Албанская республика

Для термина «Республика Албания» см. также другие значения.

Республика Албания
Republika Shqiptare
← 1925 — 1928 →
Флаг Герб
Столица	Тирана
Язык(и)	Албанский язык
Денежная единица	Албанский франк

К:Появились в 1925 годуК:Исчезли в 1928 году

Республика Албания (алб. Republika Shqiptare) — официальное наименование албанского государства в 1925—1928 годах, с момента принятия Конституции и до провозглашения монархии. Фактически в этот период всевластным правителем Албании был Ахмет Зогу, который в итоге решил оформить свою власть в виде королевского поста.

Образование независимого албанского государства

28 ноября 1912 года Всеалбанский конгресс во Влёре принял Акт о провозглашении независимости Албании от Османской империи. В середине 1912 года в Лондоне начались сразу две международные конференции, на одной из которых шли переговоры между Османской империей и её противниками в Первой Балканской войне, а на другой полномочные представители великих держав разрабатывали план раздела между балканскими странами отвоёванных ими у Османской империи территорий. В центре внимания Лондонской конференции послов находился албанский вопрос. 29 июля 1913 года Конференция приняла решение, что Албания будет автономным суверенным наследным княжеством.

Первым (и единственным) главой княжества Албания стал капитан прусской армии, близкий родственник германского кайзера Вильгельма II и племянник румынской королевы Елизаветы Вильгельм Вид. 7 марта 1914 года Вильгельм Вид и его супруга София прибыли в Дуррес на австрийском военном корабле. Однако ему не удалось обуздать анархию в стране (даже кайзер Вильгельм II стал в итоге склоняться к тому, чтобы заменить «тряпку Вида» на крепкого мусульманского правителя), а вскоре началась Первая мировая война. 3 сентября 1914 года князь Вид отбыл в Германию, при этом он не говорил об отречении, сохраняя за собой право когда-нибудь вернуться в Албанию.

Албания в годы Первой мировой войны

В Албании началась полная анархия. Для Италии закрепление на Адриатическом побережье Албании имело стратегическое значение, и поэтому в Риме сделали ставку на Эсада Топтани. Прибыв в Ниш, Топтани 17 сентября 1914 года подписал с сербским правительством договор о мире и дружбе. Получив от сербов деньги, он набрал наёмников, и 2 октября вступил в Дуррес, где провозгласил себя главой Сената Центральной Албании. Ориентируясь на Антанту, он начал пытаться установить контроль над всей страной.

2 ноября 1914 года Османская империя вступила в войну на стороне Центральных держав, и султан объявил джихад против врагов ислама. Вооружённую борьбу крестьян-мусульман против Эсада возглавил Хаджи Кямили. Взяв Тирану, он 16 декабря на заседании Нового совета объявил о свержении Эсада и об объединении с Османской империей. 20 декабря 1914 года Эсад от имени сената Дурреса послал приглашение итальянцам и 25 декабря в Дурресе высадились итальянские войска.

23 мая Италия вступила в войну на стороне Антанты, а 2 июня 1915 года в Центральной Албании начали наступление сербские войска. 11 июня сербы вступили в Тирану, а через два дня подошли к Дурресу, и только резкий протест итальянского правительства спас город от оккупации. Вступление Италии в войну и действия Сербии вдохновили Черногорию на оккупацию албанского севера.

Осенью 1915 года австро-венгерская армия перешла в наступление против Сербии и Черногории, а в ночь с 13 на 14 октября в войну на стороне Центральных держав вступила Болгария. Сербские войска отступили в Албанию и были эвакуированы морем, Черногория в январе 1916 года капитулировала перед Австро-Венгрией. Эсад Топтани бежал из Дурреса вместе с сербами, и в августе 1916 года объявился в Салониках, где на антантовские деньги сформировал батальон из албанских наёмников во главе с Халитом Лэши. Сформировав в Салониках временное правительство, он стал готовиться к возвращению на родину.

Австро-венгерские войска оккупировали почти всю Центральную Албанию. Южнее вступили в Албанию болгары, Южную Албанию продолжала оккупировать нейтральная Греция, итальянцы укрепились во Влёре. Когда в результате внутриполитической борьбы в Греции создалась угроза её выступления на стороне Центральных держав, то итальянские и французские войска вытеснили греков из большей части Южной Албании. Чтобы обеспечить тылы своих армий, занятых на более важных фронтах, оккупационные власти обеих коалиций старались потакать национальным чувствам албанцев. 10 декабря 1916 года под контролем французских властей в Южной Албании была создана Автономная албанская республика Корча.

Албания после Первой мировой войны

В конце 1918 года собравшиеся в Дурресе делегаты от всей Албании (за исключением оккупированных сербами и французами территорий, а также «итальянской» Влёры) постановили создать Временное правительство в составе 14 членов, председателем которого стал Турхан-паша Пермети. На открывшейся 18 января 1919 года Парижской мирной конференции представители дурресского правительства были в составе итальянской делегации. Однако великие державы игнорировали предложения албанской делегации, а 29 июля итальянский министр иностранных дел заключил с греческим премьер-министром секретное «соглашение Титтони — Венизелоса» о разделе Албании. 20 августа 1919 года между итальянским и дурреским правительствами был заключён секретный договор, согласно которому в Албанию назначался итальянский верховный комиссар, получавший контроль над деятельностью Временного правительства. 9 декабря 1919 года правительства США, Великобритании и Франции выпустили меморандум, поддержавший итальянский суверенитет над Влёрой и её окрестностями и мандат Италии на управление остальной территорией Албании.

Вести о закулисных сговорах заставили албанцев искать собственные пути выхода из сложившейся ситуации. По инициативе нелегальной патриотической организации «Краху комбтар» («Национальное крыло») 21 января 1920 года в Люшне собралось более 50 делегатов, представлявших почти все районы страны. Они приняли решение о свержении дурресского правительства, заявили о непризнании условий секретного Лондонского договора 1915 года о разделе страны, и высказались против закулисных сделок на Парижской мирной конференции. Вопрос о государственном строе Албании был отложен до созыва Учредительного собрания, поэтому формально Албания оставалась монархией, но без монарха. Для управления страной был создан Высший совет из четырёх человек, наделённый правами регента при отсутствующем монархе, членами которого должны были быть представители четырёх основных религий: католик, православный, мусульманин-суннит и бекташи. Новое правительство возглавил Сулейман Дельвина, находившийся в то время в Париже. Решением конгресса столицей государства становилась Тирана.

Сразу после конгресса активизировался Эсад Топтани. Начались трения в руководстве «Краху комбтар», где на первые роли быстро выдвигался Ахмет Зогу. Проведя мобилизацию, новое правительство сумело отбросить сторонников Эсада, а 13 июня 1920 года сам Эсад Топтани был застрелен в Париже албанским студентом Авни Рустеми. К лету 1920 года под юрисдикцию правительства Тираны перешла Шкодра, однако часть прилегающих к ней районов продолжала оставаться под оккупацией югославских войск. В мае 1920 года французские войска ушли из Корчи. Греческое правительство, занятое войной с Турцией, не смогло исполнить свою мечту и захватить юг Албании, но греческие войска продолжали удерживать обширный пограничный сельский район из 27 деревень. Итальянская армия продолжала контролировать Влёру и её окрестности.

В мае 1920 года представители тиранского правительства предложили итальянскому командованию начать переговоры о судьбе Влёры, но наткнулись на решительный отказ. Им было предложено ждать результатов мирной конференции. 3 июня итальянскому командованию был послан ультиматум с требованием вывести оккупационные войска из Албании. Ответа не последовало, и вечером 5 июня началось наступление албанских повстанцев на Влёру. К вечеру 10 июня повстанцы подошли вплотную к Влёре и завязали бои в городских кварталах. Тиранское правительство сначала отмежевалось от влёрских событий, заявив о непричастности к ним.

21 июня сдался итальянский гарнизон в Тепелене. Почти во всех крупных городах Италии развернулось движение против отправки войск в Албанию. В конце июня в Анконе берсальеры отказались отправляться в Албанию и оказали вооружённое сопротивление карабинерам, пытавшимся заставить их начать погрузку на суда. Итальянское правительство было вынуждено согласиться на переговоры о перемирии с повстанцами, но при этом стремилось под любым предлогом сохранить за собой Влёру и Сазани. 17 июля итальянское правительство отдало приказ о возобновлении боевых действий; на это последовал ответный ультиматум уже от тиранского правительства. Итальянское правительство было вынуждено признать своё поражение в борьбе за Влёру. Подписанный 2 августа 1920 года в Тиране итало-албанский протокол предусматривал вывод итальянских войск со всей территории Албании за исключением острова Сазани у входа в бухту Влёры. 2 сентября 1920 года состоялось официальное восстановление албанской власти над Влёрой.

В конце июля югославские войска двинулись в направлении Шкодры, пытаясь отодвинуть «стратегическую линию» обороны от возможной итальянской угрозы с территории Албании. Вооружённых сил у тиранского правительства не хватало, и оно опиралось на вспыхнувшее народное восстание в Пешкопии и в пограничных районах Косово. Призыв к оружию поднял на восстание всю Северную Албанию, и части югославской армии были отброшены за «стратегическую линию». После безрезультатных прямых албано-югославских переговоров правительство Дельвины обратилось с нотой протеста в Лигу Наций. С возражениями выступили делегации Югославии, Греции и Франции, но Великобритания решила воспользоваться тяжёлым положением Албании, и пообещала оказать содействие приёму Албании в Лигу Наций в обмен на предоставление больших льгот на албанской территории для Англо-персидской компании. Правительство Ильяза Вриони (сменившее в ноябре 1920 года кабинет Дельвины) пошло на это, и 17 декабря 1920 года Албанию приняли в члены Лиги Наций по предложению представителей Канады и Южно-Африканского Союза.

Югославское правительство, не спеша с признанием независимого албанского государства, поддержало сепаратистское движение в католической области Мидрита. В июне 1921 года вернувшийся из Югославии на родину наследственный глава области капитан Марка Гьони заявил о создании независимой «республики Мидрита» и поднял антиправительственное восстание, получившее косвенную поддержку югославских войск. Лишь в конце ноября войска тиранского правительства, возглавляемые Ахметом Зогу и Байрамом Цурри смогли подавить восстание, а Марк Гьони был вынужден вновь укрыться в Югославии.

9 ноября 1921 года конференция послов Великобритании, Франции, Италии и Японии приняла в Лондоне решение о границах Албании с Югославией и Грецией. За Италией признавались особые права вмешиваться в разрешение проблем Албании в случае создания угрозы её границам или экономической безопасности.

Строительство государства

С уменьшением внешней угрозы общество начало распадаться на составные части. В Албании развернулась борьба между общественными течениями и отдельными группировками; обычным явлением стали заговоры и политические убийства, замаскированные под кровную месть. К концу 1920 года из всех созданных в январе властных структур фактически остался только институт регентства.

В середине ноября 1920 года в обстановке нарастающего раскола подало в отставку правительство Сулеймана Дельвины. Ему на смену пришёл кабинет Ильяза Вриони, который своими патриотическими настроениями и умеренными взглядами устраивал как радикалов, так и традиционалистов. Чтобы установить хоть какую-нибудь легитимную власть, 5 декабря 1920 года правительство приняло закон о первых в истории независимой Албании выборах в парламент — Национальный совет. Их было решено сделать двухступенчатыми: в первом туре в голосовании могли принимать участие только мужчины не моложе 20 лет, а во втором туре — не менее 25 лет, при этом они должны были прожить в избирательном округе не менее 6 месяцев. Военные права голоса не получили. Фамилия кандидата вписывалась в бюллетень от руки, а так как многие выборщики были неграмотными, то за них это делали присутствующие на выборах «добровольцы», что создало богатую почву для злоупотреблений и фальсификаций. Выборы в Национальный совет прошли 5 апреля 1921 года, а 21 апреля состоялось его первое заседание — но без депутатов от префектуры Шкодры, где до сентября продолжался спор о пропорциональном представительстве католических и мусульманских депутатов в зависимости от численности того и другого населения (так как достоверные статистические данные отсутствовали, то одна комиссия давала преимущество католикам, а другая — мусульманам). На первом заседании парламента его ряды пополнил Фан Ноли в качестве посланца американской «Ватры», внёсшей большой вклад в дело независимости Албании.

В первые же дни работы парламента сформировались две фракции, называемые «партиями»: Народная и Прогрессивная. Народная партия во главе с Фаном Ноли первоначально объединила 28 депутатов от организации «Краху комбтар», от префектур Гирокастра, Мат и некоторых других. Прогрессивная партия (идеология которой не имела ничего общего с названием) состояла в основном из мусульманских землевладельцев и их сторонников, а также представителей католических консервативных кругов. В противовес «народникам», выступавшим за полную независимость Албании, «прогрессисты» отстаивали в политике италофильскую линию. Возглавил Прогрессивную партию выходец из Косова, дипломированный в Стамбуле юрист Кадри Приштина (более известный под именем Кадри Ходжа). Несмотря на большинство в Парламенте, Прогрессивная партия не смогла сформировать однопартийное правительство, все её предложения блокировались «народниками». Правительство Ильяза Вриони фактически потеряло легитимность, а о новом составе депутаты никак не могли договориться; на юге активизировались греческие националисты, на севере и северо-востоке создалась угроза целостности страны, в Лиге Наций шли напряжённые дебаты о границах Албании — а в Тиране образовался вакуум власти. Тогда представители обеих фракций и независимые образовали «Священный союз», который создал комиссию в составе трёх человек (Байрам Цурри, Кязим Коцули, Авни Рустеми), сформировавшую в октябре 1921 года двухпартийный кабинет министров во главе с Пандели Эвангели. Так как много амбициозных людей, претендовавших на министерские посты, оказались вне состава кабинета, то развернулась открытая борьба за власть; Тирану терроризировали вооружённые группировки. В настоящее время трудно установить даже последовательность назначений и смещений премьер-министров.

Вооружённый путч Ахмета Зогу и принятие Конституции

В декабре 1921 года Ахмет Зогу, вернувшись в Тирану после усмирения мятежной Мирдиты, взял на себя командование жандармерией и, окружив Тирану, распорядился созвать парламент, который низверг погрязший в политических махинациях регентский совет и избрал в него других людей. Освободив под разными предлогами неугодных ему депутатов, Зогу согласился на выдвижение премьер-министром Джафера Юпи. Он действовал от имени Народной партии, получившей в результате всех событий большинство в парламенте. Зогу сохранил за собой пост министра внутренних дел, а Фан Ноли традиционно стал министром иностранных дел.

Весной 1922 года против Зогу (при котором Юпи был лишь марионеткой) объединились Байрам Цури, Элез Юсуфи, Халит Лэши и Хамит Топтани, каждый из которых стоял во главе довольно крупных ополчений из родных мест. Они рассчитывали потребовать от правительства созыва Учредительного собрания и тем самым добиться устранения Зогу и его группировки. Однако в отсутствии телефонной связи, находившейся исключительно в распоряжении правительственных органов, командующему каждым из отрядов пришлось действовать на свой страх и риск, и несмотря на то, что Элез Юсуфи даже захватил Тирану и вынудил правительство спасаться бегством в Эльбасан, восстание было подавлено. Всем руководителям мятежа удалось покинуть страну и уйти в Югославию.

После подавления мартовского восстания было сформировано правительство Джафера Юпи, в котором пост министра иностранных дел занял Пандели Вангели; находившийся в те дни в Риме Фан Ноли добровольно подал в отставку и вышел из рядов Народной партии. Проведя кардинальную чистку административного аппарата в центре и на местах, Зогу превратил Народную партию в свою личную карманную фракцию в парламенте.

Укрепление реальной власти позволило Зогу занять 2 декабря 1922 года пост премьер-министра, сохранив при этом пост министра внутренних дел. Заняв пост главы правительства, он пообещал провести выборы в Учредительное собрание после истечения срока полномочий парламента, то есть осенью 1923 года. В принятой действующим парламентом 8 декабря 1922 года новой конституции (т. н. «Расширенный статут Люшни») не был решён вопрос о форме правления, сохранялось регентство (Верховный совет), четыре члена которого избирались парламентом сроком на три года. В руках Верховного совета находилось командование вооружёнными силами, он назначал премьер-министра и министров.

Буржуазно-демократическая революция 1924 года

Выборы в Учредительное собрание проходили в условиях подкупов и прямых фальсификаций. Полиция прибегала к открытому давлению на избирателей демократического толка, избивая их и подвергая аресту. В итоге на выборах 27 декабря 1923 года победил правительственный блок.

Возглавляемый Зогу кабинет министров не подал в отставку ни после выборов, ни после открытия 21 января 1924 года Учредительного собрания. Более того, он попытался в одностороннем порядке укрепить свои позиции, вернув для начала утраченный незадолго до этого пост министра внутренних дел. Однако 23 февраля 1924 года 17-летний студент из Мати Бекир Вальтер совершил покушение на Зогу у входа в парламент. Зогу заявил об отставке с поста премьер-министра и покинул страну, чтобы залечить раны.

3 марта новый кабинет министров сформировал один из самых богатых людей Албании, эльбасанский помещик Шефкет Верладжи. Однако в обществе нарастало недовольство. Тем временем Зогу решил убрать своего наиболее опасного противника. 20 апреля 1924 года на одной из улиц Тираны наёмный убийца стрелял в Авни Рустеми. Тяжело раненый, тот тем не менее смог ответить нападавшему, но промахнулся. Через два дня Авни умер в больнице; тело забальзамировали и повезли во Влёру для последующего погребения. Сторонники Зогу не скрывали имени заказчика покушения. На траурную процессию съехалось множество людей со всех концов Албании. После похорон Влёра стала центром готовящегося восстания, и 10 июня вооружённые силы оппозиции вошли в столицу. Зогу и его сторонники бежали в Югославию с отрядом в 500 человек.

16 июня 1924 года было сформировано революционное правительство во главе с Фаном Ноли, которое выступило с декларацией демократических свобод и программой реформ в буржуазном духе. Но страна оказалась в международной изоляции, а без внешней помощи решение внутренних социально-экономических проблем было невозможно. Однако когда стало известно, что готовится установление дипломатических отношений между Албанией и СССР, албанскому правительству было сделано официальное представление от Великобритании и Франции о недопустимости внедрения большевиков на Балканы. Несогласованность действий албанской и советской стороны (не знавшей о закулисных комбинациях) привели к тому, что 16 декабря советский полпред А. А. Краковецкий вместе с семью другими сотрудниками дипломатической миссии, получив визы в албанском представительстве в Вене, прибыл в Тирану. Уже на следующий день в адрес албанского правительства посыпались протесты от Великобритании, Италии и Югославии. Британский представитель предъявил фактический ультиматум: если «большевики» останутся в Тиране, то британское правительство отнесётся к будущему вторжению отрядов Зогу как к внутреннему делу Албании, то есть не будет вмешиваться; если же Краковецкий и сопровождающие его лица уедут, то угроза вторжения сама собой отпадёт. Краковецкий покинул Албанию, но это не спасло правительство Ноли.

Ноли был хорошим историком и поэтом, но из-за своей политической некомпетентности он потерпел неудачу. Зогу подходил к Тиране, а он, премьер-министр, играл на флейте…
Аго Агай

11 декабря отряды Зогу совместно с частями югославской армии и врангелевцами начали бои с правительственными войсками на границе. После двухнедельных боёв Ахмет Зогу 24 декабря 1924 года вошёл в Тирану. Через три дня он разослал во все дипломатические представительства Албании за рубежом телеграммы, что «революционное правительство Фан Ноли» свергнуто им, «главнокомандующим операции», и восстановлено «законное правительство». Фан Ноли и ещё шесть членов кабинета министров был заочно приговорены к смертной казни (им удалось покинуть Албанию на итальянском пароходе).

Создание республики

Первыми шагами Зогу стала чистка государственного аппарата и подавление оппозиции. 6 января 1925 года формально восстановленный кабинет Ильяза Вриони уступил место новому — с Ахметом Зогу в качестве премьер-министра и министра внутренних дел. Кочо Котта получил портфель министра народного хозяйства, а Мюфид Либохов — портфели министра юстиции, финансов и заместителя министра иностранных дел. Все прочие министерства были временно упразднены.

15 января 1925 года в Тиране собрались сохранившие верность Зогу парламентарии. Через шесть дней на сессии собрания, названного учредительным, была торжественно провозглашена республика, и образована комиссия для выработки конституции. Первые её статьи депутаты утвердили уже через 10 дней после начала заседаний, что дало основание для избрания Ахмета Зогу президентом, который одновременно являлся премьер-министром, министром иностранных дел и главнокомандующим армии.

2 марта был принят окончательный вариант конституции. В стране устанавливалась республиканская форма правления с двухпалатным парламентом: сенат из 18 сенаторов (6 из которых назначались президентом, а 12 избирались сроком на 6 лет), и палата депутатов, избиравшаяся на 3 года двухстепенным голосованием. 16 марта президент опубликовал декрет о выборах в парламент. Выборы принесли полную победу сторонникам Зогу. Первое заседание нового парламента состоялось 1 июня 1925 года.

Три года республики

Основной заботой Зогу стало упрочение личной власти. В государственном бюджете 1926—1927 годов 75 % доходной части выделялось на содержание вооружённых сил и государственного аппарата, и только 25 % — на развитие экономики, общественные работы, образование, культуру и т. п. На свои нужды Зогу тратил гораздо больше, чем выделялось на здравоохранение, образование и сельское хозяйство вместе взятые.

Если положение в сельском хозяйстве оставалось в рамках внутренних проблем Албании, то развитие добывающей промышленности и упорядочение финансов было невозможно без помощи извне, а это ставило вопрос о выборе покровителя. Зогу пытался лавировать между претендентами на монопольное влияние в Албании. К власти он пришёл с помощью Югославии, но она скоро оказалась оттеснена двумя более сильными соперниками — Италией и Великобританией, ей же досталась в утешение некоторая территория на границе с Черногорией и монастырь святого Наума на берегу Охридского озера.

После реставрации режима Зогу вновь встал вопрос о нефтяных концессиях: дело в том, что договор 1921 года о передаче Англо-персидской компании преимущественного права на разведку и добычу нефти не был ратифицирован парламентом, и к Албании стали проявлять интерес другие иностранные компании. В конце января 1925 года расстановка сил прояснилась: Зогу поддерживал англичан, а на стороне итальянских претендентов были тогдашний второй человек в государстве Мюфид Либохова и его брат Экрем, занимавший пост албанского посланника в Риме. В борьбу включился лично Муссолини, в ход пошли ультимативные требования, подкреплённые, в отличие от англичан, не абстрактными хлопотами перед Лигой наций о займе Албании, а выделением вполне конкретной суммы лично Зогу. Когда в начале февраля 1925 года возникла угроза ратификации договора с Англо-персидской компанией, Муссолини дал указание довести до сведения Зогу, что подобный шаг будет расценен как враждебный по отношению к Италии и к тому же посягающий на экономическую независимость Албании. Когда эти демарши не достигли желаемого результата и в Албанию прибыла группа британских предпринимателей, получивших предварительное одобрение со стороны албанского правительства на строительство портовых сооружений, мостов, трамвайных и железнодорожных линий, то в ход пошёл прямой подкуп. Италия перевела Зогу 500 тысяч золотых франков, и группа предпринимателей уехала ни с чем (а работы, которые они предлагали сделать, никто другой делать не стал, первая железная дорога появилась в Албании лишь в 1947 году).

15 марта 1925 года министр Финансов Мюфид Либохова и представлявший рекомендованную итальянским правительством финансовую группу Марио Альберти подписали конвенцию об учреждении Национального банка Албании («Банкальба») и о выделении албанскому правительству займа на производство общественных работ. После утверждения конвенции обеими палатами албанского парламента банк конституировался 2 сентября 1925 года как акционерное общество с постоянным местопребыванием в Риме, а в Тиране, Дурресе, Шкодре, Влёре и Корче создавались филиалы.

26 августа 1926 года был подписан секретный албано-итальянский договор. Он предусматривал введение итальянских войск в намеченные итальянским генштабом пункты на территории Албании в случае возникновения угрозы последней; осуществление руководства албанской армии итальянским генштабом; автоматическое объявление Албанией войны любому балканскому государству, которое окажется в состоянии войны с Италией; обещание албанской стороны не заключать ни с одним другим государством военного или союзного договора без согласия Италии. Существовала также договорённость, что в случае войны с Югославией будут приняты во внимание территориальные претензии Албании.

30 сентября 1926 года на встрече с Муссолини в Ливорно премьер-министр Великобритании Чемберлен заверил итальянского коллегу в безусловной лояльности британского правительства в отношении итальянской политики в Албании. Собеседники единодушно заклеймили Зогу, его двуличие и интриги, с помощью которых он пытался поссорить Великобританию и Италию. Итало-английское согласие лишило Зогу возможности манёвра.

30 октября 1926 года на севере Албании вспыхнуло антизогистское восстание, поддержанное Югославией. Хотя оно и было жестоко подавлено правительственными войсками, напуганный его внезапностью и размахом Зогу сделал окончательный выбор в пользу Италии. 27 ноября 1926 года в Тиране был подписан договор «О дружбе и безопасности» (т. н. «Первый Тиранский пакт»). Договор заключался сроком на 5 лет, подлежал ратификации в парламентах обоих государств и регистрации в Лиге наций. Этот договор вызвал бурную реакцию в Европе: во французских дипломатических кругах отмечалось, что из-за различий в «весе» участников договор сильно напоминает пакт о протекторате. Этим договором Муссолини принципиально отказывался от союзников в проведении балканской политики. Итальянская периодическая печать начала усердно поставлять материалы об угрозе Албании с севера.

19 марта 1927 года Италия направила ноты в Париж, Берлин и Лондон о том, что, якобы, на албанской границе концентрируются отряды косовских албанцев, собирающихся начать наступление на Тирану в целях свержения Зогу. Готовясь выполнить условия Тиранского пакта, Италия начала подтягивать войска к югославской границе. В ответ Югославия потребовала разбирательства в Лиге наций. Конфликт удалось уладить силами британской дипломатии.

В конце мая 1927 года албанская полиция арестовала В. Джурашковича — натурализовавшегося в Албании черногорца, работавшего переводчиком в югославском консульстве. При нём были обнаружены документы, доказывающие, что Цено-беги Крюэзиу — муж сестры Зогу и его ближайший сподвижник — является югославским агентом и кандидатом на роль нового главы государства в случае свержения Зогу. Разгоревшийся скандал привёл к разрыву дипломатических отношений между Албанией и Югославией (впрочем, восстановленных в конце августа благодаря усилиям великих держав), а Цено-бени был отправлен послом в Прагу (где погиб от руки наёмного убийцы 14 октября 1927 года).

Превращение республики в монархию

Осенью 1927 года по итальянской инициативе был возбуждён вопрос о легализации секретного итало-албанского соглашения 1925 года, которое должно было принять форму оборонительного союза. Кроме того, стремясь укрепить личную власть Зогу, Муссолини предложил ему подумать о возможности преобразования албанской республики в монархию. Зогу ответил принципиальным согласием, выразив в то же время опасения в связи с неизбежными финансовыми и «психологическими» осложнениями (он опасался противодействия феодальной знати). В Риме не хотели, чтобы провозглашение монархии выглядело, как предоставление Зогу трона в обмен на военный договор, и поэтому этот вопрос был временно отложен.

Итало-албанский договор об оборонительном союзе («Второй Тиранский пакт») был подписан 22 ноября 1927 года сроком на 20 лет. Новый договор предусматривал совместные действия обоих государств в случае «неспровоцированной войны» против одного из них, предоставление в распоряжение союзника всех военных, финансовых и иных ресурсов.

Зимой 1927—1928 годов северные районы Албании поразил голод. Зогу был вынужден создать в январе 1928 года правительственную комиссию, которая организовала сбор средств для помощи нуждающимся. К весне волна недовольства внутренней политикой правительства докатилась до южных областей, захватив города. Начались акции протеста и забастовки. В этих условиях Зогу решил вернуться к итальянскому предложению о провозглашении монархии, не дожидаясь истечения 7-летнего срока президентства.

5 июня 1928 года правительство Албании издало указ о созыве Учредительного собрания. Все предварительные мероприятия уложились в два месяца, и 1 сентября 1928 года министр иностранных дел Ильяз Вриони направил уведомления всем иностранным дипломатическим представителям в Албании о провозглашении национальным собранием Зогу I «королём албанцев» («Ахмет I» звучало бы слишком по-восточному, не по-европейски).

1 декабря 1928 года албанский парламент принял новую конституцию, в соответствии с которой Албания объявлялась «демократической, парламентарной и наследственной монархией».

Источники

• Н. Д. Смирнова «История Албании в XX веке», — Москва: «Наука», 2003. ISBN 5-02-008867-6

Отрывок, характеризующий Албанская республика

– Я рад, что высказал всё. Может быть, вам неприятно, вы меня извините, – сказал он, успокоивая Пьера, вместо того чтоб быть успокоиваемым им, – но я надеюсь, что не оскорбил вас. Я имею правило говорить всё прямо… Как же мне передать? Вы приедете обедать к Ростовым?
И Борис, видимо свалив с себя тяжелую обязанность, сам выйдя из неловкого положения и поставив в него другого, сделался опять совершенно приятен.
– Нет, послушайте, – сказал Пьер, успокоиваясь. – Вы удивительный человек. То, что вы сейчас сказали, очень хорошо, очень хорошо. Разумеется, вы меня не знаете. Мы так давно не видались…детьми еще… Вы можете предполагать во мне… Я вас понимаю, очень понимаю. Я бы этого не сделал, у меня недостало бы духу, но это прекрасно. Я очень рад, что познакомился с вами. Странно, – прибавил он, помолчав и улыбаясь, – что вы во мне предполагали! – Он засмеялся. – Ну, да что ж? Мы познакомимся с вами лучше. Пожалуйста. – Он пожал руку Борису. – Вы знаете ли, я ни разу не был у графа. Он меня не звал… Мне его жалко, как человека… Но что же делать?
– И вы думаете, что Наполеон успеет переправить армию? – спросил Борис, улыбаясь.
Пьер понял, что Борис хотел переменить разговор, и, соглашаясь с ним, начал излагать выгоды и невыгоды булонского предприятия.
Лакей пришел вызвать Бориса к княгине. Княгиня уезжала. Пьер обещался приехать обедать затем, чтобы ближе сойтись с Борисом, крепко жал его руку, ласково глядя ему в глаза через очки… По уходе его Пьер долго еще ходил по комнате, уже не пронзая невидимого врага шпагой, а улыбаясь при воспоминании об этом милом, умном и твердом молодом человеке.
Как это бывает в первой молодости и особенно в одиноком положении, он почувствовал беспричинную нежность к этому молодому человеку и обещал себе непременно подружиться с ним.
Князь Василий провожал княгиню. Княгиня держала платок у глаз, и лицо ее было в слезах.
– Это ужасно! ужасно! – говорила она, – но чего бы мне ни стоило, я исполню свой долг. Я приеду ночевать. Его нельзя так оставить. Каждая минута дорога. Я не понимаю, чего мешкают княжны. Может, Бог поможет мне найти средство его приготовить!… Adieu, mon prince, que le bon Dieu vous soutienne… [Прощайте, князь, да поддержит вас Бог.]
– Adieu, ma bonne, [Прощайте, моя милая,] – отвечал князь Василий, повертываясь от нее.
– Ах, он в ужасном положении, – сказала мать сыну, когда они опять садились в карету. – Он почти никого не узнает.
– Я не понимаю, маменька, какие его отношения к Пьеру? – спросил сын.
– Всё скажет завещание, мой друг; от него и наша судьба зависит…
– Но почему вы думаете, что он оставит что нибудь нам?
– Ах, мой друг! Он так богат, а мы так бедны!
– Ну, это еще недостаточная причина, маменька.
– Ах, Боже мой! Боже мой! Как он плох! – восклицала мать.


Когда Анна Михайловна уехала с сыном к графу Кириллу Владимировичу Безухому, графиня Ростова долго сидела одна, прикладывая платок к глазам. Наконец, она позвонила.
– Что вы, милая, – сказала она сердито девушке, которая заставила себя ждать несколько минут. – Не хотите служить, что ли? Так я вам найду место.
Графиня была расстроена горем и унизительною бедностью своей подруги и поэтому была не в духе, что выражалось у нее всегда наименованием горничной «милая» и «вы».
– Виновата с, – сказала горничная.
– Попросите ко мне графа.
Граф, переваливаясь, подошел к жене с несколько виноватым видом, как и всегда.
– Ну, графинюшка! Какое saute au madere [сотэ на мадере] из рябчиков будет, ma chere! Я попробовал; не даром я за Тараску тысячу рублей дал. Стоит!
Он сел подле жены, облокотив молодецки руки на колена и взъерошивая седые волосы.
– Что прикажете, графинюшка?
– Вот что, мой друг, – что это у тебя запачкано здесь? – сказала она, указывая на жилет. – Это сотэ, верно, – прибавила она улыбаясь. – Вот что, граф: мне денег нужно.
Лицо ее стало печально.
– Ах, графинюшка!…
И граф засуетился, доставая бумажник.
– Мне много надо, граф, мне пятьсот рублей надо.
И она, достав батистовый платок, терла им жилет мужа.
– Сейчас, сейчас. Эй, кто там? – крикнул он таким голосом, каким кричат только люди, уверенные, что те, кого они кличут, стремглав бросятся на их зов. – Послать ко мне Митеньку!
Митенька, тот дворянский сын, воспитанный у графа, который теперь заведывал всеми его делами, тихими шагами вошел в комнату.
– Вот что, мой милый, – сказал граф вошедшему почтительному молодому человеку. – Принеси ты мне… – он задумался. – Да, 700 рублей, да. Да смотри, таких рваных и грязных, как тот раз, не приноси, а хороших, для графини.
– Да, Митенька, пожалуйста, чтоб чистенькие, – сказала графиня, грустно вздыхая.
– Ваше сиятельство, когда прикажете доставить? – сказал Митенька. – Изволите знать, что… Впрочем, не извольте беспокоиться, – прибавил он, заметив, как граф уже начал тяжело и часто дышать, что всегда было признаком начинавшегося гнева. – Я было и запамятовал… Сию минуту прикажете доставить?
– Да, да, то то, принеси. Вот графине отдай.
– Экое золото у меня этот Митенька, – прибавил граф улыбаясь, когда молодой человек вышел. – Нет того, чтобы нельзя. Я же этого терпеть не могу. Всё можно.
– Ах, деньги, граф, деньги, сколько от них горя на свете! – сказала графиня. – А эти деньги мне очень нужны.
– Вы, графинюшка, мотовка известная, – проговорил граф и, поцеловав у жены руку, ушел опять в кабинет.
Когда Анна Михайловна вернулась опять от Безухого, у графини лежали уже деньги, всё новенькими бумажками, под платком на столике, и Анна Михайловна заметила, что графиня чем то растревожена.
– Ну, что, мой друг? – спросила графиня.
– Ах, в каком он ужасном положении! Его узнать нельзя, он так плох, так плох; я минутку побыла и двух слов не сказала…
– Annette, ради Бога, не откажи мне, – сказала вдруг графиня, краснея, что так странно было при ее немолодом, худом и важном лице, доставая из под платка деньги.
Анна Михайловна мгновенно поняла, в чем дело, и уж нагнулась, чтобы в должную минуту ловко обнять графиню.
– Вот Борису от меня, на шитье мундира…
Анна Михайловна уж обнимала ее и плакала. Графиня плакала тоже. Плакали они о том, что они дружны; и о том, что они добры; и о том, что они, подруги молодости, заняты таким низким предметом – деньгами; и о том, что молодость их прошла… Но слезы обеих были приятны…


Графиня Ростова с дочерьми и уже с большим числом гостей сидела в гостиной. Граф провел гостей мужчин в кабинет, предлагая им свою охотницкую коллекцию турецких трубок. Изредка он выходил и спрашивал: не приехала ли? Ждали Марью Дмитриевну Ахросимову, прозванную в обществе le terrible dragon, [страшный дракон,] даму знаменитую не богатством, не почестями, но прямотой ума и откровенною простотой обращения. Марью Дмитриевну знала царская фамилия, знала вся Москва и весь Петербург, и оба города, удивляясь ей, втихомолку посмеивались над ее грубостью, рассказывали про нее анекдоты; тем не менее все без исключения уважали и боялись ее.
В кабинете, полном дыма, шел разговор о войне, которая была объявлена манифестом, о наборе. Манифеста еще никто не читал, но все знали о его появлении. Граф сидел на отоманке между двумя курившими и разговаривавшими соседями. Граф сам не курил и не говорил, а наклоняя голову, то на один бок, то на другой, с видимым удовольствием смотрел на куривших и слушал разговор двух соседей своих, которых он стравил между собой.
Один из говоривших был штатский, с морщинистым, желчным и бритым худым лицом, человек, уже приближавшийся к старости, хотя и одетый, как самый модный молодой человек; он сидел с ногами на отоманке с видом домашнего человека и, сбоку запустив себе далеко в рот янтарь, порывисто втягивал дым и жмурился. Это был старый холостяк Шиншин, двоюродный брат графини, злой язык, как про него говорили в московских гостиных. Он, казалось, снисходил до своего собеседника. Другой, свежий, розовый, гвардейский офицер, безупречно вымытый, застегнутый и причесанный, держал янтарь у середины рта и розовыми губами слегка вытягивал дымок, выпуская его колечками из красивого рта. Это был тот поручик Берг, офицер Семеновского полка, с которым Борис ехал вместе в полк и которым Наташа дразнила Веру, старшую графиню, называя Берга ее женихом. Граф сидел между ними и внимательно слушал. Самое приятное для графа занятие, за исключением игры в бостон, которую он очень любил, было положение слушающего, особенно когда ему удавалось стравить двух говорливых собеседников.
– Ну, как же, батюшка, mon tres honorable [почтеннейший] Альфонс Карлыч, – говорил Шиншин, посмеиваясь и соединяя (в чем и состояла особенность его речи) самые народные русские выражения с изысканными французскими фразами. – Vous comptez vous faire des rentes sur l'etat, [Вы рассчитываете иметь доход с казны,] с роты доходец получать хотите?
– Нет с, Петр Николаич, я только желаю показать, что в кавалерии выгод гораздо меньше против пехоты. Вот теперь сообразите, Петр Николаич, мое положение…
Берг говорил всегда очень точно, спокойно и учтиво. Разговор его всегда касался только его одного; он всегда спокойно молчал, пока говорили о чем нибудь, не имеющем прямого к нему отношения. И молчать таким образом он мог несколько часов, не испытывая и не производя в других ни малейшего замешательства. Но как скоро разговор касался его лично, он начинал говорить пространно и с видимым удовольствием.
– Сообразите мое положение, Петр Николаич: будь я в кавалерии, я бы получал не более двухсот рублей в треть, даже и в чине поручика; а теперь я получаю двести тридцать, – говорил он с радостною, приятною улыбкой, оглядывая Шиншина и графа, как будто для него было очевидно, что его успех всегда будет составлять главную цель желаний всех остальных людей.
– Кроме того, Петр Николаич, перейдя в гвардию, я на виду, – продолжал Берг, – и вакансии в гвардейской пехоте гораздо чаще. Потом, сами сообразите, как я мог устроиться из двухсот тридцати рублей. А я откладываю и еще отцу посылаю, – продолжал он, пуская колечко.
– La balance у est… [Баланс установлен…] Немец на обухе молотит хлебец, comme dit le рroverbe, [как говорит пословица,] – перекладывая янтарь на другую сторону ртa, сказал Шиншин и подмигнул графу.
Граф расхохотался. Другие гости, видя, что Шиншин ведет разговор, подошли послушать. Берг, не замечая ни насмешки, ни равнодушия, продолжал рассказывать о том, как переводом в гвардию он уже выиграл чин перед своими товарищами по корпусу, как в военное время ротного командира могут убить, и он, оставшись старшим в роте, может очень легко быть ротным, и как в полку все любят его, и как его папенька им доволен. Берг, видимо, наслаждался, рассказывая всё это, и, казалось, не подозревал того, что у других людей могли быть тоже свои интересы. Но всё, что он рассказывал, было так мило степенно, наивность молодого эгоизма его была так очевидна, что он обезоруживал своих слушателей.
– Ну, батюшка, вы и в пехоте, и в кавалерии, везде пойдете в ход; это я вам предрекаю, – сказал Шиншин, трепля его по плечу и спуская ноги с отоманки.
Берг радостно улыбнулся. Граф, а за ним и гости вышли в гостиную.

Было то время перед званым обедом, когда собравшиеся гости не начинают длинного разговора в ожидании призыва к закуске, а вместе с тем считают необходимым шевелиться и не молчать, чтобы показать, что они нисколько не нетерпеливы сесть за стол. Хозяева поглядывают на дверь и изредка переглядываются между собой. Гости по этим взглядам стараются догадаться, кого или чего еще ждут: важного опоздавшего родственника или кушанья, которое еще не поспело.
Пьер приехал перед самым обедом и неловко сидел посредине гостиной на первом попавшемся кресле, загородив всем дорогу. Графиня хотела заставить его говорить, но он наивно смотрел в очки вокруг себя, как бы отыскивая кого то, и односложно отвечал на все вопросы графини. Он был стеснителен и один не замечал этого. Большая часть гостей, знавшая его историю с медведем, любопытно смотрели на этого большого толстого и смирного человека, недоумевая, как мог такой увалень и скромник сделать такую штуку с квартальным.
– Вы недавно приехали? – спрашивала у него графиня.
– Oui, madame, [Да, сударыня,] – отвечал он, оглядываясь.
– Вы не видали моего мужа?
– Non, madame. [Нет, сударыня.] – Он улыбнулся совсем некстати.
– Вы, кажется, недавно были в Париже? Я думаю, очень интересно.
– Очень интересно..
Графиня переглянулась с Анной Михайловной. Анна Михайловна поняла, что ее просят занять этого молодого человека, и, подсев к нему, начала говорить об отце; но так же, как и графине, он отвечал ей только односложными словами. Гости были все заняты между собой. Les Razoumovsky… ca a ete charmant… Vous etes bien bonne… La comtesse Apraksine… [Разумовские… Это было восхитительно… Вы очень добры… Графиня Апраксина…] слышалось со всех сторон. Графиня встала и пошла в залу.
– Марья Дмитриевна? – послышался ее голос из залы.
– Она самая, – послышался в ответ грубый женский голос, и вслед за тем вошла в комнату Марья Дмитриевна.
Все барышни и даже дамы, исключая самых старых, встали. Марья Дмитриевна остановилась в дверях и, с высоты своего тучного тела, высоко держа свою с седыми буклями пятидесятилетнюю голову, оглядела гостей и, как бы засучиваясь, оправила неторопливо широкие рукава своего платья. Марья Дмитриевна всегда говорила по русски.
– Имениннице дорогой с детками, – сказала она своим громким, густым, подавляющим все другие звуки голосом. – Ты что, старый греховодник, – обратилась она к графу, целовавшему ее руку, – чай, скучаешь в Москве? Собак гонять негде? Да что, батюшка, делать, вот как эти пташки подрастут… – Она указывала на девиц. – Хочешь – не хочешь, надо женихов искать.
– Ну, что, казак мой? (Марья Дмитриевна казаком называла Наташу) – говорила она, лаская рукой Наташу, подходившую к ее руке без страха и весело. – Знаю, что зелье девка, а люблю.
Она достала из огромного ридикюля яхонтовые сережки грушками и, отдав их именинно сиявшей и разрумянившейся Наташе, тотчас же отвернулась от нее и обратилась к Пьеру.
– Э, э! любезный! поди ка сюда, – сказала она притворно тихим и тонким голосом. – Поди ка, любезный…
И она грозно засучила рукава еще выше.
Пьер подошел, наивно глядя на нее через очки.
– Подойди, подойди, любезный! Я и отцу то твоему правду одна говорила, когда он в случае был, а тебе то и Бог велит.
Она помолчала. Все молчали, ожидая того, что будет, и чувствуя, что было только предисловие.
– Хорош, нечего сказать! хорош мальчик!… Отец на одре лежит, а он забавляется, квартального на медведя верхом сажает. Стыдно, батюшка, стыдно! Лучше бы на войну шел.
Она отвернулась и подала руку графу, который едва удерживался от смеха.
– Ну, что ж, к столу, я чай, пора? – сказала Марья Дмитриевна.
Впереди пошел граф с Марьей Дмитриевной; потом графиня, которую повел гусарский полковник, нужный человек, с которым Николай должен был догонять полк. Анна Михайловна – с Шиншиным. Берг подал руку Вере. Улыбающаяся Жюли Карагина пошла с Николаем к столу. За ними шли еще другие пары, протянувшиеся по всей зале, и сзади всех по одиночке дети, гувернеры и гувернантки. Официанты зашевелились, стулья загремели, на хорах заиграла музыка, и гости разместились. Звуки домашней музыки графа заменились звуками ножей и вилок, говора гостей, тихих шагов официантов.
На одном конце стола во главе сидела графиня. Справа Марья Дмитриевна, слева Анна Михайловна и другие гостьи. На другом конце сидел граф, слева гусарский полковник, справа Шиншин и другие гости мужского пола. С одной стороны длинного стола молодежь постарше: Вера рядом с Бергом, Пьер рядом с Борисом; с другой стороны – дети, гувернеры и гувернантки. Граф из за хрусталя, бутылок и ваз с фруктами поглядывал на жену и ее высокий чепец с голубыми лентами и усердно подливал вина своим соседям, не забывая и себя. Графиня так же, из за ананасов, не забывая обязанности хозяйки, кидала значительные взгляды на мужа, которого лысина и лицо, казалось ей, своею краснотой резче отличались от седых волос. На дамском конце шло равномерное лепетанье; на мужском всё громче и громче слышались голоса, особенно гусарского полковника, который так много ел и пил, всё более и более краснея, что граф уже ставил его в пример другим гостям. Берг с нежной улыбкой говорил с Верой о том, что любовь есть чувство не земное, а небесное. Борис называл новому своему приятелю Пьеру бывших за столом гостей и переглядывался с Наташей, сидевшей против него. Пьер мало говорил, оглядывал новые лица и много ел. Начиная от двух супов, из которых он выбрал a la tortue, [черепаховый,] и кулебяки и до рябчиков он не пропускал ни одного блюда и ни одного вина, которое дворецкий в завернутой салфеткою бутылке таинственно высовывал из за плеча соседа, приговаривая или «дрей мадера», или «венгерское», или «рейнвейн». Он подставлял первую попавшуюся из четырех хрустальных, с вензелем графа, рюмок, стоявших перед каждым прибором, и пил с удовольствием, всё с более и более приятным видом поглядывая на гостей. Наташа, сидевшая против него, глядела на Бориса, как глядят девочки тринадцати лет на мальчика, с которым они в первый раз только что поцеловались и в которого они влюблены. Этот самый взгляд ее иногда обращался на Пьера, и ему под взглядом этой смешной, оживленной девочки хотелось смеяться самому, не зная чему.
Николай сидел далеко от Сони, подле Жюли Карагиной, и опять с той же невольной улыбкой что то говорил с ней. Соня улыбалась парадно, но, видимо, мучилась ревностью: то бледнела, то краснела и всеми силами прислушивалась к тому, что говорили между собою Николай и Жюли. Гувернантка беспокойно оглядывалась, как бы приготавливаясь к отпору, ежели бы кто вздумал обидеть детей. Гувернер немец старался запомнить вое роды кушаний, десертов и вин с тем, чтобы описать всё подробно в письме к домашним в Германию, и весьма обижался тем, что дворецкий, с завернутою в салфетку бутылкой, обносил его. Немец хмурился, старался показать вид, что он и не желал получить этого вина, но обижался потому, что никто не хотел понять, что вино нужно было ему не для того, чтобы утолить жажду, не из жадности, а из добросовестной любознательности.


На мужском конце стола разговор всё более и более оживлялся. Полковник рассказал, что манифест об объявлении войны уже вышел в Петербурге и что экземпляр, который он сам видел, доставлен ныне курьером главнокомандующему.
– И зачем нас нелегкая несет воевать с Бонапартом? – сказал Шиншин. – II a deja rabattu le caquet a l'Autriche. Je crains, que cette fois ce ne soit notre tour. [Он уже сбил спесь с Австрии. Боюсь, не пришел бы теперь наш черед.]
Полковник был плотный, высокий и сангвинический немец, очевидно, служака и патриот. Он обиделся словами Шиншина.
– А затэ м, мы лосты вый государ, – сказал он, выговаривая э вместо е и ъ вместо ь . – Затэм, что импэ ратор это знаэ т. Он в манифэ стэ сказал, что нэ можэ т смотрэт равнодушно на опасности, угрожающие России, и что бэ зопасност империи, достоинство ее и святост союзов , – сказал он, почему то особенно налегая на слово «союзов», как будто в этом была вся сущность дела.
И с свойственною ему непогрешимою, официальною памятью он повторил вступительные слова манифеста… «и желание, единственную и непременную цель государя составляющее: водворить в Европе на прочных основаниях мир – решили его двинуть ныне часть войска за границу и сделать к достижению „намерения сего новые усилия“.
– Вот зачэм, мы лосты вый государ, – заключил он, назидательно выпивая стакан вина и оглядываясь на графа за поощрением.
– Connaissez vous le proverbe: [Знаете пословицу:] «Ерема, Ерема, сидел бы ты дома, точил бы свои веретена», – сказал Шиншин, морщась и улыбаясь. – Cela nous convient a merveille. [Это нам кстати.] Уж на что Суворова – и того расколотили, a plate couture, [на голову,] а где y нас Суворовы теперь? Je vous demande un peu, [Спрашиваю я вас,] – беспрестанно перескакивая с русского на французский язык, говорил он.
– Мы должны и драться до послэ днэ капли кров, – сказал полковник, ударяя по столу, – и умэ р р рэ т за своэ го импэ ратора, и тогда всэ й будэ т хорошо. А рассуждать как мо о ожно (он особенно вытянул голос на слове «можно»), как мо о ожно менше, – докончил он, опять обращаясь к графу. – Так старые гусары судим, вот и всё. А вы как судитэ , молодой человек и молодой гусар? – прибавил он, обращаясь к Николаю, который, услыхав, что дело шло о войне, оставил свою собеседницу и во все глаза смотрел и всеми ушами слушал полковника.
– Совершенно с вами согласен, – отвечал Николай, весь вспыхнув, вертя тарелку и переставляя стаканы с таким решительным и отчаянным видом, как будто в настоящую минуту он подвергался великой опасности, – я убежден, что русские должны умирать или побеждать, – сказал он, сам чувствуя так же, как и другие, после того как слово уже было сказано, что оно было слишком восторженно и напыщенно для настоящего случая и потому неловко.
– C'est bien beau ce que vous venez de dire, [Прекрасно! прекрасно то, что вы сказали,] – сказала сидевшая подле него Жюли, вздыхая. Соня задрожала вся и покраснела до ушей, за ушами и до шеи и плеч, в то время как Николай говорил. Пьер прислушался к речам полковника и одобрительно закивал головой.
– Вот это славно, – сказал он.
– Настоящэ й гусар, молодой человэк, – крикнул полковник, ударив опять по столу.
– О чем вы там шумите? – вдруг послышался через стол басистый голос Марьи Дмитриевны. – Что ты по столу стучишь? – обратилась она к гусару, – на кого ты горячишься? верно, думаешь, что тут французы перед тобой?
– Я правду говору, – улыбаясь сказал гусар.
– Всё о войне, – через стол прокричал граф. – Ведь у меня сын идет, Марья Дмитриевна, сын идет.
– А у меня четыре сына в армии, а я не тужу. На всё воля Божья: и на печи лежа умрешь, и в сражении Бог помилует, – прозвучал без всякого усилия, с того конца стола густой голос Марьи Дмитриевны.
– Это так.
И разговор опять сосредоточился – дамский на своем конце стола, мужской на своем.
– А вот не спросишь, – говорил маленький брат Наташе, – а вот не спросишь!
– Спрошу, – отвечала Наташа.
Лицо ее вдруг разгорелось, выражая отчаянную и веселую решимость. Она привстала, приглашая взглядом Пьера, сидевшего против нее, прислушаться, и обратилась к матери:
– Мама! – прозвучал по всему столу ее детски грудной голос.
– Что тебе? – спросила графиня испуганно, но, по лицу дочери увидев, что это была шалость, строго замахала ей рукой, делая угрожающий и отрицательный жест головой.
Разговор притих.
– Мама! какое пирожное будет? – еще решительнее, не срываясь, прозвучал голосок Наташи.
Графиня хотела хмуриться, но не могла. Марья Дмитриевна погрозила толстым пальцем.
– Казак, – проговорила она с угрозой.
Большинство гостей смотрели на старших, не зная, как следует принять эту выходку.
– Вот я тебя! – сказала графиня.
– Мама! что пирожное будет? – закричала Наташа уже смело и капризно весело, вперед уверенная, что выходка ее будет принята хорошо.
Соня и толстый Петя прятались от смеха.
– Вот и спросила, – прошептала Наташа маленькому брату и Пьеру, на которого она опять взглянула.
– Мороженое, только тебе не дадут, – сказала Марья Дмитриевна.
Наташа видела, что бояться нечего, и потому не побоялась и Марьи Дмитриевны.
– Марья Дмитриевна? какое мороженое! Я сливочное не люблю.
– Морковное.
– Нет, какое? Марья Дмитриевна, какое? – почти кричала она. – Я хочу знать!
Марья Дмитриевна и графиня засмеялись, и за ними все гости. Все смеялись не ответу Марьи Дмитриевны, но непостижимой смелости и ловкости этой девочки, умевшей и смевшей так обращаться с Марьей Дмитриевной.
Наташа отстала только тогда, когда ей сказали, что будет ананасное. Перед мороженым подали шампанское. Опять заиграла музыка, граф поцеловался с графинюшкою, и гости, вставая, поздравляли графиню, через стол чокались с графом, детьми и друг с другом. Опять забегали официанты, загремели стулья, и в том же порядке, но с более красными лицами, гости вернулись в гостиную и кабинет графа.


Раздвинули бостонные столы, составили партии, и гости графа разместились в двух гостиных, диванной и библиотеке.
Граф, распустив карты веером, с трудом удерживался от привычки послеобеденного сна и всему смеялся. Молодежь, подстрекаемая графиней, собралась около клавикорд и арфы. Жюли первая, по просьбе всех, сыграла на арфе пьеску с вариациями и вместе с другими девицами стала просить Наташу и Николая, известных своею музыкальностью, спеть что нибудь. Наташа, к которой обратились как к большой, была, видимо, этим очень горда, но вместе с тем и робела.
– Что будем петь? – спросила она.
– «Ключ», – отвечал Николай.
– Ну, давайте скорее. Борис, идите сюда, – сказала Наташа. – А где же Соня?
Она оглянулась и, увидав, что ее друга нет в комнате, побежала за ней.
Вбежав в Сонину комнату и не найдя там свою подругу, Наташа пробежала в детскую – и там не было Сони. Наташа поняла, что Соня была в коридоре на сундуке. Сундук в коридоре был место печалей женского молодого поколения дома Ростовых. Действительно, Соня в своем воздушном розовом платьице, приминая его, лежала ничком на грязной полосатой няниной перине, на сундуке и, закрыв лицо пальчиками, навзрыд плакала, подрагивая своими оголенными плечиками. Лицо Наташи, оживленное, целый день именинное, вдруг изменилось: глаза ее остановились, потом содрогнулась ее широкая шея, углы губ опустились.
– Соня! что ты?… Что, что с тобой? У у у!…
И Наташа, распустив свой большой рот и сделавшись совершенно дурною, заревела, как ребенок, не зная причины и только оттого, что Соня плакала. Соня хотела поднять голову, хотела отвечать, но не могла и еще больше спряталась. Наташа плакала, присев на синей перине и обнимая друга. Собравшись с силами, Соня приподнялась, начала утирать слезы и рассказывать.
– Николенька едет через неделю, его… бумага… вышла… он сам мне сказал… Да я бы всё не плакала… (она показала бумажку, которую держала в руке: то были стихи, написанные Николаем) я бы всё не плакала, но ты не можешь… никто не может понять… какая у него душа.
И она опять принялась плакать о том, что душа его была так хороша.
– Тебе хорошо… я не завидую… я тебя люблю, и Бориса тоже, – говорила она, собравшись немного с силами, – он милый… для вас нет препятствий. А Николай мне cousin… надобно… сам митрополит… и то нельзя. И потом, ежели маменьке… (Соня графиню и считала и называла матерью), она скажет, что я порчу карьеру Николая, у меня нет сердца, что я неблагодарная, а право… вот ей Богу… (она перекрестилась) я так люблю и ее, и всех вас, только Вера одна… За что? Что я ей сделала? Я так благодарна вам, что рада бы всем пожертвовать, да мне нечем…
Соня не могла больше говорить и опять спрятала голову в руках и перине. Наташа начинала успокоиваться, но по лицу ее видно было, что она понимала всю важность горя своего друга.
– Соня! – сказала она вдруг, как будто догадавшись о настоящей причине огорчения кузины. – Верно, Вера с тобой говорила после обеда? Да?
– Да, эти стихи сам Николай написал, а я списала еще другие; она и нашла их у меня на столе и сказала, что и покажет их маменьке, и еще говорила, что я неблагодарная, что маменька никогда не позволит ему жениться на мне, а он женится на Жюли. Ты видишь, как он с ней целый день… Наташа! За что?…
И опять она заплакала горьче прежнего. Наташа приподняла ее, обняла и, улыбаясь сквозь слезы, стала ее успокоивать.
– Соня, ты не верь ей, душенька, не верь. Помнишь, как мы все втроем говорили с Николенькой в диванной; помнишь, после ужина? Ведь мы всё решили, как будет. Я уже не помню как, но, помнишь, как было всё хорошо и всё можно. Вот дяденьки Шиншина брат женат же на двоюродной сестре, а мы ведь троюродные. И Борис говорил, что это очень можно. Ты знаешь, я ему всё сказала. А он такой умный и такой хороший, – говорила Наташа… – Ты, Соня, не плачь, голубчик милый, душенька, Соня. – И она целовала ее, смеясь. – Вера злая, Бог с ней! А всё будет хорошо, и маменьке она не скажет; Николенька сам скажет, и он и не думал об Жюли.
И она целовала ее в голову. Соня приподнялась, и котеночек оживился, глазки заблистали, и он готов был, казалось, вот вот взмахнуть хвостом, вспрыгнуть на мягкие лапки и опять заиграть с клубком, как ему и было прилично.
– Ты думаешь? Право? Ей Богу? – сказала она, быстро оправляя платье и прическу.
– Право, ей Богу! – отвечала Наташа, оправляя своему другу под косой выбившуюся прядь жестких волос.
И они обе засмеялись.
– Ну, пойдем петь «Ключ».
– Пойдем.
– А знаешь, этот толстый Пьер, что против меня сидел, такой смешной! – сказала вдруг Наташа, останавливаясь. – Мне очень весело!
И Наташа побежала по коридору.
Соня, отряхнув пух и спрятав стихи за пазуху, к шейке с выступавшими костями груди, легкими, веселыми шагами, с раскрасневшимся лицом, побежала вслед за Наташей по коридору в диванную. По просьбе гостей молодые люди спели квартет «Ключ», который всем очень понравился; потом Николай спел вновь выученную им песню.
В приятну ночь, при лунном свете,
Представить счастливо себе,
Что некто есть еще на свете,
Кто думает и о тебе!
Что и она, рукой прекрасной,
По арфе золотой бродя,
Своей гармониею страстной
Зовет к себе, зовет тебя!
Еще день, два, и рай настанет…
Но ах! твой друг не доживет!
И он не допел еще последних слов, когда в зале молодежь приготовилась к танцам и на хорах застучали ногами и закашляли музыканты.

Пьер сидел в гостиной, где Шиншин, как с приезжим из за границы, завел с ним скучный для Пьера политический разговор, к которому присоединились и другие. Когда заиграла музыка, Наташа вошла в гостиную и, подойдя прямо к Пьеру, смеясь и краснея, сказала:
– Мама велела вас просить танцовать.
– Я боюсь спутать фигуры, – сказал Пьер, – но ежели вы хотите быть моим учителем…
И он подал свою толстую руку, низко опуская ее, тоненькой девочке.
Пока расстанавливались пары и строили музыканты, Пьер сел с своей маленькой дамой. Наташа была совершенно счастлива; она танцовала с большим , с приехавшим из за границы . Она сидела на виду у всех и разговаривала с ним, как большая. У нее в руке был веер, который ей дала подержать одна барышня. И, приняв самую светскую позу (Бог знает, где и когда она этому научилась), она, обмахиваясь веером и улыбаясь через веер, говорила с своим кавалером.
– Какова, какова? Смотрите, смотрите, – сказала старая графиня, проходя через залу и указывая на Наташу.
Наташа покраснела и засмеялась.
– Ну, что вы, мама? Ну, что вам за охота? Что ж тут удивительного?

В середине третьего экосеза зашевелились стулья в гостиной, где играли граф и Марья Дмитриевна, и большая часть почетных гостей и старички, потягиваясь после долгого сиденья и укладывая в карманы бумажники и кошельки, выходили в двери залы. Впереди шла Марья Дмитриевна с графом – оба с веселыми лицами. Граф с шутливою вежливостью, как то по балетному, подал округленную руку Марье Дмитриевне. Он выпрямился, и лицо его озарилось особенною молодецки хитрою улыбкой, и как только дотанцовали последнюю фигуру экосеза, он ударил в ладоши музыкантам и закричал на хоры, обращаясь к первой скрипке:
– Семен! Данилу Купора знаешь?
Это был любимый танец графа, танцованный им еще в молодости. (Данило Купор была собственно одна фигура англеза .)
– Смотрите на папа, – закричала на всю залу Наташа (совершенно забыв, что она танцует с большим), пригибая к коленам свою кудрявую головку и заливаясь своим звонким смехом по всей зале.