Адонис (поэт)
Адонис |
Адонис (Адунис, араб. أدونيس, настоящее имя Али Ахмад Саид Асбар (араб. علي أحمد سعيد إسبر; род. 1 января 1930, Аль-Кассабин, Латакия) — сирийский поэт и эссеист. Жил в основном в Ливане и во Франции. Автор более 20 книг на родном арабском языке, считается наиболее значительным представителем движения «Новой поэзии».
Молодые годы
Родился он в 1930 году в шиитской семье в сирийском селении Кассабин около Тартуса на средиземноморском побережье. С раннего возраста он работал в поле, но его отец регулярно заставлял его заучивать стихи, и он постепенно начал сочинять стихи сам. В 1947 году он имел возможность читать стихотворение для президента Сирии Шукри аль-Куатли.
В молодости испытал сильное влияние мыслителя Антуна Саады, некоторые знания в классической арабской литературе получил от своего отца[1].
Во время обучения в Дамасском университете (где изучал философию, конец 1940-х-начало 1950-х годов) он работал редактором ряда газет и журналов, выходивших в Дамаске[2], в конце 40-х начал печататься. В интервью в газете «Монд» (1984) он вспоминал, что газеты, первоначально отвергшие стихи Али Ахмада Саида, охотно согласились опубликовать те же произведения, присланные им под псевдонимом Адонис[3].
Зрелые годы
В 1955 году подвергся произвольному шестимесячному тюремному заключению за политическую деятельность и членство в Сирийской социальной националистической партии, с 1956 года поселился в Ливане, в 1957 году стал гражданином Ливана, однако обычно считается сирийским поэтом. В 1970—1985 годах был профессором арабской литературы в Ливанском университете, также читал лекции в университете Дамаска и ряде западных университетов. Получил докторскую степень в 1973 году в Университете св. Иосифа в Бейруте.[1]
Влияние на его творчество оказали эстетические принципы сюрреализма и мифологические образы. В программной статье «Попытка определения „Новой поэзии“» (1959) Адонис декларировал, что её основу составляет «творчество, побуждающее к деянию», ей свойствен универсальный взгляд на мир, а поэзию от прозы отличает не столько размер и рифма, а ассоциации, опыт индивидуального видения мира, она способна породить бесконечные интерпретации своего смысла[4]. В его собственных стихах присутствуют отголоски древних доисламских культур Средиземноморья: шумеров, финикийцев, вавилонян, греков; используются мифологические символы: Адонис, Баал, Феникс[5].
Согласно С. Х. Джайуси, именно творчество Адониса, а именно сборник «Песни Михьяра из Дамаска» (1961), обозначило «великий раздел» языка современной арабской поэзии. Поэт достигает как твердой преемственности с классическим стилем и манерой, так и определенного разрыва с ними, вводя совершенно новый синтаксис, но сохраняя гармонию благородства и риторической возвышенности классического языка[6]. Сам Адонис в эссе, написанных в различные периоды своего творчества, менял свои воззрения на язык; он описывает поэта как «всадника языка» и утверждает, что тот должен возвратиться к его «корням», первоначальной невинности слов[7].
Адонис продолжает писать поэзию в двух формах, иногда перемежая метрические и прозаические конструкции в одной и той же поэме, что дает сильный эстетический эффект[8].
По словам Джайуси, Адонис колеблется на границе между пророчеством и трагическим страданием, подобно Иову[9]. Стихи Адониса кажутся как мистическими, испытавшими влияние суфизма, так и революционными, анархическими[1].
Поэтика Адониса сложна, оригинальна и изощренна, его образы почти всегда удивляют читателя, создавая необычную и неожиданную атмосферу; его метафоры нередко отчуждены от точной реальности и образуют собственный мир. Джайуси считает самым революционным аспектом его метафорики радикализацию отношения между образом и объектом[10].
В глазах многих читателей сборник 1961 года до сих пор считается лучшим; его самая сложная книга, 400-страничная «Единственное в форме множественного» («Муфрад би-сыгхат ал-джам», 1977), осталась «закрытым миром» для большинства читателей[1].
Тему города Адонис развил в поэме «Могила для Нью-Йорка» (1971), которую С. Х. Джайуси называет изящнейшей современной арабской поэмой, развивающей глобальное видение большой проницательности и действенности[11].
Его произведение «Книга» («Ал-Китаб», 1995) — сложная структура, центр которой — личность и опыт аль-Мутанабби. В издании «Книги» каждая страница делится на четыре части: текст и маргиналии; в каждой части представлен отдельный аспект арабской истории и различный голос[12].
В своих главных эссе «Шок современности» (1978) и «Манифест современности» (1980) Адонис утверждал, что в арабской культуре ислам играл отрицательную роль, так как подчеркивал постоянное воспроизведение старого; Адонис же рассматривает ислам как величайшее препятствие творческому началу и модерновости[13].
Кроме стихов, Адонис также известен как переводчик (в частности, стихов Сен-Жон Перса и Ива Бонфуа), литературовед и литературный критик, автор исследования «Суфизм и сюрреализм» (1992). На французский стихи Адониса переводили Эжен Гильвик и Этель Аднан, Гильвик также написал стихотворение «Пространство Адониса», в котором сравнил поэта с богом, творящим свои миры.
Особенно выросла известность Адониса в Европе в 1984 году: в мае он прочитал в Коллеж де Франс курс лекций об арабской поэтике, в октябре того же года состоялась встреча с ним группа французских и арабских писателей и критиков (семинар включал беседы о поэтическом опыте Адониса и переводы его поэзии на французский), а в ноябре — поэтический вечер и выставка в издательстве «Autrement Dit», сопровождавшийся показом телефильма.
В 1985 году поселился в Париже, работал консультантом в ЮНЕСКО. В 2011 ему присуждена Премия Гёте. Неоднократно рассматривался как вероятный кандидат на Нобелевскую премию по литературе[14].
Книги
Я восхожу во имя злака,
когда наш хлеб становится как ад,
когда усопшие листы из древних книг
вновь превращаются в обитель страха.
...
Цвет революций - радуга тугая -
под пеплом мира будит ото сна
закованное льдом озерным Время
и льет его в иные времена,
всходящие из теста поколений,
крепчающих, как детские колени,
день ото дня,
из года в год,
из века в век
передает
все доброе, чем славен человек...[15]
Поэтические сборники:
- «Первые стихи» («аль-Каса’ид аль-уля»), 1957.
- «Листья на ветру» («Аврак фи-р-рих»), 1958.
- «Песни дамаскинца Михйара» («Агани Михйар ад-Димашки»), 1961.
- «Театр и зеркала» («аль-Масрах ва-ль-марайа»), 1968.
- «Перемены и миграция на просторах дня и ночи» («ат-Тахаввулят ва-ль-хиджра фи акалим аль-лейл ва-н-нахар»), 1969.
- «Время между пеплом и розами» («Вакт бейна-р-рамад ва-ль-вард»), 1970.
- Полное собрание поэтических произведений в 2 томах, 1971.
- «Единственное в форме множественного» («Муфрад би сыгат аль-джам'»), 1977.
- «Сходства и начала» («аль-Мутабакат ва-ль-ава’иль»), 1980.
Литературоведческие труды:
- «Введение в арабскую поэзию», 1971.
- «Время поэзии», 1972.
- «Шок новаторства», 1978.
Поэмы:
- «Исмаил» («Исма’ил»), 1960-е годы.
- «Книга книг» («аль-Китаб»), 1995.
Из русских переводов:
- Оракулом, львом, орлом. Стихи поэтов Сирии. // Радуга. Киев. 1990. № 2.
Напишите отзыв о статье "Адонис (поэт)"
Литература
- Али-заде Э. А. История литературы Сирии XIX—XX веков. М.: Вост. лит., 2007. С. 290—294, 351—354.
- Kamal Abu-Deeb. Adunis // Encyclopedia of Arabic Literature. Routledge, 1998. Vol. 1. P. 57-59
- Jayyusi, Salma Khadra. Modernist Poetry in Arabic // The Cambridge History of Arabic Literature. Vol. 7. Modern Arabic Literature. / Edited by M. M. Badawi. Cambridge UP, 1992. P. 153—156, 160—173.
Примечания
- ↑ 1 2 3 4 Encyclopedia of Arabic Literature. Routledge, 1998. Vol. 1. P. 58
- ↑ о редакторской деятельности: The Cambridge History of Arabic Literature. Vol. 7. Cambridge UP, 1992. P. 158
- ↑ Али-заде Э. А. История литературы Сирии XIX—XX веков. М.: Вост. лит., 2007. С. 291—292.
- ↑ Али-заде Э. А. История литературы Сирии XIX—XX веков. М.: Вост. лит., 2007. С. 292—293.
- ↑ The Cambridge History of Arabic Literature. Vol. 7. Cambridge UP, 1992. P. 154—155
- ↑ The Cambridge History of Arabic Literature. Vol. 7. Cambridge UP, 1992. P. 160—161
- ↑ The Cambridge History of Arabic Literature. Vol. 7. Cambridge UP, 1992. P. 162—163
- ↑ The Cambridge History of Arabic Literature. Vol. 7. Cambridge UP, 1992. P. 153—154
- ↑ The Cambridge History of Arabic Literature. Vol. 7. Cambridge UP, 1992. P. 168
- ↑ The Cambridge History of Arabic Literature. Vol. 7. Cambridge UP, 1992. P. 170—171
- ↑ The Cambridge History of Arabic Literature. Vol. 7. Cambridge UP, 1992. P. 156
- ↑ Encyclopedia of Arabic Literature. Routledge, 1998. Vol. 1. P. 59
- ↑ The Cambridge History of Arabic Literature. Vol. 7. Cambridge UP, 1992. P. 172
- ↑ [ria.ru/culture/20101001/281188231.html?id= Лауреат Нобелевской премии по литературе будет объявлен 7 октября (2010)]; [www.gazeta.ru/culture/2011/10/04/a_3789182.shtml Поставили на поэтов]
- ↑ пер. И. Ермакова (Оракулом, львом, орлом. Стихи поэтов Сирии. // Радуга. Киев. 1990. № 2)
Ссылки
- www.ferghana.ru/adonis.html
- www.svobodanews.ru/content/transcript/1793481.html
Отрывок, характеризующий Адонис (поэт)
– Я не могу сказать, я не знаю. Никто не виноват, – говорила Наташа, – я виновата. Но всё это больно ужасно. Ах, что он не едет!…Она с красными глазами вышла к обеду. Марья Дмитриевна, знавшая о том, как князь принял Ростовых, сделала вид, что она не замечает расстроенного лица Наташи и твердо и громко шутила за столом с графом и другими гостями.
В этот вечер Ростовы поехали в оперу, на которую Марья Дмитриевна достала билет.
Наташе не хотелось ехать, но нельзя было отказаться от ласковости Марьи Дмитриевны, исключительно для нее предназначенной. Когда она, одетая, вышла в залу, дожидаясь отца и поглядевшись в большое зеркало, увидала, что она хороша, очень хороша, ей еще более стало грустно; но грустно сладостно и любовно.
«Боже мой, ежели бы он был тут; тогда бы я не так как прежде, с какой то глупой робостью перед чем то, а по новому, просто, обняла бы его, прижалась бы к нему, заставила бы его смотреть на меня теми искательными, любопытными глазами, которыми он так часто смотрел на меня и потом заставила бы его смеяться, как он смеялся тогда, и глаза его – как я вижу эти глаза! думала Наташа. – И что мне за дело до его отца и сестры: я люблю его одного, его, его, с этим лицом и глазами, с его улыбкой, мужской и вместе детской… Нет, лучше не думать о нем, не думать, забыть, совсем забыть на это время. Я не вынесу этого ожидания, я сейчас зарыдаю», – и она отошла от зеркала, делая над собой усилия, чтоб не заплакать. – «И как может Соня так ровно, так спокойно любить Николиньку, и ждать так долго и терпеливо»! подумала она, глядя на входившую, тоже одетую, с веером в руках Соню.
«Нет, она совсем другая. Я не могу»!
Наташа чувствовала себя в эту минуту такой размягченной и разнеженной, что ей мало было любить и знать, что она любима: ей нужно теперь, сейчас нужно было обнять любимого человека и говорить и слышать от него слова любви, которыми было полно ее сердце. Пока она ехала в карете, сидя рядом с отцом, и задумчиво глядела на мелькавшие в мерзлом окне огни фонарей, она чувствовала себя еще влюбленнее и грустнее и забыла с кем и куда она едет. Попав в вереницу карет, медленно визжа колесами по снегу карета Ростовых подъехала к театру. Поспешно выскочили Наташа и Соня, подбирая платья; вышел граф, поддерживаемый лакеями, и между входившими дамами и мужчинами и продающими афиши, все трое пошли в коридор бенуара. Из за притворенных дверей уже слышались звуки музыки.
– Nathalie, vos cheveux, [Натали, твои волосы,] – прошептала Соня. Капельдинер учтиво и поспешно проскользнул перед дамами и отворил дверь ложи. Музыка ярче стала слышна в дверь, блеснули освещенные ряды лож с обнаженными плечами и руками дам, и шумящий и блестящий мундирами партер. Дама, входившая в соседний бенуар, оглянула Наташу женским, завистливым взглядом. Занавесь еще не поднималась и играли увертюру. Наташа, оправляя платье, прошла вместе с Соней и села, оглядывая освещенные ряды противуположных лож. Давно не испытанное ею ощущение того, что сотни глаз смотрят на ее обнаженные руки и шею, вдруг и приятно и неприятно охватило ее, вызывая целый рой соответствующих этому ощущению воспоминаний, желаний и волнений.
Две замечательно хорошенькие девушки, Наташа и Соня, с графом Ильей Андреичем, которого давно не видно было в Москве, обратили на себя общее внимание. Кроме того все знали смутно про сговор Наташи с князем Андреем, знали, что с тех пор Ростовы жили в деревне, и с любопытством смотрели на невесту одного из лучших женихов России.
Наташа похорошела в деревне, как все ей говорили, а в этот вечер, благодаря своему взволнованному состоянию, была особенно хороша. Она поражала полнотой жизни и красоты, в соединении с равнодушием ко всему окружающему. Ее черные глаза смотрели на толпу, никого не отыскивая, а тонкая, обнаженная выше локтя рука, облокоченная на бархатную рампу, очевидно бессознательно, в такт увертюры, сжималась и разжималась, комкая афишу.
– Посмотри, вот Аленина – говорила Соня, – с матерью кажется!
– Батюшки! Михаил Кирилыч то еще потолстел, – говорил старый граф.
– Смотрите! Анна Михайловна наша в токе какой!
– Карагины, Жюли и Борис с ними. Сейчас видно жениха с невестой. – Друбецкой сделал предложение!
– Как же, нынче узнал, – сказал Шиншин, входивший в ложу Ростовых.
Наташа посмотрела по тому направлению, по которому смотрел отец, и увидала, Жюли, которая с жемчугами на толстой красной шее (Наташа знала, обсыпанной пудрой) сидела с счастливым видом, рядом с матерью.
Позади их с улыбкой, наклоненная ухом ко рту Жюли, виднелась гладко причесанная, красивая голова Бориса. Он исподлобья смотрел на Ростовых и улыбаясь говорил что то своей невесте.
«Они говорят про нас, про меня с ним!» подумала Наташа. «И он верно успокоивает ревность ко мне своей невесты: напрасно беспокоятся! Ежели бы они знали, как мне ни до кого из них нет дела».
Сзади сидела в зеленой токе, с преданным воле Божией и счастливым, праздничным лицом, Анна Михайловна. В ложе их стояла та атмосфера – жениха с невестой, которую так знала и любила Наташа. Она отвернулась и вдруг всё, что было унизительного в ее утреннем посещении, вспомнилось ей.
«Какое право он имеет не хотеть принять меня в свое родство? Ах лучше не думать об этом, не думать до его приезда!» сказала она себе и стала оглядывать знакомые и незнакомые лица в партере. Впереди партера, в самой середине, облокотившись спиной к рампе, стоял Долохов с огромной, кверху зачесанной копной курчавых волос, в персидском костюме. Он стоял на самом виду театра, зная, что он обращает на себя внимание всей залы, так же свободно, как будто он стоял в своей комнате. Около него столпившись стояла самая блестящая молодежь Москвы, и он видимо первенствовал между ними.
Граф Илья Андреич, смеясь, подтолкнул краснеющую Соню, указывая ей на прежнего обожателя.
– Узнала? – спросил он. – И откуда он взялся, – обратился граф к Шиншину, – ведь он пропадал куда то?
– Пропадал, – отвечал Шиншин. – На Кавказе был, а там бежал, и, говорят, у какого то владетельного князя был министром в Персии, убил там брата шахова: ну с ума все и сходят московские барыни! Dolochoff le Persan, [Персианин Долохов,] да и кончено. У нас теперь нет слова без Долохова: им клянутся, на него зовут как на стерлядь, – говорил Шиншин. – Долохов, да Курагин Анатоль – всех у нас барынь с ума свели.
В соседний бенуар вошла высокая, красивая дама с огромной косой и очень оголенными, белыми, полными плечами и шеей, на которой была двойная нитка больших жемчугов, и долго усаживалась, шумя своим толстым шелковым платьем.
Наташа невольно вглядывалась в эту шею, плечи, жемчуги, прическу и любовалась красотой плеч и жемчугов. В то время как Наташа уже второй раз вглядывалась в нее, дама оглянулась и, встретившись глазами с графом Ильей Андреичем, кивнула ему головой и улыбнулась. Это была графиня Безухова, жена Пьера. Илья Андреич, знавший всех на свете, перегнувшись, заговорил с ней.
– Давно пожаловали, графиня? – заговорил он. – Приду, приду, ручку поцелую. А я вот приехал по делам и девочек своих с собой привез. Бесподобно, говорят, Семенова играет, – говорил Илья Андреич. – Граф Петр Кириллович нас никогда не забывал. Он здесь?
– Да, он хотел зайти, – сказала Элен и внимательно посмотрела на Наташу.
Граф Илья Андреич опять сел на свое место.
– Ведь хороша? – шопотом сказал он Наташе.
– Чудо! – сказала Наташа, – вот влюбиться можно! В это время зазвучали последние аккорды увертюры и застучала палочка капельмейстера. В партере прошли на места запоздавшие мужчины и поднялась занавесь.
Как только поднялась занавесь, в ложах и партере всё замолкло, и все мужчины, старые и молодые, в мундирах и фраках, все женщины в драгоценных каменьях на голом теле, с жадным любопытством устремили всё внимание на сцену. Наташа тоже стала смотреть.
На сцене были ровные доски по средине, с боков стояли крашеные картины, изображавшие деревья, позади было протянуто полотно на досках. В середине сцены сидели девицы в красных корсажах и белых юбках. Одна, очень толстая, в шелковом белом платье, сидела особо на низкой скамеечке, к которой был приклеен сзади зеленый картон. Все они пели что то. Когда они кончили свою песню, девица в белом подошла к будочке суфлера, и к ней подошел мужчина в шелковых, в обтяжку, панталонах на толстых ногах, с пером и кинжалом и стал петь и разводить руками.