Адиафора
Адиа́фора (др.-греч. ἀδιάφορος «неразличимый», «безразличный»):
- в философии стоиков: безразличные вещи, ничего не значащие для достижения счастья (например, бедность и богатство).
- в христианстве: то, что не имеет значения для спасения.
Содержание
Адиафора в философии
Адиафора в философском смысле является термином для фиксации индифферентного, представляющего собой «морально-безразличное», то, что не имеет непосредственного отношения к моральному благу или злу. Разделение сущего на благо, зло и то, что «между ними» (то есть ни то, ни другое), восходит к Платону, формировалось параллельно в академической и кинической традициях, а к концу IV в. до н. э. стало нормой. В этике раннего стоицизма понятие адиафоры приобрело особое значение и стало техническим термином, обозначающим «природные», но «не зависящие от нас», «внешние» вещи, не являющиеся объектом морального выбора (конечной целью). В свою очередь, адиафора делится (по принципу соответствия «природе») на «предпочитаемое» (здоровье, сила, богатство и т. п.), «непредпочитаемое» (отсутствие первого) и «безразличное» в узком смысле (не вызывающее ни стремления, ни отталкивания: н-р, две одинаковые монеты). И. Г. Фихте утверждал, что в этике не может быть адиафоры.
Адиафора в христианстве
Под адиафорой понимается то, что несущественно для веры и спасения, однако позволительно христианам или разрешено в церкви.
Наиболее ярким примером адиафоры в Новом Завете является вопрос о том, могут ли христиане употреблять в пищу идоложертвенное, на который апостол Павел отвечает так:Итак об употреблении в пищу идоложертвенного мы знаем, что идол в мире ничто, и что нет иного Бога, кроме Единого. Но не у всех такое знание: некоторые и доныне с совестью, признающею идолов, едят идоложертвенное как жертвы идольские, и совесть их, будучи немощна, оскверняется. Пища не приближает нас к Богу: ибо, едим ли мы, ничего не приобретаем; не едим ли, ничего не теряем. Берегитесь однако же, чтобы эта свобода ваша не послужила соблазном для немощных. Ибо если кто-нибудь увидит, что ты, имея знание, сидишь за столом в капище, то совесть его, как немощного, не расположит ли и его есть идоложертвенное? И от знания твоего погибнет немощный брат, за которого умер Христос. А согрешая таким образом против братьев и уязвляя немощную совесть их, вы согрешаете против Христа. И потому, если пища соблазняет брата моего, не буду есть мяса вовек, чтобы не соблазнить брата моего. ([ru.wikisource.org/wiki/%D0%9F%D0%B5%D1%80%D0%B2%D0%BE%D0%B5_%D0%BF%D0%BE%D1%81%D0%BB%D0%B0%D0%BD%D0%B8%D0%B5_%D0%BA_%D0%9A%D0%BE%D1%80%D0%B8%D0%BD%D1%84%D1%8F%D0%BD%D0%B0%D0%BC#.D0.93.D0.BB.D0.B0.D0.B2.D0.B0_8 I Кор. 8:4, 7-13])
Таким образом, для верующего не было ничего предосудительного в том, что он вкушал идоложертвенное, ибо он знал, что идолов (то есть т. н. богов) не существует. Однако некоторые, новобращённые например, могли признавать их существование и, тем не менее, есть мясо, принесённое в жертву идолам, хотя бы они и понимали, что поступают неправильно. А если «зрелый» христианин будет есть такое мясо в их присутствии, то и немощные начнут делать так, будучи всё же осуждаемы совестью своей. И в этом случае первый христианин уже обязан прекратить употреблять в пищу идоложертвенное, это уже не дело его свободного усмотрения (адиафора), так как его брат может погибнуть. «Безразличные вещи» оцениваются по внутреннему мотиву и цели человеческого сердца.
Существует ещё одно важное правило: в спорах с другими учение Церкви не может быть адиафорой, его надо держаться твёрдо. И такой пример виден в том, как апостол Павел поступал с новобращёнными:
…обрезал его [Тимофея] ради Иудеев, находившихся в тех местах; ибо все знали об отце его, что он был Еллин. ([ru.wikisource.org/wiki/%D0%94%D0%B5%D1%8F%D0%BD%D0%B8%D1%8F_%D1%81%D0%B2%D1%8F%D1%82%D1%8B%D1%85_%D0%B0%D0%BF%D0%BE%D1%81%D1%82%D0%BE%D0%BB%D0%BE%D0%B2#.D0.93.D0.BB.D0.B0.D0.B2.D0.B0_16 Деян.16:3])
…они [вкравшиеся лжебратия] и Тита, бывшего со мною, хотя и Еллина, не принуждали обрезаться… мы ни на час не уступили и не покорились, дабы истина благовествования сохранилась у вас. ([ru.wikisource.org/wiki/%D0%9F%D0%BE%D1%81%D0%BB%D0%B0%D0%BD%D0%B8%D0%B5_%D0%BA_%D0%93%D0%B0%D0%BB%D0%B0%D1%82%D0%B0%D0%BC#.D0.93.D0.BB.D0.B0.D0.B2.D0.B0_2 Гал. 2:3, 5])
Иными словами, Павел обрезал Тимофея ради иудеев, чтобы это не стало для них преткновением. В случае же с Титом Павел отказался делать это, так как его принуждали и речь шла о самом учении церкви, где нет уже «ни Еллина, ни Иудея, ни обрезания, ни необрезания» ([ru.wikisource.org/wiki/%D0%9F%D0%BE%D1%81%D0%BB%D0%B0%D0%BD%D0%B8%D0%B5_%D0%BA_%D0%9A%D0%BE%D0%BB%D0%BE%D1%81%D1%81%D1%8F%D0%BD%D0%B0%D0%BC#.D0.93.D0.BB.D0.B0.D0.B2.D0.B0_3 Кол. 3:11]).
Вопросы адиафоры во времена Реформации
Вопрос адиафоры резко встал во времена Реформации. В 1548 г., через два года после смерти М. Лютера, был объявлен Аугсбургский интерим — временное соглашение между католиками и протестантами, согласно которому протестанты были вынуждены пойти на значительные уступки. Среди них был отказ от фундаментальной доктрины спасения только верою. Ф. Меланхтон утверждал, что иные, не относящиеся к доктрине «sola fide», различия между католиками и протестантами не имеют значения, они суть адиафора (с чем, однако, не согласились гнесиолютеране).
В X артикуле Формулы согласия (1577) непринципиальными вопросами названы церковные обряды. Так, любая община может изменять их по своему усмотрению, чтобы они были наиболее полезны и назидательны. Тем не менее, во времена преследований не до́лжно уступать врагам в отношении вопросов адиафоры, ибо в таких случаях имеет место сохранение христианской свободы. Соответственно, ни одна церковь не должна порицать другую церковь за то, что её не заповеданные Богом церемонии более или менее поверхностны.
Напишите отзыв о статье "Адиафора"
Ссылки
- [www.unboundbible.com Библия с параллельными местами на нескольких языках]
- [www.wlsessays.net/Authors/K/KassulkeAdiaphoron/KassulkeAdiaphoron.rtf Перестаёт ли когда-либо адиафора быть таковой? (на англ. яз.)] (недоступная ссылка с 12-05-2013 (4001 день))
См. также
Отрывок, характеризующий Адиафора
Пехотные полки, застигнутые врасплох в лесу, выбегали из леса, и роты, смешиваясь с другими ротами, уходили беспорядочными толпами. Один солдат в испуге проговорил страшное на войне и бессмысленное слово: «отрезали!», и слово вместе с чувством страха сообщилось всей массе.– Обошли! Отрезали! Пропали! – кричали голоса бегущих.
Полковой командир, в ту самую минуту как он услыхал стрельбу и крик сзади, понял, что случилось что нибудь ужасное с его полком, и мысль, что он, примерный, много лет служивший, ни в чем не виноватый офицер, мог быть виновен перед начальством в оплошности или нераспорядительности, так поразила его, что в ту же минуту, забыв и непокорного кавалериста полковника и свою генеральскую важность, а главное – совершенно забыв про опасность и чувство самосохранения, он, ухватившись за луку седла и шпоря лошадь, поскакал к полку под градом обсыпавших, но счастливо миновавших его пуль. Он желал одного: узнать, в чем дело, и помочь и исправить во что бы то ни стало ошибку, ежели она была с его стороны, и не быть виновным ему, двадцать два года служившему, ни в чем не замеченному, примерному офицеру.
Счастливо проскакав между французами, он подскакал к полю за лесом, через который бежали наши и, не слушаясь команды, спускались под гору. Наступила та минута нравственного колебания, которая решает участь сражений: послушают эти расстроенные толпы солдат голоса своего командира или, оглянувшись на него, побегут дальше. Несмотря на отчаянный крик прежде столь грозного для солдата голоса полкового командира, несмотря на разъяренное, багровое, на себя не похожее лицо полкового командира и маханье шпагой, солдаты всё бежали, разговаривали, стреляли в воздух и не слушали команды. Нравственное колебание, решающее участь сражений, очевидно, разрешалось в пользу страха.
Генерал закашлялся от крика и порохового дыма и остановился в отчаянии. Всё казалось потеряно, но в эту минуту французы, наступавшие на наших, вдруг, без видимой причины, побежали назад, скрылись из опушки леса, и в лесу показались русские стрелки. Это была рота Тимохина, которая одна в лесу удержалась в порядке и, засев в канаву у леса, неожиданно атаковала французов. Тимохин с таким отчаянным криком бросился на французов и с такою безумною и пьяною решительностью, с одною шпажкой, набежал на неприятеля, что французы, не успев опомниться, побросали оружие и побежали. Долохов, бежавший рядом с Тимохиным, в упор убил одного француза и первый взял за воротник сдавшегося офицера. Бегущие возвратились, баталионы собрались, и французы, разделившие было на две части войска левого фланга, на мгновение были оттеснены. Резервные части успели соединиться, и беглецы остановились. Полковой командир стоял с майором Экономовым у моста, пропуская мимо себя отступающие роты, когда к нему подошел солдат, взял его за стремя и почти прислонился к нему. На солдате была синеватая, фабричного сукна шинель, ранца и кивера не было, голова была повязана, и через плечо была надета французская зарядная сумка. Он в руках держал офицерскую шпагу. Солдат был бледен, голубые глаза его нагло смотрели в лицо полковому командиру, а рот улыбался.Несмотря на то,что полковой командир был занят отданием приказания майору Экономову, он не мог не обратить внимания на этого солдата.
– Ваше превосходительство, вот два трофея, – сказал Долохов, указывая на французскую шпагу и сумку. – Мною взят в плен офицер. Я остановил роту. – Долохов тяжело дышал от усталости; он говорил с остановками. – Вся рота может свидетельствовать. Прошу запомнить, ваше превосходительство!
– Хорошо, хорошо, – сказал полковой командир и обратился к майору Экономову.
Но Долохов не отошел; он развязал платок, дернул его и показал запекшуюся в волосах кровь.
– Рана штыком, я остался во фронте. Попомните, ваше превосходительство.
Про батарею Тушина было забыто, и только в самом конце дела, продолжая слышать канонаду в центре, князь Багратион послал туда дежурного штаб офицера и потом князя Андрея, чтобы велеть батарее отступать как можно скорее. Прикрытие, стоявшее подле пушек Тушина, ушло, по чьему то приказанию, в середине дела; но батарея продолжала стрелять и не была взята французами только потому, что неприятель не мог предполагать дерзости стрельбы четырех никем не защищенных пушек. Напротив, по энергичному действию этой батареи он предполагал, что здесь, в центре, сосредоточены главные силы русских, и два раза пытался атаковать этот пункт и оба раза был прогоняем картечными выстрелами одиноко стоявших на этом возвышении четырех пушек.
Скоро после отъезда князя Багратиона Тушину удалось зажечь Шенграбен.
– Вишь, засумятились! Горит! Вишь, дым то! Ловко! Важно! Дым то, дым то! – заговорила прислуга, оживляясь.
Все орудия без приказания били в направлении пожара. Как будто подгоняя, подкрикивали солдаты к каждому выстрелу: «Ловко! Вот так так! Ишь, ты… Важно!» Пожар, разносимый ветром, быстро распространялся. Французские колонны, выступившие за деревню, ушли назад, но, как бы в наказание за эту неудачу, неприятель выставил правее деревни десять орудий и стал бить из них по Тушину.
Из за детской радости, возбужденной пожаром, и азарта удачной стрельбы по французам, наши артиллеристы заметили эту батарею только тогда, когда два ядра и вслед за ними еще четыре ударили между орудиями и одно повалило двух лошадей, а другое оторвало ногу ящичному вожатому. Оживление, раз установившееся, однако, не ослабело, а только переменило настроение. Лошади были заменены другими из запасного лафета, раненые убраны, и четыре орудия повернуты против десятипушечной батареи. Офицер, товарищ Тушина, был убит в начале дела, и в продолжение часа из сорока человек прислуги выбыли семнадцать, но артиллеристы всё так же были веселы и оживлены. Два раза они замечали, что внизу, близко от них, показывались французы, и тогда они били по них картечью.
