Ака Риза

Ака Риза (также Ака Риза Херави, Ака Риза Мешхеди; род. ок. 1560 г., Мешхед, Иран, работал в Кабуле, Аллахабаде и Агре приблизительно до 1621 г.) — индийский художник персидского происхождения.

Биографические сведения

Ака Риза, вероятно, родился в Мешхеде (по крайней мере, так сообщает его сын, художник Абул Хасан, хотя в «Мемуарах» императора Джахангира его имя связано с Мервом и Гератом — отсюда «Херави»). Исследователи видят в его ранних миниатюрах манеру, близкую той, что бытовала в шахской китабхане во время правления Тахмаспа I (1524—1576), поэтому возникло предположение, что свои первые шаги он сделал в персидской мастерской. Однако его произведения, выполненные в Персии неизвестны. Неизвестны также и причины, по которым молодой художник покинул сефевидскую Персию.

Во второй половине 1580-х гг. Ака Риза прибыл в Кабул, где разместился «альтернативный двор» сына императора Акбара — принца Селима. Произошло это, вероятно, незадолго до 1588 года, поскольку в этом году родился сын художника Абул Хасан, который называл себя «хана-зад», то есть «рождённый при дворе» (рождённый при дворе имел более высокой статус). Имя Ака Ризы навсегда связано с принцем Селимом благодаря тому, что художник оставался верен кронпринцу на всём пути его сложного продвижения к трону. В отличие от отца, или наперекор ему, принц Селим был неравнодушен к персидской художественной манере, и Ака Риза стал его любимцем ещё до того, как отношения между императором Акбаром и будущим наследником перешли в острую фазу. Разница между отцом и сыном заключалась также в форме коллекционирования живописи: Акбар заказывал и хранил в своей библиотеке иллюстрированные манускрипты, а Селим предпочитал собирать отдельные произведения в альбомы-муракка, где у него персидские и могольские миниатюры соседствовали с европейскими гравюрами на «экзотические» темы. Какое-то время художник работал в акбаровской столице Агре, однако пребывание там было недолгим, и вскоре он уехал в Аллахабад, где расположился «альтернативный двор» мятежного кронпринца Селима. Произошло это в 1599 году, когда Акбар из Лахора перевёл свой двор в Агру, а кронпринц вместе со своими войсками отбыл в Аллахабад, и создал там свой мятежный «двор». При этом дворе была основана художественная мастерская, в которой кроме её руководителя Ака Ризы стали работать такие известные мастера как Мансур, Мирза Гулам, Нанха и Бишан Дас. За время существования ателье в Аллахабаде были проиллюстрированы, по меньшей мере, три манускрипта: «Диван» Амира Хосрова Дехлеви (Антология поэзии Дехлеви; 14 миниатюр; 1602-1603гг, Галерея Уолтерса, Балтимор), «Радж Кунвар» («Сын царя», поэма неизвестного автора, переведённая на персидский, вероятно, с индийского; 51 миниатюра; 1603-1604гг, Библиотека Честер Битти, Дублин) и «Анвар-и Сухаили» («Созвездие Канопус»; 36 миниатюр; 1604-1610гг, Британская библиотека, Лондон).

Тем временем раздоры в императорской семье продолжались. В 1602 году принц Селим убил одного из лучших военачальников императора Акбара учёного-историка Абул Фазла, автора «Акбарнаме». Старый император вынужден был смириться и с этим, поскольку его любимый сын Данияль в 1603 году умер от пьянства, и у Акбара иных прямых наследников, кроме Селима, не осталось. В 1605 году скончался сам Акбар. 24 октября 1605 года Селим занял могольский престол в Агре под тронным именем Джахангир. После этого перебралась в Агру и его «альтернативная китабхане» во главе с Ака Ризой.

Исследователи считают, что после восшествия на трон вкусы Джахангира быстро изменились, и более архаичная персидская манера Ака Ризы перестала удовлетворять его. Скорее всего, художник возглавлял мастерскую в Агре недолго. В фаворе у нового императора оказался сын Ака Ризы — Абул Хасан, менее однозначная, и более синтетическая манера которого была высоко оценена Джахангиром, пожаловавшим ему титул «Надир аль Заман» (Чудо Эпохи). В своих мемуарах «Тузук-и Джахангири» император, сравнивая двух живописцев, хвалит Абул Хасана: "Его отец Ака Риза из Герата служил у меня ещё с тех времён, когда я был принцем. Однако невозможно сравнивать его (Абул Хасана) произведения и работы его отца… Воистину, он стал «Чудом Эпохи». Тем не менее, Ака Риза продолжал работать в императорской китабхане, а его более традиционная персидская стилистика вновь стала популярна приблизительно между 1610-1620 м годами. Правда, эксперты отмечают, что Ака Риза в своём следовании персидским канонам был не столь консервативен, как его коллеги Мир Сеид Али и Абд ас-Самад, также прибывшие к могольскому двору из сефевидского Ирана.

Произведения

Ака Ризе принадлежит относительно небольшое число произведений. Основной корпус работ художника собран в двух местах: в альбоме известном как «Муракка-и гульшан», который император Джахангир собирал между 1599 и 1609 годами, и в манускрипте «Анвар-и Сухаили» из Британской библиотеки, Лондон. Большая часть «Муракка-и гульшан» хранится в Библиотеке дворца Гулистан в Тегеране, однако часть листов из альбома разошлась по различным музеям и частным коллекциям. Существуют также несколько листов подписанных Ака Ризой или атрибутированных ему, которые он создал для каких-то других альбомов императора Джахангира. Работы, имеющие дату, охватывают период с 1592 по 1605 год. На подписанных миниатюрах Ака Риза рядом со своим именем приписывает «голам», «морид» или «банда», то есть «слуга», «ученик» или «раб» добавляя эпитет «верный». Общий строй его миниатюр в альбоме «Муракка-и гульшан» тяготеет к персидской живописи, единственным «могольским» отличием можно считать применение светотеневой моделировки для изображения лиц персонажей. Чуть более прогрессивно выглядят маргинальные рисунки на одном листе из этого альбома, где художник нарисовал фигурки в могольских и европейских костюмах. В «Анвар-и Сухаили» пять миниатюр имеют подпись Ака Ризы и даты 1604-1605гг; они также пронизаны персидским стилем и в композиции, и в изображении природы в тех случаях, когда сюжет разворачивается на её лоне. Сцены в дворцовых помещениях полны деталей, характерных для персидской живописи конца XVI- нач. XVII веков. Например, в одной из лучших миниатюр этого манускрипта «Праздник царя Йемена», место празднования оформлено в типично персидском стиле: узоры ковров, изразцы, которыми покрыты стены, и цветущие деревья — всё призвано создать настроение удовольствия и наслаждения красотой.

Портреты, которые Ака Риза создавал на отдельных листах, в той же степени пронизаны персидским духом, что и многолюдные сцены. На миниатюре «Элегантный господин, сидящий под ивой» (ок. 1600г, Бостон, Музей изящных искусств) можно видеть типично сефевидский портрет изящного мужчины с музыкальным инструментом, который сидит на типично персидском табурете под типично персидским деревом. Тип такого портрета был многократно повторён в персидской живописи XVI—XVII веков. В той же мере демонстрируют связь художника с местом его происхождения и другие портреты: «Мужчина, играющий на свирели» (ок. 1595 г. Бостон, Музей изящных искусств), «Мужчина с золотым винным бокалом» (ок. 1600г, Музей Саклера, Гарвард), «Портрет садовника принца Селима» (ок. 1600г, Музей искусства, Сан Диего).

Его поздние работы выглядят столь же однозначно, несмотря на попытки впитать могольские новации, вроде светотеневой моделировки лиц, как это можно видеть в миниатюре «Юноша упавший с дерева» (ок. 1610г, Музей Метрополитен, Нью-Йорк). На ней изображён мальчик, который полез на дерево, чтобы разорить гнездо, но упал и разбился. Художник изобразил страдания отца, и суфия, который пытается утешить его своими словами. Драматическая жестикуляция и психологизм в изображении лиц, свидетельствуют, что Ака Риза хотел удовлетворить новые вкусы императора Джахангира, пытаясь сочетать традиционную персидскую декоративность с могольским реализмом. Его преданность своему повелителю подтверждает и то, что поздние работы он подписывал «Ака Риза Джахангири».

Несмотря на однозначно персидскую ориентацию в искусстве, Ака Риза был мастером значительного таланта, чья творческая деятельность простиралась за пределы книжной миниатюры: известно, что в 1605 году он работал над украшением гробницы супруги Джахангира Шах Бегам, которая была построена в парке Хусроу Багх, за стенами Аллахабада. Любопытно, что любимой женой Джахангира в это время была красавица Нур-Джахан, имевшая персидское происхождение, и, вероятно, покровительствовавшая Ака Ризе, творчество которого было для неё напоминанием о родине.

Кроме старшего сына Абул Хасана, любимца императора Джахангира, младший сын Ака Ризы — Абид тоже стал вполне успешным художником.

• 1 Aqa Riza. Man Playing Panpipes. ca. 1595. Boston MFA..jpg

  Мужчина, играющий на свирели. ок. 1595 Бостон, МФА

• Attributed to Aqa Riza Jahangiri, Gentleman with a Gold Wine Cup ca.1600, Harvard Art Museum.jpg

  Мужчина с золотым винным бокалом. ок. 1600 Музей искусства, Гарвард

• Aqa Riza, A gardener leaning on his shovel, 1600, San Diego Museum of Art.jpg

  Портрет садовника принца Селима, ок.1600, Музей искусства Сан Диего.

Библиография

• M.C. Beach, «The Gulshan Album and Its European Sources». Museum of Fine Arts Bulletin (Boston), 63, 1965, pp 63–91
• Priscilla P. Soucek, «Persian Artists in the Mughal India: Influences and Transformations» in Oleg Grabar’s «Muqarnas: An Annual on Islamic Art and Architecture» Vol.5 1988, pp 175–179
• A. Okada, «Persian Aestheticism at the Mughal Court. Aqa Riza» in «Indian Miniatures of the Mughal Court», Harry N. Abrams Inc., Publishers, New York, 1992, pp 104 −111
• Wonder of the Age. Master Painters of India 1100—1900. Exh. cat. Metropolitan Museum of Art, Yale University Press, 2011 pp 71–72

Отрывок, характеризующий Ака Риза

Анна Павловна улыбнулась и обещалась заняться Пьером, который, она знала, приходился родня по отцу князю Василью. Пожилая дама, сидевшая прежде с ma tante, торопливо встала и догнала князя Василья в передней. С лица ее исчезла вся прежняя притворность интереса. Доброе, исплаканное лицо ее выражало только беспокойство и страх.
– Что же вы мне скажете, князь, о моем Борисе? – сказала она, догоняя его в передней. (Она выговаривала имя Борис с особенным ударением на о ). – Я не могу оставаться дольше в Петербурге. Скажите, какие известия я могу привезти моему бедному мальчику?
Несмотря на то, что князь Василий неохотно и почти неучтиво слушал пожилую даму и даже выказывал нетерпение, она ласково и трогательно улыбалась ему и, чтоб он не ушел, взяла его за руку.
– Что вам стоит сказать слово государю, и он прямо будет переведен в гвардию, – просила она.
– Поверьте, что я сделаю всё, что могу, княгиня, – отвечал князь Василий, – но мне трудно просить государя; я бы советовал вам обратиться к Румянцеву, через князя Голицына: это было бы умнее.
Пожилая дама носила имя княгини Друбецкой, одной из лучших фамилий России, но она была бедна, давно вышла из света и утратила прежние связи. Она приехала теперь, чтобы выхлопотать определение в гвардию своему единственному сыну. Только затем, чтоб увидеть князя Василия, она назвалась и приехала на вечер к Анне Павловне, только затем она слушала историю виконта. Она испугалась слов князя Василия; когда то красивое лицо ее выразило озлобление, но это продолжалось только минуту. Она опять улыбнулась и крепче схватила за руку князя Василия.
– Послушайте, князь, – сказала она, – я никогда не просила вас, никогда не буду просить, никогда не напоминала вам о дружбе моего отца к вам. Но теперь, я Богом заклинаю вас, сделайте это для моего сына, и я буду считать вас благодетелем, – торопливо прибавила она. – Нет, вы не сердитесь, а вы обещайте мне. Я просила Голицына, он отказал. Soyez le bon enfant que vous аvez ete, [Будьте добрым малым, как вы были,] – говорила она, стараясь улыбаться, тогда как в ее глазах были слезы.
– Папа, мы опоздаем, – сказала, повернув свою красивую голову на античных плечах, княжна Элен, ожидавшая у двери.
Но влияние в свете есть капитал, который надо беречь, чтоб он не исчез. Князь Василий знал это, и, раз сообразив, что ежели бы он стал просить за всех, кто его просит, то вскоре ему нельзя было бы просить за себя, он редко употреблял свое влияние. В деле княгини Друбецкой он почувствовал, однако, после ее нового призыва, что то вроде укора совести. Она напомнила ему правду: первыми шагами своими в службе он был обязан ее отцу. Кроме того, он видел по ее приемам, что она – одна из тех женщин, особенно матерей, которые, однажды взяв себе что нибудь в голову, не отстанут до тех пор, пока не исполнят их желания, а в противном случае готовы на ежедневные, ежеминутные приставания и даже на сцены. Это последнее соображение поколебало его.
– Chere Анна Михайловна, – сказал он с своею всегдашнею фамильярностью и скукой в голосе, – для меня почти невозможно сделать то, что вы хотите; но чтобы доказать вам, как я люблю вас и чту память покойного отца вашего, я сделаю невозможное: сын ваш будет переведен в гвардию, вот вам моя рука. Довольны вы?
– Милый мой, вы благодетель! Я иного и не ждала от вас; я знала, как вы добры.
Он хотел уйти.
– Постойте, два слова. Une fois passe aux gardes… [Раз он перейдет в гвардию…] – Она замялась: – Вы хороши с Михаилом Иларионовичем Кутузовым, рекомендуйте ему Бориса в адъютанты. Тогда бы я была покойна, и тогда бы уж…
Князь Василий улыбнулся.
– Этого не обещаю. Вы не знаете, как осаждают Кутузова с тех пор, как он назначен главнокомандующим. Он мне сам говорил, что все московские барыни сговорились отдать ему всех своих детей в адъютанты.
– Нет, обещайте, я не пущу вас, милый, благодетель мой…
– Папа! – опять тем же тоном повторила красавица, – мы опоздаем.
– Ну, au revoir, [до свиданья,] прощайте. Видите?
– Так завтра вы доложите государю?
– Непременно, а Кутузову не обещаю.
– Нет, обещайте, обещайте, Basile, [Василий,] – сказала вслед ему Анна Михайловна, с улыбкой молодой кокетки, которая когда то, должно быть, была ей свойственна, а теперь так не шла к ее истощенному лицу.
Она, видимо, забыла свои годы и пускала в ход, по привычке, все старинные женские средства. Но как только он вышел, лицо ее опять приняло то же холодное, притворное выражение, которое было на нем прежде. Она вернулась к кружку, в котором виконт продолжал рассказывать, и опять сделала вид, что слушает, дожидаясь времени уехать, так как дело ее было сделано.
– Но как вы находите всю эту последнюю комедию du sacre de Milan? [миланского помазания?] – сказала Анна Павловна. Et la nouvelle comedie des peuples de Genes et de Lucques, qui viennent presenter leurs voeux a M. Buonaparte assis sur un trone, et exaucant les voeux des nations! Adorable! Non, mais c'est a en devenir folle! On dirait, que le monde entier a perdu la tete. [И вот новая комедия: народы Генуи и Лукки изъявляют свои желания господину Бонапарте. И господин Бонапарте сидит на троне и исполняет желания народов. 0! это восхитительно! Нет, от этого можно с ума сойти. Подумаешь, что весь свет потерял голову.]
Князь Андрей усмехнулся, прямо глядя в лицо Анны Павловны.
– «Dieu me la donne, gare a qui la touche», – сказал он (слова Бонапарте, сказанные при возложении короны). – On dit qu'il a ete tres beau en prononcant ces paroles, [Бог мне дал корону. Беда тому, кто ее тронет. – Говорят, он был очень хорош, произнося эти слова,] – прибавил он и еще раз повторил эти слова по итальянски: «Dio mi la dona, guai a chi la tocca».
– J'espere enfin, – продолжала Анна Павловна, – que ca a ete la goutte d'eau qui fera deborder le verre. Les souverains ne peuvent plus supporter cet homme, qui menace tout. [Надеюсь, что это была, наконец, та капля, которая переполнит стакан. Государи не могут более терпеть этого человека, который угрожает всему.]
– Les souverains? Je ne parle pas de la Russie, – сказал виконт учтиво и безнадежно: – Les souverains, madame! Qu'ont ils fait pour Louis XVII, pour la reine, pour madame Elisabeth? Rien, – продолжал он одушевляясь. – Et croyez moi, ils subissent la punition pour leur trahison de la cause des Bourbons. Les souverains? Ils envoient des ambassadeurs complimenter l'usurpateur. [Государи! Я не говорю о России. Государи! Но что они сделали для Людовика XVII, для королевы, для Елизаветы? Ничего. И, поверьте мне, они несут наказание за свою измену делу Бурбонов. Государи! Они шлют послов приветствовать похитителя престола.]
И он, презрительно вздохнув, опять переменил положение. Князь Ипполит, долго смотревший в лорнет на виконта, вдруг при этих словах повернулся всем телом к маленькой княгине и, попросив у нее иголку, стал показывать ей, рисуя иголкой на столе, герб Конде. Он растолковывал ей этот герб с таким значительным видом, как будто княгиня просила его об этом.
– Baton de gueules, engrele de gueules d'azur – maison Conde, [Фраза, не переводимая буквально, так как состоит из условных геральдических терминов, не вполне точно употребленных. Общий смысл такой : Герб Конде представляет щит с красными и синими узкими зазубренными полосами,] – говорил он.
Княгиня, улыбаясь, слушала.
– Ежели еще год Бонапарте останется на престоле Франции, – продолжал виконт начатый разговор, с видом человека не слушающего других, но в деле, лучше всех ему известном, следящего только за ходом своих мыслей, – то дела пойдут слишком далеко. Интригой, насилием, изгнаниями, казнями общество, я разумею хорошее общество, французское, навсегда будет уничтожено, и тогда…
Он пожал плечами и развел руками. Пьер хотел было сказать что то: разговор интересовал его, но Анна Павловна, караулившая его, перебила.
– Император Александр, – сказала она с грустью, сопутствовавшей всегда ее речам об императорской фамилии, – объявил, что он предоставит самим французам выбрать образ правления. И я думаю, нет сомнения, что вся нация, освободившись от узурпатора, бросится в руки законного короля, – сказала Анна Павловна, стараясь быть любезной с эмигрантом и роялистом.
– Это сомнительно, – сказал князь Андрей. – Monsieur le vicomte [Господин виконт] совершенно справедливо полагает, что дела зашли уже слишком далеко. Я думаю, что трудно будет возвратиться к старому.
– Сколько я слышал, – краснея, опять вмешался в разговор Пьер, – почти всё дворянство перешло уже на сторону Бонапарта.
– Это говорят бонапартисты, – сказал виконт, не глядя на Пьера. – Теперь трудно узнать общественное мнение Франции.
– Bonaparte l'a dit, [Это сказал Бонапарт,] – сказал князь Андрей с усмешкой.
(Видно было, что виконт ему не нравился, и что он, хотя и не смотрел на него, против него обращал свои речи.)
– «Je leur ai montre le chemin de la gloire» – сказал он после недолгого молчания, опять повторяя слова Наполеона: – «ils n'en ont pas voulu; je leur ai ouvert mes antichambres, ils se sont precipites en foule»… Je ne sais pas a quel point il a eu le droit de le dire. [Я показал им путь славы: они не хотели; я открыл им мои передние: они бросились толпой… Не знаю, до какой степени имел он право так говорить.]