Аларские буряты

Аларские буряты

Самоназвание	бур. Алайрай буряадууд
Численность и ареал
Россия Иркутская область
Язык	бурятский
Религия	шаманизм, православие, буддизм
Расовый тип	монголоиды
Входит в	буряты

Ала́рские буря́ты — этнотерриториальная группа в составе бурятского этноса. Проживают в Иркутской области на территории Аларского и сопредельных районов.

Племенной состав

В XIX веке, в период существования Степных дум, у бурят сформировались новые общности — этнотерриториальные группы, которые разнятся между собой, помимо территориальных, различиями культурными и языковыми. В состав этнотерриториальной группы аларских бурят входили такие малые племена (роды), как ашхай, тайбажан, ашита, харганай, хагта, хабарнуд, шоно бурутхан, дуртэн, болдой, хотогой, сартул, шошолог, боронут, хурдут, шарануд, холтубай, шакуй, янгуд, хурхуд, туралаг, хогой, ноёд, шоно бурутхан, бадархан.

Близкой аларским бурятам является небольшая этнотерриториальная группа китойских бурят, среди которых известны такие роды, как сайгут, hойhо, шошолог, хурхуд, хатагин, тайшуд, урянхай, расселенные в долине реки Китой.

Аларские буряты расселены в долине реки Белая и её притока Алари. Большинство родов принадлежит большому племени хонгодоров. К числу близких хонгодорам относятся буряты племени бадархан. В составе аларцев также есть части булагатских родов и небольшие группы выходцев из Монголии, не вошедших в большое племя хонгодоров.

История

Демография

В 1840 году в Аларском ведомстве числилось 33 зимних и 21 летних улусов и 4 деревни «оседлых инородцев». Эти цифры указывают на то, что концентрация населения и скота в летниках была выше, чем в зимниках, так как обилие подножного корма в летний период позволяло содержать на пастбищах большее количество скота. В 1842 году в ведомстве значилось 3256 зимних и летних деревянных юрт и 2627 изб наподобие крестьянских. К 1851 году количество юрт увеличилось до 3625, а число изб сократилось до 2057. По-видимому, сокращение изб связано с оттоком оседлого населения в русские сёла.

В 1861 году в Аларском ведомстве числятся 4 деревни, 58 зимних и летних улусов, что на 4 улуса больше, чем в 1840 году. В ведомстве появляются 3 заимки. Численность юрт увеличивается до 3875 (62,59 % всех жилых построек), а домов русского типа — до 2317 (37,41 %). К 1879 году количество улусов и сёл вырастает до 84, в них значатся 4223 (59,44 % всех жилищ) юрты и 2949 (40,56 %) русских домов. Таким образом, за 21 год число жилых строений выросло на 348 юрт и на 632 дома, то есть за указанное время рост числа домов опережал увеличение количества юрт.

Под влиянием бурят малобельские тунгусы, обитающие в Аларском ведомстве, перенимают скотоводческие традиции и бурятский язык. «Малобельские тунгусы, обитающие в Аларском ведомстве, кочуют с зимника в летние юрты, но избы у них не у каждого. Говорят по-тунгуски и по-бурятски, а грамотных по-русски между ними нет».

Бытовой уклад

Из Годового отчета Аларской Степной думы за 1855 год: «Кочующие (инородцы), которые в мае месяце съезжая с зимняго жилища кочуют в летния удобные для пастбищ скота места, где проживши в летних юртах до 1 сентября возвращаются опять в зимния юрты, устроенные наподобие крестьянских изб. Говорят они без изъятия по бурятски и монгольски. Кроме того знают многия говорить, читать и писать по русски и монгольски. <…>. Происхождение своё <…> буряты полагают вышедшими из Монголии, а тунгусы переселившиися из вершин реки Витима, что около Илимской волости. <…>. Оседлые (инородцы) живут постоянно на одних местах».

Несмотря на успехи в земледелии, процесс оседания у аларских бурят был замедленным, так как они преимущественно состояли из хонгодоров — недавних кочевников, неохотно переходивших на оседлый образ жизни. К тому же у аларцев был высок процент приверженцев ламаизма, позволявший сохранять традиции предков, принимая инновации в виде полуоседлого скотоводства и земледелия.

Во второй половине XIX века аларцы сохраняют полуоседлое скотоводство с двухразовой перекочёвкой с зимника на летник и обратно. Между тем, ширится строительство русских домов и построек для скота на зимниках и возникает новая форма содержания скота на заимках. Часть аларских бурят в зимнее время перегоняет скот на заимки, где в тёплое время года было заготовлено сено и снят урожай хлеба. Из Годового отчета Аларской Степной думы: «При зимних юртах у аларских бурят пристроены русские избы с сараями и другими пристройками для содержания скота и прочего. Кроме того, инородцы в зимнее время кочуют на заимку для прокорма скота и молотьбы хлеба, а по окончании работы на заимках возвращаются в зимники»

Хозяйствование аларских бурят

Аларские буряты населяли урочища рек: Малая Белая, Малая Иреть, Большая Иреть, Голуметь и Аларь — западных притоков Ангары. Представленный район относится к району со стойловым содержанием скота. Здесь было развито полуоседлое скотоводство. В Предбайкалье сенокошение развивалось у полуоседлых скотоводов ещё с VI века, так как без подкормки скота зимой скотоводство здесь невозможно. В деле развития сенокошения большую роль сыграла модернизация южносибирской косы (у якутов — хотур, у бурят — хажур).

Аларские буряты в первой половине XIX века «занимаются скотоводством, хлебопашеством преимущественно пред зверопромышленностию. Эта последняя отрасль, как не главная, составляет посторонний доход. Промысел зверной состоит в одной почти белке, временно бывает изобилен, а чаще ничтожен. Рыбная ловля составляет им предметом домашняго хозяйства».

Земледелие

В этот период (начало XIX века) земледелие давало аларским бурятам главный доход. На всём протяжении XIX века у аларцев идёт рост посевных площадей, связанный с политикой Российского государства по распространению хлебопашества среди инородцев. Так, в 1848 году при населении 9 585 ревизских душ (4 840 душ мужского пола и 4 745 душ женского пола) аларские буряты засеяли 3 753 десятин озимым и 4 848 десятин яровым зерном, всего 8 601 десятин. К 1870 году в Аларской степной думе насчитывалось 11 209 ревизских душ (5735 д. м. п. и 5474 д. ж. п.) и было засеяно 2489 десятин озимым и 7827 яровым зерном, всего 10 316 десятин .

В 1861 году в ведомстве числится 12 636 дес. 1330 саж. сенокосных земель и 20 130 дес. пахотных земель]. К 1874 г. размеры сенокосных земель увеличились до 12 905 3 /8 дес., а размеры пахотных земель — до 20 983 дес. [26]. Из сравнения видно, что темпы расширения сенокосных земель отставали от темпов увеличения пахотных земель. К 1879 году размеры сенокосных земель увеличились до 12 983 дес., а площади пахотных земель — до 21 000 десятин. Итак, за 1874—1879 годы размеры сенокосных земель увеличились на 77 и 5/8 дес., а размеры пахотных земель — на 17 дес. Следовательно, во второй половине 1870-х годов в Аларском ведомстве сенокосные площади растут быстрее, чем пахотные земли. На расширение сенокосных земель у бурят влияет политика государства по усилению скотоводства, а также увеличение спроса сена в русских волостях и в г. Иркутске. Расширение сенокосных земель позволило аларцам не только увеличить численность своего стада, но и продавать излишки накошенного сена. Так, в 1879 году в Аларском ведомстве было накошено 2 720 980 пудов сена. Из того числа продано за пределы ведомства 150 000 пудов, преимущественно в г. Иркутск

Животноводство

В 1842 году в Аларском ведомстве насчитывалось 67 533 головы разного скота, а на душу населения приходилось 7,2 головы, а в 1851 г. — 45 067 голов, то есть на одну душу населения приходится 4,5 головы. Уменьшение поголовья скота в Аларском ведомстве связано с развитием здесь земледелия. Аларцы стали вкладывать больше усилий в земледелие, чем в скотоводство. Увеличение пахотных земель в ведомстве привело к сокращению покосов. К 1841 году размеры пашенной земли у аларских бурят превышали площади сенокосных земель. Недостаток сена приводил к падежу скота. Так, в отчете по Аларскому ведомству за 1845 год излагается, что из 65 260 голов скота заболело — 600 голов, пало 250 голов, выздоровело 350 голов. В примечании поясняется, что «одержим был означенное количество скота обыкновенной, а не повальной болезнею, а особенных болезней или так называемаго падежа на скот здесь не было». Здесь под «обыкновенной болезнью» подразумевается ни что иное как истощение скота от бескормицы. Дефицит осенних пастбищ заставлял аларских бурят практиковать выпас своего скота на полях убранных от урожая, а также в таежных местах.

Постоянный спрос на шерсть, а затем и на мерлушку, бывшую важной статьей в кяхтинской торговле, заставлял бурят уделять большое внимание овцеводству. К этому побуждали их и власти, заинтересованные в обеспечении суконных фабрик сырьём. Повышение спроса на продукты овцеводства привело к увеличению количества овец в стаде аларских бурят. Удельная доля овец в стаде увеличилась с 33,01 % в 1842 г. до 43,83 % в 1851 г., всего на 10,82 %. Доля же КРС в стаде снизилась с 43,63 % в 1842 г. до 31,49 % в 1851 г., всего на 12,14 %. Это значит, что буряты стали отдавать предпочтение овцам, нежели КРС. Лошадей в стаде становится чуть больше, а коз меньше.

Если развитие земледелия стало долгосрочным фактором сокращения скота у аларских бурят, то отклонения погоды от нормы служили краткосрочными факторами сокращения поголовья скота. Так, причиной уменьшения скота у аларских бурят к 1851 г. стали неурожаи зерновых во второй половине 1840-х годов, произошедшие из-за засухи. Природные аномалии продолжились и в 1851 г. В сентябре того года из 8675 ½ десятин засеянных хлебом полей было завалено снегом 4689 11/28 десятин, что более половины из всего годового посева.

К 1855 году численность скота в Аларском ведомстве увеличилась до 60 844 голов. Однако в последующие годы рост поголовья скота у аларцев останавливается и даже наблюдается снижение численности стада. К 1864 году их количество уменьшилось до 60 776 голов, а на душу населения пришлось 5,2 головы разного скота. По-видимому, на уменьшение численности скота сказались понижение урожаев зерновых культур и эпизоотии второй половины 50-х годов XIX века. Затем, несмотря на продолжающиеся эпизоотии, численность скота у аларцев вновь растет и к 1879 году достигает 68 470 голов, а на душу населения уже приходится 5,8 головы. Здесь сказывается широкое развитие сенозаготовок для скота, характерное для всех групп бурят.

К началу 1860-х годов суконное производство в Бурятии приходит в упадок, так как оно не может конкурировать с предприятиями из центральной части России, которые поставляли сюда более дешёвое сукно. Между тем увеличивается спрос на мясо КРС в растущих городах и промышленных зонах Иркутской губернии. К 1861 году численность овец в стаде аларских бурят падает из-за кризиса на шерстяном рынке, а доля КРС растёт. К 1874 году доля овец в стаде увеличивается до 46,18 %, вырос и удельный вес лошадей до 23,24 %, а удельный вес КРС снизился до 21,40 %. К тому же упала реальная численность КРС до 13 164 голов. Причиной падения числа КРС в стаде явились эпизоотии 1870—1871 годов. К 1879 году доля овец в стаде вновь снижается до 44,63 %, доля же КРС увеличивается до 26,57 %. Следовательно, аларские буряты компенсировали потери доходов, получаемых от овцеводства, приобретениями от продажи КРС и наоборот. Такая взаимосвязь обусловлена тем, что овцы и КРС были основными конкурентами в потреблении заготовленного сена у полуоседлых скотоводов. Увеличивая численность КРС, бурятам автоматически приходилось уменьшать количество овец. Если же они увеличивали численность овец, то им приходилось уменьшать количество КРС. Лошади не зависели от зимней подкормки, так как зимой большая часть их паслась в табунах на подножном корму. К концу века численность лошадей в стаде снизилась. К сожалению, нет сведений, объясняющих данный факт. Динамика численности коз в стаде соотносится с динамикой численности овец, так как овцы и козы содержались в едином стаде. Уменьшение доли овец в стаде приводило и к снижению числа коз. Соответственно, при увеличении числа овец росло количество коз. В исследуемый период у аларских бурят значительно выросло число свиней — с 450 голов в 1855 году до 1230 голов в 1879 году. Эти данные указывают на дальнейшее развитие земледелия в Аларском ведомстве.

Культура и религия

В 1809 году родоначальник аларских хонгодоров Балшанха Баймин, которого по-русски звали Василий, отправился верхом к Хамбо-ламе в Забайкалье ходатайствовать о создании дацана. Вернулся он в Аларь уже в сопровождении лам и со священными книгами, и приступил к строительству дацана. Аларский дацан освятили в 1814 году, через год после смерти Василия Баймина.

В 1855 году в Аларском ведомстве личных дворян и почётных граждан насчитывалось 61 человек: это семьи Сандапила, Ранжура и Жамсо Чойвоновых, Зампила Самсонова, Козьмы и Саргила Сергеевых, Санпила Нанзанова, Малантия Будланова, Егора Заднаева, Михайло Иванова, Жарбахана Баирова, Жигжида Мунконова, Бардуная и Басова Бадминых, вдовы Констанции Аюшеевой.

Из записей бурятского учёного и общественного деятеля Цыбена Жамцарано от 20—22 мая 1906 года: "В Алари. Приятно было встретить в этом центре бурятской интеллигенции товарищей и друзей. Но ещё интереснее было настроение интеллигенции. Год революции изменил бурят до неузнаваемости. Мне показалось, что вижу новых лиц, бодрых и сильных. У всех на устах были «свобода», «возрождение», «организация». В этом же 1906 году в Алари был учреждён «Союз бурятских учителей и деятелей народного образования» из 9 человек, с культурно-политическими задачами.

Уже до революции 1917 года в Алари были домашние театры. Выходцами из Алари были такие советские деятели искусства как: драматург и прозаик Александр Вампилов, киноактёр Народный артист РСФСР Буда Вампилов, Народный артист РСФСР Владимир Халматов, театральный режиссёр Мария Шамбуева, звёзды бурятского балета — Народная артистка СССР Лариса Сахъянова и Народная артистка РСФСР Ольга Короткова, Народный художник Бурятской АССР Роман Мэрдыгеев и Заслуженный художник РСФСР Александра Сахаровская, композитор Анатолий Андреев и многие другие.

Отрывок, характеризующий Аларские буряты

Человек в фризовой шинели читал афишку от 31 го августа. Когда толпа окружила его, он как бы смутился, но на требование высокого малого, протеснившегося до него, он с легким дрожанием в голосе начал читать афишку сначала.
«Я завтра рано еду к светлейшему князю, – читал он (светлеющему! – торжественно, улыбаясь ртом и хмуря брови, повторил высокий малый), – чтобы с ним переговорить, действовать и помогать войскам истреблять злодеев; станем и мы из них дух… – продолжал чтец и остановился („Видал?“ – победоносно прокричал малый. – Он тебе всю дистанцию развяжет…»)… – искоренять и этих гостей к черту отправлять; я приеду назад к обеду, и примемся за дело, сделаем, доделаем и злодеев отделаем».
Последние слова были прочтены чтецом в совершенном молчании. Высокий малый грустно опустил голову. Очевидно было, что никто не понял этих последних слов. В особенности слова: «я приеду завтра к обеду», видимо, даже огорчили и чтеца и слушателей. Понимание народа было настроено на высокий лад, а это было слишком просто и ненужно понятно; это было то самое, что каждый из них мог бы сказать и что поэтому не мог говорить указ, исходящий от высшей власти.
Все стояли в унылом молчании. Высокий малый водил губами и пошатывался.
– У него спросить бы!.. Это сам и есть?.. Как же, успросил!.. А то что ж… Он укажет… – вдруг послышалось в задних рядах толпы, и общее внимание обратилось на выезжавшие на площадь дрожки полицеймейстера, сопутствуемого двумя конными драгунами.
Полицеймейстер, ездивший в это утро по приказанию графа сжигать барки и, по случаю этого поручения, выручивший большую сумму денег, находившуюся у него в эту минуту в кармане, увидав двинувшуюся к нему толпу людей, приказал кучеру остановиться.
– Что за народ? – крикнул он на людей, разрозненно и робко приближавшихся к дрожкам. – Что за народ? Я вас спрашиваю? – повторил полицеймейстер, не получавший ответа.
– Они, ваше благородие, – сказал приказный во фризовой шинели, – они, ваше высокородие, по объявлению сиятельнейшего графа, не щадя живота, желали послужить, а не то чтобы бунт какой, как сказано от сиятельнейшего графа…
– Граф не уехал, он здесь, и об вас распоряжение будет, – сказал полицеймейстер. – Пошел! – сказал он кучеру. Толпа остановилась, скучиваясь около тех, которые слышали то, что сказало начальство, и глядя на отъезжающие дрожки.
Полицеймейстер в это время испуганно оглянулся, что то сказал кучеру, и лошади его поехали быстрее.
– Обман, ребята! Веди к самому! – крикнул голос высокого малого. – Не пущай, ребята! Пущай отчет подаст! Держи! – закричали голоса, и народ бегом бросился за дрожками.
Толпа за полицеймейстером с шумным говором направилась на Лубянку.
– Что ж, господа да купцы повыехали, а мы за то и пропадаем? Что ж, мы собаки, что ль! – слышалось чаще в толпе.


Вечером 1 го сентября, после своего свидания с Кутузовым, граф Растопчин, огорченный и оскорбленный тем, что его не пригласили на военный совет, что Кутузов не обращал никакого внимания на его предложение принять участие в защите столицы, и удивленный новым открывшимся ему в лагере взглядом, при котором вопрос о спокойствии столицы и о патриотическом ее настроении оказывался не только второстепенным, но совершенно ненужным и ничтожным, – огорченный, оскорбленный и удивленный всем этим, граф Растопчин вернулся в Москву. Поужинав, граф, не раздеваясь, прилег на канапе и в первом часу был разбужен курьером, который привез ему письмо от Кутузова. В письме говорилось, что так как войска отступают на Рязанскую дорогу за Москву, то не угодно ли графу выслать полицейских чиновников, для проведения войск через город. Известие это не было новостью для Растопчина. Не только со вчерашнего свиданья с Кутузовым на Поклонной горе, но и с самого Бородинского сражения, когда все приезжавшие в Москву генералы в один голос говорили, что нельзя дать еще сражения, и когда с разрешения графа каждую ночь уже вывозили казенное имущество и жители до половины повыехали, – граф Растопчин знал, что Москва будет оставлена; но тем не менее известие это, сообщенное в форме простой записки с приказанием от Кутузова и полученное ночью, во время первого сна, удивило и раздражило графа.
Впоследствии, объясняя свою деятельность за это время, граф Растопчин в своих записках несколько раз писал, что у него тогда было две важные цели: De maintenir la tranquillite a Moscou et d'en faire partir les habitants. [Сохранить спокойствие в Москве и выпроводить из нее жителей.] Если допустить эту двоякую цель, всякое действие Растопчина оказывается безукоризненным. Для чего не вывезена московская святыня, оружие, патроны, порох, запасы хлеба, для чего тысячи жителей обмануты тем, что Москву не сдадут, и разорены? – Для того, чтобы соблюсти спокойствие в столице, отвечает объяснение графа Растопчина. Для чего вывозились кипы ненужных бумаг из присутственных мест и шар Леппиха и другие предметы? – Для того, чтобы оставить город пустым, отвечает объяснение графа Растопчина. Стоит только допустить, что что нибудь угрожало народному спокойствию, и всякое действие становится оправданным.
Все ужасы террора основывались только на заботе о народном спокойствии.
На чем же основывался страх графа Растопчина о народном спокойствии в Москве в 1812 году? Какая причина была предполагать в городе склонность к возмущению? Жители уезжали, войска, отступая, наполняли Москву. Почему должен был вследствие этого бунтовать народ?
Не только в Москве, но во всей России при вступлении неприятеля не произошло ничего похожего на возмущение. 1 го, 2 го сентября более десяти тысяч людей оставалось в Москве, и, кроме толпы, собравшейся на дворе главнокомандующего и привлеченной им самим, – ничего не было. Очевидно, что еще менее надо было ожидать волнения в народе, ежели бы после Бородинского сражения, когда оставление Москвы стало очевидно, или, по крайней мере, вероятно, – ежели бы тогда вместо того, чтобы волновать народ раздачей оружия и афишами, Растопчин принял меры к вывозу всей святыни, пороху, зарядов и денег и прямо объявил бы народу, что город оставляется.
Растопчин, пылкий, сангвинический человек, всегда вращавшийся в высших кругах администрации, хотя в с патриотическим чувством, не имел ни малейшего понятия о том народе, которым он думал управлять. С самого начала вступления неприятеля в Смоленск Растопчин в воображении своем составил для себя роль руководителя народного чувства – сердца России. Ему не только казалось (как это кажется каждому администратору), что он управлял внешними действиями жителей Москвы, но ему казалось, что он руководил их настроением посредством своих воззваний и афиш, писанных тем ёрническим языком, который в своей среде презирает народ и которого он не понимает, когда слышит его сверху. Красивая роль руководителя народного чувства так понравилась Растопчину, он так сжился с нею, что необходимость выйти из этой роли, необходимость оставления Москвы без всякого героического эффекта застала его врасплох, и он вдруг потерял из под ног почву, на которой стоял, в решительно не знал, что ему делать. Он хотя и знал, но не верил всею душою до последней минуты в оставление Москвы и ничего не делал с этой целью. Жители выезжали против его желания. Ежели вывозили присутственные места, то только по требованию чиновников, с которыми неохотно соглашался граф. Сам же он был занят только тою ролью, которую он для себя сделал. Как это часто бывает с людьми, одаренными пылким воображением, он знал уже давно, что Москву оставят, но знал только по рассуждению, но всей душой не верил в это, не перенесся воображением в это новое положение.
Вся деятельность его, старательная и энергическая (насколько она была полезна и отражалась на народ – это другой вопрос), вся деятельность его была направлена только на то, чтобы возбудить в жителях то чувство, которое он сам испытывал, – патриотическую ненависть к французам и уверенность в себе.
Но когда событие принимало свои настоящие, исторические размеры, когда оказалось недостаточным только словами выражать свою ненависть к французам, когда нельзя было даже сражением выразить эту ненависть, когда уверенность в себе оказалась бесполезною по отношению к одному вопросу Москвы, когда все население, как один человек, бросая свои имущества, потекло вон из Москвы, показывая этим отрицательным действием всю силу своего народного чувства, – тогда роль, выбранная Растопчиным, оказалась вдруг бессмысленной. Он почувствовал себя вдруг одиноким, слабым и смешным, без почвы под ногами.
Получив, пробужденный от сна, холодную и повелительную записку от Кутузова, Растопчин почувствовал себя тем более раздраженным, чем более он чувствовал себя виновным. В Москве оставалось все то, что именно было поручено ему, все то казенное, что ему должно было вывезти. Вывезти все не было возможности.
«Кто же виноват в этом, кто допустил до этого? – думал он. – Разумеется, не я. У меня все было готово, я держал Москву вот как! И вот до чего они довели дело! Мерзавцы, изменники!» – думал он, не определяя хорошенько того, кто были эти мерзавцы и изменники, но чувствуя необходимость ненавидеть этих кого то изменников, которые были виноваты в том фальшивом и смешном положении, в котором он находился.
Всю эту ночь граф Растопчин отдавал приказания, за которыми со всех сторон Москвы приезжали к нему. Приближенные никогда не видали графа столь мрачным и раздраженным.
«Ваше сиятельство, из вотчинного департамента пришли, от директора за приказаниями… Из консистории, из сената, из университета, из воспитательного дома, викарный прислал… спрашивает… О пожарной команде как прикажете? Из острога смотритель… из желтого дома смотритель…» – всю ночь, не переставая, докладывали графу.
На все эта вопросы граф давал короткие и сердитые ответы, показывавшие, что приказания его теперь не нужны, что все старательно подготовленное им дело теперь испорчено кем то и что этот кто то будет нести всю ответственность за все то, что произойдет теперь.
– Ну, скажи ты этому болвану, – отвечал он на запрос от вотчинного департамента, – чтоб он оставался караулить свои бумаги. Ну что ты спрашиваешь вздор о пожарной команде? Есть лошади – пускай едут во Владимир. Не французам оставлять.
– Ваше сиятельство, приехал надзиратель из сумасшедшего дома, как прикажете?
– Как прикажу? Пускай едут все, вот и всё… А сумасшедших выпустить в городе. Когда у нас сумасшедшие армиями командуют, так этим и бог велел.
На вопрос о колодниках, которые сидели в яме, граф сердито крикнул на смотрителя:
– Что ж, тебе два батальона конвоя дать, которого нет? Пустить их, и всё!
– Ваше сиятельство, есть политические: Мешков, Верещагин.
– Верещагин! Он еще не повешен? – крикнул Растопчин. – Привести его ко мне.


К девяти часам утра, когда войска уже двинулись через Москву, никто больше не приходил спрашивать распоряжений графа. Все, кто мог ехать, ехали сами собой; те, кто оставались, решали сами с собой, что им надо было делать.
Граф велел подавать лошадей, чтобы ехать в Сокольники, и, нахмуренный, желтый и молчаливый, сложив руки, сидел в своем кабинете.
Каждому администратору в спокойное, не бурное время кажется, что только его усилиями движется всо ему подведомственное народонаселение, и в этом сознании своей необходимости каждый администратор чувствует главную награду за свои труды и усилия. Понятно, что до тех пор, пока историческое море спокойно, правителю администратору, с своей утлой лодочкой упирающемуся шестом в корабль народа и самому двигающемуся, должно казаться, что его усилиями двигается корабль, в который он упирается. Но стоит подняться буре, взволноваться морю и двинуться самому кораблю, и тогда уж заблуждение невозможно. Корабль идет своим громадным, независимым ходом, шест не достает до двинувшегося корабля, и правитель вдруг из положения властителя, источника силы, переходит в ничтожного, бесполезного и слабого человека.
Растопчин чувствовал это, и это то раздражало его. Полицеймейстер, которого остановила толпа, вместе с адъютантом, который пришел доложить, что лошади готовы, вошли к графу. Оба были бледны, и полицеймейстер, передав об исполнении своего поручения, сообщил, что на дворе графа стояла огромная толпа народа, желавшая его видеть.
Растопчин, ни слова не отвечая, встал и быстрыми шагами направился в свою роскошную светлую гостиную, подошел к двери балкона, взялся за ручку, оставил ее и перешел к окну, из которого виднее была вся толпа. Высокий малый стоял в передних рядах и с строгим лицом, размахивая рукой, говорил что то. Окровавленный кузнец с мрачным видом стоял подле него. Сквозь закрытые окна слышен был гул голосов.
– Готов экипаж? – сказал Растопчин, отходя от окна.
– Готов, ваше сиятельство, – сказал адъютант.
Растопчин опять подошел к двери балкона.
– Да чего они хотят? – спросил он у полицеймейстера.
– Ваше сиятельство, они говорят, что собрались идти на французов по вашему приказанью, про измену что то кричали. Но буйная толпа, ваше сиятельство. Я насилу уехал. Ваше сиятельство, осмелюсь предложить…
– Извольте идти, я без вас знаю, что делать, – сердито крикнул Растопчин. Он стоял у двери балкона, глядя на толпу. «Вот что они сделали с Россией! Вот что они сделали со мной!» – думал Растопчин, чувствуя поднимающийся в своей душе неудержимый гнев против кого то того, кому можно было приписать причину всего случившегося. Как это часто бывает с горячими людьми, гнев уже владел им, но он искал еще для него предмета. «La voila la populace, la lie du peuple, – думал он, глядя на толпу, – la plebe qu'ils ont soulevee par leur sottise. Il leur faut une victime, [„Вот он, народец, эти подонки народонаселения, плебеи, которых они подняли своею глупостью! Им нужна жертва“.] – пришло ему в голову, глядя на размахивающего рукой высокого малого. И по тому самому это пришло ему в голову, что ему самому нужна была эта жертва, этот предмет для своего гнева.
– Готов экипаж? – в другой раз спросил он.
– Готов, ваше сиятельство. Что прикажете насчет Верещагина? Он ждет у крыльца, – отвечал адъютант.
– А! – вскрикнул Растопчин, как пораженный каким то неожиданным воспоминанием.
И, быстро отворив дверь, он вышел решительными шагами на балкон. Говор вдруг умолк, шапки и картузы снялись, и все глаза поднялись к вышедшему графу.
– Здравствуйте, ребята! – сказал граф быстро и громко. – Спасибо, что пришли. Я сейчас выйду к вам, но прежде всего нам надо управиться с злодеем. Нам надо наказать злодея, от которого погибла Москва. Подождите меня! – И граф так же быстро вернулся в покои, крепко хлопнув дверью.
По толпе пробежал одобрительный ропот удовольствия. «Он, значит, злодеев управит усех! А ты говоришь француз… он тебе всю дистанцию развяжет!» – говорили люди, как будто упрекая друг друга в своем маловерии.
Через несколько минут из парадных дверей поспешно вышел офицер, приказал что то, и драгуны вытянулись. Толпа от балкона жадно подвинулась к крыльцу. Выйдя гневно быстрыми шагами на крыльцо, Растопчин поспешно оглянулся вокруг себя, как бы отыскивая кого то.
– Где он? – сказал граф, и в ту же минуту, как он сказал это, он увидал из за угла дома выходившего между, двух драгун молодого человека с длинной тонкой шеей, с до половины выбритой и заросшей головой. Молодой человек этот был одет в когда то щегольской, крытый синим сукном, потертый лисий тулупчик и в грязные посконные арестантские шаровары, засунутые в нечищеные, стоптанные тонкие сапоги. На тонких, слабых ногах тяжело висели кандалы, затруднявшие нерешительную походку молодого человека.
– А ! – сказал Растопчин, поспешно отворачивая свой взгляд от молодого человека в лисьем тулупчике и указывая на нижнюю ступеньку крыльца. – Поставьте его сюда! – Молодой человек, брянча кандалами, тяжело переступил на указываемую ступеньку, придержав пальцем нажимавший воротник тулупчика, повернул два раза длинной шеей и, вздохнув, покорным жестом сложил перед животом тонкие, нерабочие руки.
Несколько секунд, пока молодой человек устанавливался на ступеньке, продолжалось молчание. Только в задних рядах сдавливающихся к одному месту людей слышались кряхтенье, стоны, толчки и топот переставляемых ног.
Растопчин, ожидая того, чтобы он остановился на указанном месте, хмурясь потирал рукою лицо.
– Ребята! – сказал Растопчин металлически звонким голосом, – этот человек, Верещагин – тот самый мерзавец, от которого погибла Москва.
Молодой человек в лисьем тулупчике стоял в покорной позе, сложив кисти рук вместе перед животом и немного согнувшись. Исхудалое, с безнадежным выражением, изуродованное бритою головой молодое лицо его было опущено вниз. При первых словах графа он медленно поднял голову и поглядел снизу на графа, как бы желая что то сказать ему или хоть встретить его взгляд. Но Растопчин не смотрел на него. На длинной тонкой шее молодого человека, как веревка, напружилась и посинела жила за ухом, и вдруг покраснело лицо.
Все глаза были устремлены на него. Он посмотрел на толпу, и, как бы обнадеженный тем выражением, которое он прочел на лицах людей, он печально и робко улыбнулся и, опять опустив голову, поправился ногами на ступеньке.
– Он изменил своему царю и отечеству, он передался Бонапарту, он один из всех русских осрамил имя русского, и от него погибает Москва, – говорил Растопчин ровным, резким голосом; но вдруг быстро взглянул вниз на Верещагина, продолжавшего стоять в той же покорной позе. Как будто взгляд этот взорвал его, он, подняв руку, закричал почти, обращаясь к народу: – Своим судом расправляйтесь с ним! отдаю его вам!