Александрийский квартет

Александрийский квартет
The Alexandria Quartet
Жанр:	роман
Автор:	Лоренс Даррелл
Язык оригинала:	английский
Дата написания:	1957 — 1961
Дата первой публикации:	1962

«Александрийский квартет» (The Alexandria Quartet) — роман-тетралогия Лоренса Даррелла, действие которого разворачивается в египетском городе Александрия накануне Второй мировой войны, в эпоху британского военного присутствия в Египте.

«Александрийский квартет» является наиболее знаменитым произведением Лоренса Даррелла, вершиной его литературного творчества. Книга принесла автору грандиозный успех среди читающей публики и была восторженно встречена многими критиками.

Лоренс Даррелл создал роман, в котором переплелось множество сюжетных линий, повествование ведется то от третьего лица, то поочередно от лица нескольких персонажей, а сложный язык является предметом изучения нескольких поколений литературоведов.

Тетралогия состоит из четырех больших книг, примерно одинаковых по объему: "Жюстин", "Бальтазар", "Маунтолив" и "Клеа". Согласно замыслу самого автора, три первые книги содержат три разные точки зрения на события одного и того же отрезка времени, а в четвертой книге события снова начинают развиваться и объединяют все предшествующие эпизоды в единое целое.

Это роман, в котором барокко встречается с романтизмом, а модернизм — с постмодернизмом. История, которая случилась в 30-е годы XX века — а могла бы произойти и в эпоху Птолемеев: восточная экзотика, романтические страсти, любовные многоугольники, мистика, шпионаж и политические интриги, роскошь и нищета, пропавшие дети, загадочные убийства и самоубийства — весь наворот приключенческого романа: не то детектив Ле Карре, не то трагедия Вебстера. Кажется, что Даррелл сочинял книгу на все вкусы и на все случаи жизни. Хотите традиционный «роман воспитания», с линейным нарративом, повествованием от третьего лица, всеведущим и невидимым автором во флоберовском вкусе, с ясной и рациональной интригой? Вот он — «Маунтолив». Желаете нечто модернистски-поэтическое, неясное и таинственное, прослоенное философскими контекстами, отсылками к Юнгу и гностикам, пропитанное поэтическими аллюзиями из Кавафиса? Этот товар тоже имеется — «Жюстин». А если вам требуется что-нибудь иронично-постмодернистское, с таротной символикой, заставляющее вспомнить Фаулза или Кальвино (на самом деле и Фаулз, и Кальвино были позднее) — то, пожалуйста, «Бальтазар». Роман, созданный как палимпсест: записки Дарли – повествователя — протагониста, комментарии его друга Бальтазара, дневники его возлюбленной Жюстин и ее мужа Нессима, роман первого ее мужа Арноти, записные книжки писателя Персуордена… Точки зрения на происходящее пересекаются, смыкаются, различаются, отрицают друг друга, так что читатель окончательно теряет представление об истине — или хотя бы о возможности ее существования. Карнавальная стихия, театр теней, в котором люди — только актеры, маски, архетипы, раскрашенные переводные картинки, сами не знающие, кто они на самом деле.

Этот роман, на мой взгляд, — единственное произведение о Египте ХХ века. Египет — это уже осколок колониальной империи, и крушение колониализма там как раз запечатлено, как на фотографии. На мой взгляд, это единственное произведение, в котором этот момент наиболее точно выражен. Практически ничего нет другого о духе Александрии как таковой. Насколько я знаю, он уже выветрился там давно, лет 40 назад.

Сюжет

Книга первая. "Жюстин"

Александрия, конец 1930-х гг. Египтом правит король Фарук, опираясь на всесильного министра внутренних дел, жестокого и корыстного Мемлик-пашу. В Египте размещены британские войска, страна подчинена влиянию Англии. В жизни Александрии видную роль играет европейская диаспора, её представители тесно связаны с влиятельной прослойкой коптов.

Молодой литератор Дарли приезжает в Александрию из Великобритании, работает школьным учителем и ведет богемную жизнь. Однажды во время пьяной вечеринки он помогает привести в чувство гречанку Мелиссу, танцовщицу и куртизанку. Мелисса оказывается милой девушкой, способной на искренние и нежные чувства; между ними возникает любовь. Однако вскоре Дарли знакомится с эксцентричной обольстительницей Жюстин, женой миллионера Нессима Хознани, одного из лидеров египетских коптов. Жюстин известна всему городу своими многочисленными любовными похождениями. Бурный роман между Дарли и Жюстин странным образом не мешает дружеским отношениям Нессима с Дарли, который мало-помалу начинает бояться мести со стороны обманутого мужа, но не в силах преодолеть влечение к Жюстин. Дарли узнаёт о тайнах, преследующих Жюстин в течение всей жизни – воспоминания о перенесенном в детстве изнасиловании и потерянном ребенке, похищенном и проданном в детский бордель, о ее многочисленных визитах к психиатрам и странном тайном мистическом обществе.

Александрия предстает в романе городом, каким его видит Дарли — роскошным, изысканным, порочным, космополитичным. Постепенно перед читателем выстраивается целая галерея персонажей из светского общества: французский дипломат, повеса и интриган Помбаль, врач-каббалист Бальтазар, проницательный и насмешливый писатель Персуорден, старомодный романтик доктор Амариль, патологический распутник Каподистриа, независимая и рассудительная художница Клеа, профессиональный жиголо Тото де Брюнель и другие представители европейской колонии. Мир «Александрийского квартета» — это мир европейцев и коптов-христиан; героев, принадлежащих к мусульманскому большинству, очень мало. Многочисленные любовные связи, скандалы, сплетни, а затем и шпионаж, в который оказывается вовлечен Дарли, переплетаются самым причудливым образом.

Любовь к Жюстин постепенно заполняет всю жизнь Дарли, из-за неё он оставляет Мелиссу, теряет работу, погружается в свои переживания, понимая, что Жюстин совсем не склонна отвечать на его любовь такими же чувствами. Неожиданно Нессим приглашает Дарли на большую утиную охоту в своём поместье. Дарли опасается возможности получить пулю, однако принимает приглашение. Но вместо него с охоты не возвращается Каподистриа, оказавшийся виновником изнасилования Жюстин. Сразу после этого Жюстин уезжает в Палестину. Нессим между тем заводит связь с Мелиссой, она рожает от него девочку и вскоре умирает от туберкулеза. Разочаровавшийся во всем Дарли забирает на воспитание ребенка Мелиссы и уезжает на Крит, где пишет книгу о своих отношениях с Жюстин.

Книга вторая. "Бальтазар"

Получив от Дарли рукопись его книги, Бальтазар привозит ему на остров объёмистый комментарий, из которого Дарли узнаёт подоплеку многих событий, которые предстают перед ним в совершенно ином свете. Дарли понимает, что для Жюстин их связь была ничего не значащим эпизодом в череде бесконечных сексуальных отношений с мужчинами, а иногда и с женщинами, и что её роман с Дарли служил прикрытием для интимных встреч с Персуорденом. Жюстин испытывала к этому человеку страсть, доходящую до рабского преклонения — вероятно, потому, что Персуорден был единственным мужчиной, который открыто насмехался над её репутацией роковой женщины и высмеивал даже её комплексы, связанные с её изнасилованием и похищением ребенка. Персуорден подозревал, что для Жюстин эти события мало-помалу стали лишь предлогом, чтобы создать вокруг себя ореол загадочной натуры, и не стеснялся говорить ей об этом. Когда Персуорден неожиданно для всех покончил с собой, Жюстин пережила его смерть как самую тяжелую утрату.

Между тем начинает выясняться, что антибританский заговор, в котором подозревали Нессима и Жюстин Хознани, оказался реальным. Англичане давно получали информацию, что в Египте против них настроены не столько мусульмане, сколько христиане-копты, которых поддерживают еврейская и армянская диаспоры. Во второй книге впервые появляются брат Нессима — Навруз, а также их мать Лейла, женщина умная и образованная, но подверженная странным помрачениям рассудка. Братья очень дружны между собой, они делят усилия по управлению богатствами Хознани: Нессим отвечает за финансы, Навруз — за земельные владения. Физическое уродство Навруза (заячья губа) отвратило его от высшего света; в Александрии ему дорог лишь один человек — прекрасная художница Клеа, в которую он влюблен давно и безнадежно.

Лейла Хознани в молодости была красавицей и жаждала свободной жизни, сумела получить образование, после смерти мужа мечтала уехать в Европу, но накануне отъезда переболела оспой, утратила красоту, а вместе с ней — надежду вырваться из затворничества. Лейла по доброй воле надела чадру и осталась в поместье, которое превратилось для неё в убежище. Единственным окном в цивилизованный мир стали для Лейлы письма: когда ей было сорок лет, молодой британский дипломат Маунтолив, проживший несколько недель гостем в доме Хознани, стал её любовником. После расставания они начали переписываться, и для них обоих эта интеллектуальная связь стала значить гораздо больше, чем любовная, от которой постепенно остались лишь неясные воспоминания.

Навруз ненавидит Жюстин, считая, что его брат опозорил себя таким браком, и однажды пытается убить её во время маскарада, но по ошибке убивает де Брюнеля. Навруз является в дом Клеа, признаётся в убийстве и в любви к ней; Клеа выслушивает его с отвращением и спешит выставить вон. После этого Навруз начинает искать утешения в религии, мало-помалу приобретает среди местных коптов славу проповедника, чем в конце концов ставит под удар тайные планы заговорщиков.

Книга третья. "Маунтолив"

В начале третьей книги действие на время переносится на двадцать лет назад, когда Маунтолив впервые появился в Египте и встречался с Лейлой в поместье Хознани. Молодой дипломат, отлично владеющий арабским, считающий себя знатоком Египта, раз за разом убеждается, что местная жизнь полна сюрпризов. Из бесед с Лейлой, её сыновьями и её калекой-мужем Маунтолив узнаёт, насколько влиятельны были копты-христиане в течение многих столетий господства арабов и турок; появление англичан разрушило устойчивый баланс.

Воспоминания Маунтолива служат объяснением неоправданного, казалось бы, заговора коптов против Англии. Теперь Нессим и его соратники поставляют оружие в Палестину для евреев, планирующих свергнуть там британскую власть и захватить господство в стране. Заговорщики утверждают: рост исламского радикализма неизбежен, англичане рано или поздно уйдут и копты в Египте станут гонимым меньшинством; чтобы этого не допустить, нужно создать противовес мусульманам на Ближнем Востоке в виде государства Израиль, как бы ни противились этому британцы.

Получив после многолетнего перерыва назначение послом в Египет, Маунтолив почти сразу же оказывается перед тяжелым выбором: дать ход полученной от британской разведки информации о заговоре означает почти неминуемую гибель Нессима — сына женщины, которая не только была любовницей Маунтолива, но за много лет переписки стала его самым близким другом, его наставницей в познании мира. В то же время Навруз, вдохновленный своей популярностью в народе, начинает претендовать на роль лидера и открыто бросает вызов старшему брату. Мало-помалу перед Нессимом возникает дилемма: либо дать сообщникам согласие на ликвидацию Навруза и свалить на него вину за поставки оружия, либо потерять всё и, возможно, погибнуть. Жюстин очень мягко, ненавязчиво подталкивает мужа принять первое решение.

Маунтолив знакомится с Лайзой, сестрой Персуордена, слепой девушкой необыкновенной красоты. Выясняется, что самоубийство Персуордена связано с раскрытием заговора Нессима, а его сестра всё больше нравится новому послу. И Маунтолив, и Нессим делают свой выбор в пользу долга, а не чувств. Лейла, в страхе за сына, вызывает посла на тайную встречу, умоляя его спасти Нессима, но лишь жестоко разочаровывает Маунтолива, который вместо мудрой собеседницы видит в ней старую вульгарную арабскую матрону. Маунтолив ставит в известность египетские власти. Нессим подносит Мемлик-паше крупную взятку, в то же время дает согласие на физическое устранение своего брата. Засланный в поместье убийца выпускает в Навруза дюжину пуль; тот успевает ударами кнута ослепить нападавшего, который тонет в озере. Навруз не упрекает брата, хотя и понимает, что Нессим причастен к покушению; перед смертью он желает только одного — увидеть Клеа. Девушка с большой неохотой соглашается приехать, но (случайно или нет) задерживается по пути, и Навруз умирает после долгой агонии, оплакиваемый простонародьем.

Книга четвертая. "Клеа"

События четвертой книги приходятся на разгар военных действий в Северной Африке в годы Второй мировой войны. Дарли по просьбе Нессима возвращается с Крита в Александрию и привозит с собой девочку, которая быстро находит общий язык с отцом. После раскрытия заговора Нессим и Жюстин живут под домашним арестом, потеряв большую часть своих денег, однако не теряют надежду выбраться из страны. Лейла, уехавшая в Кению, умирает там, сломленная гибелью Навруза и разрывом отношений с Маунтоливом. Жюстин, оказавшись в изоляции, теряет свой шарм и делит досуг между депрессией и наркотиками. Дарли испытывает к ней почти полное равнодушие и спешит избавиться от её общества.

Александрия стала прифронтовым городом, немецкая авиация бомбит порт, улицы полны солдатами. Дарли получает работу в британском посольстве и наконец сближается с Клеа, с которой его уже давно связывали сложные отношения. Целый год продолжается безмятежная, полная радости и взаимопонимания любовь; опасность воздушных налетов только подогревает их чувства.

Дарли узнаёт новые подробности об отношениях Персуордена и Жюстин. Он знакомится с Лайзой, которая рассказывает ему подробности из жизни своего брата. Лишившись родителей, Персуорден и его слепая сестра росли вместе в заброшенном доме в Ирландии и в юности вступили в связь; они любили только друг друга. Но когда Лайза родила слепую девочку, которая вскоре умерла, Персуордена стало одолевать чувство вины: он хотел, чтобы Лайза встретила своего мужчину и вышла замуж. В конце концов Маунтолив женится на Лайзе и получает назначение послом в Париж, только что освобожденный от оккупации.

Отношения между Дарли и Клеа постепенно омрачаются. Особенно тяжело действует на Клеа предсказание, которое когда-то сделал чудаковатый британский моряк Скоби; он рассказал про смерть Навруза и добавил, что любовь мертвеца восторжествует и он заберет возлюбленную к себе. Клеа становится непредсказуемой и неадекватной, ссорится с Дарли, всё чаще избегает его и наконец почти полностью с ним разрывает. Дарли с облегчением узнаёт, что его отправляют в командировку на Крит, но Клеа зовет его на прощанье искупаться в море вместе с Бальтазаром. Когда они ныряют по очереди у затонувшего корабля, Бальтазар случайно приводит в действие гарпунное ружье, принадлежавшее когда-то Наврузу. Гарпун пробивает Клеа правую руку, пригвоздив её под водой к борту корабля, и чтобы спасти любимую, Дарли вынужден отрезать ей кисть.

Закончив работу на Крите, Дарли принимает решение навсегда покинуть Александрию и уехать в Европу. Дарли и Клеа одновременно пишут друг другу письма, из которых следует, что их планы одинаковы. Клеа излечилась от своей депрессии и обрела способность писать картины искусственной рукой. Она рассказывает Дарли о Жюстин, которая сумела вырваться на свободу, соблазнив страшного Мемлик-пашу, а теперь вместе с Нессимом собирается в Швейцарию. Клеа сообщает, что она наконец чувствует себя настоящей художницей; Дарли — что он, вероятно, всё-таки сумеет стать писателем. В письмах они приглашают друг друга на свидание в Париже.

Экранизация

В 1969 году американцы Джордж Кьюкор и Джозеф Стрик сняли по роману двухчасовой фильм "Жюстин". Несмотря на «звездный» состав актеров (Анук Эме, Дирк Богард, Филипп Нуаре, Майкл Йорк, Анна Карина, Джон Вернон и т.д.), фильм оказался убыточным и был принят критиками в целом скептически. Сам Лоренс Даррелл тоже был недоволен экранизацией и тем, что его не привлекли к работе над сценарием.

Как следует из названия фильма, в центре сюжета оказывается Жюстин и её отношения с Дарли, в то время как многие герои книги сведены до эпизодических ролей, а Клеа, Бальтазар, Лейла, Амариль и некоторые другие персонажи в картине вообще не появляются. В итоге фильм «Жюстин» оказался единственной попыткой воплотить «Александрийский квартет» на экране.

Отрывок, характеризующий Александрийский квартет

Пьер, как это большею частью бывает, почувствовал всю тяжесть физических лишений и напряжений, испытанных в плену, только тогда, когда эти напряжения и лишения кончились. После своего освобождения из плена он приехал в Орел и на третий день своего приезда, в то время как он собрался в Киев, заболел и пролежал больным в Орле три месяца; с ним сделалась, как говорили доктора, желчная горячка. Несмотря на то, что доктора лечили его, пускали кровь и давали пить лекарства, он все таки выздоровел.
Все, что было с Пьером со времени освобождения и до болезни, не оставило в нем почти никакого впечатления. Он помнил только серую, мрачную, то дождливую, то снежную погоду, внутреннюю физическую тоску, боль в ногах, в боку; помнил общее впечатление несчастий, страданий людей; помнил тревожившее его любопытство офицеров, генералов, расспрашивавших его, свои хлопоты о том, чтобы найти экипаж и лошадей, и, главное, помнил свою неспособность мысли и чувства в то время. В день своего освобождения он видел труп Пети Ростова. В тот же день он узнал, что князь Андрей был жив более месяца после Бородинского сражения и только недавно умер в Ярославле, в доме Ростовых. И в тот же день Денисов, сообщивший эту новость Пьеру, между разговором упомянул о смерти Элен, предполагая, что Пьеру это уже давно известно. Все это Пьеру казалось тогда только странно. Он чувствовал, что не может понять значения всех этих известий. Он тогда торопился только поскорее, поскорее уехать из этих мест, где люди убивали друг друга, в какое нибудь тихое убежище и там опомниться, отдохнуть и обдумать все то странное и новое, что он узнал за это время. Но как только он приехал в Орел, он заболел. Проснувшись от своей болезни, Пьер увидал вокруг себя своих двух людей, приехавших из Москвы, – Терентия и Ваську, и старшую княжну, которая, живя в Ельце, в имении Пьера, и узнав о его освобождении и болезни, приехала к нему, чтобы ходить за ним.
Во время своего выздоровления Пьер только понемногу отвыкал от сделавшихся привычными ему впечатлений последних месяцев и привыкал к тому, что его никто никуда не погонит завтра, что теплую постель его никто не отнимет и что у него наверное будет обед, и чай, и ужин. Но во сне он еще долго видел себя все в тех же условиях плена. Так же понемногу Пьер понимал те новости, которые он узнал после своего выхода из плена: смерть князя Андрея, смерть жены, уничтожение французов.
Радостное чувство свободы – той полной, неотъемлемой, присущей человеку свободы, сознание которой он в первый раз испытал на первом привале, при выходе из Москвы, наполняло душу Пьера во время его выздоровления. Он удивлялся тому, что эта внутренняя свобода, независимая от внешних обстоятельств, теперь как будто с излишком, с роскошью обставлялась и внешней свободой. Он был один в чужом городе, без знакомых. Никто от него ничего не требовал; никуда его не посылали. Все, что ему хотелось, было у него; вечно мучившей его прежде мысли о жене больше не было, так как и ее уже не было.
– Ах, как хорошо! Как славно! – говорил он себе, когда ему подвигали чисто накрытый стол с душистым бульоном, или когда он на ночь ложился на мягкую чистую постель, или когда ему вспоминалось, что жены и французов нет больше. – Ах, как хорошо, как славно! – И по старой привычке он делал себе вопрос: ну, а потом что? что я буду делать? И тотчас же он отвечал себе: ничего. Буду жить. Ах, как славно!
То самое, чем он прежде мучился, чего он искал постоянно, цели жизни, теперь для него не существовало. Эта искомая цель жизни теперь не случайно не существовала для него только в настоящую минуту, но он чувствовал, что ее нет и не может быть. И это то отсутствие цели давало ему то полное, радостное сознание свободы, которое в это время составляло его счастие.
Он не мог иметь цели, потому что он теперь имел веру, – не веру в какие нибудь правила, или слова, или мысли, но веру в живого, всегда ощущаемого бога. Прежде он искал его в целях, которые он ставил себе. Это искание цели было только искание бога; и вдруг он узнал в своем плену не словами, не рассуждениями, но непосредственным чувством то, что ему давно уж говорила нянюшка: что бог вот он, тут, везде. Он в плену узнал, что бог в Каратаеве более велик, бесконечен и непостижим, чем в признаваемом масонами Архитектоне вселенной. Он испытывал чувство человека, нашедшего искомое у себя под ногами, тогда как он напрягал зрение, глядя далеко от себя. Он всю жизнь свою смотрел туда куда то, поверх голов окружающих людей, а надо было не напрягать глаз, а только смотреть перед собой.
Он не умел видеть прежде великого, непостижимого и бесконечного ни в чем. Он только чувствовал, что оно должно быть где то, и искал его. Во всем близком, понятном он видел одно ограниченное, мелкое, житейское, бессмысленное. Он вооружался умственной зрительной трубой и смотрел в даль, туда, где это мелкое, житейское, скрываясь в тумане дали, казалось ему великим и бесконечным оттого только, что оно было неясно видимо. Таким ему представлялась европейская жизнь, политика, масонство, философия, филантропия. Но и тогда, в те минуты, которые он считал своей слабостью, ум его проникал и в эту даль, и там он видел то же мелкое, житейское, бессмысленное. Теперь же он выучился видеть великое, вечное и бесконечное во всем, и потому естественно, чтобы видеть его, чтобы наслаждаться его созерцанием, он бросил трубу, в которую смотрел до сих пор через головы людей, и радостно созерцал вокруг себя вечно изменяющуюся, вечно великую, непостижимую и бесконечную жизнь. И чем ближе он смотрел, тем больше он был спокоен и счастлив. Прежде разрушавший все его умственные постройки страшный вопрос: зачем? теперь для него не существовал. Теперь на этот вопрос – зачем? в душе его всегда готов был простой ответ: затем, что есть бог, тот бог, без воли которого не спадет волос с головы человека.


Пьер почти не изменился в своих внешних приемах. На вид он был точно таким же, каким он был прежде. Так же, как и прежде, он был рассеян и казался занятым не тем, что было перед глазами, а чем то своим, особенным. Разница между прежним и теперешним его состоянием состояла в том, что прежде, когда он забывал то, что было перед ним, то, что ему говорили, он, страдальчески сморщивши лоб, как будто пытался и не мог разглядеть чего то, далеко отстоящего от него. Теперь он так же забывал то, что ему говорили, и то, что было перед ним; но теперь с чуть заметной, как будто насмешливой, улыбкой он всматривался в то самое, что было перед ним, вслушивался в то, что ему говорили, хотя очевидно видел и слышал что то совсем другое. Прежде он казался хотя и добрым человеком, но несчастным; и потому невольно люди отдалялись от него. Теперь улыбка радости жизни постоянно играла около его рта, и в глазах его светилось участие к людям – вопрос: довольны ли они так же, как и он? И людям приятно было в его присутствии.
Прежде он много говорил, горячился, когда говорил, и мало слушал; теперь он редко увлекался разговором и умел слушать так, что люди охотно высказывали ему свои самые задушевные тайны.
Княжна, никогда не любившая Пьера и питавшая к нему особенно враждебное чувство с тех пор, как после смерти старого графа она чувствовала себя обязанной Пьеру, к досаде и удивлению своему, после короткого пребывания в Орле, куда она приехала с намерением доказать Пьеру, что, несмотря на его неблагодарность, она считает своим долгом ходить за ним, княжна скоро почувствовала, что она его любит. Пьер ничем не заискивал расположения княжны. Он только с любопытством рассматривал ее. Прежде княжна чувствовала, что в его взгляде на нее были равнодушие и насмешка, и она, как и перед другими людьми, сжималась перед ним и выставляла только свою боевую сторону жизни; теперь, напротив, она чувствовала, что он как будто докапывался до самых задушевных сторон ее жизни; и она сначала с недоверием, а потом с благодарностью выказывала ему затаенные добрые стороны своего характера.
Самый хитрый человек не мог бы искуснее вкрасться в доверие княжны, вызывая ее воспоминания лучшего времени молодости и выказывая к ним сочувствие. А между тем вся хитрость Пьера состояла только в том, что он искал своего удовольствия, вызывая в озлобленной, cyхой и по своему гордой княжне человеческие чувства.
– Да, он очень, очень добрый человек, когда находится под влиянием не дурных людей, а таких людей, как я, – говорила себе княжна.
Перемена, происшедшая в Пьере, была замечена по своему и его слугами – Терентием и Васькой. Они находили, что он много попростел. Терентий часто, раздев барина, с сапогами и платьем в руке, пожелав покойной ночи, медлил уходить, ожидая, не вступит ли барин в разговор. И большею частью Пьер останавливал Терентия, замечая, что ему хочется поговорить.
– Ну, так скажи мне… да как же вы доставали себе еду? – спрашивал он. И Терентий начинал рассказ о московском разорении, о покойном графе и долго стоял с платьем, рассказывая, а иногда слушая рассказы Пьера, и, с приятным сознанием близости к себе барина и дружелюбия к нему, уходил в переднюю.
Доктор, лечивший Пьера и навещавший его каждый день, несмотря на то, что, по обязанности докторов, считал своим долгом иметь вид человека, каждая минута которого драгоценна для страждущего человечества, засиживался часами у Пьера, рассказывая свои любимые истории и наблюдения над нравами больных вообще и в особенности дам.
– Да, вот с таким человеком поговорить приятно, не то, что у нас, в провинции, – говорил он.
В Орле жило несколько пленных французских офицеров, и доктор привел одного из них, молодого итальянского офицера.
Офицер этот стал ходить к Пьеру, и княжна смеялась над теми нежными чувствами, которые выражал итальянец к Пьеру.
Итальянец, видимо, был счастлив только тогда, когда он мог приходить к Пьеру и разговаривать и рассказывать ему про свое прошедшее, про свою домашнюю жизнь, про свою любовь и изливать ему свое негодование на французов, и в особенности на Наполеона.
– Ежели все русские хотя немного похожи на вас, – говорил он Пьеру, – c'est un sacrilege que de faire la guerre a un peuple comme le votre. [Это кощунство – воевать с таким народом, как вы.] Вы, пострадавшие столько от французов, вы даже злобы не имеете против них.
И страстную любовь итальянца Пьер теперь заслужил только тем, что он вызывал в нем лучшие стороны его души и любовался ими.
Последнее время пребывания Пьера в Орле к нему приехал его старый знакомый масон – граф Вилларский, – тот самый, который вводил его в ложу в 1807 году. Вилларский был женат на богатой русской, имевшей большие имения в Орловской губернии, и занимал в городе временное место по продовольственной части.
Узнав, что Безухов в Орле, Вилларский, хотя и никогда не был коротко знаком с ним, приехал к нему с теми заявлениями дружбы и близости, которые выражают обыкновенно друг другу люди, встречаясь в пустыне. Вилларский скучал в Орле и был счастлив, встретив человека одного с собой круга и с одинаковыми, как он полагал, интересами.
Но, к удивлению своему, Вилларский заметил скоро, что Пьер очень отстал от настоящей жизни и впал, как он сам с собою определял Пьера, в апатию и эгоизм.
– Vous vous encroutez, mon cher, [Вы запускаетесь, мой милый.] – говорил он ему. Несмотря на то, Вилларскому было теперь приятнее с Пьером, чем прежде, и он каждый день бывал у него. Пьеру же, глядя на Вилларского и слушая его теперь, странно и невероятно было думать, что он сам очень недавно был такой же.
Вилларский был женат, семейный человек, занятый и делами имения жены, и службой, и семьей. Он считал, что все эти занятия суть помеха в жизни и что все они презренны, потому что имеют целью личное благо его и семьи. Военные, административные, политические, масонские соображения постоянно поглощали его внимание. И Пьер, не стараясь изменить его взгляд, не осуждая его, с своей теперь постоянно тихой, радостной насмешкой, любовался на это странное, столь знакомое ему явление.
В отношениях своих с Вилларским, с княжною, с доктором, со всеми людьми, с которыми он встречался теперь, в Пьере была новая черта, заслуживавшая ему расположение всех людей: это признание возможности каждого человека думать, чувствовать и смотреть на вещи по своему; признание невозможности словами разубедить человека. Эта законная особенность каждого человека, которая прежде волновала и раздражала Пьера, теперь составляла основу участия и интереса, которые он принимал в людях. Различие, иногда совершенное противоречие взглядов людей с своею жизнью и между собою, радовало Пьера и вызывало в нем насмешливую и кроткую улыбку.
В практических делах Пьер неожиданно теперь почувствовал, что у него был центр тяжести, которого не было прежде. Прежде каждый денежный вопрос, в особенности просьбы о деньгах, которым он, как очень богатый человек, подвергался очень часто, приводили его в безвыходные волнения и недоуменья. «Дать или не дать?» – спрашивал он себя. «У меня есть, а ему нужно. Но другому еще нужнее. Кому нужнее? А может быть, оба обманщики?» И из всех этих предположений он прежде не находил никакого выхода и давал всем, пока было что давать. Точно в таком же недоуменье он находился прежде при каждом вопросе, касающемся его состояния, когда один говорил, что надо поступить так, а другой – иначе.
Теперь, к удивлению своему, он нашел, что во всех этих вопросах не было более сомнений и недоумений. В нем теперь явился судья, по каким то неизвестным ему самому законам решавший, что было нужно и чего не нужно делать.
Он был так же, как прежде, равнодушен к денежным делам; но теперь он несомненно знал, что должно сделать и чего не должно. Первым приложением этого нового судьи была для него просьба пленного французского полковника, пришедшего к нему, много рассказывавшего о своих подвигах и под конец заявившего почти требование о том, чтобы Пьер дал ему четыре тысячи франков для отсылки жене и детям. Пьер без малейшего труда и напряжения отказал ему, удивляясь впоследствии, как было просто и легко то, что прежде казалось неразрешимо трудным. Вместе с тем тут же, отказывая полковнику, он решил, что необходимо употребить хитрость для того, чтобы, уезжая из Орла, заставить итальянского офицера взять денег, в которых он, видимо, нуждался. Новым доказательством для Пьера его утвердившегося взгляда на практические дела было его решение вопроса о долгах жены и о возобновлении или невозобновлении московских домов и дач.
В Орел приезжал к нему его главный управляющий, и с ним Пьер сделал общий счет своих изменявшихся доходов. Пожар Москвы стоил Пьеру, по учету главно управляющего, около двух миллионов.
Главноуправляющий, в утешение этих потерь, представил Пьеру расчет о том, что, несмотря на эти потери, доходы его не только не уменьшатся, но увеличатся, если он откажется от уплаты долгов, оставшихся после графини, к чему он не может быть обязан, и если он не будет возобновлять московских домов и подмосковной, которые стоили ежегодно восемьдесят тысяч и ничего не приносили.
– Да, да, это правда, – сказал Пьер, весело улыбаясь. – Да, да, мне ничего этого не нужно. Я от разоренья стал гораздо богаче.
Но в январе приехал Савельич из Москвы, рассказал про положение Москвы, про смету, которую ему сделал архитектор для возобновления дома и подмосковной, говоря про это, как про дело решенное. В это же время Пьер получил письмо от князя Василия и других знакомых из Петербурга. В письмах говорилось о долгах жены. И Пьер решил, что столь понравившийся ему план управляющего был неверен и что ему надо ехать в Петербург покончить дела жены и строиться в Москве. Зачем было это надо, он не знал; но он знал несомненно, что это надо. Доходы его вследствие этого решения уменьшались на три четверти. Но это было надо; он это чувствовал.