Азиатский экстрим

Азиа́тский экстри́м (англ. Asia Extreme) — жанр кинематографа, возникший в Юго-Восточной Азии в конце 1990-х годов, отличающийся быстрым и гладким монтажом в стиле MTV, повышенной сентиментальностью и всеохватывающей гротескностью вплоть до ощущения сюрреальности происходящего, часто с экстремальным насилием и психически нездоровыми главными героями. Термин был придуман английским дистрибьютором Metro Tartan в 2001 году для серии DVD-дисков с подобными фильмами, а затем закрепился как название жанра.

Обзор жанра

Классическими образцами азиатского экстрима считаются фильмы японского режиссёра Такаси Миикэ, например, «Кинопроба» (1999), а также «Трилогия о мести» южнокорейского режиссёра Пак Чхан Ука (2002—2004), «Остров» южнокорейского режиссёра Ким Ки Дука (2000) и дилогия «Королевская битва» японского режиссёра Киндзи Фукасаку (2000—2003).

Чхве и Вада-Марчиано отмечают, что это выделение представляет собой изначально не жанр производства фильмов, а жанр их маркетинга, подобно «боевику». Однако обратное влияние термина на кинематограф Юго-Восточной Азии оказалось значительным и фактически привело к его переходу в роль своеобразного образца, следование, интерпретации или спор с которым определяют облик многих фильмов, наполненных аллюзиями и вписанных в контекст общего развития местного кино. Московский международный кинофестиваль несколько раз имел в своей программе подразделение «Азиатский экстрим».

Кроме того, популярность этих фильмов связывают с немейнстримным относительно европейского и американского кинематографа рассмотрением и развитием в них тем секса, «расчленёнки» (англ. gore) и насилия. Молодёжная американская аудитория привлекается этим подобно тому, как это привело к популярности свободных иностранных фильмов в Америке 1960-х годов, задавленной цензурными ограничениями.

Оливер Дью утверждает, что обретение серией культового статуса среди поклонников артхауса Великобритании связано с маргинальностью этих фильмов: они не только не являются англоязычными, но также и относятся к пренебрегаемым «низким» жанрам, таким как гангстерский боевик или фильм ужасов, а вдобавок переполнены эксцессами сексуального и насильственного характера. Маргинальность этих фильмов ценится не сама по себе или как источник для щипания нервов, а как способ выйти за пределы традиционных форм повествования и этики. Таким образом, маркетинговая стратегия продвижения серии опиралась на существующую в англоязычной среде ассоциацию между неанглоязычными фильмами и экзотикой экранных излишеств, которая планомерно преувеличивается прокатчиками по сравнению с реальной распространённостью и популярностью подобных фильмов в Азии. Он отмечает, что благодаря этой серии укрепилось и подтвердилось неправильное, но бытующее в сознании европейцев представление о японцах как «королях фриков-извращенцев» (англ. world-class perversion freaks).

История бренда

Идея о выпуске серии азиатских фильмов под таким названием пришла в голову владельцу Metro Tartan Хэмишу Макалпину (англ. Hamish McAlpine) в 1999 году. В одни выходные он просмотрел японские фильмы «Звонок» и «Кинопроба», и остался глубоко впечатлён. Когда через некоторое время он увидел тайский «Опасный Бангкок» и южнокорейский «Негде спрятаться», он понял, что в Юго-Восточной Азии есть целый поток подобных «великолепных фильмов» (англ. brilliant films), и решил раскрыть его западной аудитории.

С этой целью в 2001 году была запущена серия Tartan Asia Extreme, быстро выросшая до значимого события в распространении и популяризации кинематографа Юго-Восточной Азии на Западе. В результате этот жанр вошёл в мейнстрим мировой кинодистрибьюции, быстро перейдя от категории любителей редкостей к охвату ценителей артхауса. По выражению Макалпина, компания нашла золотую жилу, следующий прорыв (англ. next big thing) в кинематографе, изначально доминируя на этом рынке.

Литература

• Jinhee Choi, Mitsuyo Wada-Marciano. Introduction // [books.google.com/books?id=ApeLNDLTq10C Horror to the Extreme: Changing Boundaries in Asian Cinema] / Ed. by Jinhee Choi, Mitsuyo Wada-Marciano. — Hong Kong University Press, 2009. — P. 1—12. — ISBN 9622099734.
• Chi-Yun Shin. Chapter 5. The Art of Branding: Tartan “Asia Extreme” Films // [books.google.com/books?id=ApeLNDLTq10C Horror to the Extreme: Changing Boundaries in Asian Cinema] / Ed. by Jinhee Choi, Mitsuyo Wada-Marciano. — Hong Kong University Press, 2009. — P. 85—100. — ISBN 9622099734.
• Daniel Martin. [www.jstor.org/stable/10.3366/j.ctt16r0hj5 Extreme Asia: The Rise of Cult Cinema from the Far East]. — Edinburgh University Press, 2015. — 200 с. — ISBN 978-0748697458.

Отрывок, характеризующий Азиатский экстрим

– Они, ваше благородие, – сказал приказный во фризовой шинели, – они, ваше высокородие, по объявлению сиятельнейшего графа, не щадя живота, желали послужить, а не то чтобы бунт какой, как сказано от сиятельнейшего графа…
– Граф не уехал, он здесь, и об вас распоряжение будет, – сказал полицеймейстер. – Пошел! – сказал он кучеру. Толпа остановилась, скучиваясь около тех, которые слышали то, что сказало начальство, и глядя на отъезжающие дрожки.
Полицеймейстер в это время испуганно оглянулся, что то сказал кучеру, и лошади его поехали быстрее.
– Обман, ребята! Веди к самому! – крикнул голос высокого малого. – Не пущай, ребята! Пущай отчет подаст! Держи! – закричали голоса, и народ бегом бросился за дрожками.
Толпа за полицеймейстером с шумным говором направилась на Лубянку.
– Что ж, господа да купцы повыехали, а мы за то и пропадаем? Что ж, мы собаки, что ль! – слышалось чаще в толпе.


Вечером 1 го сентября, после своего свидания с Кутузовым, граф Растопчин, огорченный и оскорбленный тем, что его не пригласили на военный совет, что Кутузов не обращал никакого внимания на его предложение принять участие в защите столицы, и удивленный новым открывшимся ему в лагере взглядом, при котором вопрос о спокойствии столицы и о патриотическом ее настроении оказывался не только второстепенным, но совершенно ненужным и ничтожным, – огорченный, оскорбленный и удивленный всем этим, граф Растопчин вернулся в Москву. Поужинав, граф, не раздеваясь, прилег на канапе и в первом часу был разбужен курьером, который привез ему письмо от Кутузова. В письме говорилось, что так как войска отступают на Рязанскую дорогу за Москву, то не угодно ли графу выслать полицейских чиновников, для проведения войск через город. Известие это не было новостью для Растопчина. Не только со вчерашнего свиданья с Кутузовым на Поклонной горе, но и с самого Бородинского сражения, когда все приезжавшие в Москву генералы в один голос говорили, что нельзя дать еще сражения, и когда с разрешения графа каждую ночь уже вывозили казенное имущество и жители до половины повыехали, – граф Растопчин знал, что Москва будет оставлена; но тем не менее известие это, сообщенное в форме простой записки с приказанием от Кутузова и полученное ночью, во время первого сна, удивило и раздражило графа.
Впоследствии, объясняя свою деятельность за это время, граф Растопчин в своих записках несколько раз писал, что у него тогда было две важные цели: De maintenir la tranquillite a Moscou et d'en faire partir les habitants. [Сохранить спокойствие в Москве и выпроводить из нее жителей.] Если допустить эту двоякую цель, всякое действие Растопчина оказывается безукоризненным. Для чего не вывезена московская святыня, оружие, патроны, порох, запасы хлеба, для чего тысячи жителей обмануты тем, что Москву не сдадут, и разорены? – Для того, чтобы соблюсти спокойствие в столице, отвечает объяснение графа Растопчина. Для чего вывозились кипы ненужных бумаг из присутственных мест и шар Леппиха и другие предметы? – Для того, чтобы оставить город пустым, отвечает объяснение графа Растопчина. Стоит только допустить, что что нибудь угрожало народному спокойствию, и всякое действие становится оправданным.
Все ужасы террора основывались только на заботе о народном спокойствии.
На чем же основывался страх графа Растопчина о народном спокойствии в Москве в 1812 году? Какая причина была предполагать в городе склонность к возмущению? Жители уезжали, войска, отступая, наполняли Москву. Почему должен был вследствие этого бунтовать народ?
Не только в Москве, но во всей России при вступлении неприятеля не произошло ничего похожего на возмущение. 1 го, 2 го сентября более десяти тысяч людей оставалось в Москве, и, кроме толпы, собравшейся на дворе главнокомандующего и привлеченной им самим, – ничего не было. Очевидно, что еще менее надо было ожидать волнения в народе, ежели бы после Бородинского сражения, когда оставление Москвы стало очевидно, или, по крайней мере, вероятно, – ежели бы тогда вместо того, чтобы волновать народ раздачей оружия и афишами, Растопчин принял меры к вывозу всей святыни, пороху, зарядов и денег и прямо объявил бы народу, что город оставляется.
Растопчин, пылкий, сангвинический человек, всегда вращавшийся в высших кругах администрации, хотя в с патриотическим чувством, не имел ни малейшего понятия о том народе, которым он думал управлять. С самого начала вступления неприятеля в Смоленск Растопчин в воображении своем составил для себя роль руководителя народного чувства – сердца России. Ему не только казалось (как это кажется каждому администратору), что он управлял внешними действиями жителей Москвы, но ему казалось, что он руководил их настроением посредством своих воззваний и афиш, писанных тем ёрническим языком, который в своей среде презирает народ и которого он не понимает, когда слышит его сверху. Красивая роль руководителя народного чувства так понравилась Растопчину, он так сжился с нею, что необходимость выйти из этой роли, необходимость оставления Москвы без всякого героического эффекта застала его врасплох, и он вдруг потерял из под ног почву, на которой стоял, в решительно не знал, что ему делать. Он хотя и знал, но не верил всею душою до последней минуты в оставление Москвы и ничего не делал с этой целью. Жители выезжали против его желания. Ежели вывозили присутственные места, то только по требованию чиновников, с которыми неохотно соглашался граф. Сам же он был занят только тою ролью, которую он для себя сделал. Как это часто бывает с людьми, одаренными пылким воображением, он знал уже давно, что Москву оставят, но знал только по рассуждению, но всей душой не верил в это, не перенесся воображением в это новое положение.