Акинфова, Надежда Сергеевна

В Википедии есть статьи о других людях с фамилиями: Акинфов и Анненкова

Надежда Сергеевна Акинфова, графиня Богарне
Имя при рождении:	Надежда Сергеевна Анненкова
Дата рождения:	17 июля 1840(1840-07-17)
Подданство:	Российская империя
Дата смерти:	25 мая 1891(1891-05-25) (50 лет)
Место смерти:	Петербург
Супруг:	1) Акинфов, Владимир Николаевич 2) Николай Максимилианович, 4-й герцог Лейхтенбергский
Дети:	Лейхтенбергский, Николай Николаевич, Лейхтенбергский, Георгий Николаевич

Наде́жда Серге́евна А́нненкова, в первом браке Аки́нфова (1840—1891) — морганатическая супруга Николая Максимилиановича, 4-го герцога Лейхтенбергского. С 1879 года носила титул графини Богарне.

Происхождение

Дочь коллежского секретаря, известного разгульным образом жизни и авантюризмом, Сергея Петровича Анненкова (1815— ?) и Екатерины Дмитриевны Шидловской (1818— ?). Бабушка Надежды, урождённая княжна Прозоровская, приходилась внучатой племянницей фельдмаршалу А. А. Прозоровскому.

В середине 1850-х годов московская квартира Анненковых в Калошином переулке, в доме Бове, была ежедневно посещаема, по утрам молодежью. По словам современника, масса воздыхателей являлись на поклонение красоте дочерей хозяина, которых было пятеро. Старшая из них Мария (1837—1924), фрейлина великой княгини Александры Иосифовны, увлекалась спиритизмом. В 1873 году вышла замуж за пожилого итальянского герцога Гаэтано де Феррари и уехала жить в Италию на озеро Гарда, где на острове Града, принадлежавшем семье де Феррари в 1890-1903 годах была построена вилла в венецианском неоготическом стиле. Вторая Софья (1838— ?) была замечательной певицей, голос её был бы выдающимся и на большой сцене. Средняя из них Надежда, стройная, и красивая, играла большую роль в свете.

1-й брак

В 1860 году дочь совершенно разоренного Анненкова, Надежда Сергеевна, вышла замуж за 19-летнего помещика В. Н. Акинфова (варианты написания: Акинфьев, Акинфиев), который жил в городе Покрове Владимирской губернии. Акинфов был богат, в 1866 году избран уездным предводителем дворянства. После рождения двух дочерей, она заскучала в провинции и переехала в Петербург, где начала блистать в свете.

Её муж приходился внучатым племянником А. М. Горчакову, с которым в Петербурге сошлась Надежда. Министр был старше её на 41 год, но при этом страстно был в неё влюблён. «Всесильная Надин» стала неофициальной хозяйкой в его доме. 14 февраля 1866 года министр внутренних дел Петр Валуев писал в дневнике: «Вечером был на рауте у кн. Горчакова. Гостей принимала г-жа Акинфова, и кн. Горчаков при входе дам, с нею незнакомых, говорил: „Моя племянница“. Дипломатические сердца тают. Кн. Горчаков не на шутку влюблен в свою племянницу».

...Она вертела, как хотела Дипломатическим клубком... (Ф. Тютчев, «Как летней иногда порою...»)

Считается, что благодаря ей муж получил в 1866 году придворное звание камер-юнкера. «Князь Горчаков походит на древних жрецов, которые золотили рога своих жертв», — писал по этому поводу Фёдор Тютчев — член дипломатического корпуса и друг Горчакова, который также был весьма увлечен Надеждой. Горчаков поселил Надин в своей служебной квартире, о чём Тютчев писал с неодобрением жене: «Никогда ещё не совершалось большей глупости с меньшим увлечением».

Скандал

«Об амурах престарелого канцлера по городу ходили скабрезные рассказы», — писал современник. Но вскоре в Надежду влюбился член императорской семьи Николай Максимилианович, 4-й герцог Лейхтенбергский, бывший её 4 годами младше. (Его матерью была великая княжна Мария Николаевна, после свадьбы оставшаяся жить в России и пользовавшаяся огромным авторитетом в семье Романовых.)

Экштут посвятил данной любовной истории монографию, основанную на архивных материалах. «Роман Надежды Сергеевны и герцога показан автором через призму архивного дела, сохранившего донесения агента тайной полиции К. И. Романа, личности для русской литературы тоже небезызвестной: впоследствии Роман вел наблюдение за Герценом, Огарёвым, Бакуниным. За время слежки за „звёздной парой“ тайные агенты издержали сумму, в полтора раза превышавшую годовой бюджет Третьего отделения». Кроме того, он обнаружил в фондах ГАРФ целое собрание фотографий Акинфьевой, сохранившееся в личных альбомах Горчакова.

Казённая квартира Горчакова и Горный департамент Министерства финансов, где служил герцог Лейхтенбергский, располагались в одном и том же здании Генерального штаба. Это помогло четыре года скрывать связь между герцогом и красавицей. Но весной 1867 года Николай Максимилианович решил жениться, и Горчаков узнал о существовании соперника. Граф Валуев в марте 1867 года записал в дневнике:

В доме вице-канцлера разыгрывается драма. Его страсть к племяннице Акинфиевой в полном разгаре. Сыновья уезжают после разных неприятных объяснений и сцен. В то же самое время развивается или продолжается роман той же самой героини с герцогом Н. М. Лейхтенбергским. Весь город знает, что он хотел на ней жениться, что она сама предупредила о том государя в Летнем саду, что будто бы с неё взято обещание не ездить на выставку в Париж, где теперь находится герцог, но что в то же самое время она, по-видимому, с ним переписывается.

...Ваш дядя достославный,
Хоть всю Европу переспорить мог,
Но уступил и он в борьбе неравной
И присмирел у Ваших ног

Ф. Тютчев

«В середине декабря 1867 года, Горчаков, якобы проявляя благородство, а на деле спасая честь мундира и карьеру, решил хлопотать об устройстве женитьбы герцога и Акинфовой, и в кабинете государя произошла стычка между канцлером и матерью герцога — вел. кн. Марией Николаевной, озабоченной судьбой сына. Она хотела быть уверена, что Горчаков женится на Акинфовой после её развода с внучатым племянником канцлера. Между тем герцог Лейхтенбергский продолжает ездить к Акинфовой». Герцог не выдавал своих планов, а Акинфову перестали приглашать во дворец.

Муж потребовал выплатить колоссальную сумму (120 000 руб.) и согласился на развод. Весной 1868 года удалось уговорить мужа принять на себя вину, подкупив двух свидетелей якобы совершенного им прелюбодеяния и начать бракоразводное дело в духовной консистории в Москве (по некоторым данным брак был расторгнут только в 1877 году). Но императорский двор активно сопротивлялся браку, надзирая за влюблёнными, и им пришлось пойти практически на побег за границу. Из дневника графа Валуева, 14 апреля 1868 года:

Герцог Лейтхенбергский уехал за границу, а г-жа Акинфиева в Москву. Они, вероятно, сговорились встретиться за границей, но ей секретно запрещено выдавать туда паспорт.

15 июня 1868 года Акинфовой, уже ожидавшей ребёнка, было всё-таки разрешено выехать за границу. А 23 июля того же года нелегально пересек границу герцог Николай. Выезд был необходим, чтобы новорождённого записали как сына Николая, а не по законам Российской империи — как сына Акинфова. После этого пара несколько раз возвращалась в Петербург, где Надежду не принимало светское общество.

2-й брак

В 1868 году у герцога и Надин родился сын. Брак они заключить не могли, так как император наложил негласное вето на процедуру развода, который тормозился всеми возможными способами.

Герцог Лейхтенбергский был вынужден навсегда покинуть Россию. Семья долго кочевала по Европе, пока Николай не стал наследником небольшого баварского поместья Штайн, получив его от своей тетки Амелии, императрицы Бразилии. В 1878 году в Женеве Николай Максимилианович и Надин вступили в брак. Этот союз был признан законным лишь через 11 лет после начала мытарств — вскоре после смерти матери герцога — великой княгини Марии Николаевны, когда император, наконец, решил не мешать паре и разрешил развод.

Надежда Сергеевна указом императора Александра II в 1879 году получила титул графини Богарне. Также владели имением Сеон (Seeon, где похоронены их потомки). Их дети получили все майоратное имущество и титул герцога — благодаря личному обращению их отца к императору.

Скончалась через 5 месяцев после смерти мужа. Обоих похоронили в нижнем пределе Церкови Воскресения Христова, на ныне разрушенном кладбище Троице-Сергиевской пустыни под Петербургом. В 1990-е годы группа археологов во главе с Виктором Коренцвитом выполнила раскопки захоронений на территории существовавшего здесь до 1930-х годов некрополя. Тогда и были обнаружены сохранившиеся останки четы Лейхтенбергских, а также захоронение светлейшего князя А. М. Горчакова и членов его семьи. 7 октября 2011 г. в Троице-Сергиевой пустыни состоялось открытие надгробия князю Николаю Романовскому, герцогу Лейхтенбергскому, графу де Богарне, внуку императора Николая I и графине Надежде Сергеевне де Богарне (урождённой Анненковой). В церемонии приняли участие потомки герцогов Лейхтенбергских, приехавшие из зарубежья и потомки Марии Владимировны Алябьевой.

«Акинфовский цикл» Тютчева

Традиционно считается, что в него входят три (или четыре) стихотворения (написаны в альбом и имеют достоверное посвящение):

альбомные

• «Как летней иногда порою…» (1863) — написано от лица всего МИДа
• «Проходя свой путь по своду…» (1860-е) — написано от лица Горчакова, Тютчев его даже не подписал.
• «Велели Вы — хоть, может быть, и в шутку…» (5 июня 1865) — написано для альбома Акинфьевой по её настоятельной просьбе

плюс

• «Как ни бесилося злоречье…» (21 декабря 1865, предположительно)

Но Семён Экштут атрибутирует ещё несколько. В том числе:

• «Сентябрь холодный бушевал…» (1863?)
• «Нет, не могу я видеть Вас»… (5/17 февраля 1869)
• «Нам не дано предугадать, Как слово наше отзовется» (27 февраля 1869)
• «Когда она, при роковом сознаньи» (март 1869)
• «Две силы есть, две роковые силы…» (1869)

Научный редактор последнего научного тютчевского «Полного собрания стихотворений» Александр Аронович Николаев, однако, считает версию Экшута надуманной, и опровергает наличие подобного цикла.

Надин и Толстой

По мнению исследователя Семёна Экштута, переживания Надежды очень были похожи на проблемы Элен Безуховой, героини романа Льва Толстого «Война и мир». Обе красавицы не могли решить, за кого выходить замуж при живом муже: за старика-вельможу или за иностранного принца, находящегося в родстве с царской фамилией. К Надежде можно применить эпитет «прототип»: известно, что Толстой знал о слухах об этом скандале и адюльтере.

Экштут указывает, что «скандальная связь Надин и непокорного герцога будоражила светское общество России девять лет. Во многом под её влиянием Толстой изменил негативное отношение к разводу, отражённое в „Войне и мире“, и создал образ Анны Карениной. В отличие от толстовской героини, Надин и её возлюбленный победили и общественные предрассудки, и волю государя».

Мать Надин была урожденная Шидловская; её бабушка Шидловская владела имением в Тульской губернии в котором Акинфова гостила накануне отъезда заграницу. Ей родней могла приходится Вера Александровна Шидловская — тетка Софьи Андреевны Толстой (Берс) по матери, жена воронежского помещика Вячеслава Ивановича Шидловского.

Дети

От первого брака имела дочерей, которые воспитывались бабушкой Екатериной Абрамовной Акинфьевой (1820—1888).

• Екатерина (1861— ?), в замужестве маркиза делли Альбицци; муж Федор Александрович делли Альбиции. Дети:
  • Георгий Федорович в 1919 ротмистр лейб-гв. Кирасирского Его Величества полка, начальник пулеметной команды в дивизионе своего полка, в 1920 г. командир Сводно-гвардейского эскадрона, полковник. Убит на Перекопе в апреле 1920 года.
  • Николай Федорович, ему «высочайше утверждённым Мнением Государственного Совета от 01.12.1902 года дозволено было присоединить к своей фамилии фамилию Акинфовов, с присвоенной сей последней фамилии гербом» (РГИА, ф.1343, оп.42, д.1, таким образом Николаю Федоровичу была присвоена двойная фамилия Альбицци-Акинфов. В 1929—1939 годах с семьей проживал в Канаде.
• Мария (1865—1932), замужем за коллежским асессором, чиновником по особым поручениям МВД, Борисом Ивановичем Алябьевым. В этом браке были рождены сыновья: Федор, Николай, Александр и дочь Мария. Поддержанная матерью она бросила мужа и детей, и жила отдельно от них. Брак с Б. И. Алябьевым был расторгнут в 1908 году.

Николай Максимилианович и Надежда Сергеевна имели двух сыновей, рождённых до признания брака:

• герцог Николай (1868—1928), «воспитанник» герцога, восприемником которого стал чрезвычайный посол Российской империи в Швейцарии князь Михаил Александрович Горчаков, сын канцлера.
• герцог Георгий (1872—1929), «воспитанник» герцога.

По указу Александра III от 11 (23) ноября 1890 года воспитанникам его Императорского высочества князя Николая Максимилиановича Романовского, герцога Лейхтенбергского — Николаю и Георгию Николаевичам — предоставлено право пользоваться титулом герцогов Лейхтенбергских с наименованием светлости, совершенным отделением от императорской фамилии и внесением в родословные книги С.-Петербургской губернии; герб их — в XV части «Общего гербовника».

Литература

• Валентин Пикуль очерчивает события вокруг Акинфовой в историческом романе «Битва железных канцлеров»
• Семен Экштут. «Надин, или Роман великосветской дамы глазами тайной политической полиции: По неизданным материалам Секретного архива III Отделения собственной его императорского величества канцелярии». М.: Согласие, 2001
• Семен Экштут. «Тютчев. Тайный советник и камергер», 2011.
• Зоя Белякова. «Вернувшиеся из забвения: История любви герцога Н. М. Лейхтенбергского и Н. С. Акинфовой». М., 2012
• Лейхтенбергский Н. М. «Зачем же противиться неизбежному?»: Письма герцога Николая Лейхтенбергского к матери, вел. кн. Марии Николаевне / Публ., вступ. ст. З. И. Беляковой // Источник. 2003. № 5.

Ссылки

• [ru.rodovid.org/wk/Запись:158007 Надежда Анненкова] на «Родоводе». Дерево предков и потомков

Отрывок, характеризующий Акинфова, Надежда Сергеевна

Начались прения. Бенигсен не считал еще игру проигранною. Допуская мнение Барклая и других о невозможности принять оборонительное сражение под Филями, он, проникнувшись русским патриотизмом и любовью к Москве, предлагал перевести войска в ночи с правого на левый фланг и ударить на другой день на правое крыло французов. Мнения разделились, были споры в пользу и против этого мнения. Ермолов, Дохтуров и Раевский согласились с мнением Бенигсена. Руководимые ли чувством потребности жертвы пред оставлением столицы или другими личными соображениями, но эти генералы как бы не понимали того, что настоящий совет не мог изменить неизбежного хода дел и что Москва уже теперь оставлена. Остальные генералы понимали это и, оставляя в стороне вопрос о Москве, говорили о том направлении, которое в своем отступлении должно было принять войско. Малаша, которая, не спуская глаз, смотрела на то, что делалось перед ней, иначе понимала значение этого совета. Ей казалось, что дело было только в личной борьбе между «дедушкой» и «длиннополым», как она называла Бенигсена. Она видела, что они злились, когда говорили друг с другом, и в душе своей она держала сторону дедушки. В средине разговора она заметила быстрый лукавый взгляд, брошенный дедушкой на Бенигсена, и вслед за тем, к радости своей, заметила, что дедушка, сказав что то длиннополому, осадил его: Бенигсен вдруг покраснел и сердито прошелся по избе. Слова, так подействовавшие на Бенигсена, были спокойным и тихим голосом выраженное Кутузовым мнение о выгоде и невыгоде предложения Бенигсена: о переводе в ночи войск с правого на левый фланг для атаки правого крыла французов.
– Я, господа, – сказал Кутузов, – не могу одобрить плана графа. Передвижения войск в близком расстоянии от неприятеля всегда бывают опасны, и военная история подтверждает это соображение. Так, например… (Кутузов как будто задумался, приискивая пример и светлым, наивным взглядом глядя на Бенигсена.) Да вот хоть бы Фридландское сражение, которое, как я думаю, граф хорошо помнит, было… не вполне удачно только оттого, что войска наши перестроивались в слишком близком расстоянии от неприятеля… – Последовало, показавшееся всем очень продолжительным, минутное молчание.
Прения опять возобновились, но часто наступали перерывы, и чувствовалось, что говорить больше не о чем.
Во время одного из таких перерывов Кутузов тяжело вздохнул, как бы сбираясь говорить. Все оглянулись на него.
– Eh bien, messieurs! Je vois que c'est moi qui payerai les pots casses, [Итак, господа, стало быть, мне платить за перебитые горшки,] – сказал он. И, медленно приподнявшись, он подошел к столу. – Господа, я слышал ваши мнения. Некоторые будут несогласны со мной. Но я (он остановился) властью, врученной мне моим государем и отечеством, я – приказываю отступление.
Вслед за этим генералы стали расходиться с той же торжественной и молчаливой осторожностью, с которой расходятся после похорон.
Некоторые из генералов негромким голосом, совсем в другом диапазоне, чем когда они говорили на совете, передали кое что главнокомандующему.
Малаша, которую уже давно ждали ужинать, осторожно спустилась задом с полатей, цепляясь босыми ножонками за уступы печки, и, замешавшись между ног генералов, шмыгнула в дверь.
Отпустив генералов, Кутузов долго сидел, облокотившись на стол, и думал все о том же страшном вопросе: «Когда же, когда же наконец решилось то, что оставлена Москва? Когда было сделано то, что решило вопрос, и кто виноват в этом?»
– Этого, этого я не ждал, – сказал он вошедшему к нему, уже поздно ночью, адъютанту Шнейдеру, – этого я не ждал! Этого я не думал!
– Вам надо отдохнуть, ваша светлость, – сказал Шнейдер.
– Да нет же! Будут же они лошадиное мясо жрать, как турки, – не отвечая, прокричал Кутузов, ударяя пухлым кулаком по столу, – будут и они, только бы…


В противоположность Кутузову, в то же время, в событии еще более важнейшем, чем отступление армии без боя, в оставлении Москвы и сожжении ее, Растопчин, представляющийся нам руководителем этого события, действовал совершенно иначе.
Событие это – оставление Москвы и сожжение ее – было так же неизбежно, как и отступление войск без боя за Москву после Бородинского сражения.
Каждый русский человек, не на основании умозаключений, а на основании того чувства, которое лежит в нас и лежало в наших отцах, мог бы предсказать то, что совершилось.
Начиная от Смоленска, во всех городах и деревнях русской земли, без участия графа Растопчина и его афиш, происходило то же самое, что произошло в Москве. Народ с беспечностью ждал неприятеля, не бунтовал, не волновался, никого не раздирал на куски, а спокойно ждал своей судьбы, чувствуя в себе силы в самую трудную минуту найти то, что должно было сделать. И как только неприятель подходил, богатейшие элементы населения уходили, оставляя свое имущество; беднейшие оставались и зажигали и истребляли то, что осталось.
Сознание того, что это так будет, и всегда так будет, лежало и лежит в душе русского человека. И сознание это и, более того, предчувствие того, что Москва будет взята, лежало в русском московском обществе 12 го года. Те, которые стали выезжать из Москвы еще в июле и начале августа, показали, что они ждали этого. Те, которые выезжали с тем, что они могли захватить, оставляя дома и половину имущества, действовали так вследствие того скрытого (latent) патриотизма, который выражается не фразами, не убийством детей для спасения отечества и т. п. неестественными действиями, а который выражается незаметно, просто, органически и потому производит всегда самые сильные результаты.
«Стыдно бежать от опасности; только трусы бегут из Москвы», – говорили им. Растопчин в своих афишках внушал им, что уезжать из Москвы было позорно. Им совестно было получать наименование трусов, совестно было ехать, но они все таки ехали, зная, что так надо было. Зачем они ехали? Нельзя предположить, чтобы Растопчин напугал их ужасами, которые производил Наполеон в покоренных землях. Уезжали, и первые уехали богатые, образованные люди, знавшие очень хорошо, что Вена и Берлин остались целы и что там, во время занятия их Наполеоном, жители весело проводили время с обворожительными французами, которых так любили тогда русские мужчины и в особенности дамы.
Они ехали потому, что для русских людей не могло быть вопроса: хорошо ли или дурно будет под управлением французов в Москве. Под управлением французов нельзя было быть: это было хуже всего. Они уезжали и до Бородинского сражения, и еще быстрее после Бородинского сражения, невзирая на воззвания к защите, несмотря на заявления главнокомандующего Москвы о намерении его поднять Иверскую и идти драться, и на воздушные шары, которые должны были погубить французов, и несмотря на весь тот вздор, о котором нисал Растопчин в своих афишах. Они знали, что войско должно драться, и что ежели оно не может, то с барышнями и дворовыми людьми нельзя идти на Три Горы воевать с Наполеоном, а что надо уезжать, как ни жалко оставлять на погибель свое имущество. Они уезжали и не думали о величественном значении этой громадной, богатой столицы, оставленной жителями и, очевидно, сожженной (большой покинутый деревянный город необходимо должен был сгореть); они уезжали каждый для себя, а вместе с тем только вследствие того, что они уехали, и совершилось то величественное событие, которое навсегда останется лучшей славой русского народа. Та барыня, которая еще в июне месяце с своими арапами и шутихами поднималась из Москвы в саратовскую деревню, с смутным сознанием того, что она Бонапарту не слуга, и со страхом, чтобы ее не остановили по приказанию графа Растопчина, делала просто и истинно то великое дело, которое спасло Россию. Граф же Растопчин, который то стыдил тех, которые уезжали, то вывозил присутственные места, то выдавал никуда не годное оружие пьяному сброду, то поднимал образа, то запрещал Августину вывозить мощи и иконы, то захватывал все частные подводы, бывшие в Москве, то на ста тридцати шести подводах увозил делаемый Леппихом воздушный шар, то намекал на то, что он сожжет Москву, то рассказывал, как он сжег свой дом и написал прокламацию французам, где торжественно упрекал их, что они разорили его детский приют; то принимал славу сожжения Москвы, то отрекался от нее, то приказывал народу ловить всех шпионов и приводить к нему, то упрекал за это народ, то высылал всех французов из Москвы, то оставлял в городе г жу Обер Шальме, составлявшую центр всего французского московского населения, а без особой вины приказывал схватить и увезти в ссылку старого почтенного почт директора Ключарева; то сбирал народ на Три Горы, чтобы драться с французами, то, чтобы отделаться от этого народа, отдавал ему на убийство человека и сам уезжал в задние ворота; то говорил, что он не переживет несчастия Москвы, то писал в альбомы по французски стихи о своем участии в этом деле, – этот человек не понимал значения совершающегося события, а хотел только что то сделать сам, удивить кого то, что то совершить патриотически геройское и, как мальчик, резвился над величавым и неизбежным событием оставления и сожжения Москвы и старался своей маленькой рукой то поощрять, то задерживать течение громадного, уносившего его вместе с собой, народного потока.


Элен, возвратившись вместе с двором из Вильны в Петербург, находилась в затруднительном положении.
В Петербурге Элен пользовалась особым покровительством вельможи, занимавшего одну из высших должностей в государстве. В Вильне же она сблизилась с молодым иностранным принцем. Когда она возвратилась в Петербург, принц и вельможа были оба в Петербурге, оба заявляли свои права, и для Элен представилась новая еще в ее карьере задача: сохранить свою близость отношений с обоими, не оскорбив ни одного.
То, что показалось бы трудным и даже невозможным для другой женщины, ни разу не заставило задуматься графиню Безухову, недаром, видно, пользовавшуюся репутацией умнейшей женщины. Ежели бы она стала скрывать свои поступки, выпутываться хитростью из неловкого положения, она бы этим самым испортила свое дело, сознав себя виноватою; но Элен, напротив, сразу, как истинно великий человек, который может все то, что хочет, поставила себя в положение правоты, в которую она искренно верила, а всех других в положение виноватости.
В первый раз, как молодое иностранное лицо позволило себе делать ей упреки, она, гордо подняв свою красивую голову и вполуоборот повернувшись к нему, твердо сказала:
– Voila l'egoisme et la cruaute des hommes! Je ne m'attendais pas a autre chose. Za femme se sacrifie pour vous, elle souffre, et voila sa recompense. Quel droit avez vous, Monseigneur, de me demander compte de mes amities, de mes affections? C'est un homme qui a ete plus qu'un pere pour moi. [Вот эгоизм и жестокость мужчин! Я ничего лучшего и не ожидала. Женщина приносит себя в жертву вам; она страдает, и вот ей награда. Ваше высочество, какое имеете вы право требовать от меня отчета в моих привязанностях и дружеских чувствах? Это человек, бывший для меня больше чем отцом.]
Лицо хотело что то сказать. Элен перебила его.
– Eh bien, oui, – сказала она, – peut etre qu'il a pour moi d'autres sentiments que ceux d'un pere, mais ce n'est; pas une raison pour que je lui ferme ma porte. Je ne suis pas un homme pour etre ingrate. Sachez, Monseigneur, pour tout ce qui a rapport a mes sentiments intimes, je ne rends compte qu'a Dieu et a ma conscience, [Ну да, может быть, чувства, которые он питает ко мне, не совсем отеческие; но ведь из за этого не следует же мне отказывать ему от моего дома. Я не мужчина, чтобы платить неблагодарностью. Да будет известно вашему высочеству, что в моих задушевных чувствах я отдаю отчет только богу и моей совести.] – кончила она, дотрогиваясь рукой до высоко поднявшейся красивой груди и взглядывая на небо.
– Mais ecoutez moi, au nom de Dieu. [Но выслушайте меня, ради бога.]
– Epousez moi, et je serai votre esclave. [Женитесь на мне, и я буду вашею рабою.]
– Mais c'est impossible. [Но это невозможно.]
– Vous ne daignez pas descende jusqu'a moi, vous… [Вы не удостаиваете снизойти до брака со мною, вы…] – заплакав, сказала Элен.
Лицо стало утешать ее; Элен же сквозь слезы говорила (как бы забывшись), что ничто не может мешать ей выйти замуж, что есть примеры (тогда еще мало было примеров, но она назвала Наполеона и других высоких особ), что она никогда не была женою своего мужа, что она была принесена в жертву.
– Но законы, религия… – уже сдаваясь, говорило лицо.
– Законы, религия… На что бы они были выдуманы, ежели бы они не могли сделать этого! – сказала Элен.
Важное лицо было удивлено тем, что такое простое рассуждение могло не приходить ему в голову, и обратилось за советом к святым братьям Общества Иисусова, с которыми оно находилось в близких отношениях.
Через несколько дней после этого, на одном из обворожительных праздников, который давала Элен на своей даче на Каменном острову, ей был представлен немолодой, с белыми как снег волосами и черными блестящими глазами, обворожительный m r de Jobert, un jesuite a robe courte, [г н Жобер, иезуит в коротком платье,] который долго в саду, при свете иллюминации и при звуках музыки, беседовал с Элен о любви к богу, к Христу, к сердцу божьей матери и об утешениях, доставляемых в этой и в будущей жизни единою истинною католическою религией. Элен была тронута, и несколько раз у нее и у m r Jobert в глазах стояли слезы и дрожал голос. Танец, на который кавалер пришел звать Элен, расстроил ее беседу с ее будущим directeur de conscience [блюстителем совести]; но на другой день m r de Jobert пришел один вечером к Элен и с того времени часто стал бывать у нее.
В один день он сводил графиню в католический храм, где она стала на колени перед алтарем, к которому она была подведена. Немолодой обворожительный француз положил ей на голову руки, и, как она сама потом рассказывала, она почувствовала что то вроде дуновения свежего ветра, которое сошло ей в душу. Ей объяснили, что это была la grace [благодать].
Потом ей привели аббата a robe longue [в длинном платье], он исповедовал ее и отпустил ей грехи ее. На другой день ей принесли ящик, в котором было причастие, и оставили ей на дому для употребления. После нескольких дней Элен, к удовольствию своему, узнала, что она теперь вступила в истинную католическую церковь и что на днях сам папа узнает о ней и пришлет ей какую то бумагу.
Все, что делалось за это время вокруг нее и с нею, все это внимание, обращенное на нее столькими умными людьми и выражающееся в таких приятных, утонченных формах, и голубиная чистота, в которой она теперь находилась (она носила все это время белые платья с белыми лентами), – все это доставляло ей удовольствие; но из за этого удовольствия она ни на минуту не упускала своей цели. И как всегда бывает, что в деле хитрости глупый человек проводит более умных, она, поняв, что цель всех этих слов и хлопот состояла преимущественно в том, чтобы, обратив ее в католичество, взять с нее денег в пользу иезуитских учреждений {о чем ей делали намеки), Элен, прежде чем давать деньги, настаивала на том, чтобы над нею произвели те различные операции, которые бы освободили ее от мужа. В ее понятиях значение всякой религии состояло только в том, чтобы при удовлетворении человеческих желаний соблюдать известные приличия. И с этою целью она в одной из своих бесед с духовником настоятельно потребовала от него ответа на вопрос о том, в какой мере ее брак связывает ее.
Они сидели в гостиной у окна. Были сумерки. Из окна пахло цветами. Элен была в белом платье, просвечивающем на плечах и груди. Аббат, хорошо откормленный, а пухлой, гладко бритой бородой, приятным крепким ртом и белыми руками, сложенными кротко на коленях, сидел близко к Элен и с тонкой улыбкой на губах, мирно – восхищенным ее красотою взглядом смотрел изредка на ее лицо и излагал свой взгляд на занимавший их вопрос. Элен беспокойно улыбалась, глядела на его вьющиеся волоса, гладко выбритые чернеющие полные щеки и всякую минуту ждала нового оборота разговора. Но аббат, хотя, очевидно, и наслаждаясь красотой и близостью своей собеседницы, был увлечен мастерством своего дела.
Ход рассуждения руководителя совести был следующий. В неведении значения того, что вы предпринимали, вы дали обет брачной верности человеку, который, с своей стороны, вступив в брак и не веря в религиозное значение брака, совершил кощунство. Брак этот не имел двоякого значения, которое должен он иметь. Но несмотря на то, обет ваш связывал вас. Вы отступили от него. Что вы совершили этим? Peche veniel или peche mortel? [Грех простительный или грех смертный?] Peche veniel, потому что вы без дурного умысла совершили поступок. Ежели вы теперь, с целью иметь детей, вступили бы в новый брак, то грех ваш мог бы быть прощен. Но вопрос опять распадается надвое: первое…