Чумаченко, Ада Артемьевна
Поделись знанием:
– Сказывал мужик то этот, под Можайским, где страженья то была, их с десяти деревень согнали, двадцать дён возили, не свозили всех, мертвых то. Волков этих что, говорит…
– Та страженья была настоящая, – сказал старый солдат. – Только и было чем помянуть; а то всё после того… Так, только народу мученье.
– И то, дядюшка. Позавчера набежали мы, так куда те, до себя не допущают. Живо ружья покидали. На коленки. Пардон – говорит. Так, только пример один. Сказывали, самого Полиона то Платов два раза брал. Слова не знает. Возьмет возьмет: вот на те, в руках прикинется птицей, улетит, да и улетит. И убить тоже нет положенья.
– Эка врать здоров ты, Киселев, посмотрю я на тебя.
– Какое врать, правда истинная.
– А кабы на мой обычай, я бы его, изловимши, да в землю бы закопал. Да осиновым колом. А то что народу загубил.
– Все одно конец сделаем, не будет ходить, – зевая, сказал старый солдат.
Разговор замолк, солдаты стали укладываться.
– Вишь, звезды то, страсть, так и горят! Скажи, бабы холсты разложили, – сказал солдат, любуясь на Млечный Путь.
– Это, ребята, к урожайному году.
– Дровец то еще надо будет.
– Спину погреешь, а брюха замерзла. Вот чуда.
– О, господи!
– Что толкаешься то, – про тебя одного огонь, что ли? Вишь… развалился.
Из за устанавливающегося молчания послышался храп некоторых заснувших; остальные поворачивались и грелись, изредка переговариваясь. От дальнего, шагов за сто, костра послышался дружный, веселый хохот.
– Вишь, грохочат в пятой роте, – сказал один солдат. – И народу что – страсть!
Один солдат поднялся и пошел к пятой роте.
– То то смеху, – сказал он, возвращаясь. – Два хранцуза пристали. Один мерзлый вовсе, а другой такой куражный, бяда! Песни играет.
– О о? пойти посмотреть… – Несколько солдат направились к пятой роте.
Пятая рота стояла подле самого леса. Огромный костер ярко горел посреди снега, освещая отягченные инеем ветви деревьев.
В середине ночи солдаты пятой роты услыхали в лесу шаги по снегу и хряск сучьев.
– Ребята, ведмедь, – сказал один солдат. Все подняли головы, прислушались, и из леса, в яркий свет костра, выступили две, держащиеся друг за друга, человеческие, странно одетые фигуры.
Это были два прятавшиеся в лесу француза. Хрипло говоря что то на непонятном солдатам языке, они подошли к костру. Один был повыше ростом, в офицерской шляпе, и казался совсем ослабевшим. Подойдя к костру, он хотел сесть, но упал на землю. Другой, маленький, коренастый, обвязанный платком по щекам солдат, был сильнее. Он поднял своего товарища и, указывая на свой рот, говорил что то. Солдаты окружили французов, подстелили больному шинель и обоим принесли каши и водки.
Ослабевший французский офицер был Рамбаль; повязанный платком был его денщик Морель.
Когда Морель выпил водки и доел котелок каши, он вдруг болезненно развеселился и начал не переставая говорить что то не понимавшим его солдатам. Рамбаль отказывался от еды и молча лежал на локте у костра, бессмысленными красными глазами глядя на русских солдат. Изредка он издавал протяжный стон и опять замолкал. Морель, показывая на плечи, внушал солдатам, что это был офицер и что его надо отогреть. Офицер русский, подошедший к костру, послал спросить у полковника, не возьмет ли он к себе отогреть французского офицера; и когда вернулись и сказали, что полковник велел привести офицера, Рамбалю передали, чтобы он шел. Он встал и хотел идти, но пошатнулся и упал бы, если бы подле стоящий солдат не поддержал его.
– Что? Не будешь? – насмешливо подмигнув, сказал один солдат, обращаясь к Рамбалю.
– Э, дурак! Что врешь нескладно! То то мужик, право, мужик, – послышались с разных сторон упреки пошутившему солдату. Рамбаля окружили, подняли двое на руки, перехватившись ими, и понесли в избу. Рамбаль обнял шеи солдат и, когда его понесли, жалобно заговорил:
– Oh, nies braves, oh, mes bons, mes bons amis! Voila des hommes! oh, mes braves, mes bons amis! [О молодцы! О мои добрые, добрые друзья! Вот люди! О мои добрые друзья!] – и, как ребенок, головой склонился на плечо одному солдату.
Между тем Морель сидел на лучшем месте, окруженный солдатами.
Морель, маленький коренастый француз, с воспаленными, слезившимися глазами, обвязанный по бабьи платком сверх фуражки, был одет в женскую шубенку. Он, видимо, захмелев, обнявши рукой солдата, сидевшего подле него, пел хриплым, перерывающимся голосом французскую песню. Солдаты держались за бока, глядя на него.
– Ну ка, ну ка, научи, как? Я живо перейму. Как?.. – говорил шутник песенник, которого обнимал Морель.
Vive Henri Quatre,
Vive ce roi vaillanti –
[Да здравствует Генрих Четвертый!
Да здравствует сей храбрый король!
(перенаправлено с «Ада Артемьевна Чумаченко»)
| Ада Чумаченко | |
| Ада Артемьевна Чумаченко | |
| Дата рождения: | |
|---|---|
| Место рождения: | |
| Дата смерти: | |
| Место смерти: | |
| Род деятельности: |
поэтесса, писательница, драматург |
| Годы творчества: |
1898—1954 |
| Жанр: |
стихотворение, проза, повесть, рассказ, очерк, пьеса |
| Язык произведений: |
русский |
А́да Арте́мьевна Чумаче́нко (9 сентября 1887, Таганрог — 5 мая 1954) — русская поэтесса и писательница, драматург.
Содержание
Биография
Родилась 9 сентября 1887 года в Таганроге, семье учителей[1]. В 1905 году окончила с золотой медалью Мариинскую гимназию, получила звание домашней наставницы. В 1907 году подала заявление на Московские высшие женские курсы, но поступила на них через два года, после переезда семьи в Москву (окончила в 1915 году).
Стихи начала писать в 1895 году, первая публикация («Благовещение») состоялась в 1898 году в газете «Таганрогский вестник», где Чумаченко продолжала печататься до 1905 года. В 1908 году начала публиковаться в крупных столичных журналах («Вестник Европы», «Русское богатство», «Сатирикон»). За пьесу для детей «Люлли-музыкант» получила первую премию на литературном конкурсе произведений для детей. Её детские пьесы ставились в театре Незлобина («Люлли-музыкант», 1912; «Снежная королева», 1915)[1].
После Октябрьской революции возглавляла театральную секцию при Наркомпросе, служила в московском Дворце искусств (дом Ростовых на Поварской)[2].
С 1926 года писала исключительно прозу для детей; самая известная её работа в этом жанре — повесть о Н. Миклухо-Маклае «Человек с Луны» (1939).
Умерла в Москве. Похоронена на новом Донском кладбище.
Библиография
Поэзия
- Стихи. — М.: тов. скоропеч. А. А. Левенсон, 1912. — 92, III с.
Проза
- Шаг за шагом. Приключения Петьки в Туркестане. — Л.—М.: Книга, 1926. — 94, [1] с.
- Бапир, сын Шушаны: [Рассказ]. — М.: Работник просвещения, 1929. — 64 с.
- Лис. О ножах, ножницах и острых стрелах: [Рассказ для детей]. — [М.]: Гос. изд-во, 1929. — [13] с.
- Пропавшая лодка: Рассказ. — М.—Л.: Гос. изд-во, 1929. — 80 с.
- Васькин подарок: Рассказ. — М.—Л.: Гос. изд-во, 1930. — 30, [2] с.
- Город под дождём: [Повесть]. — М.—Л.: Гос. изд-во, 1930. — 85, [2] с.
- Дом на солнце: Восемь рассказов об одном доме. — [М.]: Гос. изд-во, 1930. — 95 с.
- Клуб исследователей: Школьная повесть. — М.—Л.: Гос. изд-во, 1930. — 192 с.
- Леденец в бумажке: [Рассказ для детей]. — [М.]: Гос. изд-во, 1930. — [16] с.
- Об огурцах: [Рассказ для детей]. — [М.]: Гос. изд-во, 1930. — 15 с.
- Город в лесах: [Рассказ для детей средн. возраста]. — [М.]: Огиз — Мол. гвардия, 1931. — 48 с.
- Как человек выдумал бога: [Для детей средн. возраста]. — [М.—Л.]: Огиз — Мол. гвардия, 1931. — 32 с.
- Бунт мамалыги: [Рассказ для детей]. — [М.]: Гос. антирелигиозное изд., 1932. — 126, [2] с.
- 1 мая и пасха: [Очерк для детей]. — [М.]: Гаиз, 1932. — 21, [3] с.
- Картонный негр. — М.: Детгиз, 1934. — 52 с.
- Человек с луны: Повесть о великом рус. путешественнике Миклухо-Маклае. — М.—Л.: Детиздат, 1939. — 88 с.
Драматургия
- Люлли-музыкант: Пьеса в 4-х д. / Музыка Н. А. Маныкина-Невструева. — [М.]: [т-во И. Д. Сытина, 1914]. — 72, 29 с., с илл., нотами.
- Восстание рабов: Пьеса в 3-х д. — Л.: Изд-во Сев.-Зап. обл. Глав. конторы «Известий ЦИК СССР и ВЦИК», 1925. — 60 с.
- Соломе и Наташа: Пьеса для школьников II ступ. в 3-х д. и 5-ти карт. — М.—Л.: Гос. изд-во, 1930. — 22 с.
Семья
- Блонская, Серафима Иасоновна (1870—1947) — тётя, российская художница, педагог.
- Леонтовский, Александр Михайлович (1865—1928) — муж тёти, российский художник, педагог.
- Гальперин Владимир Игнатьевич — муж[3].
- Снегова Наталья Владимировна — старшая дочь
- Чумаченко Артемий Владимирович — сын
- Чумаченко Ариадна Владимировна — младшая дочь
Напишите отзыв о статье "Чумаченко, Ада Артемьевна"
Примечания
- ↑ 1 2 Сто одна поэтесса Серебряного века / Сост. и биогр. статьи: М. Л. Гаспаров, О. Б. Кушлина, Т. Л. Никольская. — СПб.: ДЕАН, 2000. — С. 223—226. — ISBN 5-93630-004-8.
- ↑ Цветаева М. [www.za-za.net/index.php?menu=authors&&country=nomer&&author=nomer10_03_10&&werk=008 «Пленный дух» (Моя встреча с Андреем Белым)] // Цветаева М. И. Собрание сочинений в 7-х тт. — М.: Эллис Лак, 1994.
- ↑ В комментариях С. Шумихина к воспоминаниям Н. Серпинской «Флирт с жизнью» ([www.nasledie-rus.ru/podshivka/6505.php Наше наследие. — 2003. — № 65]) ошибочно указано, что мужем Чумаченко был М. П. Гальперин, поэт, литературный критик, переводчик, возглавлявший Бюро прессы кадетской партии.
Ссылки
- Dictionary of Russian Women Writers, ed. by M. Ledkovsky, C. Rosenthal, M. Zirin. — Westport, Connecticut — London: Greenwood Press, 1994. — P. 137—138.
- [lanterne.ru/ada-chumachenko/ Ада Артемьевна Чумаченко. Стихи.]
Отрывок, характеризующий Чумаченко, Ада Артемьевна
Никто не возражал.– Сказывал мужик то этот, под Можайским, где страженья то была, их с десяти деревень согнали, двадцать дён возили, не свозили всех, мертвых то. Волков этих что, говорит…
– Та страженья была настоящая, – сказал старый солдат. – Только и было чем помянуть; а то всё после того… Так, только народу мученье.
– И то, дядюшка. Позавчера набежали мы, так куда те, до себя не допущают. Живо ружья покидали. На коленки. Пардон – говорит. Так, только пример один. Сказывали, самого Полиона то Платов два раза брал. Слова не знает. Возьмет возьмет: вот на те, в руках прикинется птицей, улетит, да и улетит. И убить тоже нет положенья.
– Эка врать здоров ты, Киселев, посмотрю я на тебя.
– Какое врать, правда истинная.
– А кабы на мой обычай, я бы его, изловимши, да в землю бы закопал. Да осиновым колом. А то что народу загубил.
– Все одно конец сделаем, не будет ходить, – зевая, сказал старый солдат.
Разговор замолк, солдаты стали укладываться.
– Вишь, звезды то, страсть, так и горят! Скажи, бабы холсты разложили, – сказал солдат, любуясь на Млечный Путь.
– Это, ребята, к урожайному году.
– Дровец то еще надо будет.
– Спину погреешь, а брюха замерзла. Вот чуда.
– О, господи!
– Что толкаешься то, – про тебя одного огонь, что ли? Вишь… развалился.
Из за устанавливающегося молчания послышался храп некоторых заснувших; остальные поворачивались и грелись, изредка переговариваясь. От дальнего, шагов за сто, костра послышался дружный, веселый хохот.
– Вишь, грохочат в пятой роте, – сказал один солдат. – И народу что – страсть!
Один солдат поднялся и пошел к пятой роте.
– То то смеху, – сказал он, возвращаясь. – Два хранцуза пристали. Один мерзлый вовсе, а другой такой куражный, бяда! Песни играет.
– О о? пойти посмотреть… – Несколько солдат направились к пятой роте.
Пятая рота стояла подле самого леса. Огромный костер ярко горел посреди снега, освещая отягченные инеем ветви деревьев.
В середине ночи солдаты пятой роты услыхали в лесу шаги по снегу и хряск сучьев.
– Ребята, ведмедь, – сказал один солдат. Все подняли головы, прислушались, и из леса, в яркий свет костра, выступили две, держащиеся друг за друга, человеческие, странно одетые фигуры.
Это были два прятавшиеся в лесу француза. Хрипло говоря что то на непонятном солдатам языке, они подошли к костру. Один был повыше ростом, в офицерской шляпе, и казался совсем ослабевшим. Подойдя к костру, он хотел сесть, но упал на землю. Другой, маленький, коренастый, обвязанный платком по щекам солдат, был сильнее. Он поднял своего товарища и, указывая на свой рот, говорил что то. Солдаты окружили французов, подстелили больному шинель и обоим принесли каши и водки.
Ослабевший французский офицер был Рамбаль; повязанный платком был его денщик Морель.
Когда Морель выпил водки и доел котелок каши, он вдруг болезненно развеселился и начал не переставая говорить что то не понимавшим его солдатам. Рамбаль отказывался от еды и молча лежал на локте у костра, бессмысленными красными глазами глядя на русских солдат. Изредка он издавал протяжный стон и опять замолкал. Морель, показывая на плечи, внушал солдатам, что это был офицер и что его надо отогреть. Офицер русский, подошедший к костру, послал спросить у полковника, не возьмет ли он к себе отогреть французского офицера; и когда вернулись и сказали, что полковник велел привести офицера, Рамбалю передали, чтобы он шел. Он встал и хотел идти, но пошатнулся и упал бы, если бы подле стоящий солдат не поддержал его.
– Что? Не будешь? – насмешливо подмигнув, сказал один солдат, обращаясь к Рамбалю.
– Э, дурак! Что врешь нескладно! То то мужик, право, мужик, – послышались с разных сторон упреки пошутившему солдату. Рамбаля окружили, подняли двое на руки, перехватившись ими, и понесли в избу. Рамбаль обнял шеи солдат и, когда его понесли, жалобно заговорил:
– Oh, nies braves, oh, mes bons, mes bons amis! Voila des hommes! oh, mes braves, mes bons amis! [О молодцы! О мои добрые, добрые друзья! Вот люди! О мои добрые друзья!] – и, как ребенок, головой склонился на плечо одному солдату.
Между тем Морель сидел на лучшем месте, окруженный солдатами.
Морель, маленький коренастый француз, с воспаленными, слезившимися глазами, обвязанный по бабьи платком сверх фуражки, был одет в женскую шубенку. Он, видимо, захмелев, обнявши рукой солдата, сидевшего подле него, пел хриплым, перерывающимся голосом французскую песню. Солдаты держались за бока, глядя на него.
– Ну ка, ну ка, научи, как? Я живо перейму. Как?.. – говорил шутник песенник, которого обнимал Морель.
Vive Henri Quatre,
Vive ce roi vaillanti –
[Да здравствует Генрих Четвертый!
Да здравствует сей храбрый король!
