Алексакис, Орион Христофорович

Поделись знанием:
Перейти к: навигация, поиск

Орион Христофорович Алексакис (греч. Ωρίων Αλεξάκης, Балаклава 1889 — Чёрное море 1920) — российский революционер греческого происхождения, деятель Коминтерна. Погиб в возрасте 21 лет. Вместе с членом ЦК Коммунистической партии Греции, Димостенисом Лигдопулосом, числится первым в Пантеоне погибших членов партии [1].





Биография

Орион Христофорович Алексакис родился в 1889 году в Балаклаве. В 1917 г. окончил с золотой медалью севастопольскую мужскую гимназию. В 16 лет состоял на учете полиции за чтение и распространение антиправительственной литературы. В 17 лет он был одним из инициаторов и организаторов социалистического союза молодежи в Севастополе.

В июне 1917 года избран председателем социалистического союза молодежи Севастополя. Осенью 1917 года поступил на юридический факультет Киевского университета. Почти сразу затем, в ноябре 1917 г., участвовал в боях с гайдамаками, был ранен. В январе 1918 года вернулся в Севастополь. Здесь он был избран членом исполнительного комитета городского Совета, членом городского комитета РСДРП(б), секретарём Севастопольского ревкома. В апреле того же года стал одним из организаторов союза молодежи «III Интернационал» в Севастополе. Впоследствии Алексакис был представителем ЦК РКП(б) в Вятке [2], работал в партийных организациях Владимира, Харькова.

В апреле 1919 года Алексакис стал комиссаром 1-й Заднепровской дивизии Красной Армии, в составе которой участвовал в освобождении Севастополя от войск Антанты. В освобождённом Севастополе был назначен председателем военно-революционного комитета, избран членом президиума городского комитета РСДРП(б), являлся одним из организаторов городской комсомольской организации. Являлся также членом бюро Крымского обкома РКП(б). Алексакис принял участие в работе II конгресса Коминтерна.

Здесь он познакомился с прибывшим из Греции членом ЦК КПГ Демосфеном Лигдопулосом, который восторженно отозвался о Алексакисе. Со слов Кобецкого (Кобецкий, Михаил Вениаминович) Л. М. Гурвич передаёт это в своей книге следующим образом:

«— Зайдите ко мне завтра утром,— сказал Кобецкий, встретив Ориона в коридоре здания Коминтерна в Денежном переулке.
Он пришел за последними напутствиями, но услышал неожиданный вопрос:
— Что такое левендья?
— Греческое слово,— недоумевая, ответил Орион.
— Это я уже знаю,— улыбнулся Кобецкий.— Что оно значит?
— Непереводимое понятие. Народный идеал силы и красоты, добра и справедливости. Одновременно и чистая любовь, и уважение к матери, невесте, другу, всем людям. И привязанность к детям. Все это вместе и в то же время нечто большее.
Короче, левендья — идеал настоящего человека и настоящей жизни. Есть ещё слово „левендис“ — так греки называют людей, жертвующих собой ради общего счастья. Скажите, а почему вы спросили об этом?
Кобецкий помедлил секунду, улыбнулся и сказал:
— Лигдопулос утверждает: Орион — это левендья!
— Ну, это уж чересчур, — Алексакис был растроган и смущен.
— Лигдопулосу виднее, — снова улыбнулся Кобецкий. И добавил: — Вы едете завтра в Одессу, оттуда морем в Болгарию. Лигдопулос поедет с вами. Желаю удачи.» [3],[4].

Смерть Лигдопулоса — Алексакиса

В октябре 1920 года, по заданию Коминтерна, вместе с Лигдопулосом , Алексакис выехал на подпольную работу в Грецию.

Согласно журнала «Коммунистический Интернационал», органа исполкома Коминтерна, товарищи Лигдопулос-Алексакис покинули Одессу на маленьком турецком судне и должны были прибыть в Болгарию 1 ноября 1920 года. Не дойдя до Болгарии оба были убиты экипажем. Существуют две версии о их убийстве. По одной из них, инициатором убийства стал белогвардеец, опознавший Алексакиса. Более распространена версия о убийстве при попытке грабежа. Орион ехал под видом купца и вёз матрицы изданий, свёрнутые в узкие трубочки. Турки решили что в трубках золотые монеты и убили Алексакиса-Лигдопулоса, с целью овладеть монетами. Трупы были выброшены за борт. По требованию советского правительства кемалисты, получавшие тогда помощь от Советской России, произвели в Зонгулдаке допрос экипажа, который признался в убийстве. Но вскоре экипаж был выпущен на свободу [1].

Память

  • Коммунистическая партия Греции чтит память Алексакиса, хотя Орион не успел внести свой вклад в её историю, кроме своей гибели в свои 21-лет, направляясь на подпольную работу. Последнее посвящение Алексакису было опубликовано в партийной газете «Ризоспастис» (Радикал) 23 октября 2011 года.
  • В честь Ориона Алексакиса названа одна из улиц Севастополя[5],[6].
  • В июне 1989 года в Балаклаве, на набережной Назукина, 7, в доме его деда Христопуло(са), где Орион Алексакис провел детские и юношеские годы, была установлена мемориальная доска[7].
  • Книга Л. М. Гурвича «Орион Алексакис» переведена и издана в Греции партийным издательством «Современная эпоха»[8].

Напишите отзыв о статье "Алексакис, Орион Христофорович"

Примечания

  1. 1 2 [www2.rizospastis.gr/page.do?publDate=23/10/2011&id=13756&pageNo=1&direction=-1 Εφημερίδα «Ριζοσπάστης» — «Rizospastis» newspaper : ΕΞΩΦΥΛΛΟ]
  2. Гурвич, Л. М. Орион Алексакис. — Политиздат, 1977. — 119 с. — (Когда им было двадцать).
  3. [vov-geroi.ru/Aleksakis/Stolica/stolica2/index.html Переезд в столицу (2) -> Переезд в столицу -> Орион Алексакис -> Герои Великой Отечественной войны]
  4. [www.pro-podvigi.ru/orion/pereezd/index.html Переезд в столицу -> Орион Алексакис -> На сайте регулярно обновляется информация о подвигах героев ВОВ]
  5. [www.sevastopol.info/streets/aleksakisa.htm Улица Алексакиса :: Улицы Севастополя]
  6. [sevastopol-monuments.awardspace.info/persons/aleksakis/ Алексакис Орион Христофорович]
  7. [www.sevmemorymap.info/details.php?id=96 Карта памяти Севастополя. Мемориальная доска на доме, в котором жил Орион Христофорович Алексакис]
  8. [Λεβ Γκουρβιτς, Ωρίων Αλεξάκης ,Σύγχρονη Εποχή,1979]

Отрывок, характеризующий Алексакис, Орион Христофорович

– Вы куда теперь изволите ехать, государь мой?
– Я?… Я в Петербург, – отвечал Пьер детским, нерешительным голосом. – Я благодарю вас. Я во всем согласен с вами. Но вы не думайте, чтобы я был так дурен. Я всей душой желал быть тем, чем вы хотели бы, чтобы я был; но я ни в ком никогда не находил помощи… Впрочем, я сам прежде всего виноват во всем. Помогите мне, научите меня и, может быть, я буду… – Пьер не мог говорить дальше; он засопел носом и отвернулся.
Масон долго молчал, видимо что то обдумывая.
– Помощь дается токмо от Бога, – сказал он, – но ту меру помощи, которую во власти подать наш орден, он подаст вам, государь мой. Вы едете в Петербург, передайте это графу Вилларскому (он достал бумажник и на сложенном вчетверо большом листе бумаги написал несколько слов). Один совет позвольте подать вам. Приехав в столицу, посвятите первое время уединению, обсуждению самого себя, и не вступайте на прежние пути жизни. Затем желаю вам счастливого пути, государь мой, – сказал он, заметив, что слуга его вошел в комнату, – и успеха…
Проезжающий был Осип Алексеевич Баздеев, как узнал Пьер по книге смотрителя. Баздеев был одним из известнейших масонов и мартинистов еще Новиковского времени. Долго после его отъезда Пьер, не ложась спать и не спрашивая лошадей, ходил по станционной комнате, обдумывая свое порочное прошедшее и с восторгом обновления представляя себе свое блаженное, безупречное и добродетельное будущее, которое казалось ему так легко. Он был, как ему казалось, порочным только потому, что он как то случайно запамятовал, как хорошо быть добродетельным. В душе его не оставалось ни следа прежних сомнений. Он твердо верил в возможность братства людей, соединенных с целью поддерживать друг друга на пути добродетели, и таким представлялось ему масонство.


Приехав в Петербург, Пьер никого не известил о своем приезде, никуда не выезжал, и стал целые дни проводить за чтением Фомы Кемпийского, книги, которая неизвестно кем была доставлена ему. Одно и всё одно понимал Пьер, читая эту книгу; он понимал неизведанное еще им наслаждение верить в возможность достижения совершенства и в возможность братской и деятельной любви между людьми, открытую ему Осипом Алексеевичем. Через неделю после его приезда молодой польский граф Вилларский, которого Пьер поверхностно знал по петербургскому свету, вошел вечером в его комнату с тем официальным и торжественным видом, с которым входил к нему секундант Долохова и, затворив за собой дверь и убедившись, что в комнате никого кроме Пьера не было, обратился к нему:
– Я приехал к вам с поручением и предложением, граф, – сказал он ему, не садясь. – Особа, очень высоко поставленная в нашем братстве, ходатайствовала о том, чтобы вы были приняты в братство ранее срока, и предложила мне быть вашим поручителем. Я за священный долг почитаю исполнение воли этого лица. Желаете ли вы вступить за моим поручительством в братство свободных каменьщиков?
Холодный и строгий тон человека, которого Пьер видел почти всегда на балах с любезною улыбкою, в обществе самых блестящих женщин, поразил Пьера.
– Да, я желаю, – сказал Пьер.
Вилларский наклонил голову. – Еще один вопрос, граф, сказал он, на который я вас не как будущего масона, но как честного человека (galant homme) прошу со всею искренностью отвечать мне: отреклись ли вы от своих прежних убеждений, верите ли вы в Бога?
Пьер задумался. – Да… да, я верю в Бога, – сказал он.
– В таком случае… – начал Вилларский, но Пьер перебил его. – Да, я верю в Бога, – сказал он еще раз.
– В таком случае мы можем ехать, – сказал Вилларский. – Карета моя к вашим услугам.
Всю дорогу Вилларский молчал. На вопросы Пьера, что ему нужно делать и как отвечать, Вилларский сказал только, что братья, более его достойные, испытают его, и что Пьеру больше ничего не нужно, как говорить правду.
Въехав в ворота большого дома, где было помещение ложи, и пройдя по темной лестнице, они вошли в освещенную, небольшую прихожую, где без помощи прислуги, сняли шубы. Из передней они прошли в другую комнату. Какой то человек в странном одеянии показался у двери. Вилларский, выйдя к нему навстречу, что то тихо сказал ему по французски и подошел к небольшому шкафу, в котором Пьер заметил невиданные им одеяния. Взяв из шкафа платок, Вилларский наложил его на глаза Пьеру и завязал узлом сзади, больно захватив в узел его волоса. Потом он пригнул его к себе, поцеловал и, взяв за руку, повел куда то. Пьеру было больно от притянутых узлом волос, он морщился от боли и улыбался от стыда чего то. Огромная фигура его с опущенными руками, с сморщенной и улыбающейся физиономией, неверными робкими шагами подвигалась за Вилларским.
Проведя его шагов десять, Вилларский остановился.
– Что бы ни случилось с вами, – сказал он, – вы должны с мужеством переносить всё, ежели вы твердо решились вступить в наше братство. (Пьер утвердительно отвечал наклонением головы.) Когда вы услышите стук в двери, вы развяжете себе глаза, – прибавил Вилларский; – желаю вам мужества и успеха. И, пожав руку Пьеру, Вилларский вышел.
Оставшись один, Пьер продолжал всё так же улыбаться. Раза два он пожимал плечами, подносил руку к платку, как бы желая снять его, и опять опускал ее. Пять минут, которые он пробыл с связанными глазами, показались ему часом. Руки его отекли, ноги подкашивались; ему казалось, что он устал. Он испытывал самые сложные и разнообразные чувства. Ему было и страшно того, что с ним случится, и еще более страшно того, как бы ему не выказать страха. Ему было любопытно узнать, что будет с ним, что откроется ему; но более всего ему было радостно, что наступила минута, когда он наконец вступит на тот путь обновления и деятельно добродетельной жизни, о котором он мечтал со времени своей встречи с Осипом Алексеевичем. В дверь послышались сильные удары. Пьер снял повязку и оглянулся вокруг себя. В комнате было черно – темно: только в одном месте горела лампада, в чем то белом. Пьер подошел ближе и увидал, что лампада стояла на черном столе, на котором лежала одна раскрытая книга. Книга была Евангелие; то белое, в чем горела лампада, был человечий череп с своими дырами и зубами. Прочтя первые слова Евангелия: «Вначале бе слово и слово бе к Богу», Пьер обошел стол и увидал большой, наполненный чем то и открытый ящик. Это был гроб с костями. Его нисколько не удивило то, что он увидал. Надеясь вступить в совершенно новую жизнь, совершенно отличную от прежней, он ожидал всего необыкновенного, еще более необыкновенного чем то, что он видел. Череп, гроб, Евангелие – ему казалось, что он ожидал всего этого, ожидал еще большего. Стараясь вызвать в себе чувство умиленья, он смотрел вокруг себя. – «Бог, смерть, любовь, братство людей», – говорил он себе, связывая с этими словами смутные, но радостные представления чего то. Дверь отворилась, и кто то вошел.