Ак-Коюнлу

Поделись знанием:
Перейти к: навигация, поиск
Ак-Коюнлу
1468 — 1501 годы


Флаг
Столица Диярбакыр (1453-1471)
Тебриз (1468–1478 г.)
Багдад
Язык(и) Огузский, арабский, персидский, курдский, армянский[1]
Религия Ислам, суннитского толка[2][3][4]
Преемственность
Кара-Коюнлу
Сефевиды
К:Появились в 1468 годуК:Исчезли в 1501 году

Ак-Коюнлу́ (тюрк. дословно «белобаранные»[2][5][6], от „ак“ — белый и „коюн“ — баран) — племенная конфедерация туркоманских племён[2][7][8], под главенством племени баяндур, которые правили в восточной Анатолии и западном Иране до завоевания Сефевидами в 15011503 годах[9]. Название «Ак-Коюнлу» носит условный характер, по родовой тамге племени баяндур — «Ак-Коюн» (белый баран). В Византийских источниках эту династию называют Аспропробатидами.





История племени

Впервые туркоманские[10] племена Ак-Коюнлу упоминаются в византийских хрониках 1340 года, когда они кочевали в восточной Анатолии. В это время многие их вожди брали себе в жёны византийских принцесс, в том числе известный представитель династии Узун-Хасан.

К концу периода Ильханидов в середине XIV века огузские племена Ак-Колюнлу кочевали на летних пастбищах в Армении[2], в частности верховьях реки Тигр и зимних пастбищах между городами Диярбакыр и Ойвас. Ещё с конца XIV века Ак-Коюнлу вело постоянные войны с другим объединением огузских кочевых племён Кара-Коюнлу. Ведущим племенем Ак-Коюнлу было племя баяндур[11]. История племени восходит к Баяндур-хану, основателю одному из двадцати четырёх огузских племён и внуку легендарного Огуз-хана.

В XIV веке происходили частые вооружённые столкновения между войсками Трапезундской империи и вооружёнными отрядами племени Ак-Коюнлу. И лишь в 1352 году был заключён мир. Мария Комнина, сестра правителя Трапезунда Алексея III, была выдана замуж за сына лидера племени Ак-Коюнлу Фахр-аль-ад-Дина Гутлу. Этот брак положил конец частым набегам в пределы Трапезунтской империи со стороны огузов Ак-Коюнлу, а впоследствии положил основу союзным отношениям между двумя государствами. В 1389 году власть перешла от Фахр-аль-ад-Дина Гутлу к его сыну Ахмеду, но вследствие безрассудства последнего его сменил родной брат Кара Осман. Согласно Энциклопедии Ираника, именно Кара Осман считается реальным основателем государства Ак-Коюнлу.

В 1402 году Тамерлан даровал им всю область вокруг Диярбакыра (в верховьях р. Тигр на востоке современной Турции). Долгое время им не удавалось расширить свои владения, так как они сдерживались родственными им племенами Кара-Коюнлу. К 1435 году племена Ак-Коюнлу, воспользовавшись ослаблением государства Кара-Коюнлу, значительно расширили свои владения, установили свою власть в Армении и вторглись во владения египетских мамлюков, что привело к началу конфликта с ранее дружественным Египетским султанатом. Таким образом, в годы правления Кара Османа конфедерация племён значительно увеличила количество контролируемых территорий и привлекла на свою сторону ещё ряд племён. Наряду с доминирующей ролью туркманской военной элиты усиливался бюрократический аппарат ирано-исламского типа.

После смерти Кара Османа началась борьба за правопреемство власти, в итоге которого лидером племён стал назначенный преемником Али, который не смог удержать власть и отправился в добровольное изгнание в Египет. Его сменил наиболее внушительный из племенных вождей его брат Хамза, но и он умер в 1444 году. После этого власть перешла к Джахангиру, который после долгих военных междоусобиц признал в 1452 году сюзеренитет от правителя Кара-Коюнлу Джаханшаха. Мирный договор был заключён без ведома младшего брата Джахангира — Хасана, известного как Узун-Хасан (тюрк. — «Длинный Хасан»), который посчитал этот шаг брата предательством. Узун Хасан пошёл войском на своего брата Джахангира, армию которого с лёгкостью одолел, после чего возобновил войну с Кара-Коюнлу. В этот период огузы Ак-Коюнлу были союзниками Тимура, а после него Шахруха, в борьбе против огузов Кара-Коюнлу, пока в 1459 году правитель Кара-Коюнлу Джаханшах не заключил союз с тимуридским султаном Абу Саидом. У племён Ак-Коюнлу были конфликтные отношения с Османской империей и тесные союзнические отношения с греческой Трапезундской империей. Трапезунд служил торговым портом для владений Ак—Коюнлу[12]. Женой Узун Хасана была дочь трапезундского правителя Феодора Деспине Хатун.

В 1467 году произошла Мушская битва между войсками Узун Хасана и Джаханшаха. Победа Узун Хасана положила конец существованию государства Кара-Коюнлу и ознаменовала рождение нового государства — Ак-Коюнлу, в состав которого впоследствии вошли территории современного Азербайджана, северо-западного Ирана, (Иранский Азербайджан), а также территории современной Армении, северная часть Курдистана, Ирака, иранские провинции Хузистан, Фарс и Керман[9][цитата не приведена 3350 дней][12][цитата не приведена 3350 дней](недоступная ссылка) Проверено 26 января 2015.. Остатки племён Кара-Коюнлу влились в состав племён Ак-Коюнлу[12](недоступная ссылка) Проверено 26 января 2015..

История государства

В. М. Жирмунский, подробно изучивший связи туркменских династий Ак-коюнлу и Кара-коюнлу с двором трапезундских императоров, отмечает, что Узун-Хасан (1453-1478) был третьим по счету (после Кутлу-бека Ак-коюнлу, умершего в 1387-1389) представителем династии Ак-коюнлу, вступившем в брак с трапезундской царевной. Кутлу-бек в 1352 женился на Марии, сестре трапезундского императора Алексиса III, правившего в Крымском княжестве Феодоро, после чего Марию звали Деспина-Хатунь” (24, с. 127).

Основание государства, военные походы и завоевания

В 1467 году Узун-Хасан (правил в 14531478 годах) во главе племён Ак-Коюнлу, вступив в союз с государством Тимуридов, разгромил своих соперников — государство Кара-Коюнлу («чёрнобаранных»), овладел Арменией, Западным Ираном и Ираком и создал государство[13][14]. Отношение Узун-Хасана к христианскими соседям было двойственным: он захватывает все новые земли, совершает набеги на Грузию, но в то же время, возобновляет свою дружбу с правящим домом Трапезунда, образуя с ними союз против Османской империи. Решающим фактором, предостерегшим его от прямых военных столкновений с турками-османами, было явное военное превосходство последних и произошедшее в 1461 году взятие Трапезунда султаном Мехмедом II. Это заставляет Узун-Хасана перенаправить свои военные силы на другие фронты, в 1462 году он завоёвывает Хасанкейф, последний оплот Айюбидов, в 1465 году — крепость Карпут (Карпузлу), совершает военные походы в Керман и Фарс. В 1468 году он захватывает Иранский Азербайджан и переносит столицу государства в Тебриз[9].

Впоследствии отношения с Османской империей ещё более осложняются и приводят к очередному военному противостоянию. Военные действия государства Ак-Коюнлу против османских правителей, в конечном счёте, были неудачны. В 1472 году войска Ак-Коюнлу вторглись в османские владения, захватили Сивас и Кайсери, однако затем были отброшены османскими войсками на старые позиции. 1 августа 1473 года Узун-Хасан разбил османов в Малатье. 11 августа 1473 года войско Узун-Хасана было разбито османскими турками в битве при Терджане (битва при Отлугбели), в верховьях реки Евфрат. Причинами неудачи были слабая артиллерия, нехватка огнестрельного оружия, а также устаревшие формы организации войска Ак-Коюнлу, которое представляло собой ополчение кочевых племён, выступающих в поход с семьями, рабами и скотом, причём поход был одновременно пере­кочёвкой. Османские же войска уже тогда были хорошо организованы, обладали сильной артиллерией и были оснащены мушкетами. Союзник Ак-Коюнлу, Венецианская республика, пыталась организовать доставку огнестрельного оружия и пушек Узун Хасану, но венецианские пушки по пути следования были захвачены частью османскими турками, частью курдскими феодалами[9][12].

При Узун-Хасане государство Ак-Коюнлу достигло своего зенита. Он был первым из правителей конфедерации племён, который объявил себя независимым султаном, и в подтверждение своего статуса стал ежегодно посылать с паломниками в Мекку „мэхмэл“ (помеченную парчу). Несмотря на гонения на шиитов, Узун-Хасан поддерживал тесные отношения с суфийскими дервишами, и выдал одну из своих дочерей за вождя тюркского племени кызылбашей, лидера ардебильского ордена «Сефевийе» шейха Гейдара, отца Исмаила Сефевида. Ссылаясь на это, Энциклопедия «Ираника», отмечает сомнительность предположений о наличии явных религиозно-сектовых противоречий между суннитским государством Ак-Коюнлу и шиитскими Кара-Коюнлу и Сефевидами[9].

После смерти Узун-Хасана в 1478 году, к власти приходит его сын, султан Якуб. При Якубе продолжилась финансовая реформа, были отменены прежние земельные привилегии духовной и военной знати, а в 1489 году было проведено новое кадастровое описание земель. Эти меры вызвали резкое недовольство у духовных деятелей и военных феодалов. В 1490 году султан Якуб внезапно умер, причиной смерти стало отравление ядом. Смерть Якуба положила конец проведению реформ, инициированных воспитателем и советником султана Кази Сейфаддин Исой, который после смерти султана был предан казни своим личным врагом, тюркским эмиром Суфи Халилом.

С 1490 года по 1497 год, в государстве к власти приходили Байсангур-хан, сын султана Якуба, и Рустам-хан. В 1497 году их сменяет последний из султанов Ак-Коюнлу, султан Ахмед, который пытался предотвратить распад государства путём ослабления мощи и влияния тюркских кочевых феодалов — главных носителей феодальной раздроб­ленности. Он казнил некоторых из них и отменил все сделанные его предшественниками пожалования. В борьбе с кочевой знатью султан Ахмед опирался на другую группу класса феодалов — иранскую гражданскую бюрократию. Желая обеспечить себе сочувствие крестьянской массы, Ахмед провёл налоговую реформу, сохранив только шариатские подати и отменив иные подати и повинности. Все эти меры раздражили кочевых феодалов, которые в итоге подняли мятеж в Ираке и Фарсе. Султан Ахмед погиб в битве с мятежниками близ Исфахана, все его указы были немедленно отменены. В борьбе за власть началась новая волна племенных междоусобиц и в 1500 году владения Ак-Коюнлу были разделены между двумя племенными лидерами: Алвенд получил Азербайджан и Армению, а Мурад — Ирак и Фарс[12].

Экономика

Несмотря на проводимую Узун-Хасаном политику экономических и земельных реформ, экономика переживала упадок. Это отмечал и венецианский посол Амброджо Контарини, который был поражён слабой населённостью и бесплодием сельских местностей Иранского Азербайджана и Персидского Ирака, а также дороговизной «жизненных припасов». Так как главной причиной деградации сельского хозяйства был рост податей в предшест­вующие десятилетия, Узун Хасан провёл налоговую реформу и упорядочил свод налоговых податей, был издан новый устав — «Гануннамэ». Текст его не сохранился, известно лишь, что были установлены точно фиксированные ставки позе­мельной подати, размер налога (тамги) был установлен в размере 5% от стоимости товаров. После смерти Узун Хасана финансовые чиновники мало считались с установленными нормами[12]. Городская элита приобретала всё большее влияние на административное управление, вместе с тем она по-прежнему была отстранена от участия в военных функциях. Этнический и социальный разрыв между тюркскими кочевыми воинами и иранскими оседлыми жителями оставался непреодолимым, и это также мешало полноценному политико-экономическому росту государства[2]. Финансовые доходы Ак-Коюнлу обеспечивались от налогов и сборов, взимаемых с оседлого населения: армян, курдов, арабов, а также сборов, собранных вдоль основных торговых маршрутов через Восточную Анатолию[2].

Внешняя политика

Государство Ак-Коюнлу играло значительную роль и в международной политике. При дворе Узун Хасана, в Тебризе, постоянно находились венецианские послы — Катерино Дзено, Барбаро, Амброджо Контарини, появлялись послы Венгрии и Польши и посол московского князя Ивана III итальянец Марко Россо, который вёл переговоры о совместных действиях Ак-Коюнлу и Великого княжества Московского против Золотой Орды. В 1463 году Венеция, Римский папа, Венгрия заключили с государством Ак-Коюнлу союз против Османской империи и образовали антиосманскую лигу, в которую позже вошли Неаполитанское королевство и Кипрское королевство. Антиосманская лига не оправдала ожиданий, которые на неё возлагались, из-за сильных различий интересов входивших в её состав государств. Это также объяснялось территориальной разрозненностью и отдалённостью союзников и отсутствием единого стратегического плана действий коалиции.[12]

Падение государства

При преемниках Узун Хасана обнаружилась внутренняя слабость государства Ак-Коюнлу. В результате роста феодальной раздробленности и отсутствия прочных экономических связей между отдельными областями начались нескончаемые междоусобные распри между кочевыми феодалами. Военная знать и феодалы (беки) пытались воздвигнуть на султанский престол царевичей (ханов) из потомков Узун Хасана, чтобы тем самым косвенно управлять государством, и в итоге за четверть века после смерти Узун-Хасана сменилось десять султанов. Несмотря на брачные узы, связывавшие правителей Ак-Коюнлу с Сефевидами, отношения между ними были натянутыми, а в Восточной Анатолии, владениях суннитского Ак-Коюнлу, вовсю шла пропаганда шиизма. Всё это привело к военным столкновениям между ними и войсками одного из последних правителей Ак-Коюнлу, Алвенда, которые были побеждены кызылбашами Сефевидов. Войско другого правителя, Мурада, было разгромлено османскими войсками. Ослабленное к концу XV века феодальными междоусобицами и народными волнениями, государство Ак-Коюнлу было окончательно разгромлено в 1501 году кызылбашами во главе с Исмаилом Сефевидом (являвшимся внуком Узун Хасана по материнской линии), основавшим государство Сефевидов, к которому и перешли все территориальные завоевания государства Ак-Коюнлу[11][12].

Армия

Военная организация Ак-коюнлу вобрала в себя элементы и принципы организации войска как кочевых, так и оседлых цивилизаций средневекового Востока. По сути в регионе средневекового Ближнего Востока и Передней Азии, она была последней армией монгольского образца. Организационно она делилась на две части: гвардию правителя — горчу, и наиболее многочисленная часть, феодальное конное ополчение — черик[15].

Гвардия — горчу комплектовалась путём рекрута воинов из наиболее преданных племен, в первую очередь из племени Баяндур. Общая численность гвардии составляло примерно около 2,5 тыс. воинов[15]. Из числа гвардейцев-горчу выделялась личная охрана и телохранители правителя — бой-нукеры. Во главе гвардии стоял — горчу-баши.

Вторая и наиболее многочисленная и основная часть войска — черик, представляло из себя ополчение подвластных племен. Черик также делился на две части. Первую и основную часть составляло конное ополчение, вторую пехота и вспомогательные войска. Конное ополчение составлялось из войск вилайетов (областей) и племенных ополчений кочевых племен. Основой черика из вилайетов, были воины-мулазимы которые получали землю во владение, за счёт которой должны были приобретать воинскую амуницию[15]. Численность войск вилайетов была различна в зависимости от уровня его развития, получаемых доходов и численности военнообязанного сословия и пригодных для службы людей. В случае если феодал приводил войска меньше, чем позволялось его возможностями и ресурсами, то таковой феодал мог лишиться своих владений.

Пехота не играла важной роли, будучи вспомогательным видом войск для фортификационных и осадных работ, а также в качестве войск охранения и гарнизонной службы. Пехота комплектовалась в основном из местного оседлого населения, и делилась на землекопов- билдаран, топорников-табардаран, сапёров-набегчи. С 80-х годов XV, пехоты также использовались в качестве нефтеметалей и артиллеристов[15].

Оценка численности войска Ак-коюнлу в источниках, имеет лишь небольшие различия, и в основном сходятся по данным[15]. Так Амброджио Контарини сообщает что у Узун-Гасана было 50,000 конного войска. Во время похода на Грузию Узун-гасан имел 10,000 конного войска, и 10,000 «идущих следом» (вспомогательные войска). Катерино Дзено сообщает, что войско Узун-Гасана в 1473 составляло 40,000 воинов и 60,000 вспомогательных войск-гуллугчу. Иософат Барбаро в 1472 году насчитал у выступившего в поход войска 25,000 всадников, 3,000 пехотинцев мечами и луками, 2,000 гулямов с луками, и 1,000 гулямов с мечами. Афанасий Никитин сообщает о 40,000 войске у Ак-коюнлу. Автор XVI века Хасан-бек Румлу сообщал что Узун-Гасан имел 25,000 конного войска, из которых 5,000 были тяжеловооружёнными. В среднем подсчёты показывают что войско Ак-кюнлу имело около 40,000-46,000 конного ополчения, 6,000 пехоты, 2,5 тыс. гвардейцев-горчу, и 5,000-7,0000 воинов гарнизонов и охраны городов[15].

Главнокомандующий войском был сам султан, командующим выступающего в поход войска — лешкер-и бируни (внешнее войско) — амир-аль-умара (эмир всех эмиров) являвшимся вторым должностным лицом в государстве. Войско было устроено по десятичному, монгольскому типу, и делилось на десять тысяч (тумены) — это были в основном войск вилайетов, тысячи, сотни, и десятки. Однако численность отрядов зачастую была меньше или больше, чем следовало из названия. Так онбаши (главы десятки) в конном ополчении, имел в отряде не десять воинов, а значительно больше. Это исходило от специфики, так счет велся воинам передней линии отряда, тяжеловооружённой кавалерии, а конные вассалы — мулазимы при этом в счет не брались. Каждый тяжеловооружённый конный воин — пушандар, мог иметь от двух до десяти мулазимов-вассалов: оруженосцев и обслуги. В войске была налаженная разведывательная и почтовая служба. Связь осуществлялась чапарами (гонцы), азабами (курьеры) и ямчы (почтовая служба)[15].

Подготовка воинов была классической, номадической. По исполнении трёх лет, ребёнка торжественно сажали на коня, до семи лет он игрался и обучался на деревянно оружии. С семи лет ребёнку вручали уже металлическое оружие и детские доспехи, владеть которым он обучался. С десяти лет, ребёнка обучали непосредственно военному делу. Обучение делилось как на практическую часть, так и теоретическую. Для этого пользовались многочисленными трактатами по военному делу: фурусиййа («рыцарские трактаты»), силах (трататы об оружии), харбиййа (трактаты по военному делу, его истории), римаййа (трактаты по стрельбе из лука), хиял (трактаты по венной хитрости)[15]. С 14 лет подготовленный юноша записывался в конную свиту пушандара (тяжеловоруженного конного воина) и участвовал в начале как оруженосец в военных походах. К 17-18 годам, юноши были уже профессиональными воинами. К 20 годам, при заслугах и проявив себя в военных кампаниях, воин записывался в список дивана ка претендент на получение собственного земельного надела. Весомую роль в подготовке воинов играла охота, и участие военно-спортивных играх и состязаниях, такие как скачки, човган (предок конного поло), джарге (ряды) — загонная охота. Резко контрастировала с высоким уровнем подготовки кавалерии, уровень подготовки пехоты, который носил крайне низкий, поверхностный характер. Единственным исключением было подготовка лучников, которых также обучали с детских лет[15].

Армения под властью Ак-Коюнлу

К концу периода Ильханидов, в середине XIV века, племя Ак-Коюнлу мигрировала между летними пастбищами в Армении, в округе Синира к востоку от Байбурта и зимними пастбищами в округе Киги, Палу и Эграни в Диярбакыре[9]. До свержения Кара-Коюнлу, Ак-Коюнлу контролировали все армянские земли к западу от озерa Ван до реки Евфрат[16].

После разгрома державы Кара-Коюнлу и гибели её последних правителей Джаханшаха в 1467 году и его сына, Али, в 1468, Ак-Коюнлу стали бесспорными правителями Армении, северной Месопотамии и Ширвана. Хотя изначально армянские первоисточники видели в падении власти Кара-Коюнлу как избавление от гнетущего налогообложения и вымогательств предыдущего полувека, и несмотря на то что Узун-Хасан, в попытке рационализации налоговых сборов, издал «Кануннаме» (свод правил) в котором были изложены налоговые ставки и принципы их сборов, армяне со временем осознали, что с приходом Ак-Коюнлу репрессий и налогов не стало меньше чем при предыдущей династии. Кроме того, во времена Узун Хасана, были введены ограничения на церковную деятельность, а христиане были обязаны носить синий знак для идентификации. Полный решимости искоренить все полунезависимые владения на своих землях, Узун-Хасан напал на Битлис, оплот власти курдских эмиров контролирующих области примыкающие к озеру Ван. Им были взяты как собственно Битлис так и Ахлат, земли к югу от них и в Джезире[17].

В 1472 году, начиная с Тарона, Узун-Хасан реализует удачную компанию на Терджан, Эрзинджан и Токат, после чего выступает против Караманидов, однако в ряде сражений против Османской империи, он был побеждён и чуть не погиб. Дабы компенсировать свои неудачи на турецком фронте, в 1476—1477 годах Узун-Хасан предпринял жестокую атаку на северного соседа, Грузию, в ходе которого многие армяне были убиты в занятом им Тифлисе. На протяжении всех этих военных компаний деньги на оснащение армии и управление военными делами получались от тяжёлого налогообложения местного населения, основная тяжесть которого легла на плечи армян[17].

После смерти Узуню-Хасана, в 1478 году трон унаследовал его сын Якуб, который вскоре столкнулся с новой угрозой, на этот раз с востока, исходящей от Сефийских шейхов Ардебиля (Сефевидов) на северо-западе Ирана. Шииты по вере, шейхи оказывали сильное моральное влияние на различные туркменские племена. В 1488 году Якуб напал на Ардебиль, победил союзников Сефевидов, кызылбашей, и убил шейха, чьи малолетние дети укрылись у армянских монахов в Ахтамаре. Одним из этих детей был Исмаил, будущий основатель шахской династии Сефевидов в Персии[17][18].

Во время правления Якуба ухудшилось положение последних остатков армянского феодализма. Усилились гонения и насильственная апостасия, земли армянских феодалов были конфискованы и в ходе XV века армянская феодальная система потеряла всё свою политическую силу. Несмотря на упорное сопротивления, многие феодалы ради сохранения своих имущественных прав, в конце концов сдавались и принимали ислам. С другой стороны, те, кто ценою больших материальных жертв пытались сохранить свои владения, постепенно снизились до состояния мелких собственников либо же вовсе были изгнаны из рядов феодалов землевладельцев и переместились в сферу торговли и коммерции. Кроме того, поскольку монашеское землевладение было терпимо, многие из последних представителей армянских феодальных семей, чтобы сохранить последние остатки своей власти, "жертвовали" своё имущество монастырям и принимали монашеские обеты, пытаясь отстоять права на свою собственность и чтобы сохранить доминирующую позицию по отношению к армянскому рабочему классу[19]. Горстка малых дворян или ветвей больших домов, такие как князья Хачена, сохранили свои владения в горах Карабаха и Сюника. Одновременно ряд курдских племен из Персии и Сирии переселились в Армению вдобавок к уже прибывшим в регион ранее соотечественникам[16]. По сообщению армянских источников, во времена правления Якуба христианам запрещалось использовать седла или звонить в колокола, и они должны были носить белый пояс как знак идентификации[17].

Якуб умер в 1490 году. После двух лет междоусобиц, внук Узун-Хасана Рустам, в течение последующих пяти лет взял власть в свои руки. В 1497, он был убит возле Джульфы от соперников из рода Ак-Коюнлу. В следующем году, власть удалось захватить другому внуку Узун-Хасана, Алванду. Но в 1499, царство было разделено на две части — Алванд получил Армению и Ширван а его брата Мухаммад, северную Месопотамию и Ирак[17]. Династия Ак-Коюнлу было свергнуто Сефевидами в самом начале XVI века, их владения в том числе и Армения перешли к последним.

Несмотря на экономические трудности, в период владычества Ак-Коюнлу в стране был восстановлен порядок, и мир вернулся в Армению, что позволило населению восстановиться перед новым раундом войн на этот раз между Сефевидами и Османами[16].

См. также

Напишите отзыв о статье "Ак-Коюнлу"

Примечания

  1. Кембриджская история Ирана (The Cambridge History of Iran), том VI, стр. 154:
  2. 1 2 3 4 5 6 Quiring-Zoche, R., [www.iranicaonline.org/articles/aq-qoyunlu-confederation "AQ QOYUNLŪ"], Encyclopedia Iranica, <www.iranicaonline.org/articles/aq-qoyunlu-confederation>. Проверено 29 октября 2009. 
  3. Michael M. Gunter, Historical dictionary of the Kurds (2010), p. 29
  4. Michael M. Gunter. Historical dictionary of the Kurds. — Scarecrow Press, 2004. — С. 3. — ISBN 0810848708, 9780810848702.
  5. Петрушевский И. П. Очерки по истории феодальных отношений в Азербайджане и Армении в XVI - начале XIX вв. — Л., 1949. — С. 35.
  6. Рыжов К. В. Ак-Коюнлу // Все монархи мира. Мусульманский Восток. VII—XV вв. — М. : Вече, 2004. — ISBN 5-94538-301-5.</span>
  7. [www.iranicaonline.org/articles/araxes-river#pt2 Araxes river] — статья из Encyclopædia Iranica. W. B. Fisher, C. E. Bosworth:
  8. V. Minorsky. Bulletin of the School of Oriental and African Studies, Vol. 17, No. 3 (1955), pp. 449-462:
  9. 1 2 3 4 5 6 [www.iranica.com/articles/aq-qoyunlu-confederation R. Quiring-Zoche. «AQ QOYUNLŪ», Encyclopedia Iranica]
  10. Туркоман и туркмен, несмотря на то, что имеют сходное название и смысл, от турк(о)-тюрк и мен- человек (наименование, данное тюркам мусульманам в Иране), в действительности носят различные значения. Туркоманы — это собирательное название всех огузов-мусульман, а туркмен — только та часть огузов, которая осела на территории современного Туркменистана
  11. 1 2 [books.google.com/books?id=mKpz_2CkoWEC&pg=PR26&dq=Bosworth,+Clifford.+The+New+Islamic+Dynasties,+1996.&hl=ru&ei=sJSmTdm_GIuaOuijuOoJ&sa=X&oi=book_result&ct=result&resnum=1&ved=0CC0Q6AEwAA#v=onepage&q&f=false Clifford Edmund Bosworth. «The new Islamic dynasties: a chronological and genealogical manual». — Edinburgh University Press, 2004 — p. 275-276 —ISBN 0-7486-2137-7]
  12. 1 2 3 4 5 6 7 8 [www.i-u.ru/biblio/archive/pigulevskaja_istorija/05.aspx Пигулевская И.В., Якубовский А.Ю., Петрушевский И.П., Строева Л.В., Беленицкий А.М.. "История Ирана с древнейших времен до конца XVIII века." Глава 19. Западный Иран и сопредельные области во второй половине XV в., 1958.]
  13. [society.polbu.ru/vasiliev_easthistory/ch68_i.html Л. С. Васильев. История Востока Позднесредневековый Иран. Государство Сефевидов]
  14. В Византийских источниках эту династию называют Аскропробатидами.
  15. 1 2 3 4 5 6 7 8 9 Агаев Ю. Ш., Ахмедов С. А. «Ак-коюнлу — османская война» Баку. Изд. «Элм» 2006.
  16. 1 2 3 George A. Bournoutian «A Concise History of the Armenian People» (5th revised edition), стр. 114, Mazda Publisher, 2006
  17. 1 2 3 4 5 Kouymjian, Dickran (1997). "Armenia from the Fall of the Cilician Kingdom (1375) to the Forced Migration under Shah Abbas (1604)" in «[books.google.am/books/about/The_Armenian_People_From_Ancient_to_Mode.html?id=s2ByErk19DAC&redir_esc=y The Armenian People From Ancient to Modern Times, Volume II: Foreign Dominion to Statehood: The Fifteenth Century to the Twentieth Century]». Richard Hovannisian (ред.) New York: Palgrave Macmillan. стр. 1—50 из 512. ISBN 1-4039-6422-X
  18. Robert H. Hewsen. Armenia: A Historical Atlas. — University of Chicago Press, 2001. — P. 144. — 341 p. — ISBN 0226332284, ISBN 9780226332284.
  19. Энциклопедия Ираника. Статья: [www.iranicaonline.org/articles/armenia-vi ARMENIA AND IRAN vi. Armeno-Iranian relations in the Islamic period]
  20. </ol>

Литература

  • А. Мюллер. История ислама. М. Астрель. 2004. т.3-4.
  • К. Рыжов. Мусульманский восток VIII—XV век. М. Вече. 2005
  • Bosworth, Clifford. The New Islamic Dynasties, 1996.
  • Morby, John. Oxford Dynasties of the World, 2002.
  • [www.vostlit.info/Texts/rus10/Kontarini/frametext1.htm Амброджо Контарини. "Путешествие в Персию"]

Ссылки

  • [persian.sufism.ru/ История Ак-Коюнлу]

Отрывок, характеризующий Ак-Коюнлу

– Пошел вперед, Захар! – крикнул Николай кучеру отца, чтобы иметь случай перегнать его на дороге.
Тройка старого графа, в которую сел Диммлер и другие ряженые, визжа полозьями, как будто примерзая к снегу, и побрякивая густым колокольцом, тронулась вперед. Пристяжные жались на оглобли и увязали, выворачивая как сахар крепкий и блестящий снег.
Николай тронулся за первой тройкой; сзади зашумели и завизжали остальные. Сначала ехали маленькой рысью по узкой дороге. Пока ехали мимо сада, тени от оголенных деревьев ложились часто поперек дороги и скрывали яркий свет луны, но как только выехали за ограду, алмазно блестящая, с сизым отблеском, снежная равнина, вся облитая месячным сиянием и неподвижная, открылась со всех сторон. Раз, раз, толконул ухаб в передних санях; точно так же толконуло следующие сани и следующие и, дерзко нарушая закованную тишину, одни за другими стали растягиваться сани.
– След заячий, много следов! – прозвучал в морозном скованном воздухе голос Наташи.
– Как видно, Nicolas! – сказал голос Сони. – Николай оглянулся на Соню и пригнулся, чтоб ближе рассмотреть ее лицо. Какое то совсем новое, милое, лицо, с черными бровями и усами, в лунном свете, близко и далеко, выглядывало из соболей.
«Это прежде была Соня», подумал Николай. Он ближе вгляделся в нее и улыбнулся.
– Вы что, Nicolas?
– Ничего, – сказал он и повернулся опять к лошадям.
Выехав на торную, большую дорогу, примасленную полозьями и всю иссеченную следами шипов, видными в свете месяца, лошади сами собой стали натягивать вожжи и прибавлять ходу. Левая пристяжная, загнув голову, прыжками подергивала свои постромки. Коренной раскачивался, поводя ушами, как будто спрашивая: «начинать или рано еще?» – Впереди, уже далеко отделившись и звеня удаляющимся густым колокольцом, ясно виднелась на белом снегу черная тройка Захара. Слышны были из его саней покрикиванье и хохот и голоса наряженных.
– Ну ли вы, разлюбезные, – крикнул Николай, с одной стороны подергивая вожжу и отводя с кнутом pуку. И только по усилившемуся как будто на встречу ветру, и по подергиванью натягивающих и всё прибавляющих скоку пристяжных, заметно было, как шибко полетела тройка. Николай оглянулся назад. С криком и визгом, махая кнутами и заставляя скакать коренных, поспевали другие тройки. Коренной стойко поколыхивался под дугой, не думая сбивать и обещая еще и еще наддать, когда понадобится.
Николай догнал первую тройку. Они съехали с какой то горы, выехали на широко разъезженную дорогу по лугу около реки.
«Где это мы едем?» подумал Николай. – «По косому лугу должно быть. Но нет, это что то новое, чего я никогда не видал. Это не косой луг и не Дёмкина гора, а это Бог знает что такое! Это что то новое и волшебное. Ну, что бы там ни было!» И он, крикнув на лошадей, стал объезжать первую тройку.
Захар сдержал лошадей и обернул свое уже объиндевевшее до бровей лицо.
Николай пустил своих лошадей; Захар, вытянув вперед руки, чмокнул и пустил своих.
– Ну держись, барин, – проговорил он. – Еще быстрее рядом полетели тройки, и быстро переменялись ноги скачущих лошадей. Николай стал забирать вперед. Захар, не переменяя положения вытянутых рук, приподнял одну руку с вожжами.
– Врешь, барин, – прокричал он Николаю. Николай в скок пустил всех лошадей и перегнал Захара. Лошади засыпали мелким, сухим снегом лица седоков, рядом с ними звучали частые переборы и путались быстро движущиеся ноги, и тени перегоняемой тройки. Свист полозьев по снегу и женские взвизги слышались с разных сторон.
Опять остановив лошадей, Николай оглянулся кругом себя. Кругом была всё та же пропитанная насквозь лунным светом волшебная равнина с рассыпанными по ней звездами.
«Захар кричит, чтобы я взял налево; а зачем налево? думал Николай. Разве мы к Мелюковым едем, разве это Мелюковка? Мы Бог знает где едем, и Бог знает, что с нами делается – и очень странно и хорошо то, что с нами делается». Он оглянулся в сани.
– Посмотри, у него и усы и ресницы, всё белое, – сказал один из сидевших странных, хорошеньких и чужих людей с тонкими усами и бровями.
«Этот, кажется, была Наташа, подумал Николай, а эта m me Schoss; а может быть и нет, а это черкес с усами не знаю кто, но я люблю ее».
– Не холодно ли вам? – спросил он. Они не отвечали и засмеялись. Диммлер из задних саней что то кричал, вероятно смешное, но нельзя было расслышать, что он кричал.
– Да, да, – смеясь отвечали голоса.
– Однако вот какой то волшебный лес с переливающимися черными тенями и блестками алмазов и с какой то анфиладой мраморных ступеней, и какие то серебряные крыши волшебных зданий, и пронзительный визг каких то зверей. «А ежели и в самом деле это Мелюковка, то еще страннее то, что мы ехали Бог знает где, и приехали в Мелюковку», думал Николай.
Действительно это была Мелюковка, и на подъезд выбежали девки и лакеи со свечами и радостными лицами.
– Кто такой? – спрашивали с подъезда.
– Графские наряженные, по лошадям вижу, – отвечали голоса.


Пелагея Даниловна Мелюкова, широкая, энергическая женщина, в очках и распашном капоте, сидела в гостиной, окруженная дочерьми, которым она старалась не дать скучать. Они тихо лили воск и смотрели на тени выходивших фигур, когда зашумели в передней шаги и голоса приезжих.
Гусары, барыни, ведьмы, паясы, медведи, прокашливаясь и обтирая заиндевевшие от мороза лица в передней, вошли в залу, где поспешно зажигали свечи. Паяц – Диммлер с барыней – Николаем открыли пляску. Окруженные кричавшими детьми, ряженые, закрывая лица и меняя голоса, раскланивались перед хозяйкой и расстанавливались по комнате.
– Ах, узнать нельзя! А Наташа то! Посмотрите, на кого она похожа! Право, напоминает кого то. Эдуард то Карлыч как хорош! Я не узнала. Да как танцует! Ах, батюшки, и черкес какой то; право, как идет Сонюшке. Это еще кто? Ну, утешили! Столы то примите, Никита, Ваня. А мы так тихо сидели!
– Ха ха ха!… Гусар то, гусар то! Точно мальчик, и ноги!… Я видеть не могу… – слышались голоса.
Наташа, любимица молодых Мелюковых, с ними вместе исчезла в задние комнаты, куда была потребована пробка и разные халаты и мужские платья, которые в растворенную дверь принимали от лакея оголенные девичьи руки. Через десять минут вся молодежь семейства Мелюковых присоединилась к ряженым.
Пелагея Даниловна, распорядившись очисткой места для гостей и угощениями для господ и дворовых, не снимая очков, с сдерживаемой улыбкой, ходила между ряжеными, близко глядя им в лица и никого не узнавая. Она не узнавала не только Ростовых и Диммлера, но и никак не могла узнать ни своих дочерей, ни тех мужниных халатов и мундиров, которые были на них.
– А это чья такая? – говорила она, обращаясь к своей гувернантке и глядя в лицо своей дочери, представлявшей казанского татарина. – Кажется, из Ростовых кто то. Ну и вы, господин гусар, в каком полку служите? – спрашивала она Наташу. – Турке то, турке пастилы подай, – говорила она обносившему буфетчику: – это их законом не запрещено.
Иногда, глядя на странные, но смешные па, которые выделывали танцующие, решившие раз навсегда, что они наряженные, что никто их не узнает и потому не конфузившиеся, – Пелагея Даниловна закрывалась платком, и всё тучное тело ее тряслось от неудержимого доброго, старушечьего смеха. – Сашинет то моя, Сашинет то! – говорила она.
После русских плясок и хороводов Пелагея Даниловна соединила всех дворовых и господ вместе, в один большой круг; принесли кольцо, веревочку и рублик, и устроились общие игры.
Через час все костюмы измялись и расстроились. Пробочные усы и брови размазались по вспотевшим, разгоревшимся и веселым лицам. Пелагея Даниловна стала узнавать ряженых, восхищалась тем, как хорошо были сделаны костюмы, как шли они особенно к барышням, и благодарила всех за то, что так повеселили ее. Гостей позвали ужинать в гостиную, а в зале распорядились угощением дворовых.
– Нет, в бане гадать, вот это страшно! – говорила за ужином старая девушка, жившая у Мелюковых.
– Отчего же? – спросила старшая дочь Мелюковых.
– Да не пойдете, тут надо храбрость…
– Я пойду, – сказала Соня.
– Расскажите, как это было с барышней? – сказала вторая Мелюкова.
– Да вот так то, пошла одна барышня, – сказала старая девушка, – взяла петуха, два прибора – как следует, села. Посидела, только слышит, вдруг едет… с колокольцами, с бубенцами подъехали сани; слышит, идет. Входит совсем в образе человеческом, как есть офицер, пришел и сел с ней за прибор.
– А! А!… – закричала Наташа, с ужасом выкатывая глаза.
– Да как же, он так и говорит?
– Да, как человек, всё как должно быть, и стал, и стал уговаривать, а ей бы надо занять его разговором до петухов; а она заробела; – только заробела и закрылась руками. Он ее и подхватил. Хорошо, что тут девушки прибежали…
– Ну, что пугать их! – сказала Пелагея Даниловна.
– Мамаша, ведь вы сами гадали… – сказала дочь.
– А как это в амбаре гадают? – спросила Соня.
– Да вот хоть бы теперь, пойдут к амбару, да и слушают. Что услышите: заколачивает, стучит – дурно, а пересыпает хлеб – это к добру; а то бывает…
– Мама расскажите, что с вами было в амбаре?
Пелагея Даниловна улыбнулась.
– Да что, я уж забыла… – сказала она. – Ведь вы никто не пойдете?
– Нет, я пойду; Пепагея Даниловна, пустите меня, я пойду, – сказала Соня.
– Ну что ж, коли не боишься.
– Луиза Ивановна, можно мне? – спросила Соня.
Играли ли в колечко, в веревочку или рублик, разговаривали ли, как теперь, Николай не отходил от Сони и совсем новыми глазами смотрел на нее. Ему казалось, что он нынче только в первый раз, благодаря этим пробочным усам, вполне узнал ее. Соня действительно этот вечер была весела, оживлена и хороша, какой никогда еще не видал ее Николай.
«Так вот она какая, а я то дурак!» думал он, глядя на ее блестящие глаза и счастливую, восторженную, из под усов делающую ямочки на щеках, улыбку, которой он не видал прежде.
– Я ничего не боюсь, – сказала Соня. – Можно сейчас? – Она встала. Соне рассказали, где амбар, как ей молча стоять и слушать, и подали ей шубку. Она накинула ее себе на голову и взглянула на Николая.
«Что за прелесть эта девочка!» подумал он. «И об чем я думал до сих пор!»
Соня вышла в коридор, чтобы итти в амбар. Николай поспешно пошел на парадное крыльцо, говоря, что ему жарко. Действительно в доме было душно от столпившегося народа.
На дворе был тот же неподвижный холод, тот же месяц, только было еще светлее. Свет был так силен и звезд на снеге было так много, что на небо не хотелось смотреть, и настоящих звезд было незаметно. На небе было черно и скучно, на земле было весело.
«Дурак я, дурак! Чего ждал до сих пор?» подумал Николай и, сбежав на крыльцо, он обошел угол дома по той тропинке, которая вела к заднему крыльцу. Он знал, что здесь пойдет Соня. На половине дороги стояли сложенные сажени дров, на них был снег, от них падала тень; через них и с боку их, переплетаясь, падали тени старых голых лип на снег и дорожку. Дорожка вела к амбару. Рубленная стена амбара и крыша, покрытая снегом, как высеченная из какого то драгоценного камня, блестели в месячном свете. В саду треснуло дерево, и опять всё совершенно затихло. Грудь, казалось, дышала не воздухом, а какой то вечно молодой силой и радостью.
С девичьего крыльца застучали ноги по ступенькам, скрыпнуло звонко на последней, на которую был нанесен снег, и голос старой девушки сказал:
– Прямо, прямо, вот по дорожке, барышня. Только не оглядываться.
– Я не боюсь, – отвечал голос Сони, и по дорожке, по направлению к Николаю, завизжали, засвистели в тоненьких башмачках ножки Сони.
Соня шла закутавшись в шубку. Она была уже в двух шагах, когда увидала его; она увидала его тоже не таким, каким она знала и какого всегда немножко боялась. Он был в женском платье со спутанными волосами и с счастливой и новой для Сони улыбкой. Соня быстро подбежала к нему.
«Совсем другая, и всё та же», думал Николай, глядя на ее лицо, всё освещенное лунным светом. Он продел руки под шубку, прикрывавшую ее голову, обнял, прижал к себе и поцеловал в губы, над которыми были усы и от которых пахло жженой пробкой. Соня в самую середину губ поцеловала его и, выпростав маленькие руки, с обеих сторон взяла его за щеки.
– Соня!… Nicolas!… – только сказали они. Они подбежали к амбару и вернулись назад каждый с своего крыльца.


Когда все поехали назад от Пелагеи Даниловны, Наташа, всегда всё видевшая и замечавшая, устроила так размещение, что Луиза Ивановна и она сели в сани с Диммлером, а Соня села с Николаем и девушками.
Николай, уже не перегоняясь, ровно ехал в обратный путь, и всё вглядываясь в этом странном, лунном свете в Соню, отыскивал при этом всё переменяющем свете, из под бровей и усов свою ту прежнюю и теперешнюю Соню, с которой он решил уже никогда не разлучаться. Он вглядывался, и когда узнавал всё ту же и другую и вспоминал, слышав этот запах пробки, смешанный с чувством поцелуя, он полной грудью вдыхал в себя морозный воздух и, глядя на уходящую землю и блестящее небо, он чувствовал себя опять в волшебном царстве.
– Соня, тебе хорошо? – изредка спрашивал он.
– Да, – отвечала Соня. – А тебе ?
На середине дороги Николай дал подержать лошадей кучеру, на минутку подбежал к саням Наташи и стал на отвод.
– Наташа, – сказал он ей шопотом по французски, – знаешь, я решился насчет Сони.
– Ты ей сказал? – спросила Наташа, вся вдруг просияв от радости.
– Ах, какая ты странная с этими усами и бровями, Наташа! Ты рада?
– Я так рада, так рада! Я уж сердилась на тебя. Я тебе не говорила, но ты дурно с ней поступал. Это такое сердце, Nicolas. Как я рада! Я бываю гадкая, но мне совестно было быть одной счастливой без Сони, – продолжала Наташа. – Теперь я так рада, ну, беги к ней.
– Нет, постой, ах какая ты смешная! – сказал Николай, всё всматриваясь в нее, и в сестре тоже находя что то новое, необыкновенное и обворожительно нежное, чего он прежде не видал в ней. – Наташа, что то волшебное. А?
– Да, – отвечала она, – ты прекрасно сделал.
«Если б я прежде видел ее такою, какою она теперь, – думал Николай, – я бы давно спросил, что сделать и сделал бы всё, что бы она ни велела, и всё бы было хорошо».
– Так ты рада, и я хорошо сделал?
– Ах, так хорошо! Я недавно с мамашей поссорилась за это. Мама сказала, что она тебя ловит. Как это можно говорить? Я с мама чуть не побранилась. И никому никогда не позволю ничего дурного про нее сказать и подумать, потому что в ней одно хорошее.
– Так хорошо? – сказал Николай, еще раз высматривая выражение лица сестры, чтобы узнать, правда ли это, и, скрыпя сапогами, он соскочил с отвода и побежал к своим саням. Всё тот же счастливый, улыбающийся черкес, с усиками и блестящими глазами, смотревший из под собольего капора, сидел там, и этот черкес был Соня, и эта Соня была наверное его будущая, счастливая и любящая жена.
Приехав домой и рассказав матери о том, как они провели время у Мелюковых, барышни ушли к себе. Раздевшись, но не стирая пробочных усов, они долго сидели, разговаривая о своем счастьи. Они говорили о том, как они будут жить замужем, как их мужья будут дружны и как они будут счастливы.
На Наташином столе стояли еще с вечера приготовленные Дуняшей зеркала. – Только когда всё это будет? Я боюсь, что никогда… Это было бы слишком хорошо! – сказала Наташа вставая и подходя к зеркалам.
– Садись, Наташа, может быть ты увидишь его, – сказала Соня. Наташа зажгла свечи и села. – Какого то с усами вижу, – сказала Наташа, видевшая свое лицо.
– Не надо смеяться, барышня, – сказала Дуняша.
Наташа нашла с помощью Сони и горничной положение зеркалу; лицо ее приняло серьезное выражение, и она замолкла. Долго она сидела, глядя на ряд уходящих свечей в зеркалах, предполагая (соображаясь с слышанными рассказами) то, что она увидит гроб, то, что увидит его, князя Андрея, в этом последнем, сливающемся, смутном квадрате. Но как ни готова она была принять малейшее пятно за образ человека или гроба, она ничего не видала. Она часто стала мигать и отошла от зеркала.
– Отчего другие видят, а я ничего не вижу? – сказала она. – Ну садись ты, Соня; нынче непременно тебе надо, – сказала она. – Только за меня… Мне так страшно нынче!
Соня села за зеркало, устроила положение, и стала смотреть.
– Вот Софья Александровна непременно увидят, – шопотом сказала Дуняша; – а вы всё смеетесь.
Соня слышала эти слова, и слышала, как Наташа шопотом сказала:
– И я знаю, что она увидит; она и прошлого года видела.
Минуты три все молчали. «Непременно!» прошептала Наташа и не докончила… Вдруг Соня отсторонила то зеркало, которое она держала, и закрыла глаза рукой.
– Ах, Наташа! – сказала она.
– Видела? Видела? Что видела? – вскрикнула Наташа, поддерживая зеркало.
Соня ничего не видала, она только что хотела замигать глазами и встать, когда услыхала голос Наташи, сказавшей «непременно»… Ей не хотелось обмануть ни Дуняшу, ни Наташу, и тяжело было сидеть. Она сама не знала, как и вследствие чего у нее вырвался крик, когда она закрыла глаза рукою.
– Его видела? – спросила Наташа, хватая ее за руку.
– Да. Постой… я… видела его, – невольно сказала Соня, еще не зная, кого разумела Наташа под словом его: его – Николая или его – Андрея.
«Но отчего же мне не сказать, что я видела? Ведь видят же другие! И кто же может уличить меня в том, что я видела или не видала?» мелькнуло в голове Сони.
– Да, я его видела, – сказала она.
– Как же? Как же? Стоит или лежит?
– Нет, я видела… То ничего не было, вдруг вижу, что он лежит.
– Андрей лежит? Он болен? – испуганно остановившимися глазами глядя на подругу, спрашивала Наташа.
– Нет, напротив, – напротив, веселое лицо, и он обернулся ко мне, – и в ту минуту как она говорила, ей самой казалось, что она видела то, что говорила.
– Ну а потом, Соня?…
– Тут я не рассмотрела, что то синее и красное…
– Соня! когда он вернется? Когда я увижу его! Боже мой, как я боюсь за него и за себя, и за всё мне страшно… – заговорила Наташа, и не отвечая ни слова на утешения Сони, легла в постель и долго после того, как потушили свечу, с открытыми глазами, неподвижно лежала на постели и смотрела на морозный, лунный свет сквозь замерзшие окна.


Вскоре после святок Николай объявил матери о своей любви к Соне и о твердом решении жениться на ней. Графиня, давно замечавшая то, что происходило между Соней и Николаем, и ожидавшая этого объяснения, молча выслушала его слова и сказала сыну, что он может жениться на ком хочет; но что ни она, ни отец не дадут ему благословения на такой брак. В первый раз Николай почувствовал, что мать недовольна им, что несмотря на всю свою любовь к нему, она не уступит ему. Она, холодно и не глядя на сына, послала за мужем; и, когда он пришел, графиня хотела коротко и холодно в присутствии Николая сообщить ему в чем дело, но не выдержала: заплакала слезами досады и вышла из комнаты. Старый граф стал нерешительно усовещивать Николая и просить его отказаться от своего намерения. Николай отвечал, что он не может изменить своему слову, и отец, вздохнув и очевидно смущенный, весьма скоро перервал свою речь и пошел к графине. При всех столкновениях с сыном, графа не оставляло сознание своей виноватости перед ним за расстройство дел, и потому он не мог сердиться на сына за отказ жениться на богатой невесте и за выбор бесприданной Сони, – он только при этом случае живее вспоминал то, что, ежели бы дела не были расстроены, нельзя было для Николая желать лучшей жены, чем Соня; и что виновен в расстройстве дел только один он с своим Митенькой и с своими непреодолимыми привычками.
Отец с матерью больше не говорили об этом деле с сыном; но несколько дней после этого, графиня позвала к себе Соню и с жестокостью, которой не ожидали ни та, ни другая, графиня упрекала племянницу в заманивании сына и в неблагодарности. Соня, молча с опущенными глазами, слушала жестокие слова графини и не понимала, чего от нее требуют. Она всем готова была пожертвовать для своих благодетелей. Мысль о самопожертвовании была любимой ее мыслью; но в этом случае она не могла понять, кому и чем ей надо жертвовать. Она не могла не любить графиню и всю семью Ростовых, но и не могла не любить Николая и не знать, что его счастие зависело от этой любви. Она была молчалива и грустна, и не отвечала. Николай не мог, как ему казалось, перенести долее этого положения и пошел объясниться с матерью. Николай то умолял мать простить его и Соню и согласиться на их брак, то угрожал матери тем, что, ежели Соню будут преследовать, то он сейчас же женится на ней тайно.
Графиня с холодностью, которой никогда не видал сын, отвечала ему, что он совершеннолетний, что князь Андрей женится без согласия отца, и что он может то же сделать, но что никогда она не признает эту интригантку своей дочерью.
Взорванный словом интригантка , Николай, возвысив голос, сказал матери, что он никогда не думал, чтобы она заставляла его продавать свои чувства, и что ежели это так, то он последний раз говорит… Но он не успел сказать того решительного слова, которого, судя по выражению его лица, с ужасом ждала мать и которое может быть навсегда бы осталось жестоким воспоминанием между ними. Он не успел договорить, потому что Наташа с бледным и серьезным лицом вошла в комнату от двери, у которой она подслушивала.
– Николинька, ты говоришь пустяки, замолчи, замолчи! Я тебе говорю, замолчи!.. – почти кричала она, чтобы заглушить его голос.
– Мама, голубчик, это совсем не оттого… душечка моя, бедная, – обращалась она к матери, которая, чувствуя себя на краю разрыва, с ужасом смотрела на сына, но, вследствие упрямства и увлечения борьбы, не хотела и не могла сдаться.
– Николинька, я тебе растолкую, ты уйди – вы послушайте, мама голубушка, – говорила она матери.
Слова ее были бессмысленны; но они достигли того результата, к которому она стремилась.
Графиня тяжело захлипав спрятала лицо на груди дочери, а Николай встал, схватился за голову и вышел из комнаты.
Наташа взялась за дело примирения и довела его до того, что Николай получил обещание от матери в том, что Соню не будут притеснять, и сам дал обещание, что он ничего не предпримет тайно от родителей.
С твердым намерением, устроив в полку свои дела, выйти в отставку, приехать и жениться на Соне, Николай, грустный и серьезный, в разладе с родными, но как ему казалось, страстно влюбленный, в начале января уехал в полк.
После отъезда Николая в доме Ростовых стало грустнее чем когда нибудь. Графиня от душевного расстройства сделалась больна.
Соня была печальна и от разлуки с Николаем и еще более от того враждебного тона, с которым не могла не обращаться с ней графиня. Граф более чем когда нибудь был озабочен дурным положением дел, требовавших каких нибудь решительных мер. Необходимо было продать московский дом и подмосковную, а для продажи дома нужно было ехать в Москву. Но здоровье графини заставляло со дня на день откладывать отъезд.
Наташа, легко и даже весело переносившая первое время разлуки с своим женихом, теперь с каждым днем становилась взволнованнее и нетерпеливее. Мысль о том, что так, даром, ни для кого пропадает ее лучшее время, которое бы она употребила на любовь к нему, неотступно мучила ее. Письма его большей частью сердили ее. Ей оскорбительно было думать, что тогда как она живет только мыслью о нем, он живет настоящею жизнью, видит новые места, новых людей, которые для него интересны. Чем занимательнее были его письма, тем ей было досаднее. Ее же письма к нему не только не доставляли ей утешения, но представлялись скучной и фальшивой обязанностью. Она не умела писать, потому что не могла постигнуть возможности выразить в письме правдиво хоть одну тысячную долю того, что она привыкла выражать голосом, улыбкой и взглядом. Она писала ему классически однообразные, сухие письма, которым сама не приписывала никакого значения и в которых, по брульонам, графиня поправляла ей орфографические ошибки.
Здоровье графини все не поправлялось; но откладывать поездку в Москву уже не было возможности. Нужно было делать приданое, нужно было продать дом, и притом князя Андрея ждали сперва в Москву, где в эту зиму жил князь Николай Андреич, и Наташа была уверена, что он уже приехал.
Графиня осталась в деревне, а граф, взяв с собой Соню и Наташу, в конце января поехал в Москву.



Пьер после сватовства князя Андрея и Наташи, без всякой очевидной причины, вдруг почувствовал невозможность продолжать прежнюю жизнь. Как ни твердо он был убежден в истинах, открытых ему его благодетелем, как ни радостно ему было то первое время увлечения внутренней работой самосовершенствования, которой он предался с таким жаром, после помолвки князя Андрея с Наташей и после смерти Иосифа Алексеевича, о которой он получил известие почти в то же время, – вся прелесть этой прежней жизни вдруг пропала для него. Остался один остов жизни: его дом с блестящею женой, пользовавшеюся теперь милостями одного важного лица, знакомство со всем Петербургом и служба с скучными формальностями. И эта прежняя жизнь вдруг с неожиданной мерзостью представилась Пьеру. Он перестал писать свой дневник, избегал общества братьев, стал опять ездить в клуб, стал опять много пить, опять сблизился с холостыми компаниями и начал вести такую жизнь, что графиня Елена Васильевна сочла нужным сделать ему строгое замечание. Пьер почувствовав, что она была права, и чтобы не компрометировать свою жену, уехал в Москву.
В Москве, как только он въехал в свой огромный дом с засохшими и засыхающими княжнами, с громадной дворней, как только он увидал – проехав по городу – эту Иверскую часовню с бесчисленными огнями свеч перед золотыми ризами, эту Кремлевскую площадь с незаезженным снегом, этих извозчиков и лачужки Сивцева Вражка, увидал стариков московских, ничего не желающих и никуда не спеша доживающих свой век, увидал старушек, московских барынь, московские балы и Московский Английский клуб, – он почувствовал себя дома, в тихом пристанище. Ему стало в Москве покойно, тепло, привычно и грязно, как в старом халате.
Московское общество всё, начиная от старух до детей, как своего давно жданного гостя, которого место всегда было готово и не занято, – приняло Пьера. Для московского света, Пьер был самым милым, добрым, умным веселым, великодушным чудаком, рассеянным и душевным, русским, старого покроя, барином. Кошелек его всегда был пуст, потому что открыт для всех.
Бенефисы, дурные картины, статуи, благотворительные общества, цыгане, школы, подписные обеды, кутежи, масоны, церкви, книги – никто и ничто не получало отказа, и ежели бы не два его друга, занявшие у него много денег и взявшие его под свою опеку, он бы всё роздал. В клубе не было ни обеда, ни вечера без него. Как только он приваливался на свое место на диване после двух бутылок Марго, его окружали, и завязывались толки, споры, шутки. Где ссорились, он – одной своей доброй улыбкой и кстати сказанной шуткой, мирил. Масонские столовые ложи были скучны и вялы, ежели его не было.
Когда после холостого ужина он, с доброй и сладкой улыбкой, сдаваясь на просьбы веселой компании, поднимался, чтобы ехать с ними, между молодежью раздавались радостные, торжественные крики. На балах он танцовал, если не доставало кавалера. Молодые дамы и барышни любили его за то, что он, не ухаживая ни за кем, был со всеми одинаково любезен, особенно после ужина. «Il est charmant, il n'a pas de seхе», [Он очень мил, но не имеет пола,] говорили про него.
Пьер был тем отставным добродушно доживающим свой век в Москве камергером, каких были сотни.
Как бы он ужаснулся, ежели бы семь лет тому назад, когда он только приехал из за границы, кто нибудь сказал бы ему, что ему ничего не нужно искать и выдумывать, что его колея давно пробита, определена предвечно, и что, как он ни вертись, он будет тем, чем были все в его положении. Он не мог бы поверить этому! Разве не он всей душой желал, то произвести республику в России, то самому быть Наполеоном, то философом, то тактиком, победителем Наполеона? Разве не он видел возможность и страстно желал переродить порочный род человеческий и самого себя довести до высшей степени совершенства? Разве не он учреждал и школы и больницы и отпускал своих крестьян на волю?