Адонис (поэт)

Поделись знанием:
Перейти к: навигация, поиск
Адонис

Адонис (Адунис, араб. أدونيس‎, настоящее имя Али Ахмад Саид Асбар (араб. علي أحمد سعيد إسبر‎; род. 1 января 1930, Аль-Кассабин, Латакия) — сирийский поэт и эссеист. Жил в основном в Ливане и во Франции. Автор более 20 книг на родном арабском языке, считается наиболее значительным представителем движения «Новой поэзии».





Молодые годы

Родился он в 1930 году в шиитской семье в сирийском селении Кассабин около Тартуса на средиземноморском побережье. С раннего возраста он работал в поле, но его отец регулярно заставлял его заучивать стихи, и он постепенно начал сочинять стихи сам. В 1947 году он имел возможность читать стихотворение для президента Сирии Шукри аль-Куатли.

В молодости испытал сильное влияние мыслителя Антуна Саады, некоторые знания в классической арабской литературе получил от своего отца[1].

Во время обучения в Дамасском университете (где изучал философию, конец 1940-х-начало 1950-х годов) он работал редактором ряда газет и журналов, выходивших в Дамаске[2], в конце 40-х начал печататься. В интервью в газете «Монд» (1984) он вспоминал, что газеты, первоначально отвергшие стихи Али Ахмада Саида, охотно согласились опубликовать те же произведения, присланные им под псевдонимом Адонис[3].

Зрелые годы

В 1955 году подвергся произвольному шестимесячному тюремному заключению за политическую деятельность и членство в Сирийской социальной националистической партии, с 1956 года поселился в Ливане, в 1957 году стал гражданином Ливана, однако обычно считается сирийским поэтом. В 1970—1985 годах был профессором арабской литературы в Ливанском университете, также читал лекции в университете Дамаска и ряде западных университетов. Получил докторскую степень в 1973 году в Университете св. Иосифа в Бейруте.[1]

Влияние на его творчество оказали эстетические принципы сюрреализма и мифологические образы. В программной статье «Попытка определения „Новой поэзии“» (1959) Адонис декларировал, что её основу составляет «творчество, побуждающее к деянию», ей свойствен универсальный взгляд на мир, а поэзию от прозы отличает не столько размер и рифма, а ассоциации, опыт индивидуального видения мира, она способна породить бесконечные интерпретации своего смысла[4]. В его собственных стихах присутствуют отголоски древних доисламских культур Средиземноморья: шумеров, финикийцев, вавилонян, греков; используются мифологические символы: Адонис, Баал, Феникс[5].

Согласно С. Х. Джайуси, именно творчество Адониса, а именно сборник «Песни Михьяра из Дамаска» (1961), обозначило «великий раздел» языка современной арабской поэзии. Поэт достигает как твердой преемственности с классическим стилем и манерой, так и определенного разрыва с ними, вводя совершенно новый синтаксис, но сохраняя гармонию благородства и риторической возвышенности классического языка[6]. Сам Адонис в эссе, написанных в различные периоды своего творчества, менял свои воззрения на язык; он описывает поэта как «всадника языка» и утверждает, что тот должен возвратиться к его «корням», первоначальной невинности слов[7].

Адонис продолжает писать поэзию в двух формах, иногда перемежая метрические и прозаические конструкции в одной и той же поэме, что дает сильный эстетический эффект[8].

По словам Джайуси, Адонис колеблется на границе между пророчеством и трагическим страданием, подобно Иову[9]. Стихи Адониса кажутся как мистическими, испытавшими влияние суфизма, так и революционными, анархическими[1].

Поэтика Адониса сложна, оригинальна и изощренна, его образы почти всегда удивляют читателя, создавая необычную и неожиданную атмосферу; его метафоры нередко отчуждены от точной реальности и образуют собственный мир. Джайуси считает самым революционным аспектом его метафорики радикализацию отношения между образом и объектом[10].

В глазах многих читателей сборник 1961 года до сих пор считается лучшим; его самая сложная книга, 400-страничная «Единственное в форме множественного» («Муфрад би-сыгхат ал-джам», 1977), осталась «закрытым миром» для большинства читателей[1].

Тему города Адонис развил в поэме «Могила для Нью-Йорка» (1971), которую С. Х. Джайуси называет изящнейшей современной арабской поэмой, развивающей глобальное видение большой проницательности и действенности[11].

Его произведение «Книга» («Ал-Китаб», 1995) — сложная структура, центр которой — личность и опыт аль-Мутанабби. В издании «Книги» каждая страница делится на четыре части: текст и маргиналии; в каждой части представлен отдельный аспект арабской истории и различный голос[12].

В своих главных эссе «Шок современности» (1978) и «Манифест современности» (1980) Адонис утверждал, что в арабской культуре ислам играл отрицательную роль, так как подчеркивал постоянное воспроизведение старого; Адонис же рассматривает ислам как величайшее препятствие творческому началу и модерновости[13].

Кроме стихов, Адонис также известен как переводчик (в частности, стихов Сен-Жон Перса и Ива Бонфуа), литературовед и литературный критик, автор исследования «Суфизм и сюрреализм» (1992). На французский стихи Адониса переводили Эжен Гильвик и Этель Аднан, Гильвик также написал стихотворение «Пространство Адониса», в котором сравнил поэта с богом, творящим свои миры.

Особенно выросла известность Адониса в Европе в 1984 году: в мае он прочитал в Коллеж де Франс курс лекций об арабской поэтике, в октябре того же года состоялась встреча с ним группа французских и арабских писателей и критиков (семинар включал беседы о поэтическом опыте Адониса и переводы его поэзии на французский), а в ноябре — поэтический вечер и выставка в издательстве «Autrement Dit», сопровождавшийся показом телефильма.

В 1985 году поселился в Париже, работал консультантом в ЮНЕСКО. В 2011 ему присуждена Премия Гёте. Неоднократно рассматривался как вероятный кандидат на Нобелевскую премию по литературе[14].

Книги

Из стихотворения «Тот, кто ушел преждевременно»

Я восхожу во имя злака,
когда наш хлеб становится как ад,
когда усопшие листы из древних книг
вновь превращаются в обитель страха.
...
Цвет революций - радуга тугая -
под пеплом мира будит ото сна
закованное льдом озерным Время
и льет его в иные времена,
всходящие из теста поколений,
крепчающих, как детские колени,
день ото дня,
из года в год,
из века в век
передает
все доброе, чем славен человек...[15]

Поэтические сборники:

  • «Первые стихи» («аль-Каса’ид аль-уля»), 1957.
  • «Листья на ветру» («Аврак фи-р-рих»), 1958.
  • «Песни дамаскинца Михйара» («Агани Михйар ад-Димашки»), 1961.
  • «Театр и зеркала» («аль-Масрах ва-ль-марайа»), 1968.
  • «Перемены и миграция на просторах дня и ночи» («ат-Тахаввулят ва-ль-хиджра фи акалим аль-лейл ва-н-нахар»), 1969.
  • «Время между пеплом и розами» («Вакт бейна-р-рамад ва-ль-вард»), 1970.
  • Полное собрание поэтических произведений в 2 томах, 1971.
  • «Единственное в форме множественного» («Муфрад би сыгат аль-джам'»), 1977.
  • «Сходства и начала» («аль-Мутабакат ва-ль-ава’иль»), 1980.

Литературоведческие труды:

  • «Введение в арабскую поэзию», 1971.
  • «Время поэзии», 1972.
  • «Шок новаторства», 1978.

Поэмы:

  • «Исмаил» («Исма’ил»), 1960-е годы.
  • «Книга книг» («аль-Китаб»), 1995.

Из русских переводов:

  • Оракулом, львом, орлом. Стихи поэтов Сирии. // Радуга. Киев. 1990. № 2.

Напишите отзыв о статье "Адонис (поэт)"

Литература

  • Али-заде Э. А. История литературы Сирии XIX—XX веков. М.: Вост. лит., 2007. С. 290—294, 351—354.
  • Kamal Abu-Deeb. Adunis // Encyclopedia of Arabic Literature. Routledge, 1998. Vol. 1. P. 57-59
  • Jayyusi, Salma Khadra. Modernist Poetry in Arabic // The Cambridge History of Arabic Literature. Vol. 7. Modern Arabic Literature. / Edited by M. M. Badawi. Cambridge UP, 1992. P. 153—156, 160—173.

Примечания

  1. 1 2 3 4 Encyclopedia of Arabic Literature. Routledge, 1998. Vol. 1. P. 58
  2. о редакторской деятельности: The Cambridge History of Arabic Literature. Vol. 7. Cambridge UP, 1992. P. 158
  3. Али-заде Э. А. История литературы Сирии XIX—XX веков. М.: Вост. лит., 2007. С. 291—292.
  4. Али-заде Э. А. История литературы Сирии XIX—XX веков. М.: Вост. лит., 2007. С. 292—293.
  5. The Cambridge History of Arabic Literature. Vol. 7. Cambridge UP, 1992. P. 154—155
  6. The Cambridge History of Arabic Literature. Vol. 7. Cambridge UP, 1992. P. 160—161
  7. The Cambridge History of Arabic Literature. Vol. 7. Cambridge UP, 1992. P. 162—163
  8. The Cambridge History of Arabic Literature. Vol. 7. Cambridge UP, 1992. P. 153—154
  9. The Cambridge History of Arabic Literature. Vol. 7. Cambridge UP, 1992. P. 168
  10. The Cambridge History of Arabic Literature. Vol. 7. Cambridge UP, 1992. P. 170—171
  11. The Cambridge History of Arabic Literature. Vol. 7. Cambridge UP, 1992. P. 156
  12. Encyclopedia of Arabic Literature. Routledge, 1998. Vol. 1. P. 59
  13. The Cambridge History of Arabic Literature. Vol. 7. Cambridge UP, 1992. P. 172
  14. [ria.ru/culture/20101001/281188231.html?id= Лауреат Нобелевской премии по литературе будет объявлен 7 октября (2010)]; [www.gazeta.ru/culture/2011/10/04/a_3789182.shtml Поставили на поэтов]
  15. пер. И. Ермакова (Оракулом, львом, орлом. Стихи поэтов Сирии. // Радуга. Киев. 1990. № 2)

Ссылки

  • www.ferghana.ru/adonis.html
  • www.svobodanews.ru/content/transcript/1793481.html

Отрывок, характеризующий Адонис (поэт)

– Я не могу сказать, я не знаю. Никто не виноват, – говорила Наташа, – я виновата. Но всё это больно ужасно. Ах, что он не едет!…
Она с красными глазами вышла к обеду. Марья Дмитриевна, знавшая о том, как князь принял Ростовых, сделала вид, что она не замечает расстроенного лица Наташи и твердо и громко шутила за столом с графом и другими гостями.


В этот вечер Ростовы поехали в оперу, на которую Марья Дмитриевна достала билет.
Наташе не хотелось ехать, но нельзя было отказаться от ласковости Марьи Дмитриевны, исключительно для нее предназначенной. Когда она, одетая, вышла в залу, дожидаясь отца и поглядевшись в большое зеркало, увидала, что она хороша, очень хороша, ей еще более стало грустно; но грустно сладостно и любовно.
«Боже мой, ежели бы он был тут; тогда бы я не так как прежде, с какой то глупой робостью перед чем то, а по новому, просто, обняла бы его, прижалась бы к нему, заставила бы его смотреть на меня теми искательными, любопытными глазами, которыми он так часто смотрел на меня и потом заставила бы его смеяться, как он смеялся тогда, и глаза его – как я вижу эти глаза! думала Наташа. – И что мне за дело до его отца и сестры: я люблю его одного, его, его, с этим лицом и глазами, с его улыбкой, мужской и вместе детской… Нет, лучше не думать о нем, не думать, забыть, совсем забыть на это время. Я не вынесу этого ожидания, я сейчас зарыдаю», – и она отошла от зеркала, делая над собой усилия, чтоб не заплакать. – «И как может Соня так ровно, так спокойно любить Николиньку, и ждать так долго и терпеливо»! подумала она, глядя на входившую, тоже одетую, с веером в руках Соню.
«Нет, она совсем другая. Я не могу»!
Наташа чувствовала себя в эту минуту такой размягченной и разнеженной, что ей мало было любить и знать, что она любима: ей нужно теперь, сейчас нужно было обнять любимого человека и говорить и слышать от него слова любви, которыми было полно ее сердце. Пока она ехала в карете, сидя рядом с отцом, и задумчиво глядела на мелькавшие в мерзлом окне огни фонарей, она чувствовала себя еще влюбленнее и грустнее и забыла с кем и куда она едет. Попав в вереницу карет, медленно визжа колесами по снегу карета Ростовых подъехала к театру. Поспешно выскочили Наташа и Соня, подбирая платья; вышел граф, поддерживаемый лакеями, и между входившими дамами и мужчинами и продающими афиши, все трое пошли в коридор бенуара. Из за притворенных дверей уже слышались звуки музыки.
– Nathalie, vos cheveux, [Натали, твои волосы,] – прошептала Соня. Капельдинер учтиво и поспешно проскользнул перед дамами и отворил дверь ложи. Музыка ярче стала слышна в дверь, блеснули освещенные ряды лож с обнаженными плечами и руками дам, и шумящий и блестящий мундирами партер. Дама, входившая в соседний бенуар, оглянула Наташу женским, завистливым взглядом. Занавесь еще не поднималась и играли увертюру. Наташа, оправляя платье, прошла вместе с Соней и села, оглядывая освещенные ряды противуположных лож. Давно не испытанное ею ощущение того, что сотни глаз смотрят на ее обнаженные руки и шею, вдруг и приятно и неприятно охватило ее, вызывая целый рой соответствующих этому ощущению воспоминаний, желаний и волнений.
Две замечательно хорошенькие девушки, Наташа и Соня, с графом Ильей Андреичем, которого давно не видно было в Москве, обратили на себя общее внимание. Кроме того все знали смутно про сговор Наташи с князем Андреем, знали, что с тех пор Ростовы жили в деревне, и с любопытством смотрели на невесту одного из лучших женихов России.
Наташа похорошела в деревне, как все ей говорили, а в этот вечер, благодаря своему взволнованному состоянию, была особенно хороша. Она поражала полнотой жизни и красоты, в соединении с равнодушием ко всему окружающему. Ее черные глаза смотрели на толпу, никого не отыскивая, а тонкая, обнаженная выше локтя рука, облокоченная на бархатную рампу, очевидно бессознательно, в такт увертюры, сжималась и разжималась, комкая афишу.
– Посмотри, вот Аленина – говорила Соня, – с матерью кажется!
– Батюшки! Михаил Кирилыч то еще потолстел, – говорил старый граф.
– Смотрите! Анна Михайловна наша в токе какой!
– Карагины, Жюли и Борис с ними. Сейчас видно жениха с невестой. – Друбецкой сделал предложение!
– Как же, нынче узнал, – сказал Шиншин, входивший в ложу Ростовых.
Наташа посмотрела по тому направлению, по которому смотрел отец, и увидала, Жюли, которая с жемчугами на толстой красной шее (Наташа знала, обсыпанной пудрой) сидела с счастливым видом, рядом с матерью.
Позади их с улыбкой, наклоненная ухом ко рту Жюли, виднелась гладко причесанная, красивая голова Бориса. Он исподлобья смотрел на Ростовых и улыбаясь говорил что то своей невесте.
«Они говорят про нас, про меня с ним!» подумала Наташа. «И он верно успокоивает ревность ко мне своей невесты: напрасно беспокоятся! Ежели бы они знали, как мне ни до кого из них нет дела».
Сзади сидела в зеленой токе, с преданным воле Божией и счастливым, праздничным лицом, Анна Михайловна. В ложе их стояла та атмосфера – жениха с невестой, которую так знала и любила Наташа. Она отвернулась и вдруг всё, что было унизительного в ее утреннем посещении, вспомнилось ей.
«Какое право он имеет не хотеть принять меня в свое родство? Ах лучше не думать об этом, не думать до его приезда!» сказала она себе и стала оглядывать знакомые и незнакомые лица в партере. Впереди партера, в самой середине, облокотившись спиной к рампе, стоял Долохов с огромной, кверху зачесанной копной курчавых волос, в персидском костюме. Он стоял на самом виду театра, зная, что он обращает на себя внимание всей залы, так же свободно, как будто он стоял в своей комнате. Около него столпившись стояла самая блестящая молодежь Москвы, и он видимо первенствовал между ними.
Граф Илья Андреич, смеясь, подтолкнул краснеющую Соню, указывая ей на прежнего обожателя.
– Узнала? – спросил он. – И откуда он взялся, – обратился граф к Шиншину, – ведь он пропадал куда то?
– Пропадал, – отвечал Шиншин. – На Кавказе был, а там бежал, и, говорят, у какого то владетельного князя был министром в Персии, убил там брата шахова: ну с ума все и сходят московские барыни! Dolochoff le Persan, [Персианин Долохов,] да и кончено. У нас теперь нет слова без Долохова: им клянутся, на него зовут как на стерлядь, – говорил Шиншин. – Долохов, да Курагин Анатоль – всех у нас барынь с ума свели.
В соседний бенуар вошла высокая, красивая дама с огромной косой и очень оголенными, белыми, полными плечами и шеей, на которой была двойная нитка больших жемчугов, и долго усаживалась, шумя своим толстым шелковым платьем.
Наташа невольно вглядывалась в эту шею, плечи, жемчуги, прическу и любовалась красотой плеч и жемчугов. В то время как Наташа уже второй раз вглядывалась в нее, дама оглянулась и, встретившись глазами с графом Ильей Андреичем, кивнула ему головой и улыбнулась. Это была графиня Безухова, жена Пьера. Илья Андреич, знавший всех на свете, перегнувшись, заговорил с ней.
– Давно пожаловали, графиня? – заговорил он. – Приду, приду, ручку поцелую. А я вот приехал по делам и девочек своих с собой привез. Бесподобно, говорят, Семенова играет, – говорил Илья Андреич. – Граф Петр Кириллович нас никогда не забывал. Он здесь?
– Да, он хотел зайти, – сказала Элен и внимательно посмотрела на Наташу.
Граф Илья Андреич опять сел на свое место.
– Ведь хороша? – шопотом сказал он Наташе.
– Чудо! – сказала Наташа, – вот влюбиться можно! В это время зазвучали последние аккорды увертюры и застучала палочка капельмейстера. В партере прошли на места запоздавшие мужчины и поднялась занавесь.
Как только поднялась занавесь, в ложах и партере всё замолкло, и все мужчины, старые и молодые, в мундирах и фраках, все женщины в драгоценных каменьях на голом теле, с жадным любопытством устремили всё внимание на сцену. Наташа тоже стала смотреть.


На сцене были ровные доски по средине, с боков стояли крашеные картины, изображавшие деревья, позади было протянуто полотно на досках. В середине сцены сидели девицы в красных корсажах и белых юбках. Одна, очень толстая, в шелковом белом платье, сидела особо на низкой скамеечке, к которой был приклеен сзади зеленый картон. Все они пели что то. Когда они кончили свою песню, девица в белом подошла к будочке суфлера, и к ней подошел мужчина в шелковых, в обтяжку, панталонах на толстых ногах, с пером и кинжалом и стал петь и разводить руками.