что он скачет, не видал ни собак, ни места, по которому он скачет; он видел только волка, который, усилив свой бег, скакал, не переменяя направления, по лощине. Первая показалась вблизи зверя чернопегая, широкозадая Милка и стала приближаться к зверю. Ближе, ближе… вот она приспела к нему. Но волк чуть покосился на нее, и вместо того, чтобы наддать, как она это всегда делала, Милка вдруг, подняв хвост, стала упираться на передние ноги.
– Улюлюлюлю! – кричал Николай.
Красный Любим выскочил из за Милки, стремительно бросился на волка и схватил его за гачи (ляжки задних ног), но в ту ж секунду испуганно перескочил на другую сторону. Волк присел, щелкнул зубами и опять поднялся и поскакал вперед, провожаемый на аршин расстояния всеми собаками, не приближавшимися к нему.
– Уйдет! Нет, это невозможно! – думал Николай, продолжая кричать охрипнувшим голосом.
– Карай! Улюлю!… – кричал он, отыскивая глазами старого кобеля, единственную свою надежду. Карай из всех своих старых сил, вытянувшись сколько мог, глядя на волка, тяжело скакал в сторону от зверя, наперерез ему. Но по быстроте скока волка и медленности скока собаки было видно, что расчет Карая был ошибочен. Николай уже не далеко впереди себя видел тот лес, до которого добежав, волк уйдет наверное. Впереди показались собаки и охотник, скакавший почти на встречу. Еще была надежда. Незнакомый Николаю, муругий молодой, длинный кобель чужой своры стремительно подлетел спереди к волку и почти опрокинул его. Волк быстро, как нельзя было ожидать от него, приподнялся и бросился к муругому кобелю, щелкнул зубами – и окровавленный, с распоротым боком кобель, пронзительно завизжав, ткнулся головой в землю.
– Караюшка! Отец!.. – плакал Николай…
Старый кобель, с своими мотавшимися на ляжках клоками, благодаря происшедшей остановке, перерезывая дорогу волку, был уже в пяти шагах от него. Как будто почувствовав опасность, волк покосился на Карая, еще дальше спрятав полено (хвост) между ног и наддал скоку. Но тут – Николай видел только, что что то сделалось с Караем – он мгновенно очутился на волке и с ним вместе повалился кубарем в водомоину, которая была перед ними.
Та минута, когда Николай увидал в водомоине копошащихся с волком собак, из под которых виднелась седая шерсть волка, его вытянувшаяся задняя нога, и с прижатыми ушами испуганная и задыхающаяся голова (Карай держал его за горло), минута, когда увидал это Николай, была счастливейшею минутою его жизни. Он взялся уже за луку седла, чтобы слезть и колоть волка, как вдруг из этой массы собак высунулась вверх голова зверя, потом передние ноги стали на край водомоины. Волк ляскнул зубами (Карай уже не держал его за горло), выпрыгнул задними ногами из водомоины и, поджав хвост, опять отделившись от собак, двинулся вперед. Карай с ощетинившейся шерстью, вероятно ушибленный или раненый, с трудом вылезал из водомоины.
– Боже мой! За что?… – с отчаянием закричал Николай.
Охотник дядюшки с другой стороны скакал на перерез волку, и собаки его опять остановили зверя. Опять его окружили.
Николай, его стремянной, дядюшка и его охотник вертелись над зверем, улюлюкая, крича, всякую минуту собираясь слезть, когда волк садился на зад и всякий раз пускаясь вперед, когда волк встряхивался и подвигался к засеке, которая должна была спасти его. Еще в начале этой травли, Данила, услыхав улюлюканье, выскочил на опушку леса. Он видел, как Карай взял волка и остановил лошадь, полагая, что дело было кончено. Но когда охотники не слезли, волк встряхнулся и опять пошел на утек. Данила выпустил своего бурого не к волку, а прямой линией к засеке так же, как Карай, – на перерез зверю. Благодаря этому направлению, он подскакивал к волку в то время, как во второй раз его остановили дядюшкины собаки.
Данила скакал молча, держа вынутый кинжал в левой руке и как цепом молоча своим арапником по подтянутым бокам бурого.
Николай не видал и не слыхал Данилы до тех пор, пока мимо самого его не пропыхтел тяжело дыша бурый, и он услыхал звук паденья тела и увидал, что Данила уже лежит в середине собак на заду волка, стараясь поймать его за уши. Очевидно было и для собак, и для охотников, и для волка, что теперь всё кончено. Зверь, испуганно прижав уши, старался подняться, но собаки облепили его. Данила, привстав, сделал падающий шаг и всей тяжестью, как будто ложась отдыхать, повалился на волка, хватая его за уши. Николай хотел колоть, но Данила прошептал: «Не надо, соструним», – и переменив положение, наступил ногою на шею волку. В пасть волку заложили палку, завязали, как бы взнуздав его сворой, связали ноги, и Данила раза два с одного бока на другой перевалил волка.
С счастливыми, измученными лицами, живого, матерого волка взвалили на шарахающую и фыркающую лошадь и, сопутствуемые визжавшими на него собаками, повезли к тому месту, где должны были все собраться. Молодых двух взяли гончие и трех борзые. Охотники съезжались с своими добычами и рассказами, и все подходили смотреть матёрого волка, который свесив свою лобастую голову с закушенною палкой во рту, большими, стеклянными глазами смотрел на всю эту толпу собак и людей, окружавших его. Когда его трогали, он, вздрагивая завязанными ногами, дико и вместе с тем просто смотрел на всех. Граф Илья Андреич тоже подъехал и потрогал волка.
– О, материщий какой, – сказал он. – Матёрый, а? – спросил он у Данилы, стоявшего подле него.
– Матёрый, ваше сиятельство, – отвечал Данила, поспешно снимая шапку.
Граф вспомнил своего прозеванного волка и свое столкновение с Данилой.
– Однако, брат, ты сердит, – сказал граф. – Данила ничего не сказал и только застенчиво улыбнулся детски кроткой и приятной улыбкой.


Старый граф поехал домой; Наташа с Петей обещались сейчас же приехать. Охота пошла дальше, так как было еще рано. В середине дня гончих пустили в поросший молодым частым лесом овраг. Николай, стоя на жнивье, видел всех своих охотников.
Насупротив от Николая были зеленя и там стоял его охотник, один в яме за выдавшимся кустом орешника. Только что завели гончих, Николай услыхал редкий гон известной ему собаки – Волторна; другие собаки присоединились к нему, то замолкая, то опять принимаясь гнать. Через минуту подали из острова голос по лисе, и вся стая, свалившись, погнала по отвершку, по направлению к зеленям, прочь от Николая.
Он видел скачущих выжлятников в красных шапках по краям поросшего оврага, видел даже собак, и всякую секунду ждал того, что на той стороне, на зеленях, покажется лисица.
Охотник, стоявший в яме, тронулся и выпустил собак, и Николай увидал красную, низкую, странную лисицу, которая, распушив трубу, торопливо неслась по зеленям. Собаки стали спеть к ней. Вот приблизились, вот кругами стала вилять лисица между ними, всё чаще и чаще делая эти круги и обводя вокруг себя пушистой трубой (хвостом); и вот налетела чья то белая собака, и вслед за ней черная, и всё смешалось, и звездой, врозь расставив зады, чуть колеблясь, стали собаки. К собакам подскакали два охотника: один в красной шапке, другой, чужой, в зеленом кафтане.
«Что это такое? подумал Николай. Откуда взялся этот охотник? Это не дядюшкин».
Охотники отбили лисицу и долго, не тороча, стояли пешие. Около них на чумбурах стояли лошади с своими выступами седел и лежали собаки. Охотники махали руками и что то делали с лисицей. Оттуда же раздался звук рога – условленный сигнал драки.
– Это Илагинский охотник что то с нашим Иваном бунтует, – сказал стремянный Николая.
Николай послал стремяного подозвать к себе сестру и Петю и шагом поехал к тому месту, где доезжачие собирали гончих. Несколько охотников поскакало к месту драки.
Николай слез с лошади, остановился подле гончих с подъехавшими Наташей и Петей, ожидая сведений о том, чем кончится дело. Из за опушки выехал дравшийся охотник с лисицей в тороках и подъехал к молодому барину. Он издалека снял шапку и старался говорить почтительно; но он был бледен, задыхался, и лицо его было злобно. Один глаз был у него подбит, но он вероятно и не знал этого.
– Что у вас там было? – спросил Николай.
– Как же, из под наших гончих он травить будет! Да и сука то моя мышастая поймала. Поди, судись! За лисицу хватает! Я его лисицей ну катать. Вот она, в тороках. А этого хочешь?… – говорил охотник, указывая на кинжал и вероятно воображая, что он всё еще говорит с своим врагом.
Николай, не разговаривая с охотником, попросил сестру и Петю подождать его и поехал на то место, где была эта враждебная, Илагинская охота.
Охотник победитель въехал в толпу охотников и там, окруженный сочувствующими любопытными, рассказывал свой подвиг.
Дело было в том, что Илагин, с которым Ростовы были в ссоре и процессе, охотился в местах, по обычаю принадлежавших Ростовым, и теперь как будто нарочно велел подъехать к острову, где охотились Ростовы, и позволил травить своему охотнику из под чужих гончих.
Николай никогда не видал Илагина, но как и всегда в своих суждениях и чувствах не зная середины, по слухам о буйстве и своевольстве этого помещика, всей душой ненавидел его и считал своим злейшим врагом. Он озлобленно взволнованный ехал теперь к нему, крепко сжимая арапник в руке, в полной готовности на самые решительные и опасные действия против своего врага.
Едва он выехал за уступ леса, как он увидал подвигающегося ему навстречу толстого барина в бобровом картузе на прекрасной вороной лошади, сопутствуемого двумя стремянными.
Вместо врага Николай нашел в Илагине представительного, учтивого барина, особенно желавшего познакомиться с молодым графом. Подъехав к Ростову, Илагин приподнял бобровый картуз и сказал, что очень жалеет о том, что случилось; что велит наказать охотника, позволившего себе травить из под чужих собак, просит графа быть знакомым и предлагает ему свои места для охоты.
Наташа, боявшаяся, что брат ее наделает что нибудь ужасное, в волнении ехала недалеко за ним. Увидав, что враги дружелюбно раскланиваются, она подъехала к ним. Илагин еще выше приподнял свой бобровый картуз перед Наташей и приятно улыбнувшись, сказал, что графиня представляет Диану и по страсти к охоте и по красоте своей, про которую он много слышал.
Илагин, чтобы загладить вину своего охотника, настоятельно просил Ростова пройти в его угорь, который был в версте, который он берег для себя и в котором было, по его словам, насыпано зайцев. Николай согласился, и охота, еще вдвое увеличившаяся, тронулась дальше.
Итти до Илагинского угоря надо было полями. Охотники разровнялись. Господа ехали вместе. Дядюшка, Ростов, Илагин поглядывали тайком на чужих собак, стараясь, чтобы другие этого не замечали, и с беспокойством отыскивали между этими собаками соперниц своим собакам.
Ростова особенно поразила своей красотой небольшая чистопсовая, узенькая, но с стальными мышцами, тоненьким щипцом (мордой) и на выкате черными глазами, краснопегая сучка в своре Илагина. Он слыхал про резвость Илагинских собак, и в этой красавице сучке видел соперницу своей Милке.
В середине степенного разговора об урожае нынешнего года, который завел Илагин, Николай указал ему на его краснопегую суку.
– Хороша у вас эта сучка! – сказал он небрежным тоном. – Резва?
– Эта? Да, эта – добрая собака, ловит, – равнодушным голосом сказал Илагин про свою краснопегую Ерзу, за которую он год тому назад отдал соседу три семьи дворовых. – Так и у вас, граф, умолотом не хвалятся? – продолжал он начатый разговор. И считая учтивым отплатить молодому графу тем же, Илагин осмотрел его собак и выбрал Милку, бросившуюся ему в глаза своей шириной.
– Хороша у вас эта чернопегая – ладна! – сказал он.
– Да, ничего, скачет, – отвечал Николай. «Вот только бы побежал в поле матёрый русак, я бы тебе показал, какая эта собака!» подумал он, и обернувшись к стремянному сказал, что он дает рубль тому, кто подозрит, т. е. найдет лежачего зайца.
– Я не понимаю, – продолжал Илагин, – как другие охотники завистливы на зверя и на собак. Я вам скажу про себя, граф. Меня веселит, знаете, проехаться; вот съедешься с такой компанией… уже чего же лучше (он снял опять свой бобровый картуз перед Наташей); а это, чтобы шкуры считать, сколько привез – мне всё равно!
– Ну да.
– Или чтоб мне обидно было, что чужая собака поймает, а не моя – мне только бы полюбоваться на травлю, не так ли, граф? Потом я сужу…
– Ату – его, – послышался в это время протяжный крик одного из остановившихся борзятников. Он стоял на полубугре жнивья, подняв арапник, и еще раз повторил протяжно: – А – ту – его! (Звук этот и поднятый арапник означали то, что он видит перед собой лежащего зайца.)