Аденское поселение
англ. Aden Settlement
 Порт Аден 1 февраля 1891 года. | ||
| Бывшая часть коронной колонии Британская Индия, Великобритании | ||
Девиз: Бог и моё право | ||
| Страна | ||
|---|---|---|
| Официальный язык | ||
| Языковой состав | ||
| Этнический состав | ||
| Названия жителей |
а́дэнец, а́дэнцы | |
| Образована |
1839 | |
| Упразднена |
1 апреля 1937 | |
| Предшественник | ||
| Преемник | ||
| Монарх | ||
| Губернатор Адена | ||
| Валюта |
Индийская рупия (до 1951) | |
|
Карта Бомбейского президентства 1893 года включая подчинённое ему Аденское поселение. | ||
| Ныне является частью | ||
</td></tr> </table> Аденское поселение (англ. Aden Settlement) — поселение англичан в Адене, которое начало образовываться с 1839 года с захватом Аденского порта британскими войсками. Аденское поселение превратилось в столицу Аденской колонии 1 апреля 1937 года, когда вступи в силу Акт об управлении Индией, согласно которому Аден отделялся от Индии в отдельную коронную колонию. СодержаниеИсторияПервым европейцем, посетившим Аден, стал венецианец Никколо Конти, ко-торый побывал здесь около 1440 г. В 1503 г. Аден посетил итальянский же путеше-ственник Людовико ди Вартема. Он описывал Аден как огромный город и между-народный порт. В XVI в. в результате открытия Васко да Гамой пути в Индию во-круг Африки в 1497—1499 гг. значение Адена как транзитного порта международ-ной торговли упало.[1]
В 1513 г. Аден пытались захватить португальцы под предводительством ви-це-короля Индии Афонсу д’Албукерки, используя остров Сокотра как базу для на-падения. То, что не удалось португальцам, удалось туркам: 3 августа 1538 г. Аден захватила военная экспедиция Османской империи, в состав которой город входил до 1630 г. После изгнания турок из Южного Йемена, Аден находился под властью многих правителей, пока не был в 1728 г. присоединен к султанату Лахадж.[1] В 1802 году султан Ахмед Абд-аль-Карим подписал с британцами договор, по которому Аден стал «открытым портом для всех товаров, поступающих на английских кораблях». В городе была учреждена фактория Ост-Индской компании. С 1809 года британские суда стали заходить в порт Адена регулярно.[1] В 1835 году Великобритания заключила договор с султаном Лахеджа, согласно которому в Адене стала размещаться база для угля и котловой воды.[2] В 1837 году, султанат Лахедж был обвинен в плохом обращении с потерпевшими кораблекрушение, и его вынудили продать порт Аден Бомбейскому отделению Ост-Индской компании.[2] К 1838 году от прежней всемирной гавани осталось лишь 600 обедневших жителей в развалившихся хижинах, когда британский капитан Гайнс побудил султана Лахеджа уступить полуостров британцам. Скала эта, уже самой природой как бы предназначенная быть неприступной крепостью, была укреплена ещё более с суши и с моря, и воздвигнут новый город, объявленный порто-франко и благодаря своему удобному положению достигший быстро процветания. Аденское поселение
Таким образом, 19 января 1839 года войска Британской Ост-Индской компании высадились в Адене и захватили этот порт, прекратив пиратские нападения на следовавшие в Индию британские суда. Собственно порт Аден с окружающими землями был передан местным султаном Великобритании, и там образовалось Аденское поселение, подчинённое Бомбейскому президентству Британской Индии. После захвата Адена англичане ввели регистрацию рождений и смертей, но до 1969 г. это никак не коснулось остальных районов страны. В Йемене не принято было знать дату своего рождения и дату смерти. И только в 1969 г. был издан закон, предусматривавший обязательную регистрацию рождений и смертей по всей стране.[3] После этого Великобритания начала распространять своё влияние вглубь материка, где в 1886 году образовался Протекторат Аден. Аден считался оплотом европейцев на Аравийском полуострове, поэтому сюда в 1841 году прибыл первый католический священник.[1] В 1847 году на земле, купленной аденской общиной парсов, был вырыт колодец и построена Башня молчания — таинственное обиталище мертвых.[4] В 1852 г. открыта церковь Св. Иосифа в квартале Кратер, а уже в 1854 году здесь была учреждена префектура Римско-Католической Церкви.[1] Также безрезультатно арабы пытались захватить Аден в 1846 году.[1] В 1848 г. в результате междоусобиц в Северном Йемене центр вывоза кофе, важнейшего экспортного продукта Йемена, переместился из Мохи в Аден.[1] В 1853 г. Аден был объявлен «свободным портом», что вызвало здесь торговый бум.[1] Остров Перим был повторно оккупирован Великобританией и присоединён к Аденскому поселению в 1857 году. Население Адена, который в 1839 г. был небольшим рыбацким поселением с шестьюстами жителями, в 1857 г. составляло уже ок. 14 тыс. чел. Аден считался оплотом европейцев на Аравийском полуострове, поэтому сюда в 1841 году прибыл первый католический священник. В 1852 году в квартале Кратер построили церковь Святого Иосифа. А уже в 1854 году здесь была учреждена префектура Римско-Католической Церкви.[1] Остров Перим был повторно оккупирован Великобританией и подчинён к Аденскому поселению в 1857 г. Следующий султан Лахеджа Али I (1849—1863) потребовал возврата территории Адена и в 1858 году двинул войска против англичан. Однако после того как его армия была разбита под Шейх-Oсманом султану пришлось смириться с потерей Адена.
В 1858 г. войско султана Али в пригороде Шейх-Осман потерпело от британцев решительное поражение, в результате которого султану пришлось смириться с потерей Адена и он признал британскую власть в Адене. Как результат, город до 1967 года продолжал оставаться военной базой Великобритании (в новейшее время — военно-морской и военно-воздушной).[1]
В подчинении у колонии Британская ИндияС 1858 г. Аден стал управляться Бомбейским президентством Великобритании.[1] В 1863 году в квартале Эт-Тавахи построена церковь Святого Франциска.[1] В 1869 году был открыт Суэцкий канал. С 1869 остров Перим, подчинённый Аденскому поселению с 1857 года, служил угольной станцией, на которой идущие через Суэцкий канал суда заправлялись углём. Роль и процветание Аденского поселения резко возросли. В 1870 году в Адене, располагавшемся на линии «Суэц — Бомбей», была открыта первая в Йемене международная телеграфная станция. В 1871 году в квартале Кратер построили церковь Святой Марии.[1] В 1873 г. Турция была вынуждена признать Аден владением Великобритании.[1] В 1875 г. и 1880 г. внешние долги вынудили Египет продать свою долю в канале Великобритании. Компания Суэцкого канала стала практически англо-французским предприятием.[5] Процветание Адена напрямую зависело от работы Суэцкого канала.
В 1886 году образовался Протекторат Аден. Административно протекторат делился на две части: Западный протекторат Аден — крупнейший город Лахдж (к северу от города Аден) и Восточный протекторат Аден — основной центр порт Эль-Мукалла. Аденское поселение в состав протектората не входило. В 1888 году префектура Римско-Католической Церкви была преобразована в викариат, ставший в 1889 году викариатом «Аравия», резиденция которого в 1974 г. была перенесена из Адена в Абу-Даби (ОАЭ). В квартале Эт-Тавахи для прихожан были открыты две церкви: Св. Антония и Св. Франциска, построенные в 1839 и 1863 годах. соответственно. Также открыты церкви Св. Иосифа и Св. Марии в квартале Кратер, построенные в 1852 и 1871 гг.[1]
В 1889 г. через Аден во время кругосветного путешествия (1886—1889) в качестве командира корвета «Витязь» проследовал контр-адмирал С. О. Макаров (в Русско-Японскую войну — вице-адмирал, командующий Тихоокеанской эскадрой).[1]
В 1890 году окончено строительство Аденского Биг-Бена.[1]
В декабре 1890 г. цесаревич Николай, будущий император Николай II, посетил Аден во время своего Восточного путешествия (1890—1891).[1] В 1900 г., направляясь из Калькутты в Одессу, через Аден проследовал выдающийся российский военный востоковед Андрей Евгеньевич Снесарев.[1]
В 1901 году внутренняя бухта Адена была углублена до 9 м, что позволило принимать в порту крупнейшие корабли того времени.[1] В 1903—1905 гг. были подписаны англо-турецкие протоколы о границах, отделяющих британские владения в Йемене от остальной части Йемена, подтвержденные и дополненные англо-турецкой конвенцией 1914 г.[1] Остров Камаран был занят прибывшими из Адена английскими войсками во время Первой мировой войны, в июне 1915 года.
Во время Первой мировой войны Великобритания вела активные боевые действия против Турции. Так, в 1915 г. англо-французским десантом была пред-принята попытка захвата Галлиполийского полуострова для последующего движения на Константинополь. Турция в свою очередь в том же году предприняла ряд попыток захватить Аден. Однако благодаря поддержке британцев восставших Асира туркам это не удалось.[1] В 1919 году в порту начали выполняться нефте-бункеровочные работы.[1] В этом же году построили в Адене пассажирский морской терминал.
В 1923 году, после подписания Лозаннского мирного договора и распада Османской империи, остров Камаран был подчинён администрации английского поселения Аден. В 1928 году для борьбы с имамом-королем Йемена Яхьей Хамид-ад-дином, который оспаривал некоторые территории, в Адене была размещена британская авиация.[1] В 1932 году Аден был передан в ведение британского вице-короля Индии.[1] В результате бомбардировок йеменских городов имам Яхья был вынужден отказаться от своих претензий: 11 февраля 1934 года в Сане между Йеменом и Великобританией состоялось подписание договора сроком на 40 лет, согласно которому последняя признавала независимость Северного Йемена, а имам Яхья — status quo Южного Йемена.[1] 2 августа 1935 г. британский парламент принял Акт об управлении Индией, согласно которому Аден отделялся от Индии в отдельную коронную колонию (вступил в силу 1 апреля 1937 г.), включавшую также остров Перим и острова Курия-Мурия, под управлением губернатора (верховного комиссара).[1] Так в 1937 году острова Куриа-Муриа, которые в 1854 году султан Омана уступил Великобритании, были присоединены к британской колонии Аден. А Аден из обычного поселения превратился в столицу Аденской колонии. Напишите отзыв о статье "Аденское поселение"Примечания
См. такжеЛитература
|
||
Отрывок, характеризующий Аденское поселение
– Дай бог только, чтобы князь Кутузов, – сказала Анпа Павловна, – взял действительную власть и не позволял бы никому вставлять себе палки в колеса – des batons dans les roues.Князь Василий тотчас понял, кто был этот никому. Он шепотом сказал:
– Я верно знаю, что Кутузов, как непременное условие, выговорил, чтобы наследник цесаревич не был при армии: Vous savez ce qu'il a dit a l'Empereur? [Вы знаете, что он сказал государю?] – И князь Василий повторил слова, будто бы сказанные Кутузовым государю: «Я не могу наказать его, ежели он сделает дурно, и наградить, ежели он сделает хорошо». О! это умнейший человек, князь Кутузов, et quel caractere. Oh je le connais de longue date. [и какой характер. О, я его давно знаю.]
– Говорят даже, – сказал l'homme de beaucoup de merite, не имевший еще придворного такта, – что светлейший непременным условием поставил, чтобы сам государь не приезжал к армии.
Как только он сказал это, в одно мгновение князь Василий и Анна Павловна отвернулись от него и грустно, со вздохом о его наивности, посмотрели друг на друга.
В то время как это происходило в Петербурге, французы уже прошли Смоленск и все ближе и ближе подвигались к Москве. Историк Наполеона Тьер, так же, как и другие историки Наполеона, говорит, стараясь оправдать своего героя, что Наполеон был привлечен к стенам Москвы невольно. Он прав, как и правы все историки, ищущие объяснения событий исторических в воле одного человека; он прав так же, как и русские историки, утверждающие, что Наполеон был привлечен к Москве искусством русских полководцев. Здесь, кроме закона ретроспективности (возвратности), представляющего все прошедшее приготовлением к совершившемуся факту, есть еще взаимность, путающая все дело. Хороший игрок, проигравший в шахматы, искренно убежден, что его проигрыш произошел от его ошибки, и он отыскивает эту ошибку в начале своей игры, но забывает, что в каждом его шаге, в продолжение всей игры, были такие же ошибки, что ни один его ход не был совершенен. Ошибка, на которую он обращает внимание, заметна ему только потому, что противник воспользовался ею. Насколько же сложнее этого игра войны, происходящая в известных условиях времени, и где не одна воля руководит безжизненными машинами, а где все вытекает из бесчисленного столкновения различных произволов?
После Смоленска Наполеон искал сражения за Дорогобужем у Вязьмы, потом у Царева Займища; но выходило, что по бесчисленному столкновению обстоятельств до Бородина, в ста двадцати верстах от Москвы, русские не могли принять сражения. От Вязьмы было сделано распоряжение Наполеоном для движения прямо на Москву.
Moscou, la capitale asiatique de ce grand empire, la ville sacree des peuples d'Alexandre, Moscou avec ses innombrables eglises en forme de pagodes chinoises! [Москва, азиатская столица этой великой империи, священный город народов Александра, Москва с своими бесчисленными церквами, в форме китайских пагод!] Эта Moscou не давала покоя воображению Наполеона. На переходе из Вязьмы к Цареву Займищу Наполеон верхом ехал на своем соловом энглизированном иноходчике, сопутствуемый гвардией, караулом, пажами и адъютантами. Начальник штаба Бертье отстал для того, чтобы допросить взятого кавалерией русского пленного. Он галопом, сопутствуемый переводчиком Lelorgne d'Ideville, догнал Наполеона и с веселым лицом остановил лошадь.
– Eh bien? [Ну?] – сказал Наполеон.
– Un cosaque de Platow [Платовский казак.] говорит, что корпус Платова соединяется с большой армией, что Кутузов назначен главнокомандующим. Tres intelligent et bavard! [Очень умный и болтун!]
Наполеон улыбнулся, велел дать этому казаку лошадь и привести его к себе. Он сам желал поговорить с ним. Несколько адъютантов поскакало, и через час крепостной человек Денисова, уступленный им Ростову, Лаврушка, в денщицкой куртке на французском кавалерийском седле, с плутовским и пьяным, веселым лицом подъехал к Наполеону. Наполеон велел ему ехать рядом с собой и начал спрашивать:
– Вы казак?
– Казак с, ваше благородие.
«Le cosaque ignorant la compagnie dans laquelle il se trouvait, car la simplicite de Napoleon n'avait rien qui put reveler a une imagination orientale la presence d'un souverain, s'entretint avec la plus extreme familiarite des affaires de la guerre actuelle», [Казак, не зная того общества, в котором он находился, потому что простота Наполеона не имела ничего такого, что бы могло открыть для восточного воображения присутствие государя, разговаривал с чрезвычайной фамильярностью об обстоятельствах настоящей войны.] – говорит Тьер, рассказывая этот эпизод. Действительно, Лаврушка, напившийся пьяным и оставивший барина без обеда, был высечен накануне и отправлен в деревню за курами, где он увлекся мародерством и был взят в плен французами. Лаврушка был один из тех грубых, наглых лакеев, видавших всякие виды, которые считают долгом все делать с подлостью и хитростью, которые готовы сослужить всякую службу своему барину и которые хитро угадывают барские дурные мысли, в особенности тщеславие и мелочность.
Попав в общество Наполеона, которого личность он очень хорошо и легко признал. Лаврушка нисколько не смутился и только старался от всей души заслужить новым господам.
Он очень хорошо знал, что это сам Наполеон, и присутствие Наполеона не могло смутить его больше, чем присутствие Ростова или вахмистра с розгами, потому что не было ничего у него, чего бы не мог лишить его ни вахмистр, ни Наполеон.
Он врал все, что толковалось между денщиками. Многое из этого была правда. Но когда Наполеон спросил его, как же думают русские, победят они Бонапарта или нет, Лаврушка прищурился и задумался.
Он увидал тут тонкую хитрость, как всегда во всем видят хитрость люди, подобные Лаврушке, насупился и помолчал.
– Оно значит: коли быть сраженью, – сказал он задумчиво, – и в скорости, так это так точно. Ну, а коли пройдет три дня апосля того самого числа, тогда, значит, это самое сражение в оттяжку пойдет.
Наполеону перевели это так: «Si la bataille est donnee avant trois jours, les Francais la gagneraient, mais que si elle serait donnee plus tard, Dieu seul sait ce qui en arrivrait», [«Ежели сражение произойдет прежде трех дней, то французы выиграют его, но ежели после трех дней, то бог знает что случится».] – улыбаясь передал Lelorgne d'Ideville. Наполеон не улыбнулся, хотя он, видимо, был в самом веселом расположении духа, и велел повторить себе эти слова.
Лаврушка заметил это и, чтобы развеселить его, сказал, притворяясь, что не знает, кто он.
– Знаем, у вас есть Бонапарт, он всех в мире побил, ну да об нас другая статья… – сказал он, сам не зная, как и отчего под конец проскочил в его словах хвастливый патриотизм. Переводчик передал эти слова Наполеону без окончания, и Бонапарт улыбнулся. «Le jeune Cosaque fit sourire son puissant interlocuteur», [Молодой казак заставил улыбнуться своего могущественного собеседника.] – говорит Тьер. Проехав несколько шагов молча, Наполеон обратился к Бертье и сказал, что он хочет испытать действие, которое произведет sur cet enfant du Don [на это дитя Дона] известие о том, что тот человек, с которым говорит этот enfant du Don, есть сам император, тот самый император, который написал на пирамидах бессмертно победоносное имя.
Известие было передано.
Лаврушка (поняв, что это делалось, чтобы озадачить его, и что Наполеон думает, что он испугается), чтобы угодить новым господам, тотчас же притворился изумленным, ошеломленным, выпучил глаза и сделал такое же лицо, которое ему привычно было, когда его водили сечь. «A peine l'interprete de Napoleon, – говорит Тьер, – avait il parle, que le Cosaque, saisi d'une sorte d'ebahissement, no profera plus une parole et marcha les yeux constamment attaches sur ce conquerant, dont le nom avait penetre jusqu'a lui, a travers les steppes de l'Orient. Toute sa loquacite s'etait subitement arretee, pour faire place a un sentiment d'admiration naive et silencieuse. Napoleon, apres l'avoir recompense, lui fit donner la liberte, comme a un oiseau qu'on rend aux champs qui l'ont vu naitre». [Едва переводчик Наполеона сказал это казаку, как казак, охваченный каким то остолбенением, не произнес более ни одного слова и продолжал ехать, не спуская глаз с завоевателя, имя которого достигло до него через восточные степи. Вся его разговорчивость вдруг прекратилась и заменилась наивным и молчаливым чувством восторга. Наполеон, наградив казака, приказал дать ему свободу, как птице, которую возвращают ее родным полям.]
Наполеон поехал дальше, мечтая о той Moscou, которая так занимала его воображение, a l'oiseau qu'on rendit aux champs qui l'on vu naitre [птица, возвращенная родным полям] поскакал на аванпосты, придумывая вперед все то, чего не было и что он будет рассказывать у своих. Того же, что действительно с ним было, он не хотел рассказывать именно потому, что это казалось ему недостойным рассказа. Он выехал к казакам, расспросил, где был полк, состоявший в отряде Платова, и к вечеру же нашел своего барина Николая Ростова, стоявшего в Янкове и только что севшего верхом, чтобы с Ильиным сделать прогулку по окрестным деревням. Он дал другую лошадь Лаврушке и взял его с собой.
Княжна Марья не была в Москве и вне опасности, как думал князь Андрей.
После возвращения Алпатыча из Смоленска старый князь как бы вдруг опомнился от сна. Он велел собрать из деревень ополченцев, вооружить их и написал главнокомандующему письмо, в котором извещал его о принятом им намерении оставаться в Лысых Горах до последней крайности, защищаться, предоставляя на его усмотрение принять или не принять меры для защиты Лысых Гор, в которых будет взят в плен или убит один из старейших русских генералов, и объявил домашним, что он остается в Лысых Горах.
Но, оставаясь сам в Лысых Горах, князь распорядился об отправке княжны и Десаля с маленьким князем в Богучарово и оттуда в Москву. Княжна Марья, испуганная лихорадочной, бессонной деятельностью отца, заменившей его прежнюю опущенность, не могла решиться оставить его одного и в первый раз в жизни позволила себе не повиноваться ему. Она отказалась ехать, и на нее обрушилась страшная гроза гнева князя. Он напомнил ей все, в чем он был несправедлив против нее. Стараясь обвинить ее, он сказал ей, что она измучила его, что она поссорила его с сыном, имела против него гадкие подозрения, что она задачей своей жизни поставила отравлять его жизнь, и выгнал ее из своего кабинета, сказав ей, что, ежели она не уедет, ему все равно. Он сказал, что знать не хочет о ее существовании, но вперед предупреждает ее, чтобы она не смела попадаться ему на глаза. То, что он, вопреки опасений княжны Марьи, не велел насильно увезти ее, а только не приказал ей показываться на глаза, обрадовало княжну Марью. Она знала, что это доказывало то, что в самой тайне души своей он был рад, что она оставалась дома и не уехала.
На другой день после отъезда Николушки старый князь утром оделся в полный мундир и собрался ехать главнокомандующему. Коляска уже была подана. Княжна Марья видела, как он, в мундире и всех орденах, вышел из дома и пошел в сад сделать смотр вооруженным мужикам и дворовым. Княжна Марья свдела у окна, прислушивалась к его голосу, раздававшемуся из сада. Вдруг из аллеи выбежало несколько людей с испуганными лицами.
Княжна Марья выбежала на крыльцо, на цветочную дорожку и в аллею. Навстречу ей подвигалась большая толпа ополченцев и дворовых, и в середине этой толпы несколько людей под руки волокли маленького старичка в мундире и орденах. Княжна Марья подбежала к нему и, в игре мелкими кругами падавшего света, сквозь тень липовой аллеи, не могла дать себе отчета в том, какая перемена произошла в его лице. Одно, что она увидала, было то, что прежнее строгое и решительное выражение его лица заменилось выражением робости и покорности. Увидав дочь, он зашевелил бессильными губами и захрипел. Нельзя было понять, чего он хотел. Его подняли на руки, отнесли в кабинет и положили на тот диван, которого он так боялся последнее время.
Привезенный доктор в ту же ночь пустил кровь и объявил, что у князя удар правой стороны.
В Лысых Горах оставаться становилось более и более опасным, и на другой день после удара князя, повезли в Богучарово. Доктор поехал с ними.
Когда они приехали в Богучарово, Десаль с маленьким князем уже уехали в Москву.
Все в том же положении, не хуже и не лучше, разбитый параличом, старый князь три недели лежал в Богучарове в новом, построенном князем Андреем, доме. Старый князь был в беспамятстве; он лежал, как изуродованный труп. Он не переставая бормотал что то, дергаясь бровями и губами, и нельзя было знать, понимал он или нет то, что его окружало. Одно можно было знать наверное – это то, что он страдал и, чувствовал потребность еще выразить что то. Но что это было, никто не мог понять; был ли это какой нибудь каприз больного и полусумасшедшего, относилось ли это до общего хода дел, или относилось это до семейных обстоятельств?
Доктор говорил, что выражаемое им беспокойство ничего не значило, что оно имело физические причины; но княжна Марья думала (и то, что ее присутствие всегда усиливало его беспокойство, подтверждало ее предположение), думала, что он что то хотел сказать ей. Он, очевидно, страдал и физически и нравственно.
Надежды на исцеление не было. Везти его было нельзя. И что бы было, ежели бы он умер дорогой? «Не лучше ли бы было конец, совсем конец! – иногда думала княжна Марья. Она день и ночь, почти без сна, следила за ним, и, страшно сказать, она часто следила за ним не с надеждой найти призкаки облегчения, но следила, часто желая найти признаки приближения к концу.
Как ни странно было княжне сознавать в себе это чувство, но оно было в ней. И что было еще ужаснее для княжны Марьи, это было то, что со времени болезни ее отца (даже едва ли не раньше, не тогда ли уж, когда она, ожидая чего то, осталась с ним) в ней проснулись все заснувшие в ней, забытые личные желания и надежды. То, что годами не приходило ей в голову – мысли о свободной жизни без вечного страха отца, даже мысли о возможности любви и семейного счастия, как искушения дьявола, беспрестанно носились в ее воображении. Как ни отстраняла она от себя, беспрестанно ей приходили в голову вопросы о том, как она теперь, после того, устроит свою жизнь. Это были искушения дьявола, и княжна Марья знала это. Она знала, что единственное орудие против него была молитва, и она пыталась молиться. Она становилась в положение молитвы, смотрела на образа, читала слова молитвы, но не могла молиться. Она чувствовала, что теперь ее охватил другой мир – житейской, трудной и свободной деятельности, совершенно противоположный тому нравственному миру, в который она была заключена прежде и в котором лучшее утешение была молитва. Она не могла молиться и не могла плакать, и житейская забота охватила ее.
