Александрийский столп (Пушкин)

Эта статья — о художественном образе. Другие значения термина «Александрийский столп» см. на соответствующей странице.

Александри́йский столп — образ, использованный Александром Пушкиным в стихотворении «Памятник» 1836 г.:

Я памятник себе воздвиг нерукотворный, К нему не зарастёт народная тропа, Вознёсся выше он главою непокорной Александрийского столпа.

В пушкиноведении до настоящего времени нет единого мнения о прототипе этого символа. Отождествление «Александрийского столпа» с Александровской колонной в Санкт-Петербурге, являющееся фактом культуры и, по-видимому, восходящее ко времени не позднее первой публикации «Памятника» (1841 г.), с конца 30-х гг. XX века подвергается научной критике как несостоятельное. В то же время ряд современных исследователей отстаивает правомерность этой традиции, приводя аргументы (также, в свою очередь, оспариваемые) в пользу признания за этим прочтением соответствия авторскому замыслу.

Неоднозначность интерпретации обусловлена, наряду с соображениями лингвистического характера (прилагательные александровский и александрийский не являются взаимозаменяемыми и восходят к различным именам собственным), проблемой общего прочтения пушкинского «Памятника», допускающего, в зависимости от позиции интерпретатора, как возможность отсылки к реалиям современной поэту России, так и последовательное исключение им в этом стихотворении аллюзий на злободневные события и явления.

Контекст

Основная статья: Памятник (А. С. Пушкин)

При анализе пушкинского «Памятника» следует иметь в виду, что это стихотворение демонстрирует преемственность поэтической традиции, восходящей к песни Горация «Exegi monumentum» («Я воздвиг памятник»), также называемой «Ad Melpomenem», («К Мельпомене», известна в России во времена Пушкина, в частности, по ломоносовскому вольному переложению «Я знак бессмертия себе воздвигнул...» и переводам А. Востокова и В. Капниста) и державинской оде «Памятник», с которыми его связывает ряд формальных черт, подчёркнуто апеллирующих к этим прототипам. В частности, эпиграф стихотворения («Exegi monumentum») напрямую отсылает к классической горациевой оде, а начало первой строки открыто воспроизводит таковую у Державина. На фоне этих явных реминисценций отчётливо выделяется образ, с которым Пушкин сравнивает свой умозрительный «памятник»: если Гораций и Державин возносят свою славу выше древних египетских пирамид, у Пушкина в соответствующем месте оказываются не пирамиды, а «Александрийский столп»:

Квинт Гораций Флакк (Quintus Horatius Flaccus), Ad Melpomenem, 23 г. до н. э.	М. В. Ломоносов, * * * 1747	Г. Р. Державин, «Памятник», 1795	А. С. Пушкин, * * * 1836
Exegi monumentum aere perennius regalique situ pyramidum altius, quod non imber edax, non aquilo impotens possit diruere aut innumerabilis annorum series et fuga temporum. <…>	Я знакъ безсмертiя себѣ воздвигнулъ Превыше пирамидъ и крѣпче мѣди, Что бурный аквилонъ сотрѣть не можетъ, Ни множество вѣковъ, ни ѣдка древность. <…>	Я памятникъ себѣ воздвигъ чудесный, вѣчный, Металловъ тверже онъ и выше пирамидъ; Ни вихрь его, ни громъ не сломитъ быстротечный, И времени полетъ его не сокрушитъ. <…>	Я памятникъ себѣ воздвигъ нерукотворный; Къ нему не зарастетъ народная тропа; Вознесся выше онъ главою непокорной Александрiйскаго столпа <…>

История и существо вопроса

Долгое время после публикации пушкинского шедевра в авторском варианте отечественная мысль, а вслед за ней и авторы иноязычных переводов «Памятника» не испытывали сомнений по поводу значения этого образа: Пушкин прочил своей славе затмить величие царей, вознесясь «главою непокорной» над символом самодержавной власти — памятником императору Александру I, отношения с которым у Пушкина, как известно, не сложились.

Начало научной дискуссии положило опубликованное в 1938 г. исследование бельгийского историка и слависта Анри Грегуара, обратившего внимание на то обстоятельство, что, в соответствии с правилами русского языка, памятник Александру I мог быть описан только с использованием прилагательного александровский, но никак не александрийский, из чего им был сделан вывод, что под Александрийским столпом Пушкин подразумевал Фаросский маяк в гавани египетской Александрии — одно из чудес света (как и пирамиды Горация и Державина) и, по-видимому, самое высокое сооружение античного мира. Однако пушкиноведение предложенное Грегуаром прочтение отвергло (М. П. Алексеев, С. М. Бонди, В. Ледницкий), ссылаясь на традицию. Традиция же к тому времени была настолько прочной, что для людей, выросших в лоне русской культуры, тождество пушкинского «столпа» и Александровской колонны было истиной, не требующей доказательств. В таком подходе не следует видеть лишь идеологическую схоластику в духе «марксистской» науки: уже у Валерия Брюсова Александрийский столп появляется в антитезе Вандомской колонне, а Владимир Набоков, далёкий от какой-либо солидарности с советским литературоведением, ещё в 1960-х гг. в не терпящем возражений дидактическом тоне своего «Комментария к „Евгению Онегину“» растолковывает «наивному читателю» значение пушкинского образа в полном соответствии с этой традицией. Впрочем, набоковская интерпретация «Памятника», в котором тот видел на три четверти лишь едкую пародию на Державина, не требовала изощрённой смысловой насыщенности в выспренних первых четырёх строфах, на фоне которых «звучит печальный голос художника» пятой — заключительной — строфы.

Однако, по-видимому, именно в контексте консервативной в своей основе критики версии Грегуара впервые обозначился ещё один претендент на право называться прототипом «Александрийского столпа»: как было замечено М. П. Алексеевым, в вышедшей в Москве в 1809 году книге о Египте упоминается под именем «Александрийский столб» заметная в истории и силуэте Александрии колонна Помпея. Среди последующих исследователей нашлись такие, кто посчитал Помпееву колонну основным прототипом пушкинского «Александрийского столпа», что ещё более усложнило проблему.

• Pharos Alexandria (Fischer von Erlach).jpg

  Фаросский маяк,
  поставленный у входа в порт Александрии,
  с античных времён соперничал в славе с пирамидами Долины Царей. Обладая дерзкой для своего времени конструкцией, он, по ряду свидетельств, был выше пирамиды Хеопса
• Column Palace.jpg

  Александровская колонна в С.-Петербурге.
  Идея вознестись над этим столпом самодержавия волновала многих: по одной из устойчивых городских легенд, в советский период даже рассматривался вопрос о замене фигуры ангела памятником Ленину
• View of Pompey's Pillar with Alexandria in the background in c.1850.jpg

  Колонна Помпея в Александрии. Как правильно называть этот монумент — отдельная проблема. Долгое время считавшаяся памятником Александру Македонскому, колонна, похоже, не имеет отношения и к Помпею и сегодня признается монументом побед Диоклетиана

Что значит «Александрийский»?

Набоков не сомневается: «„Александрийский“ происходит от имени Александр». Однако эта точка зрения, отражённая, между прочим, в издании академического «Словаря русского языка» под редакцией А. А. Шахматова 1895 г., как указал тот же Грегуар, представляет собой «образчик логической ошибки», поскольку в словаре «единственным примером, приводимым в качестве основания для этого утверждения, был как раз стих Пушкина». Таким образом, возведение александрийский к имени «Александр» представляет собой, так сказать, обратную проекцию принятого толкования в сферу языковых норм, что является некорректным в условиях уникальности прецедента — поскольку такое толкование не вызвало к жизни практику замены формой александрийский прилагательного александровский вне смыслов, связанных с Александровской колонной. Публикуемый с 1937 г. Академией Наук «Большой академический словарь» уже не повторяет этой ошибки.

В настоящее время учёными не оспаривается тот факт, что, по правилам русского языка, от имени Александр не может быть напрямую произведено прилагательное александрийский — в этом случае правильными вариантами были бы александровский и (притяжательное склонение) Александров. Форма же александрийский относится к топониму Александрия (не обязательно город в Нижнем Египте, ср. Александрийский гусарский полк — от малороссийской Александрии) и к древней поэме «Александрия» (отсюда александрийский стих, которым написано старофранцузское поэтическое переложение греческого первоисточника) — в последнем случае название образовано от имени героя по модели «Одиссея», «Долония», «Патроклия».

• Kristallsaule-Peterhof.jpg

  «Хрустальная колонна» была поставлена в петергофском парке Александрия в 1854 г. Даже это изящное сооружение высотой всего около 5 м, появись оно двадцатью годами раньше, имело бы более крепкое формальное основание называться «александрийским столпом», чем монумент на Дворцовой площади
• Tsarskoye liceum.JPG

  Дворец и парк в Царском Селе, парк в Петербурге, парк в Петергофе — русская грамматика не позволила разнообразить их названия, взывающие к памяти Александра I: все они Александровские.
  Даже Царскосельский лицей после перевода в Петербург в 1844 г., стал называться Александровским лицеем
• Alexandrinsky theatre-8.jpg

  Любопытное исключение из правила: Александринский театр
  в С.-Петербурге. Уникальная форма прилагательного объясняется ролью французского языка в русской культуре XVIII–XIX вв.: название возникло под влиянием французского alexandrine

Несмотря на то, что эта сторона проблемы была разрешена вполне однозначно, попытки реабилитировать распространённое мнение (Александрийский = Александровский) иногда исходят и от представителей науки. Так, можно встретить утверждения, что прилагательное александрийский употреблено Пушкиным в значении «александровский» с целью сохранить стихотворный метр. Этот аргумент, однако, не был всерьёз воспринят самими сторонниками традиционного прочтения пушкинского символа. В самом деле, даже не пытаясь реконструировать творческий процесс гения, очевидно, что, изменив рифму во второй строке и переработав третью, поэт мог бы получить в четвёртой Над Александровым столпом с сохранением ритмического рисунка стиха.

Михаил Мейлах предположил, что форма александрийский восходит к французскому прилагательному alexandrine. Очевидно, что именно таким образом возникло название петербургского Александринского театра — по имени императрицы Александры. При этом очевидное различие форм александрийский и александринский не столь существенно: достаточно сравнить, например, принятую ныне форму флорентийский с длительное время бытовавшим написанием флорентинский, отражающим влияние французской грамматики (суффикс –in, постепенно вытесненный под влиянием русской морфологии). Действительно, спорадическое использование варианта Александрийский театр ретроспективно прослеживается вплоть до пушкинского времени. Однако, по мнению критиков версии М. Мейлаха, в пушкинском «Памятнике» использование галлицизма было бы недопустимо ввиду соседства такого почти сленгового вкрапления с торжественным архаизмом столп.

Что такое «столп»?

Смысловая ёмкость слова «столп» долгое время ограждала пушкинский образ от попыток сузить его возможные прочтения на основании анализа значений этого существительного: любой проявляющий интерес к языку вспомнит, что спектр значений у «столпа» шире, чем у «колонны» или «столба» — достаточно вспомнить [Вавилонское] столпотворение, первоначально означавшее воздвижение Вавилонского столпа. Ввиду этого противники грегуаровской теории искали опровержения её вне собственно пушкинского текста, ведь формальных оснований опровергнуть бельгийского исследователя у них не было: ничто не могло помешать Пушкину назвать Фаросский маяк «Александрийским столпом».

Однако спустя десятилетия с момента постановки проблемы, уже на рубеже XXI века, в фокусе внимания исследователей оказался именно «столп»: литературовед Олег Проскурин высказал мысль, что в пушкинском словоупотреблении столп мог означать только колонну, что позволяет уточнить мысль поэта:

Пушкин никогда не называл соответствующее сооружение ни Александрийским маяком, ни тем более Александрийским столпом, но только Фаросом. К этому следует добавить, что назвать маяк столпом Пушкин никогда и не смог бы. Пушкин знал: «столп» — это колонна. В соответствии с лексическими и стилистическими нормами эпохи, столпами в пушкинской поэзии именуются только колонны.

Основанием для этого утверждения послужило то обстоятельство, что «столп» в значении «башня» — слово церковнославянское. «Пушкин не мог допустить в своем тексте вопиющей стилевой эклектики — соединить эпитет «Александрийский» с ветхозаветным библеизмом», — говорит Проскурин. Это утверждение, так и не встретившее критики, требует, однако, некоторых уточнений.

Самое общее касается роли церковнославянизмов в русском языке. Может показаться, что лексика церковнославянского языка со времён петровской секуляризации должна была третироваться светской культурой как исключительно литургическая и теологическая, бессильная отражать явления нового века. Однако это далеко не так. Напротив, именно она заняла в языке регистр, соответствующий понятию так называемого высокого стиля. Слова, не употребляемые в обиходной речи, но узнаваемые, оказались маркированы как исполненные благородного величия, подчёркнуто противопоставленные «прозе жизни». В том же пушкинском «Памятнике» «глава» (главою непокорной), «всяк сущий <…> язык» — безусловные церковнослявянизмы.

Действительно, «столп», если он у Пушкина соответствует Фаросскому маяку, оказывается в этом же ряду. «Словарь Академии Российской» в применении к русскому языку трактует «столп» только в значении, близком к «опора, колонна»: «Въ архитектурѣ: подстава круглая изъ камня, кирпича или дерева сдѣланная служащая украшенiемъ и имѣющая основанiе или подножiе, а съ верху капитель или навѣсъ. Столбъ мраморной, изъ бѣлаго камня. Столбъ Тосканскаго, Дорическаго, Iоническаго, Коринѳскаго чина», тут же, однако, добавляя: «Въ сл[авенскомъ]: значитъ башню. Столпъ Вавилонскiй. Созда столпъ, и вдастъ и дѣлателемъ. Матѳ: XXI. 23».

Однако вывод, основанный на смешении понятий «церковнославянизм» и «библеизм», следует считать поспешным. Сама по себе церковнославянская лексика не противоречит даже дионисийским мотивам: по наблюдению Ю. М. Лотмана, в «Вакхической песни» А. С. Пушкина именно церковнославянизмы «придают ей торжественное, почти ритуальное звучание». Наконец, произведения силлабической поэзии XVII века (Симеон Полоцкий, Сильвестр Медведев и пр.), бывшей в поле зрения поколений интеллигенции последующих веков, составлялись на церковнославянском языке, однако по набору тем включали, помимо духовных стихов, большое количество вполне светских сюжетов.

Интересно проследить следы этого слова в современном русском языке. Помимо хрестоматийного «столпотворения», его корень, причём в обоих значениях, содержит, в частности, архитектурная терминология: в прилагательных бесстолпный, четырёхстолпный, шестистолпный (о конструктивной схеме древнерусских храмов, здесь «столп» — отдельно стоящая опора) и столпообразный (об объёмно-пространственном типе церквей XVI–XVII вв., «столп» в данном случае — центрический объём, заключающий в себе развитое по вертикали пространство, по сути — башня). Последний пример позволяет говорить о полисемии уже русского (а не только церковнославянского) корня. Отдельный интерес представляет термин «столпник». Вне зависимости от того, чем были в каждом конкретном случае реальные столпы древних аскетов, русские иконы и фрески (в частности, знаменитые «Столпники» Феофана Грека в церкви на Ильине улице в Новгороде) представляют эти постройки, хоть и диспропорционально человеческой фигуре уменьшенными (в соответствии с изобразительным каноном), однако несущими характеристики более сложного архитектурного сооружения, нежели колонна — башни с парапетом, входом, внутренней лестницей, окнами, иногда даже крыльцом и балконом. Это говорит, как минимум, о смысловой широте древнего слова «столп», толкуя который, авторитетный «Этимологический словарь русского языка» Фасмера приводит не только древнегреческие понятия в значении «колонна, столб, свая, надгробный монумент» (στυ̃λος, κιών, στήλη), но и πύργος — «башня», а словарь Ушакова перечисляет через запятую «башня, вышка, колонна».

• Simeon Stylites icon 1465.jpg

  Широта значений старославянского слова «стлъпъ» позволила художнику несколько смягчить строгость аскезы святого, который, согласно житию, годами не спускался с открытой площадки: здесь он защищён стенами
• Valckenborch tower-babel.jpg

  Вавилонская башня
  Самый знаменитый «столп» в истории культуры: «И рекоша: прiидите, созиждемъ себѣ градъ и столпъ, егѡже верхъ боудетъ даже до небесе…» (Быт. 11:4)
• Kolomenskoe AscensionChurch.JPG

  Столпообразная церковь в Коломенском
  Не орудие духовного подвига и не вызов небу: «столп» в данном случае — развитое средокрестие с высоким барабаном на повышенных подпружных арках

Однако анализ употребления этого слова в русской поэзии XVIII—XIX вв. как будто подтверждает мысль О. Проскурина, что, если Пушкин имел в виду башню, он проявил изрядную поэтическую смелость: в русских стихотворных текстах, исполненных самой высокой патетики, «столп» повсеместно предстаёт лишь как облагороженный «столб». Даже у Гнедича в «Илиаде», насыщенной архаизмами, др.-греч. πύργος всегда переводится словом «башня».

Впрочем, если оценивать саму возможность поэтического прецедента в конкретном контексте, его принципиальная недопустимость должна быть поставлена под сомнение. То, почему Фарос не назван здесь именем собственным, объясняется тем акцентом, который приходится на эту строку в контексте «Памятника» — контексте, подталкивающем к использованию торжественного перифраза: сравним, как у того же Пушкина в «Полтаве» вместо прямого Александр Меншиков употреблён троп полудержавный властелин. Впрочем, ещё более близким к «Александрийскому столпу» примером является «адмиралтейская игла» — несмотря на то, что слово «игла» в значении «шпиль» у Пушкина встречается лишь однократно — в знаменитом стихе из «Медного всадника» — прочтение этого символа (так же как «спицы» в том же значении в «Золотом петушке») не вызывает у читателя галантерейных ассоциаций.

Приняв это соображение, нетрудно заключить, что, если попытаться найти возвышенный синоним чересчур утилитарного «маяк» или слишком нейтрального «башня», поиск естественным образом «упрётся в столп».

Кроме того, помимо строго лингвистических, церковнославянский и русский «столпы» могут иметь в поэтическом языке более сложные пересечения. Поскольку для образа Фаросского маяка принципиальной была идея дерзновенной высоты (ср. тот же Вавилонский столп в другой традиции) и по своей функции он представлял собой основание лампы, а не, например, жилую башню или вместилище святыни (подразумевалось бы обязательное наличие интерьера), его обозначение в поэтическом языке в качестве колонны оказывается не столь уж натянутым. Подобная метонимия тем более возможна в поэтическом языке с художественной целью остранения привычного образа, провокации его неавтоматизированного, эмоционального переживания. Кроме того, составление любого художественного образа подразумевает редукцию, выделение в нём смыслового ядра по принципу pars pro toto: стоит лишь вспомнить изобразительный лаконизм классической аллегории или современного логотипа.

Впрочем, грань между понятиями «колонна» и «башня» иногда весьма зыбка даже вне художественных систем, если вспомнить, помимо упомянутых столпников, например, колонну Траяна, петербургские Ростральные колонны, Вандомскую колонну в Париже или пилоны перед фасадом венской Карлскирхе — во всех случаях это ордерные колонны, заключающие в себе винтовые лестницы и прорезанные световыми проёмами. Их «расшифровка» как небашен происходит посредством считывания пластических элементов, дополнительных по отношению к основной конструкции и кодирующих эти сооружения именно в качестве колонн. Для человека, не владеющего ключом к такой их дешифровке (то есть не знакомого с классической традицией), эти же объекты могут представать как смотровые вышки или, например, минареты.

Уже на основании того факта, что внимательнейшие исследователи «Памятника» не замечали в образе «Александрийского столпа» библейских аллюзий, следует допустить, что в столь сложной семантической игре, какую, по-видимому, представляет собой пушкинский символ, подобный привкус понятия «столп», если и может быть отыскан, нивелируется, «растворяется» в многозначности этого ёмкого слова, лишённого явственных ветхозаветных и святоотеческих коннотаций в связи с существованием родственной ему лексемы (пусть и с более узким значением) в древнерусском языке.

Версия О. Проскурина

Уточнение значения прилагательного александрийский неизбежно должно было пошатнуть легитимность традиционного прочтения загадочного образа, привести к маргинализации в академической среде связанных с ним версий. Попытки реабилитации традиции в научной дискуссии, основанные на предположении о контекстуальном тождестве форм александрийский и александровский, отныне ставили под сомнение либо точность пушкинского словоупотребления, либо чувство стиля поэта (см. выше: Что значит «Александрийский»?). В то же время Олег Проскурин в подробной работе, посвящённой «Памятнику», предложил восстановить привычное равенство Александрийский столп = Александровская колонна на иных началах.

По мнению исследователя, «Александрийский столп», вполне соответствуя монументу на Дворцовой площади Петербурга, подчёркнуто опирается на египетскую тему, чрезвычайно актуальную для Петербурга этого периода:

Образ Александрии в восприятии людей 1830-х годов был прежде всего символическим образом блеска и внешнего великолепия, соединенных с деградацией и глубоким внутренним кризисом. <…> Утонченная и космополитическая искусственная эллинская цивилизация на периферии абсолютно чужого и враждебного ему патриархального египетского мира могла давать в 30-е годы (когда сама антитеза Петербург — Москва, resp. Петербург — Россия выходит на первый план) разительную параллель искусственному «европейскому» Петербургу в его отношении с патриархальной «святой Русью». <…> В восприятии Петербурга культурными деятелями 30-х годов <…> Петербург начинает осознаваться не как центр и символ новой античности, а как символ античности умирающей, с одной стороны — ориентализованной, а с другой — уже подточенной декадансом.

Помимо собственно эсхатологического ощущения, такому представлению в большой степени способствовало широкое проникновение в это время в европейскую культуру египетских мотивов. Транслируемая государством и высшей аристократией египтомания задала тему также и для претворения в египетском ключе декадентских ощущений. В последнем случае, впрочем, актуализировался, как указывает Проскурин, не Египет фараонов, а Египет Птолемеев: диалог сфинксов с классическим петербургским пространством вызывал аналогию с синкретическим образом позднего, эллинистического Египта.

• Sankt Petersburg Ägyptische Brücke 2006.jpg

  Со времён Пушкина конструкция
  Египетского моста (1826 г.) лишилась части «египетских» деталей, но и теперь сфинксы и фонари-обелиски не оставляют сомнений в происхождении его названия
• Sphinxes.jpg

  Пристань у Академии Художеств (1832–1834 гг.). Знаменитые фиванские сфинксы появились в столице как раз в пушкинскую эпоху.
  Слева, за мачтой, виден восточный ризалит классицистической Академии. По мнению О. Проскурина, такое соседство «создавало чрезвычайно зримый образ „Александрии“»
• Egyptgates.jpg

  В лицейскую пору Пушкина Египетских ворот в Царском Селе (1827–1830 гг.)
  ещё не существовало, но именно они стали для него воротами в Петербург, когда поэт поселился здесь вновь в 1831 году

</center>

Этот «культурный код» нашёл отражение и в пушкинском творчестве. Если собственно египетские мотивы появляются у Пушкина уже в конце 1820-х гг. (ср. стихотворение 1828 г. «Клеопатра»), то их сближение с петербургской темой можно наблюдать в Восьмой главе «Евгения Онегина» в ярком образе Клеопатры Невы (1830 г.). Однако «всплеск» египетских аллюзий Проскурин наблюдает именно в образе Александрийского столпа.

Расшифровка колонны Александра I в александрийском (то есть связанном с египетской Александрией) ключе получает объяснение из факта, который Проскурин называет «александровским мифом»: имя государя вызывало в памяти образ Александра Македонского и эта параллель была устойчивой чертой полуофициальной-полулитературной традиции как в период самого царствования Александра Павловича, так и в момент воздвижения памятника на Дворцовой площади в 1834 г. Поскольку же птолемеевская столица была названа в честь македонского царя, возникала связь Александрия — Александр Великий — Александр I — Петербург, а ввиду того, что в честь древнего полководца в Александрии, как считалось во времена Пушкина, уже был возведён «столп» (та самая Помпеева колонна), параллелизм возникал и между монументами героев. Эта-то смысловая «сеть», объединяющая царей, их памятники, древность и современность, и давала Пушкину возможность единым монолитным «Александрийским столпом» обозначить не просто «памятник императору Александру», а государственную власть со всеми её амбициями, самодержавную Россию.

Полемизируя со сторонниками теории Грегуара, Проскурин основывается не только на анализе значения слова «столп» (см. выше: Что такое «столп»?), но также на дискредитации самой значимости «давно исчезнувшего с лица земли» Александрийского маяка в его предполагаемой антитезе «нерукотворному памятнику». По мнению учёного, «было бы странным (и, заметим, совершенно не пушкинским) ходом сравнивать поэтический «памятник» с сооружением хотя и прославленным, но имевшим не мемориальное, не сакральное, а утилитарное, практическое назначение». Напоминая, что маяк в пушкинскую эпоху уже не существовал, Проскурин, однако, явно преувеличивает значимость этого факта для культуры, в которой античность оставалась стилистической доминантой и не воспринималась исключительно пассеистски: ср. панегирик Василия Рубана на возведение памятника Петру I в Петербурге в 1782 г., начинающийся словами «колосс Родийский, днесь смири свой гордый вид». Как известно, истукан на острове Родос (кстати, тоже маяк и тоже одно из семи чудес света) был разрушен землетрясением за две тысячи лет до того, как Гром-камень явился посреди северной столицы, чтобы оспорить его славу. Следовательно, даже несмотря на то, что гибель колосса, в отличие от судьбы александрийского маяка, принадлежит античной (то есть актуальной для классицизма) истории, его идеальное (в платоновском смысле) бытие осталось непоколебленным.

Впрочем, критика «александрийской» версии О. Проскурина по большей части не вдавалась в подробный разбор: М. Б. Мейлах (кстати, традиционалист в вопросе об «Александрийском столпе») просто посчитал её «натянутой» и «несомненно недостаточной», В. М. Есипов, солидаризуясь с ним, лишь цитирует это краткое высказывание. Более внимательным следует считать анализ, выполненный Борисом Колымагиным. Отдавая дань глубине и профессионализму проскуринского исследования, публицист, тем не менее, отмечает, что грамматический «сбив», исказивший исходное и подразумеваемое понятие Александровский столп, отнюдь не требует для своего объяснения изощрённых экскурсов в едва различимые спустя два столетия глубины окололитературного контекста, но отражает природу поэтической речи, подчас нарушающую законы языка для внезапного и неуловимого эмоционального впечатления, иррационального приращения смысла. На примере нескольких хрестоматийных мест из Пушкина автор демонстрирует, как отход от языковых норм (иногда заметный лишь исследователю и, что важно, часто не зависящий от метрики) способствует уточнению высказывания или его наполнению: «логическая неувязка создает облако смыслов».

Современное состояние дискуссии

Проблема «Александрийского столпа» не принадлежит к числу живо обсуждаемых: как правило, её касаются в связи с более общими вопросами анализа «Памятника». Тем не менее, поскольку мнения исследователей относительно расшифровки образа носят отчётливо полемический характер (причём нередко аргументы бросаются вслед уже ушедшим из жизни учёным — дискуссия тянется десятилетиями), каждое из них претендует на подведение итога, однако неизменно встречает критику.

Приводимый ниже дайджест мнений, высказанных в публикациях авторитетных учёных, формулирует аргументы в самом общем виде и потому в отдельных случаях может не отражать всей полноты и нюансов мысли соответствующих исследователей (имена приведены в скобках) по этому сложному вопросу.

	Тезис	Контраргумент
	«Александрийский» может означать только «относящийся к Александрии» (в любом из её значений)	Пушкин допустил искажение словоформы из соображений метрики — необходимость вписать образ в четырехстопный ямб (М. Б. Мейлах, А. Н. Шустов); «Александрийский» — маскировка политического выпада против власти (П. А. Черных, ещё раньше М. П. Алексеев)
	Под Александрией в соответствии с интеллектуальной модой в духе позднего классицизма подразумевался Петербург 1830-х годов, поэтому образ «Александрийский столп» указывает на Александровскую колонну (О. А. Проскурин)	Посыл произведения обращает его в надысторическую перспективу, чему апелляция к мифологизирующей литературно-салонной субкультуре противоречит своим смысловым герметизмом даже больше, чем прямое упоминание о реалиях николаевского царствования (М. Б. Мейлах, С. А. Фомичёв, В. М. Есипов)
	«Александрийский» — галлицизм, производное от формы фр. colonne Alexandrinе, бытовавшей в среде, близкой Пушкину, и французской печати того времени, поэтому может относиться к Александровской колонне (М. Б. Мейлах)	Соседство галлицизма с архаизмом («столп») было бы стилистически ущербно (В. М. Есипов)
	«Александрийский столп» должен означать древний Фаросский маяк в гавани Александрии Египетской (Г. Г. Красухин, С. А. Фомичёв, М. Ф. Мурьянов, первоначально А. Грегуар)	В языке Пушкина «столп» может означать только колонну либо обелиск, но никак не башню, у Пушкина нигде не отмечено употребление этого слова в ином смысле; в значении «башня» слово встречается только в церковнославянском языке и потому представляет собой библеизм, не уместный в первой строфе «Памятника», примыкающей к классической традиции (О. А. Проскурин)
	Александрийский маяк разрушен в XIV веке и не мог, в отличие от пирамид, послужить метафорой вечного памятника (А. Н. Шустов, О. А. Проскурин)	Пушкин возносит свой «нерукотворный памятник» над Александрийским столпом как высочайшим сооружением древнего мира, а не соревнуется с ним в нетленности, как и его поэтические предшественники, чьи «памятники» лишь выше пирамид, но твёрже меди (Гораций) и металлов (Державин) (В. М. Есипов)
	Александрийский столп — это колонна Помпея в той же Александрии, в эпоху Пушкина считавшаяся памятником Александру Македонскому (Н. М. Шанский)	Предположение допустимо, но лишь как «второй план» пушкинского образа, основным же значением остаётся Александровская колонна (О. А. Проскурин)
	Апелляция к памяти Александра I снижала бы вневременной пафос стихотворения, поэтому Александровская колонна не может претендовать на упоминание в  «Памятнике» (С. А. Фомичёв, М. Ф. Мурьянов, В. М. Есипов)	Именно в этом случае образ получает расширенное толкование как земной монумент (в противовес нерукотворному пушкинскому памятнику), нагруженный смыслами царственного величия, вызова божественной власти (самообожествление монархии), героизации монарха в духе культа Александра Македонского, тогда как Фаросский маяк — лишь памятник инженерного гения (О. А. Проскурин); Александровская колонна у Пушкина — не памятник Александру I, а символ государственной власти (А. Н. Шустов)

Можно отметить, что некоторые из исследователей (В. Набоков, позже А. Белый и В. Есипов), причём занимавшие противоположные позиции по проблеме, не удержались от соблазна сравнить данные о высотах пирамид, Фаросского маяка, Помпеевой и Александровской колонн: получалось, что Пушкину следовало выбрать наиболее высокий из этих объектов, чтобы должным образом «вознестись» своим памятником над царственной тщетой. Однако, как вследствие противоречивости сведений об александрийском маяке, так и, по-видимому, ввиду очевидного техницизма такого сравнения, игнорирующего символическую значимость каждого из указанных монументов, аргументы такого рода оппонентами не замечались.

Прописная или строчная?

За рамками полемики остаётся вопрос о корректном письменном употреблении словосочетания вне непосредственного контекста пушкинского стихотворения, также имеющий значение с точки зрения его интерпретации. Дело в том, что, поставив «Александрийский столп» в начале строки, Пушкин осложнил разгадку образа. Будь столп «александрийским» (со строчной буквы), можно было бы с большей уверенностью говорить, что автор безусловно подразумевал под ним конкретную (древнюю либо современную) реалию, поскольку «александрийский столп» подчёркнуто не является именем собственным, в том числе формальным наименованием древнего памятника, (каковым для русского языка является Фаросский маяк), но лишь характеризует его по родовому признаку (ср. Московский Университет, но московские высшие учебные заведения; у Пушкина: «Повесть о настоящей беде Московскому государству», но «Алина, её московская кузина»). Напротив, «Александрийский столп» (с прописной) не оставлял бы сомнений в широте значений образа, отделяя его от конкретных прототипов и намекая на некую самостоятельность, расширенную семантичность символа. Впрочем, мощь этого заключительного аккорда первой строфы стихотворения такова, что исследователи как будто и не сомневаются в том, что «александрийский столп» — это именно «Александрийский столп». По-видимому, в этом сказывается литературная традиция, «наросшая» на пушкинском образе в виде бесчисленных цитат и упоминаний в словесности после Пушкина. Как бы то ни было, в литературоведении принято употреблять «Александрийский столп» с прописной, что не столько снимает проблему, сколько просто маскирует её.

В массовой культуре

В массовой культуре сближение «Александрийского столпа» и «Александровской колонны», по-видимому, произошло по собственным законам: «столб» и «столп», помимо того, что тесно пересекаются семантически, в именительном падеже фонетически неотличимы — [stoɫp]. Близость же двух прилагательных, как показывает история проблемы, обманывала даже профессиональных литераторов и учёных-гуманитариев.

Стоит отметить, что расшифровке «Александрийского столпа» как Александровской колонны, по-видимому, должно было в большой степени способствовать то обстоятельство, что в авторской редакции текст стихотворения стал известен читателям лишь спустя сорок лет после его первой публикации в 1841 г., когда готовивший издание В. А. Жуковский заменил «Александрийский» на «Наполеонов». Сближение Наполеонов — Александрийский вкупе с самим фактом первоначального цензурного искажения оригинала естественным образом должно было подталкивать к прочтению образа в политическом ключе. Однако на этом основании можно с уверенностью реконструировать лишь возможный ход мысли издателей, но не полноту смыслов, заложенных автором.

В настоящее время, по мере популяризации тех или иных выводов научной дискуссии, а также под влиянием интернета, поставляющего дополнительные каналы распространения информации (в том числе частных догадок), в массовой культуре находят отражение точки зрения с участием уже всех трёх «претендентов» на право называться подлинным Александрийским столпом. Однако главным отличием таких текстов остаётся безапелляционное признание за той или иной версией абсолютной истины, что отличает их от выводов исследователей, всё более склоняющихся, несмотря на непримиримость позиций, к более сложному взгляду на природу пушкинского образа.

Некоторые выводы

Несмотря на то, что дискуссия по поводу трактовки загадочного словосочетания, по-видимому, далека от завершения (если может быть завершена вообще), всё же можно указать на отчасти примиряющий различных исследователей сдвиг в его прочтении, который состоит в отказе от слишком прямолинейных, безусловных отождествлений «Александрийского столпа» с конкретными архитектурными объектами реального мира. История проблемы накопила множество интересных наблюдений, касающихся самой символики текстов культуры, так или иначе в пушкинское время ассоциировавшихся с Александром I, Александрией, колонной, лексикой, использованной в «Памятнике», что позволяет взглянуть на вопрос стереоскопически, избегая простых смысловых уравнений. Как пример можно указать, что в поле зрения исследователей «Александрийского столпа» попала даже медаль с изображением символической колонны, выбитая по случаю коронации Александра I в 1801 году. Очевидно, в сложении пушкинского образа поучаствовало несколько компонентов, слитых гением в уникальной синтетической формуле, не имеющей однозначной дефиниции.

Это почувствовал уже М. П. Алексеев, введя в своё исследование упоминание Помпеевой колонны как важный в генезисе пушкинского символа элемент. Сегодня большинство исследователей так или иначе включает в свою трактовку образа дополнительные коннотации (впрочем, как правило, при неизменном доминировании одного из значений). Склоняется к этому и О. Проскурин: он видит в ближайшем смысловом слое Александровскую колонну, а в подтексте — колонну Помпея. Даже Михаил Мурьянов, безусловный апологет грегуаровской трактовки, неожиданно включает в рассмотрение проблемы малоизвестный эпиграфический текст, сочинённый на воздвижение именно Александровской колонны — текст, способный, по мнению учёного, породить у Пушкина «чувство сопротивления» и, таким образом, косвенно отозваться в первой строфе «Памятника»:

СЕ! ВОЗДВИГНУТЪ ВЪ БЛЕСКѢ СОВЕРШЕНСТВА
и въ день высокоторжественный
лучами солнца озаренъ
СТОЛБЪ
превыше всѣхъ на свѣтѣ и т. д.

Все эти наблюдения возвращают подлинную значимость не только пушкинскому «столпу», но и самому «Памятнику». Если бы Пушкин пустился вслед за Горацием и Державиным бросать вызов пирамидам, можно было бы говорить о сложении своеобразного одического канона exegi monumentum, который Пушкин лишь дополнил бы своим стихотворением, оказавшись в разрастающемся ряду других «пирамидоборцев». Введя же в свой текст насыщенный противоречивыми смыслами загадочный «Александрийский столп», поэт возвысил себя не только над царственными монументами, но и над косностью привычно-классической художественной формы, читательского ожидания.

Важную мысль можно найти у Юрия Лотмана (который непосредственно по проблеме «Александрийского столпа», насколько известно, не высказывался):

Пушкинская смысловая парадигма образуется не словами, а образами — моделями, имеющими синкретическое словесно-зрительное бытие, противоречивая природа которого подразумевает возможность не просто разных, а дополнительных (в смысле Н. Бора, то есть одинаково адекватно интерпретирующих и одновременно взаимоисключающих) прочтений».

Действительно, невозможно предположить, чтобы, сочинив словосочетание «Александрийский столп» для обозначения Александровской колонны (со всеми сложными реминисценциями на Александрию или вовсе без них), поэт, воздавший обильную дань классицизму, не почувствовал бы, что этот образ может быть без серьёзного грамматического и смыслового насилия применён к знаменитому Фаросу. С другой стороны, введя в текст, ориентированный на Горация и Державина, взамен пирамид другое чудо античного мира, поэт не мог остаться глух и к тем близким к современности смысловым оттенкам, которые порождал эпитет «александрийский» (ср. указание В. Набокова, что Пушкин каламбурил, называя александрийский стих «императорским») и которые чувствовали люди его поколения и его круга — например, тот же Жуковский, заменивший из цензурных соображений пресловутый «Александрийский» на «Наполеонов». Такие однобокие трактовки неизбежно отказывают величайшему поэту в чувстве языка.

Это показывает, между прочим, сколь упрощённым является взгляд на пушкинский символ как на политическую криптографию: предполагать, что, декларировав свою оппозиционность власти, поэт, прикрывшись классическим клише, «смазал» важный для него смысл из соображений обхода неизбежного цензурного запрета, значит преуменьшать масштаб как самого символа, так и всего произведения в целом и, главное, уплощать саму природу художественного творчества. К тому же, не зная, как виделись Пушкину перспективы опубликования «Памятника» (обнаруженного среди бумаг Пушкина после его смерти), мы можем лишь гадать, насколько занимали поэта в связи с этим, безусловно важным для него, стихотворением вопросы цензуры и даже знакомства с ним читателя. Последнее обстоятельство осложняет реконструкцию авторского посыла, формально, в соответствии с горацианской традицией, обращённого отнюдь не к потомкам, а к Музе.

Будучи осуществлён как произведение творческого синтеза, пушкинский образ представляет собой концентрированную поэтическую формулу. Судя уже по самому факту наличия спектра мнений, пушкинский «Александрийский столп» имплицитно содержит в себе и традиционный символ из набора художника-классициста, и памятник самодержавной власти. Его значительность возрастает в связи с той позицией, которую он занимает в антитезе нерукотворному памятнику. Подобно «памятнику», высящемуся посреди «Руси великой», столп сам оказывается в мифологическом пространстве — будь то неумирающая античность или идеальный Петербург императорской автократии. Поставленный в конце строфы, укороченный стих Александрийский столп является её эмоциональной кульминацией, к нему «стягиваются» значения других строк и образов, а всё стихотворение получает истолкование в немалой степени именно в связи с расшифровкой этого символа. Александрийский столп не иллюстрирует конкретное явление мира, лежащего вне пушкинского текста, но, сочинённый поэтом, приобретает самостоятельное бытие почти наравне с нерукотворным памятником, призванным над ним вознестись. Подобная смысловая концентрация возможна только в художественном тексте: как отметил Ю. Лотман, «стихами можно говорить о том, для чего у нестихов нет выражения».

Аллегорическая композиция с колонной на реверсе коронационной медали Александра I

Литература

• Grégoire, H. Horace et Pouchkine // Les Études Classiques, 1937. Vol. VI, №4.
• Lednicki, Waclaw. Pushkin’s “Monument” // Lednicki, Waclaw. Bits of Table Talk on Pushkin, Mickewicz, Goethe, Turgenev and Sienkiewicz. The Hague: Martinus Nijhoff, 1956.
• Алексеев М. П. Стихотворение Пушкина «Я памятник себе воздвиг…»: Проблемы его изучения // Пушкин и мировая литература. Л.: Наука, 1987
• Белый. А. А. Разговор о Памятнике // Московский пушкинист. 2000, №7
• Бонди С. М. О Пушкине: Статьи и исследования. — М.: Художественная литература, 1978
• Есипов В. М. Александровская колонна или Александрийский маяк?: Московский пушкинист, 2009
• Красухин Г. Г. Покой и воля: Некоторые проблемы пушкинского творчества. М.: Современник, 1987
• Мейлах М. Б. Еще раз об «Александрийском столпе» // Пушкин и его современники. Сборник научных трудов. Вып. 4 (43), СПб.: Изд. СПб.:ИРЛИ РАН «Нестор-История», Гуманитарное агентство «Академический проект», 2005
• Мурьянов М. Ф. Из символов и аллегорий Пушкина. М.: Наследие, 1996
• Проскурин О. А. Поэзия Пушкина, или подвижный палимпсест, М.: «НЛО», 1999
• Фомичёв С. А. Памятник нерукотворный // Русская литература, 1990, №4
• Шанский Н. М. Exegi monumentum // Русский язык в школе, 1989, №1
• Шацкий Н. М. Лингвистический анализ художественного текста. Л.,1990
• Шустов А. Н. Александрийский столп // Russian Literature, 1996, v. XXXIX–III

Внешние ресурсы

• [slovari.donpac.ru/lang/ru/ivoc/push/index.html Словарь языка Пушкина]
• [www.pushkinskijdom.ru Сайт Института русской литературы (Пушкинский Дом) Российской Академии наук]
• [pushkinopen.ru Сайт Пушкинской комиссии Института мировой литературы Российской академии наук]
• [ruscorpora.ru/index.html Национальный корпус русского языка] — информационно-справочная система по текстам на русском языке

См. также

• Столб (архитектура)
• Геркулесовы столбы
• Аллюзия
• Окказионализм
• Солецизм
• Деконструкция

Отрывок, характеризующий Александрийский столп (Пушкин)

– Смирно! – закричал Долохов и сдернул с окна офицера, который, запутавшись шпорами, неловко спрыгнул в комнату.
Поставив бутылку на подоконник, чтобы было удобно достать ее, Долохов осторожно и тихо полез в окно. Спустив ноги и расперевшись обеими руками в края окна, он примерился, уселся, опустил руки, подвинулся направо, налево и достал бутылку. Анатоль принес две свечки и поставил их на подоконник, хотя было уже совсем светло. Спина Долохова в белой рубашке и курчавая голова его были освещены с обеих сторон. Все столпились у окна. Англичанин стоял впереди. Пьер улыбался и ничего не говорил. Один из присутствующих, постарше других, с испуганным и сердитым лицом, вдруг продвинулся вперед и хотел схватить Долохова за рубашку.
– Господа, это глупости; он убьется до смерти, – сказал этот более благоразумный человек.
Анатоль остановил его:
– Не трогай, ты его испугаешь, он убьется. А?… Что тогда?… А?…
Долохов обернулся, поправляясь и опять расперевшись руками.
– Ежели кто ко мне еще будет соваться, – сказал он, редко пропуская слова сквозь стиснутые и тонкие губы, – я того сейчас спущу вот сюда. Ну!…
Сказав «ну»!, он повернулся опять, отпустил руки, взял бутылку и поднес ко рту, закинул назад голову и вскинул кверху свободную руку для перевеса. Один из лакеев, начавший подбирать стекла, остановился в согнутом положении, не спуская глаз с окна и спины Долохова. Анатоль стоял прямо, разинув глаза. Англичанин, выпятив вперед губы, смотрел сбоку. Тот, который останавливал, убежал в угол комнаты и лег на диван лицом к стене. Пьер закрыл лицо, и слабая улыбка, забывшись, осталась на его лице, хоть оно теперь выражало ужас и страх. Все молчали. Пьер отнял от глаз руки: Долохов сидел всё в том же положении, только голова загнулась назад, так что курчавые волосы затылка прикасались к воротнику рубахи, и рука с бутылкой поднималась всё выше и выше, содрогаясь и делая усилие. Бутылка видимо опорожнялась и с тем вместе поднималась, загибая голову. «Что же это так долго?» подумал Пьер. Ему казалось, что прошло больше получаса. Вдруг Долохов сделал движение назад спиной, и рука его нервически задрожала; этого содрогания было достаточно, чтобы сдвинуть всё тело, сидевшее на покатом откосе. Он сдвинулся весь, и еще сильнее задрожали, делая усилие, рука и голова его. Одна рука поднялась, чтобы схватиться за подоконник, но опять опустилась. Пьер опять закрыл глаза и сказал себе, что никогда уж не откроет их. Вдруг он почувствовал, что всё вокруг зашевелилось. Он взглянул: Долохов стоял на подоконнике, лицо его было бледно и весело.
– Пуста!
Он кинул бутылку англичанину, который ловко поймал ее. Долохов спрыгнул с окна. От него сильно пахло ромом.
– Отлично! Молодцом! Вот так пари! Чорт вас возьми совсем! – кричали с разных сторон.
Англичанин, достав кошелек, отсчитывал деньги. Долохов хмурился и молчал. Пьер вскочил на окно.
Господа! Кто хочет со мною пари? Я то же сделаю, – вдруг крикнул он. – И пари не нужно, вот что. Вели дать бутылку. Я сделаю… вели дать.
– Пускай, пускай! – сказал Долохов, улыбаясь.
– Что ты? с ума сошел? Кто тебя пустит? У тебя и на лестнице голова кружится, – заговорили с разных сторон.
– Я выпью, давай бутылку рому! – закричал Пьер, решительным и пьяным жестом ударяя по столу, и полез в окно.
Его схватили за руки; но он был так силен, что далеко оттолкнул того, кто приблизился к нему.
– Нет, его так не уломаешь ни за что, – говорил Анатоль, – постойте, я его обману. Послушай, я с тобой держу пари, но завтра, а теперь мы все едем к***.
– Едем, – закричал Пьер, – едем!… И Мишку с собой берем…
И он ухватил медведя, и, обняв и подняв его, стал кружиться с ним по комнате.


Князь Василий исполнил обещание, данное на вечере у Анны Павловны княгине Друбецкой, просившей его о своем единственном сыне Борисе. О нем было доложено государю, и, не в пример другим, он был переведен в гвардию Семеновского полка прапорщиком. Но адъютантом или состоящим при Кутузове Борис так и не был назначен, несмотря на все хлопоты и происки Анны Михайловны. Вскоре после вечера Анны Павловны Анна Михайловна вернулась в Москву, прямо к своим богатым родственникам Ростовым, у которых она стояла в Москве и у которых с детства воспитывался и годами живал ее обожаемый Боренька, только что произведенный в армейские и тотчас же переведенный в гвардейские прапорщики. Гвардия уже вышла из Петербурга 10 го августа, и сын, оставшийся для обмундирования в Москве, должен был догнать ее по дороге в Радзивилов.
У Ростовых были именинницы Натальи, мать и меньшая дочь. С утра, не переставая, подъезжали и отъезжали цуги, подвозившие поздравителей к большому, всей Москве известному дому графини Ростовой на Поварской. Графиня с красивой старшею дочерью и гостями, не перестававшими сменять один другого, сидели в гостиной.
Графиня была женщина с восточным типом худого лица, лет сорока пяти, видимо изнуренная детьми, которых у ней было двенадцать человек. Медлительность ее движений и говора, происходившая от слабости сил, придавала ей значительный вид, внушавший уважение. Княгиня Анна Михайловна Друбецкая, как домашний человек, сидела тут же, помогая в деле принимания и занимания разговором гостей. Молодежь была в задних комнатах, не находя нужным участвовать в приеме визитов. Граф встречал и провожал гостей, приглашая всех к обеду.
«Очень, очень вам благодарен, ma chere или mon cher [моя дорогая или мой дорогой] (ma сherе или mon cher он говорил всем без исключения, без малейших оттенков как выше, так и ниже его стоявшим людям) за себя и за дорогих именинниц. Смотрите же, приезжайте обедать. Вы меня обидите, mon cher. Душевно прошу вас от всего семейства, ma chere». Эти слова с одинаковым выражением на полном веселом и чисто выбритом лице и с одинаково крепким пожатием руки и повторяемыми короткими поклонами говорил он всем без исключения и изменения. Проводив одного гостя, граф возвращался к тому или той, которые еще были в гостиной; придвинув кресла и с видом человека, любящего и умеющего пожить, молодецки расставив ноги и положив на колена руки, он значительно покачивался, предлагал догадки о погоде, советовался о здоровье, иногда на русском, иногда на очень дурном, но самоуверенном французском языке, и снова с видом усталого, но твердого в исполнении обязанности человека шел провожать, оправляя редкие седые волосы на лысине, и опять звал обедать. Иногда, возвращаясь из передней, он заходил через цветочную и официантскую в большую мраморную залу, где накрывали стол на восемьдесят кувертов, и, глядя на официантов, носивших серебро и фарфор, расставлявших столы и развертывавших камчатные скатерти, подзывал к себе Дмитрия Васильевича, дворянина, занимавшегося всеми его делами, и говорил: «Ну, ну, Митенька, смотри, чтоб всё было хорошо. Так, так, – говорил он, с удовольствием оглядывая огромный раздвинутый стол. – Главное – сервировка. То то…» И он уходил, самодовольно вздыхая, опять в гостиную.
– Марья Львовна Карагина с дочерью! – басом доложил огромный графинин выездной лакей, входя в двери гостиной.
Графиня подумала и понюхала из золотой табакерки с портретом мужа.
– Замучили меня эти визиты, – сказала она. – Ну, уж ее последнюю приму. Чопорна очень. Проси, – сказала она лакею грустным голосом, как будто говорила: «ну, уж добивайте!»
Высокая, полная, с гордым видом дама с круглолицей улыбающейся дочкой, шумя платьями, вошли в гостиную.
«Chere comtesse, il y a si longtemps… elle a ete alitee la pauvre enfant… au bal des Razoumowsky… et la comtesse Apraksine… j'ai ete si heureuse…» [Дорогая графиня, как давно… она должна была пролежать в постеле, бедное дитя… на балу у Разумовских… и графиня Апраксина… была так счастлива…] послышались оживленные женские голоса, перебивая один другой и сливаясь с шумом платьев и передвиганием стульев. Начался тот разговор, который затевают ровно настолько, чтобы при первой паузе встать, зашуметь платьями, проговорить: «Je suis bien charmee; la sante de maman… et la comtesse Apraksine» [Я в восхищении; здоровье мамы… и графиня Апраксина] и, опять зашумев платьями, пройти в переднюю, надеть шубу или плащ и уехать. Разговор зашел о главной городской новости того времени – о болезни известного богача и красавца Екатерининского времени старого графа Безухого и о его незаконном сыне Пьере, который так неприлично вел себя на вечере у Анны Павловны Шерер.
– Я очень жалею бедного графа, – проговорила гостья, – здоровье его и так плохо, а теперь это огорченье от сына, это его убьет!
– Что такое? – спросила графиня, как будто не зная, о чем говорит гостья, хотя она раз пятнадцать уже слышала причину огорчения графа Безухого.
– Вот нынешнее воспитание! Еще за границей, – проговорила гостья, – этот молодой человек предоставлен был самому себе, и теперь в Петербурге, говорят, он такие ужасы наделал, что его с полицией выслали оттуда.
– Скажите! – сказала графиня.
– Он дурно выбирал свои знакомства, – вмешалась княгиня Анна Михайловна. – Сын князя Василия, он и один Долохов, они, говорят, Бог знает что делали. И оба пострадали. Долохов разжалован в солдаты, а сын Безухого выслан в Москву. Анатоля Курагина – того отец как то замял. Но выслали таки из Петербурга.
– Да что, бишь, они сделали? – спросила графиня.
– Это совершенные разбойники, особенно Долохов, – говорила гостья. – Он сын Марьи Ивановны Долоховой, такой почтенной дамы, и что же? Можете себе представить: они втроем достали где то медведя, посадили с собой в карету и повезли к актрисам. Прибежала полиция их унимать. Они поймали квартального и привязали его спина со спиной к медведю и пустили медведя в Мойку; медведь плавает, а квартальный на нем.
– Хороша, ma chere, фигура квартального, – закричал граф, помирая со смеху.
– Ах, ужас какой! Чему тут смеяться, граф?
Но дамы невольно смеялись и сами.
– Насилу спасли этого несчастного, – продолжала гостья. – И это сын графа Кирилла Владимировича Безухова так умно забавляется! – прибавила она. – А говорили, что так хорошо воспитан и умен. Вот всё воспитание заграничное куда довело. Надеюсь, что здесь его никто не примет, несмотря на его богатство. Мне хотели его представить. Я решительно отказалась: у меня дочери.
– Отчего вы говорите, что этот молодой человек так богат? – спросила графиня, нагибаясь от девиц, которые тотчас же сделали вид, что не слушают. – Ведь у него только незаконные дети. Кажется… и Пьер незаконный.
Гостья махнула рукой.
– У него их двадцать незаконных, я думаю.
Княгиня Анна Михайловна вмешалась в разговор, видимо, желая выказать свои связи и свое знание всех светских обстоятельств.
– Вот в чем дело, – сказала она значительно и тоже полушопотом. – Репутация графа Кирилла Владимировича известна… Детям своим он и счет потерял, но этот Пьер любимый был.
– Как старик был хорош, – сказала графиня, – еще прошлого года! Красивее мужчины я не видывала.
– Теперь очень переменился, – сказала Анна Михайловна. – Так я хотела сказать, – продолжала она, – по жене прямой наследник всего именья князь Василий, но Пьера отец очень любил, занимался его воспитанием и писал государю… так что никто не знает, ежели он умрет (он так плох, что этого ждут каждую минуту, и Lorrain приехал из Петербурга), кому достанется это огромное состояние, Пьеру или князю Василию. Сорок тысяч душ и миллионы. Я это очень хорошо знаю, потому что мне сам князь Василий это говорил. Да и Кирилл Владимирович мне приходится троюродным дядей по матери. Он и крестил Борю, – прибавила она, как будто не приписывая этому обстоятельству никакого значения.
– Князь Василий приехал в Москву вчера. Он едет на ревизию, мне говорили, – сказала гостья.
– Да, но, entre nous, [между нами,] – сказала княгиня, – это предлог, он приехал собственно к графу Кирилле Владимировичу, узнав, что он так плох.
– Однако, ma chere, это славная штука, – сказал граф и, заметив, что старшая гостья его не слушала, обратился уже к барышням. – Хороша фигура была у квартального, я воображаю.
И он, представив, как махал руками квартальный, опять захохотал звучным и басистым смехом, колебавшим всё его полное тело, как смеются люди, всегда хорошо евшие и особенно пившие. – Так, пожалуйста же, обедать к нам, – сказал он.


Наступило молчание. Графиня глядела на гостью, приятно улыбаясь, впрочем, не скрывая того, что не огорчится теперь нисколько, если гостья поднимется и уедет. Дочь гостьи уже оправляла платье, вопросительно глядя на мать, как вдруг из соседней комнаты послышался бег к двери нескольких мужских и женских ног, грохот зацепленного и поваленного стула, и в комнату вбежала тринадцатилетняя девочка, запахнув что то короткою кисейною юбкою, и остановилась по средине комнаты. Очевидно было, она нечаянно, с нерассчитанного бега, заскочила так далеко. В дверях в ту же минуту показались студент с малиновым воротником, гвардейский офицер, пятнадцатилетняя девочка и толстый румяный мальчик в детской курточке.
Граф вскочил и, раскачиваясь, широко расставил руки вокруг бежавшей девочки.
– А, вот она! – смеясь закричал он. – Именинница! Ma chere, именинница!
– Ma chere, il y a un temps pour tout, [Милая, на все есть время,] – сказала графиня, притворяясь строгою. – Ты ее все балуешь, Elie, – прибавила она мужу.
– Bonjour, ma chere, je vous felicite, [Здравствуйте, моя милая, поздравляю вас,] – сказала гостья. – Quelle delicuse enfant! [Какое прелестное дитя!] – прибавила она, обращаясь к матери.
Черноглазая, с большим ртом, некрасивая, но живая девочка, с своими детскими открытыми плечиками, которые, сжимаясь, двигались в своем корсаже от быстрого бега, с своими сбившимися назад черными кудрями, тоненькими оголенными руками и маленькими ножками в кружевных панталончиках и открытых башмачках, была в том милом возрасте, когда девочка уже не ребенок, а ребенок еще не девушка. Вывернувшись от отца, она подбежала к матери и, не обращая никакого внимания на ее строгое замечание, спрятала свое раскрасневшееся лицо в кружевах материной мантильи и засмеялась. Она смеялась чему то, толкуя отрывисто про куклу, которую вынула из под юбочки.
– Видите?… Кукла… Мими… Видите.
И Наташа не могла больше говорить (ей всё смешно казалось). Она упала на мать и расхохоталась так громко и звонко, что все, даже чопорная гостья, против воли засмеялись.
– Ну, поди, поди с своим уродом! – сказала мать, притворно сердито отталкивая дочь. – Это моя меньшая, – обратилась она к гостье.
Наташа, оторвав на минуту лицо от кружевной косынки матери, взглянула на нее снизу сквозь слезы смеха и опять спрятала лицо.
Гостья, принужденная любоваться семейною сценой, сочла нужным принять в ней какое нибудь участие.
– Скажите, моя милая, – сказала она, обращаясь к Наташе, – как же вам приходится эта Мими? Дочь, верно?
Наташе не понравился тон снисхождения до детского разговора, с которым гостья обратилась к ней. Она ничего не ответила и серьезно посмотрела на гостью.
Между тем всё это молодое поколение: Борис – офицер, сын княгини Анны Михайловны, Николай – студент, старший сын графа, Соня – пятнадцатилетняя племянница графа, и маленький Петруша – меньшой сын, все разместились в гостиной и, видимо, старались удержать в границах приличия оживление и веселость, которыми еще дышала каждая их черта. Видно было, что там, в задних комнатах, откуда они все так стремительно прибежали, у них были разговоры веселее, чем здесь о городских сплетнях, погоде и comtesse Apraksine. [о графине Апраксиной.] Изредка они взглядывали друг на друга и едва удерживались от смеха.
Два молодые человека, студент и офицер, друзья с детства, были одних лет и оба красивы, но не похожи друг на друга. Борис был высокий белокурый юноша с правильными тонкими чертами спокойного и красивого лица; Николай был невысокий курчавый молодой человек с открытым выражением лица. На верхней губе его уже показывались черные волосики, и во всем лице выражались стремительность и восторженность.
Николай покраснел, как только вошел в гостиную. Видно было, что он искал и не находил, что сказать; Борис, напротив, тотчас же нашелся и рассказал спокойно, шутливо, как эту Мими куклу он знал еще молодою девицей с неиспорченным еще носом, как она в пять лет на его памяти состарелась и как у ней по всему черепу треснула голова. Сказав это, он взглянул на Наташу. Наташа отвернулась от него, взглянула на младшего брата, который, зажмурившись, трясся от беззвучного смеха, и, не в силах более удерживаться, прыгнула и побежала из комнаты так скоро, как только могли нести ее быстрые ножки. Борис не рассмеялся.
– Вы, кажется, тоже хотели ехать, maman? Карета нужна? – .сказал он, с улыбкой обращаясь к матери.
– Да, поди, поди, вели приготовить, – сказала она, уливаясь.
Борис вышел тихо в двери и пошел за Наташей, толстый мальчик сердито побежал за ними, как будто досадуя на расстройство, происшедшее в его занятиях.


Из молодежи, не считая старшей дочери графини (которая была четырьмя годами старше сестры и держала себя уже, как большая) и гостьи барышни, в гостиной остались Николай и Соня племянница. Соня была тоненькая, миниатюрненькая брюнетка с мягким, отененным длинными ресницами взглядом, густой черною косой, два раза обвившею ее голову, и желтоватым оттенком кожи на лице и в особенности на обнаженных худощавых, но грациозных мускулистых руках и шее. Плавностью движений, мягкостью и гибкостью маленьких членов и несколько хитрою и сдержанною манерой она напоминала красивого, но еще не сформировавшегося котенка, который будет прелестною кошечкой. Она, видимо, считала приличным выказывать улыбкой участие к общему разговору; но против воли ее глаза из под длинных густых ресниц смотрели на уезжавшего в армию cousin [двоюродного брата] с таким девическим страстным обожанием, что улыбка ее не могла ни на мгновение обмануть никого, и видно было, что кошечка присела только для того, чтоб еще энергичнее прыгнуть и заиграть с своим соusin, как скоро только они так же, как Борис с Наташей, выберутся из этой гостиной.
– Да, ma chere, – сказал старый граф, обращаясь к гостье и указывая на своего Николая. – Вот его друг Борис произведен в офицеры, и он из дружбы не хочет отставать от него; бросает и университет и меня старика: идет в военную службу, ma chere. А уж ему место в архиве было готово, и всё. Вот дружба то? – сказал граф вопросительно.
– Да ведь война, говорят, объявлена, – сказала гостья.
– Давно говорят, – сказал граф. – Опять поговорят, поговорят, да так и оставят. Ma chere, вот дружба то! – повторил он. – Он идет в гусары.
Гостья, не зная, что сказать, покачала головой.
– Совсем не из дружбы, – отвечал Николай, вспыхнув и отговариваясь как будто от постыдного на него наклепа. – Совсем не дружба, а просто чувствую призвание к военной службе.
Он оглянулся на кузину и на гостью барышню: обе смотрели на него с улыбкой одобрения.
– Нынче обедает у нас Шуберт, полковник Павлоградского гусарского полка. Он был в отпуску здесь и берет его с собой. Что делать? – сказал граф, пожимая плечами и говоря шуточно о деле, которое, видимо, стоило ему много горя.
– Я уж вам говорил, папенька, – сказал сын, – что ежели вам не хочется меня отпустить, я останусь. Но я знаю, что я никуда не гожусь, кроме как в военную службу; я не дипломат, не чиновник, не умею скрывать того, что чувствую, – говорил он, всё поглядывая с кокетством красивой молодости на Соню и гостью барышню.
Кошечка, впиваясь в него глазами, казалась каждую секунду готовою заиграть и выказать всю свою кошачью натуру.
– Ну, ну, хорошо! – сказал старый граф, – всё горячится. Всё Бонапарте всем голову вскружил; все думают, как это он из поручиков попал в императоры. Что ж, дай Бог, – прибавил он, не замечая насмешливой улыбки гостьи.
Большие заговорили о Бонапарте. Жюли, дочь Карагиной, обратилась к молодому Ростову:
– Как жаль, что вас не было в четверг у Архаровых. Мне скучно было без вас, – сказала она, нежно улыбаясь ему.
Польщенный молодой человек с кокетливой улыбкой молодости ближе пересел к ней и вступил с улыбающейся Жюли в отдельный разговор, совсем не замечая того, что эта его невольная улыбка ножом ревности резала сердце красневшей и притворно улыбавшейся Сони. – В середине разговора он оглянулся на нее. Соня страстно озлобленно взглянула на него и, едва удерживая на глазах слезы, а на губах притворную улыбку, встала и вышла из комнаты. Всё оживление Николая исчезло. Он выждал первый перерыв разговора и с расстроенным лицом вышел из комнаты отыскивать Соню.
– Как секреты то этой всей молодежи шиты белыми нитками! – сказала Анна Михайловна, указывая на выходящего Николая. – Cousinage dangereux voisinage, [Бедовое дело – двоюродные братцы и сестрицы,] – прибавила она.
– Да, – сказала графиня, после того как луч солнца, проникнувший в гостиную вместе с этим молодым поколением, исчез, и как будто отвечая на вопрос, которого никто ей не делал, но который постоянно занимал ее. – Сколько страданий, сколько беспокойств перенесено за то, чтобы теперь на них радоваться! А и теперь, право, больше страха, чем радости. Всё боишься, всё боишься! Именно тот возраст, в котором так много опасностей и для девочек и для мальчиков.
– Всё от воспитания зависит, – сказала гостья.
– Да, ваша правда, – продолжала графиня. – До сих пор я была, слава Богу, другом своих детей и пользуюсь полным их доверием, – говорила графиня, повторяя заблуждение многих родителей, полагающих, что у детей их нет тайн от них. – Я знаю, что я всегда буду первою confidente [поверенной] моих дочерей, и что Николенька, по своему пылкому характеру, ежели будет шалить (мальчику нельзя без этого), то всё не так, как эти петербургские господа.
– Да, славные, славные ребята, – подтвердил граф, всегда разрешавший запутанные для него вопросы тем, что всё находил славным. – Вот подите, захотел в гусары! Да вот что вы хотите, ma chere!
– Какое милое существо ваша меньшая, – сказала гостья. – Порох!
– Да, порох, – сказал граф. – В меня пошла! И какой голос: хоть и моя дочь, а я правду скажу, певица будет, Саломони другая. Мы взяли итальянца ее учить.
– Не рано ли? Говорят, вредно для голоса учиться в эту пору.
– О, нет, какой рано! – сказал граф. – Как же наши матери выходили в двенадцать тринадцать лет замуж?
– Уж она и теперь влюблена в Бориса! Какова? – сказала графиня, тихо улыбаясь, глядя на мать Бориса, и, видимо отвечая на мысль, всегда ее занимавшую, продолжала. – Ну, вот видите, держи я ее строго, запрещай я ей… Бог знает, что бы они делали потихоньку (графиня разумела: они целовались бы), а теперь я знаю каждое ее слово. Она сама вечером прибежит и всё мне расскажет. Может быть, я балую ее; но, право, это, кажется, лучше. Я старшую держала строго.
– Да, меня совсем иначе воспитывали, – сказала старшая, красивая графиня Вера, улыбаясь.
Но улыбка не украсила лица Веры, как это обыкновенно бывает; напротив, лицо ее стало неестественно и оттого неприятно.
Старшая, Вера, была хороша, была неглупа, училась прекрасно, была хорошо воспитана, голос у нее был приятный, то, что она сказала, было справедливо и уместно; но, странное дело, все, и гостья и графиня, оглянулись на нее, как будто удивились, зачем она это сказала, и почувствовали неловкость.
– Всегда с старшими детьми мудрят, хотят сделать что нибудь необыкновенное, – сказала гостья.
– Что греха таить, ma chere! Графинюшка мудрила с Верой, – сказал граф. – Ну, да что ж! всё таки славная вышла, – прибавил он, одобрительно подмигивая Вере.
Гостьи встали и уехали, обещаясь приехать к обеду.
– Что за манера! Уж сидели, сидели! – сказала графиня, проводя гостей.


Когда Наташа вышла из гостиной и побежала, она добежала только до цветочной. В этой комнате она остановилась, прислушиваясь к говору в гостиной и ожидая выхода Бориса. Она уже начинала приходить в нетерпение и, топнув ножкой, сбиралась было заплакать оттого, что он не сейчас шел, когда заслышались не тихие, не быстрые, приличные шаги молодого человека.
Наташа быстро бросилась между кадок цветов и спряталась.
Борис остановился посереди комнаты, оглянулся, смахнул рукой соринки с рукава мундира и подошел к зеркалу, рассматривая свое красивое лицо. Наташа, притихнув, выглядывала из своей засады, ожидая, что он будет делать. Он постоял несколько времени перед зеркалом, улыбнулся и пошел к выходной двери. Наташа хотела его окликнуть, но потом раздумала. «Пускай ищет», сказала она себе. Только что Борис вышел, как из другой двери вышла раскрасневшаяся Соня, сквозь слезы что то злобно шепчущая. Наташа удержалась от своего первого движения выбежать к ней и осталась в своей засаде, как под шапкой невидимкой, высматривая, что делалось на свете. Она испытывала особое новое наслаждение. Соня шептала что то и оглядывалась на дверь гостиной. Из двери вышел Николай.
– Соня! Что с тобой? Можно ли это? – сказал Николай, подбегая к ней.
– Ничего, ничего, оставьте меня! – Соня зарыдала.
– Нет, я знаю что.
– Ну знаете, и прекрасно, и подите к ней.
– Соооня! Одно слово! Можно ли так мучить меня и себя из за фантазии? – говорил Николай, взяв ее за руку.
Соня не вырывала у него руки и перестала плакать.
Наташа, не шевелясь и не дыша, блестящими главами смотрела из своей засады. «Что теперь будет»? думала она.
– Соня! Мне весь мир не нужен! Ты одна для меня всё, – говорил Николай. – Я докажу тебе.
– Я не люблю, когда ты так говоришь.
– Ну не буду, ну прости, Соня! – Он притянул ее к себе и поцеловал.
«Ах, как хорошо!» подумала Наташа, и когда Соня с Николаем вышли из комнаты, она пошла за ними и вызвала к себе Бориса.
– Борис, подите сюда, – сказала она с значительным и хитрым видом. – Мне нужно сказать вам одну вещь. Сюда, сюда, – сказала она и привела его в цветочную на то место между кадок, где она была спрятана. Борис, улыбаясь, шел за нею.
– Какая же это одна вещь ? – спросил он.
Она смутилась, оглянулась вокруг себя и, увидев брошенную на кадке свою куклу, взяла ее в руки.
– Поцелуйте куклу, – сказала она.
Борис внимательным, ласковым взглядом смотрел в ее оживленное лицо и ничего не отвечал.
– Не хотите? Ну, так подите сюда, – сказала она и глубже ушла в цветы и бросила куклу. – Ближе, ближе! – шептала она. Она поймала руками офицера за обшлага, и в покрасневшем лице ее видны были торжественность и страх.
– А меня хотите поцеловать? – прошептала она чуть слышно, исподлобья глядя на него, улыбаясь и чуть не плача от волненья.
Борис покраснел.
– Какая вы смешная! – проговорил он, нагибаясь к ней, еще более краснея, но ничего не предпринимая и выжидая.
Она вдруг вскочила на кадку, так что стала выше его, обняла его обеими руками, так что тонкие голые ручки согнулись выше его шеи и, откинув движением головы волосы назад, поцеловала его в самые губы.
Она проскользнула между горшками на другую сторону цветов и, опустив голову, остановилась.
– Наташа, – сказал он, – вы знаете, что я люблю вас, но…
– Вы влюблены в меня? – перебила его Наташа.
– Да, влюблен, но, пожалуйста, не будем делать того, что сейчас… Еще четыре года… Тогда я буду просить вашей руки.
Наташа подумала.
– Тринадцать, четырнадцать, пятнадцать, шестнадцать… – сказала она, считая по тоненьким пальчикам. – Хорошо! Так кончено?
И улыбка радости и успокоения осветила ее оживленное лицо.
– Кончено! – сказал Борис.
– Навсегда? – сказала девочка. – До самой смерти?
И, взяв его под руку, она с счастливым лицом тихо пошла с ним рядом в диванную.


Графиня так устала от визитов, что не велела принимать больше никого, и швейцару приказано было только звать непременно кушать всех, кто будет еще приезжать с поздравлениями. Графине хотелось с глазу на глаз поговорить с другом своего детства, княгиней Анной Михайловной, которую она не видала хорошенько с ее приезда из Петербурга. Анна Михайловна, с своим исплаканным и приятным лицом, подвинулась ближе к креслу графини.
– С тобой я буду совершенно откровенна, – сказала Анна Михайловна. – Уж мало нас осталось, старых друзей! От этого я так и дорожу твоею дружбой.
Анна Михайловна посмотрела на Веру и остановилась. Графиня пожала руку своему другу.
– Вера, – сказала графиня, обращаясь к старшей дочери, очевидно, нелюбимой. – Как у вас ни на что понятия нет? Разве ты не чувствуешь, что ты здесь лишняя? Поди к сестрам, или…
Красивая Вера презрительно улыбнулась, видимо не чувствуя ни малейшего оскорбления.
– Ежели бы вы мне сказали давно, маменька, я бы тотчас ушла, – сказала она, и пошла в свою комнату.
Но, проходя мимо диванной, она заметила, что в ней у двух окошек симметрично сидели две пары. Она остановилась и презрительно улыбнулась. Соня сидела близко подле Николая, который переписывал ей стихи, в первый раз сочиненные им. Борис с Наташей сидели у другого окна и замолчали, когда вошла Вера. Соня и Наташа с виноватыми и счастливыми лицами взглянули на Веру.
Весело и трогательно было смотреть на этих влюбленных девочек, но вид их, очевидно, не возбуждал в Вере приятного чувства.
– Сколько раз я вас просила, – сказала она, – не брать моих вещей, у вас есть своя комната.
Она взяла от Николая чернильницу.
– Сейчас, сейчас, – сказал он, мокая перо.
– Вы всё умеете делать не во время, – сказала Вера. – То прибежали в гостиную, так что всем совестно сделалось за вас.
Несмотря на то, или именно потому, что сказанное ею было совершенно справедливо, никто ей не отвечал, и все четверо только переглядывались между собой. Она медлила в комнате с чернильницей в руке.
– И какие могут быть в ваши года секреты между Наташей и Борисом и между вами, – всё одни глупости!
– Ну, что тебе за дело, Вера? – тихеньким голоском, заступнически проговорила Наташа.
Она, видимо, была ко всем еще более, чем всегда, в этот день добра и ласкова.
– Очень глупо, – сказала Вера, – мне совестно за вас. Что за секреты?…
– У каждого свои секреты. Мы тебя с Бергом не трогаем, – сказала Наташа разгорячаясь.
– Я думаю, не трогаете, – сказала Вера, – потому что в моих поступках никогда ничего не может быть дурного. А вот я маменьке скажу, как ты с Борисом обходишься.
– Наталья Ильинишна очень хорошо со мной обходится, – сказал Борис. – Я не могу жаловаться, – сказал он.
– Оставьте, Борис, вы такой дипломат (слово дипломат было в большом ходу у детей в том особом значении, какое они придавали этому слову); даже скучно, – сказала Наташа оскорбленным, дрожащим голосом. – За что она ко мне пристает? Ты этого никогда не поймешь, – сказала она, обращаясь к Вере, – потому что ты никогда никого не любила; у тебя сердца нет, ты только madame de Genlis [мадам Жанлис] (это прозвище, считавшееся очень обидным, было дано Вере Николаем), и твое первое удовольствие – делать неприятности другим. Ты кокетничай с Бергом, сколько хочешь, – проговорила она скоро.
– Да уж я верно не стану перед гостями бегать за молодым человеком…
– Ну, добилась своего, – вмешался Николай, – наговорила всем неприятностей, расстроила всех. Пойдемте в детскую.
Все четверо, как спугнутая стая птиц, поднялись и пошли из комнаты.
– Мне наговорили неприятностей, а я никому ничего, – сказала Вера.
– Madame de Genlis! Madame de Genlis! – проговорили смеющиеся голоса из за двери.
Красивая Вера, производившая на всех такое раздражающее, неприятное действие, улыбнулась и видимо не затронутая тем, что ей было сказано, подошла к зеркалу и оправила шарф и прическу. Глядя на свое красивое лицо, она стала, повидимому, еще холоднее и спокойнее.

В гостиной продолжался разговор.
– Ah! chere, – говорила графиня, – и в моей жизни tout n'est pas rose. Разве я не вижу, что du train, que nous allons, [не всё розы. – при нашем образе жизни,] нашего состояния нам не надолго! И всё это клуб, и его доброта. В деревне мы живем, разве мы отдыхаем? Театры, охоты и Бог знает что. Да что обо мне говорить! Ну, как же ты это всё устроила? Я часто на тебя удивляюсь, Annette, как это ты, в свои годы, скачешь в повозке одна, в Москву, в Петербург, ко всем министрам, ко всей знати, со всеми умеешь обойтись, удивляюсь! Ну, как же это устроилось? Вот я ничего этого не умею.
– Ах, душа моя! – отвечала княгиня Анна Михайловна. – Не дай Бог тебе узнать, как тяжело остаться вдовой без подпоры и с сыном, которого любишь до обожания. Всему научишься, – продолжала она с некоторою гордостью. – Процесс мой меня научил. Ежели мне нужно видеть кого нибудь из этих тузов, я пишу записку: «princesse une telle [княгиня такая то] желает видеть такого то» и еду сама на извозчике хоть два, хоть три раза, хоть четыре, до тех пор, пока не добьюсь того, что мне надо. Мне всё равно, что бы обо мне ни думали.
– Ну, как же, кого ты просила о Бореньке? – спросила графиня. – Ведь вот твой уже офицер гвардии, а Николушка идет юнкером. Некому похлопотать. Ты кого просила?
– Князя Василия. Он был очень мил. Сейчас на всё согласился, доложил государю, – говорила княгиня Анна Михайловна с восторгом, совершенно забыв всё унижение, через которое она прошла для достижения своей цели.
– Что он постарел, князь Василий? – спросила графиня. – Я его не видала с наших театров у Румянцевых. И думаю, забыл про меня. Il me faisait la cour, [Он за мной волочился,] – вспомнила графиня с улыбкой.
– Всё такой же, – отвечала Анна Михайловна, – любезен, рассыпается. Les grandeurs ne lui ont pas touriene la tete du tout. [Высокое положение не вскружило ему головы нисколько.] «Я жалею, что слишком мало могу вам сделать, милая княгиня, – он мне говорит, – приказывайте». Нет, он славный человек и родной прекрасный. Но ты знаешь, Nathalieie, мою любовь к сыну. Я не знаю, чего я не сделала бы для его счастья. А обстоятельства мои до того дурны, – продолжала Анна Михайловна с грустью и понижая голос, – до того дурны, что я теперь в самом ужасном положении. Мой несчастный процесс съедает всё, что я имею, и не подвигается. У меня нет, можешь себе представить, a la lettre [буквально] нет гривенника денег, и я не знаю, на что обмундировать Бориса. – Она вынула платок и заплакала. – Мне нужно пятьсот рублей, а у меня одна двадцатипятирублевая бумажка. Я в таком положении… Одна моя надежда теперь на графа Кирилла Владимировича Безухова. Ежели он не захочет поддержать своего крестника, – ведь он крестил Борю, – и назначить ему что нибудь на содержание, то все мои хлопоты пропадут: мне не на что будет обмундировать его.
Графиня прослезилась и молча соображала что то.
– Часто думаю, может, это и грех, – сказала княгиня, – а часто думаю: вот граф Кирилл Владимирович Безухой живет один… это огромное состояние… и для чего живет? Ему жизнь в тягость, а Боре только начинать жить.
– Он, верно, оставит что нибудь Борису, – сказала графиня.
– Бог знает, chere amie! [милый друг!] Эти богачи и вельможи такие эгоисты. Но я всё таки поеду сейчас к нему с Борисом и прямо скажу, в чем дело. Пускай обо мне думают, что хотят, мне, право, всё равно, когда судьба сына зависит от этого. – Княгиня поднялась. – Теперь два часа, а в четыре часа вы обедаете. Я успею съездить.
И с приемами петербургской деловой барыни, умеющей пользоваться временем, Анна Михайловна послала за сыном и вместе с ним вышла в переднюю.
– Прощай, душа моя, – сказала она графине, которая провожала ее до двери, – пожелай мне успеха, – прибавила она шопотом от сына.
– Вы к графу Кириллу Владимировичу, ma chere? – сказал граф из столовой, выходя тоже в переднюю. – Коли ему лучше, зовите Пьера ко мне обедать. Ведь он у меня бывал, с детьми танцовал. Зовите непременно, ma chere. Ну, посмотрим, как то отличится нынче Тарас. Говорит, что у графа Орлова такого обеда не бывало, какой у нас будет.


– Mon cher Boris, [Дорогой Борис,] – сказала княгиня Анна Михайловна сыну, когда карета графини Ростовой, в которой они сидели, проехала по устланной соломой улице и въехала на широкий двор графа Кирилла Владимировича Безухого. – Mon cher Boris, – сказала мать, выпрастывая руку из под старого салопа и робким и ласковым движением кладя ее на руку сына, – будь ласков, будь внимателен. Граф Кирилл Владимирович всё таки тебе крестный отец, и от него зависит твоя будущая судьба. Помни это, mon cher, будь мил, как ты умеешь быть…
– Ежели бы я знал, что из этого выйдет что нибудь, кроме унижения… – отвечал сын холодно. – Но я обещал вам и делаю это для вас.
Несмотря на то, что чья то карета стояла у подъезда, швейцар, оглядев мать с сыном (которые, не приказывая докладывать о себе, прямо вошли в стеклянные сени между двумя рядами статуй в нишах), значительно посмотрев на старенький салоп, спросил, кого им угодно, княжен или графа, и, узнав, что графа, сказал, что их сиятельству нынче хуже и их сиятельство никого не принимают.
– Мы можем уехать, – сказал сын по французски.
– Mon ami! [Друг мой!] – сказала мать умоляющим голосом, опять дотрогиваясь до руки сына, как будто это прикосновение могло успокоивать или возбуждать его.
Борис замолчал и, не снимая шинели, вопросительно смотрел на мать.
– Голубчик, – нежным голоском сказала Анна Михайловна, обращаясь к швейцару, – я знаю, что граф Кирилл Владимирович очень болен… я затем и приехала… я родственница… Я не буду беспокоить, голубчик… А мне бы только надо увидать князя Василия Сергеевича: ведь он здесь стоит. Доложи, пожалуйста.
Швейцар угрюмо дернул снурок наверх и отвернулся.
– Княгиня Друбецкая к князю Василию Сергеевичу, – крикнул он сбежавшему сверху и из под выступа лестницы выглядывавшему официанту в чулках, башмаках и фраке.
Мать расправила складки своего крашеного шелкового платья, посмотрелась в цельное венецианское зеркало в стене и бодро в своих стоптанных башмаках пошла вверх по ковру лестницы.
– Mon cher, voue m'avez promis, [Мой друг, ты мне обещал,] – обратилась она опять к Сыну, прикосновением руки возбуждая его.
Сын, опустив глаза, спокойно шел за нею.
Они вошли в залу, из которой одна дверь вела в покои, отведенные князю Василью.
В то время как мать с сыном, выйдя на середину комнаты, намеревались спросить дорогу у вскочившего при их входе старого официанта, у одной из дверей повернулась бронзовая ручка и князь Василий в бархатной шубке, с одною звездой, по домашнему, вышел, провожая красивого черноволосого мужчину. Мужчина этот был знаменитый петербургский доктор Lorrain.
– C'est donc positif? [Итак, это верно?] – говорил князь.
– Mon prince, «errare humanum est», mais… [Князь, человеку ошибаться свойственно.] – отвечал доктор, грассируя и произнося латинские слова французским выговором.
– C'est bien, c'est bien… [Хорошо, хорошо…]
Заметив Анну Михайловну с сыном, князь Василий поклоном отпустил доктора и молча, но с вопросительным видом, подошел к ним. Сын заметил, как вдруг глубокая горесть выразилась в глазах его матери, и слегка улыбнулся.
– Да, в каких грустных обстоятельствах пришлось нам видеться, князь… Ну, что наш дорогой больной? – сказала она, как будто не замечая холодного, оскорбительного, устремленного на нее взгляда.
Князь Василий вопросительно, до недоумения, посмотрел на нее, потом на Бориса. Борис учтиво поклонился. Князь Василий, не отвечая на поклон, отвернулся к Анне Михайловне и на ее вопрос отвечал движением головы и губ, которое означало самую плохую надежду для больного.
– Неужели? – воскликнула Анна Михайловна. – Ах, это ужасно! Страшно подумать… Это мой сын, – прибавила она, указывая на Бориса. – Он сам хотел благодарить вас.
Борис еще раз учтиво поклонился.
– Верьте, князь, что сердце матери никогда не забудет того, что вы сделали для нас.
– Я рад, что мог сделать вам приятное, любезная моя Анна Михайловна, – сказал князь Василий, оправляя жабо и в жесте и голосе проявляя здесь, в Москве, перед покровительствуемою Анною Михайловной еще гораздо большую важность, чем в Петербурге, на вечере у Annette Шерер.
– Старайтесь служить хорошо и быть достойным, – прибавил он, строго обращаясь к Борису. – Я рад… Вы здесь в отпуску? – продиктовал он своим бесстрастным тоном.
– Жду приказа, ваше сиятельство, чтоб отправиться по новому назначению, – отвечал Борис, не выказывая ни досады за резкий тон князя, ни желания вступить в разговор, но так спокойно и почтительно, что князь пристально поглядел на него.
– Вы живете с матушкой?
– Я живу у графини Ростовой, – сказал Борис, опять прибавив: – ваше сиятельство.
– Это тот Илья Ростов, который женился на Nathalie Шиншиной, – сказала Анна Михайловна.
– Знаю, знаю, – сказал князь Василий своим монотонным голосом. – Je n'ai jamais pu concevoir, comment Nathalieie s'est decidee a epouser cet ours mal – leche l Un personnage completement stupide et ridicule.Et joueur a ce qu'on dit. [Я никогда не мог понять, как Натали решилась выйти замуж за этого грязного медведя. Совершенно глупая и смешная особа. К тому же игрок, говорят.]
– Mais tres brave homme, mon prince, [Но добрый человек, князь,] – заметила Анна Михайловна, трогательно улыбаясь, как будто и она знала, что граф Ростов заслуживал такого мнения, но просила пожалеть бедного старика. – Что говорят доктора? – спросила княгиня, помолчав немного и опять выражая большую печаль на своем исплаканном лице.
– Мало надежды, – сказал князь.
– А мне так хотелось еще раз поблагодарить дядю за все его благодеяния и мне и Боре. C'est son filleuil, [Это его крестник,] – прибавила она таким тоном, как будто это известие должно было крайне обрадовать князя Василия.
Князь Василий задумался и поморщился. Анна Михайловна поняла, что он боялся найти в ней соперницу по завещанию графа Безухого. Она поспешила успокоить его.
– Ежели бы не моя истинная любовь и преданность дяде, – сказала она, с особенною уверенностию и небрежностию выговаривая это слово: – я знаю его характер, благородный, прямой, но ведь одни княжны при нем…Они еще молоды… – Она наклонила голову и прибавила шопотом: – исполнил ли он последний долг, князь? Как драгоценны эти последние минуты! Ведь хуже быть не может; его необходимо приготовить ежели он так плох. Мы, женщины, князь, – она нежно улыбнулась, – всегда знаем, как говорить эти вещи. Необходимо видеть его. Как бы тяжело это ни было для меня, но я привыкла уже страдать.
Князь, видимо, понял, и понял, как и на вечере у Annette Шерер, что от Анны Михайловны трудно отделаться.
– Не было бы тяжело ему это свидание, chere Анна Михайловна, – сказал он. – Подождем до вечера, доктора обещали кризис.
– Но нельзя ждать, князь, в эти минуты. Pensez, il у va du salut de son ame… Ah! c'est terrible, les devoirs d'un chretien… [Подумайте, дело идет о спасения его души! Ах! это ужасно, долг христианина…]
Из внутренних комнат отворилась дверь, и вошла одна из княжен племянниц графа, с угрюмым и холодным лицом и поразительно несоразмерною по ногам длинною талией.
Князь Василий обернулся к ней.
– Ну, что он?
– Всё то же. И как вы хотите, этот шум… – сказала княжна, оглядывая Анну Михайловну, как незнакомую.
– Ah, chere, je ne vous reconnaissais pas, [Ах, милая, я не узнала вас,] – с счастливою улыбкой сказала Анна Михайловна, легкою иноходью подходя к племяннице графа. – Je viens d'arriver et je suis a vous pour vous aider a soigner mon oncle . J`imagine, combien vous avez souffert, [Я приехала помогать вам ходить за дядюшкой. Воображаю, как вы настрадались,] – прибавила она, с участием закатывая глаза.
Княжна ничего не ответила, даже не улыбнулась и тотчас же вышла. Анна Михайловна сняла перчатки и в завоеванной позиции расположилась на кресле, пригласив князя Василья сесть подле себя.
– Борис! – сказала она сыну и улыбнулась, – я пройду к графу, к дяде, а ты поди к Пьеру, mon ami, покаместь, да не забудь передать ему приглашение от Ростовых. Они зовут его обедать. Я думаю, он не поедет? – обратилась она к князю.
– Напротив, – сказал князь, видимо сделавшийся не в духе. – Je serais tres content si vous me debarrassez de ce jeune homme… [Я был бы очень рад, если бы вы меня избавили от этого молодого человека…] Сидит тут. Граф ни разу не спросил про него.
Он пожал плечами. Официант повел молодого человека вниз и вверх по другой лестнице к Петру Кирилловичу.


Пьер так и не успел выбрать себе карьеры в Петербурге и, действительно, был выслан в Москву за буйство. История, которую рассказывали у графа Ростова, была справедлива. Пьер участвовал в связываньи квартального с медведем. Он приехал несколько дней тому назад и остановился, как всегда, в доме своего отца. Хотя он и предполагал, что история его уже известна в Москве, и что дамы, окружающие его отца, всегда недоброжелательные к нему, воспользуются этим случаем, чтобы раздражить графа, он всё таки в день приезда пошел на половину отца. Войдя в гостиную, обычное местопребывание княжен, он поздоровался с дамами, сидевшими за пяльцами и за книгой, которую вслух читала одна из них. Их было три. Старшая, чистоплотная, с длинною талией, строгая девица, та самая, которая выходила к Анне Михайловне, читала; младшие, обе румяные и хорошенькие, отличавшиеся друг от друга только тем, что у одной была родинка над губой, очень красившая ее, шили в пяльцах. Пьер был встречен как мертвец или зачумленный. Старшая княжна прервала чтение и молча посмотрела на него испуганными глазами; младшая, без родинки, приняла точно такое же выражение; самая меньшая, с родинкой, веселого и смешливого характера, нагнулась к пяльцам, чтобы скрыть улыбку, вызванную, вероятно, предстоящею сценой, забавность которой она предвидела. Она притянула вниз шерстинку и нагнулась, будто разбирая узоры и едва удерживаясь от смеха.
– Bonjour, ma cousine, – сказал Пьер. – Vous ne me гесоnnaissez pas? [Здравствуйте, кузина. Вы меня не узнаете?]
– Я слишком хорошо вас узнаю, слишком хорошо.
– Как здоровье графа? Могу я видеть его? – спросил Пьер неловко, как всегда, но не смущаясь.
– Граф страдает и физически и нравственно, и, кажется, вы позаботились о том, чтобы причинить ему побольше нравственных страданий.
– Могу я видеть графа? – повторил Пьер.
– Гм!.. Ежели вы хотите убить его, совсем убить, то можете видеть. Ольга, поди посмотри, готов ли бульон для дяденьки, скоро время, – прибавила она, показывая этим Пьеру, что они заняты и заняты успокоиваньем его отца, тогда как он, очевидно, занят только расстроиванием.
Ольга вышла. Пьер постоял, посмотрел на сестер и, поклонившись, сказал:
– Так я пойду к себе. Когда можно будет, вы мне скажите.
Он вышел, и звонкий, но негромкий смех сестры с родинкой послышался за ним.
На другой день приехал князь Василий и поместился в доме графа. Он призвал к себе Пьера и сказал ему:
– Mon cher, si vous vous conduisez ici, comme a Petersbourg, vous finirez tres mal; c'est tout ce que je vous dis. [Мой милый, если вы будете вести себя здесь, как в Петербурге, вы кончите очень дурно; больше мне нечего вам сказать.] Граф очень, очень болен: тебе совсем не надо его видеть.
С тех пор Пьера не тревожили, и он целый день проводил один наверху, в своей комнате.
В то время как Борис вошел к нему, Пьер ходил по своей комнате, изредка останавливаясь в углах, делая угрожающие жесты к стене, как будто пронзая невидимого врага шпагой, и строго взглядывая сверх очков и затем вновь начиная свою прогулку, проговаривая неясные слова, пожимая плечами и разводя руками.
– L'Angleterre a vecu, [Англии конец,] – проговорил он, нахмуриваясь и указывая на кого то пальцем. – M. Pitt comme traitre a la nation et au droit des gens est condamiene a… [Питт, как изменник нации и народному праву, приговаривается к…] – Он не успел договорить приговора Питту, воображая себя в эту минуту самим Наполеоном и вместе с своим героем уже совершив опасный переезд через Па де Кале и завоевав Лондон, – как увидал входившего к нему молодого, стройного и красивого офицера. Он остановился. Пьер оставил Бориса четырнадцатилетним мальчиком и решительно не помнил его; но, несмотря на то, с свойственною ему быстрою и радушною манерой взял его за руку и дружелюбно улыбнулся.
– Вы меня помните? – спокойно, с приятной улыбкой сказал Борис. – Я с матушкой приехал к графу, но он, кажется, не совсем здоров.
– Да, кажется, нездоров. Его всё тревожат, – отвечал Пьер, стараясь вспомнить, кто этот молодой человек.
Борис чувствовал, что Пьер не узнает его, но не считал нужным называть себя и, не испытывая ни малейшего смущения, смотрел ему прямо в глаза.
– Граф Ростов просил вас нынче приехать к нему обедать, – сказал он после довольно долгого и неловкого для Пьера молчания.
– А! Граф Ростов! – радостно заговорил Пьер. – Так вы его сын, Илья. Я, можете себе представить, в первую минуту не узнал вас. Помните, как мы на Воробьевы горы ездили c m me Jacquot… [мадам Жако…] давно.
– Вы ошибаетесь, – неторопливо, с смелою и несколько насмешливою улыбкой проговорил Борис. – Я Борис, сын княгини Анны Михайловны Друбецкой. Ростова отца зовут Ильей, а сына – Николаем. И я m me Jacquot никакой не знал.
Пьер замахал руками и головой, как будто комары или пчелы напали на него.
– Ах, ну что это! я всё спутал. В Москве столько родных! Вы Борис…да. Ну вот мы с вами и договорились. Ну, что вы думаете о булонской экспедиции? Ведь англичанам плохо придется, ежели только Наполеон переправится через канал? Я думаю, что экспедиция очень возможна. Вилльнев бы не оплошал!
Борис ничего не знал о булонской экспедиции, он не читал газет и о Вилльневе в первый раз слышал.
– Мы здесь в Москве больше заняты обедами и сплетнями, чем политикой, – сказал он своим спокойным, насмешливым тоном. – Я ничего про это не знаю и не думаю. Москва занята сплетнями больше всего, – продолжал он. – Теперь говорят про вас и про графа.
Пьер улыбнулся своей доброю улыбкой, как будто боясь за своего собеседника, как бы он не сказал чего нибудь такого, в чем стал бы раскаиваться. Но Борис говорил отчетливо, ясно и сухо, прямо глядя в глаза Пьеру.
– Москве больше делать нечего, как сплетничать, – продолжал он. – Все заняты тем, кому оставит граф свое состояние, хотя, может быть, он переживет всех нас, чего я от души желаю…
– Да, это всё очень тяжело, – подхватил Пьер, – очень тяжело. – Пьер всё боялся, что этот офицер нечаянно вдастся в неловкий для самого себя разговор.
– А вам должно казаться, – говорил Борис, слегка краснея, но не изменяя голоса и позы, – вам должно казаться, что все заняты только тем, чтобы получить что нибудь от богача.
«Так и есть», подумал Пьер.
– А я именно хочу сказать вам, чтоб избежать недоразумений, что вы очень ошибетесь, ежели причтете меня и мою мать к числу этих людей. Мы очень бедны, но я, по крайней мере, за себя говорю: именно потому, что отец ваш богат, я не считаю себя его родственником, и ни я, ни мать никогда ничего не будем просить и не примем от него.
Пьер долго не мог понять, но когда понял, вскочил с дивана, ухватил Бориса за руку снизу с свойственною ему быстротой и неловкостью и, раскрасневшись гораздо более, чем Борис, начал говорить с смешанным чувством стыда и досады.
– Вот это странно! Я разве… да и кто ж мог думать… Я очень знаю…
Но Борис опять перебил его:
– Я рад, что высказал всё. Может быть, вам неприятно, вы меня извините, – сказал он, успокоивая Пьера, вместо того чтоб быть успокоиваемым им, – но я надеюсь, что не оскорбил вас. Я имею правило говорить всё прямо… Как же мне передать? Вы приедете обедать к Ростовым?
И Борис, видимо свалив с себя тяжелую обязанность, сам выйдя из неловкого положения и поставив в него другого, сделался опять совершенно приятен.
– Нет, послушайте, – сказал Пьер, успокоиваясь. – Вы удивительный человек. То, что вы сейчас сказали, очень хорошо, очень хорошо. Разумеется, вы меня не знаете. Мы так давно не видались…детьми еще… Вы можете предполагать во мне… Я вас понимаю, очень понимаю. Я бы этого не сделал, у меня недостало бы духу, но это прекрасно. Я очень рад, что познакомился с вами. Странно, – прибавил он, помолчав и улыбаясь, – что вы во мне предполагали! – Он засмеялся. – Ну, да что ж? Мы познакомимся с вами лучше. Пожалуйста. – Он пожал руку Борису. – Вы знаете ли, я ни разу не был у графа. Он меня не звал… Мне его жалко, как человека… Но что же делать?
– И вы думаете, что Наполеон успеет переправить армию? – спросил Борис, улыбаясь.
Пьер понял, что Борис хотел переменить разговор, и, соглашаясь с ним, начал излагать выгоды и невыгоды булонского предприятия.
Лакей пришел вызвать Бориса к княгине. Княгиня уезжала. Пьер обещался приехать обедать затем, чтобы ближе сойтись с Борисом, крепко жал его руку, ласково глядя ему в глаза через очки… По уходе его Пьер долго еще ходил по комнате, уже не пронзая невидимого врага шпагой, а улыбаясь при воспоминании об этом милом, умном и твердом молодом человеке.
Как это бывает в первой молодости и особенно в одиноком положении, он почувствовал беспричинную нежность к этому молодому человеку и обещал себе непременно подружиться с ним.
Князь Василий провожал княгиню. Княгиня держала платок у глаз, и лицо ее было в слезах.
– Это ужасно! ужасно! – говорила она, – но чего бы мне ни стоило, я исполню свой долг. Я приеду ночевать. Его нельзя так оставить. Каждая минута дорога. Я не понимаю, чего мешкают княжны. Может, Бог поможет мне найти средство его приготовить!… Adieu, mon prince, que le bon Dieu vous soutienne… [Прощайте, князь, да поддержит вас Бог.]
– Adieu, ma bonne, [Прощайте, моя милая,] – отвечал князь Василий, повертываясь от нее.
– Ах, он в ужасном положении, – сказала мать сыну, когда они опять садились в карету. – Он почти никого не узнает.
– Я не понимаю, маменька, какие его отношения к Пьеру? – спросил сын.
– Всё скажет завещание, мой друг; от него и наша судьба зависит…
– Но почему вы думаете, что он оставит что нибудь нам?
– Ах, мой друг! Он так богат, а мы так бедны!
– Ну, это еще недостаточная причина, маменька.
– Ах, Боже мой! Боже мой! Как он плох! – восклицала мать.


Когда Анна Михайловна уехала с сыном к графу Кириллу Владимировичу Безухому, графиня Ростова долго сидела одна, прикладывая платок к глазам. Наконец, она позвонила.
– Что вы, милая, – сказала она сердито девушке, которая заставила себя ждать несколько минут. – Не хотите служить, что ли? Так я вам найду место.
Графиня была расстроена горем и унизительною бедностью своей подруги и поэтому была не в духе, что выражалось у нее всегда наименованием горничной «милая» и «вы».
– Виновата с, – сказала горничная.
– Попросите ко мне графа.
Граф, переваливаясь, подошел к жене с несколько виноватым видом, как и всегда.
– Ну, графинюшка! Какое saute au madere [сотэ на мадере] из рябчиков будет, ma chere! Я попробовал; не даром я за Тараску тысячу рублей дал. Стоит!
Он сел подле жены, облокотив молодецки руки на колена и взъерошивая седые волосы.
– Что прикажете, графинюшка?
– Вот что, мой друг, – что это у тебя запачкано здесь? – сказала она, указывая на жилет. – Это сотэ, верно, – прибавила она улыбаясь. – Вот что, граф: мне денег нужно.
Лицо ее стало печально.
– Ах, графинюшка!…
И граф засуетился, доставая бумажник.
– Мне много надо, граф, мне пятьсот рублей надо.
И она, достав батистовый платок, терла им жилет мужа.
– Сейчас, сейчас. Эй, кто там? – крикнул он таким голосом, каким кричат только люди, уверенные, что те, кого они кличут, стремглав бросятся на их зов. – Послать ко мне Митеньку!
Митенька, тот дворянский сын, воспитанный у графа, который теперь заведывал всеми его делами, тихими шагами вошел в комнату.
– Вот что, мой милый, – сказал граф вошедшему почтительному молодому человеку. – Принеси ты мне… – он задумался. – Да, 700 рублей, да. Да смотри, таких рваных и грязных, как тот раз, не приноси, а хороших, для графини.
– Да, Митенька, пожалуйста, чтоб чистенькие, – сказала графиня, грустно вздыхая.
– Ваше сиятельство, когда прикажете доставить? – сказал Митенька. – Изволите знать, что… Впрочем, не извольте беспокоиться, – прибавил он, заметив, как граф уже начал тяжело и часто дышать, что всегда было признаком начинавшегося гнева. – Я было и запамятовал… Сию минуту прикажете доставить?
– Да, да, то то, принеси. Вот графине отдай.
– Экое золото у меня этот Митенька, – прибавил граф улыбаясь, когда молодой человек вышел. – Нет того, чтобы нельзя. Я же этого терпеть не могу. Всё можно.
– Ах, деньги, граф, деньги, сколько от них горя на свете! – сказала графиня. – А эти деньги мне очень нужны.
– Вы, графинюшка, мотовка известная, – проговорил граф и, поцеловав у жены руку, ушел опять в кабинет.
Когда Анна Михайловна вернулась опять от Безухого, у графини лежали уже деньги, всё новенькими бумажками, под платком на столике, и Анна Михайловна заметила, что графиня чем то растревожена.
– Ну, что, мой друг? – спросила графиня.
– Ах, в каком он ужасном положении! Его узнать нельзя, он так плох, так плох; я минутку побыла и двух слов не сказала…
– Annette, ради Бога, не откажи мне, – сказала вдруг графиня, краснея, что так странно было при ее немолодом, худом и важном лице, доставая из под платка деньги.
Анна Михайловна мгновенно поняла, в чем дело, и уж нагнулась, чтобы в должную минуту ловко обнять графиню.
– Вот Борису от меня, на шитье мундира…
Анна Михайловна уж обнимала ее и плакала. Графиня плакала тоже. Плакали они о том, что они дружны; и о том, что они добры; и о том, что они, подруги молодости, заняты таким низким предметом – деньгами; и о том, что молодость их прошла… Но слезы обеих были приятны…


Графиня Ростова с дочерьми и уже с большим числом гостей сидела в гостиной. Граф провел гостей мужчин в кабинет, предлагая им свою охотницкую коллекцию турецких трубок. Изредка он выходил и спрашивал: не приехала ли? Ждали Марью Дмитриевну Ахросимову, прозванную в обществе le terrible dragon, [страшный дракон,] даму знаменитую не богатством, не почестями, но прямотой ума и откровенною простотой обращения. Марью Дмитриевну знала царская фамилия, знала вся Москва и весь Петербург, и оба города, удивляясь ей, втихомолку посмеивались над ее грубостью, рассказывали про нее анекдоты; тем не менее все без исключения уважали и боялись ее.
В кабинете, полном дыма, шел разговор о войне, которая была объявлена манифестом, о наборе. Манифеста еще никто не читал, но все знали о его появлении. Граф сидел на отоманке между двумя курившими и разговаривавшими соседями. Граф сам не курил и не говорил, а наклоняя голову, то на один бок, то на другой, с видимым удовольствием смотрел на куривших и слушал разговор двух соседей своих, которых он стравил между собой.
Один из говоривших был штатский, с морщинистым, желчным и бритым худым лицом, человек, уже приближавшийся к старости, хотя и одетый, как самый модный молодой человек; он сидел с ногами на отоманке с видом домашнего человека и, сбоку запустив себе далеко в рот янтарь, порывисто втягивал дым и жмурился. Это был старый холостяк Шиншин, двоюродный брат графини, злой язык, как про него говорили в московских гостиных. Он, казалось, снисходил до своего собеседника. Другой, свежий, розовый, гвардейский офицер, безупречно вымытый, застегнутый и причесанный, держал янтарь у середины рта и розовыми губами слегка вытягивал дымок, выпуская его колечками из красивого рта. Это был тот поручик Берг, офицер Семеновского полка, с которым Борис ехал вместе в полк и которым Наташа дразнила Веру, старшую графиню, называя Берга ее женихом. Граф сидел между ними и внимательно слушал. Самое приятное для графа занятие, за исключением игры в бостон, которую он очень любил, было положение слушающего, особенно когда ему удавалось стравить двух говорливых собеседников.
– Ну, как же, батюшка, mon tres honorable [почтеннейший] Альфонс Карлыч, – говорил Шиншин, посмеиваясь и соединяя (в чем и состояла особенность его речи) самые народные русские выражения с изысканными французскими фразами. – Vous comptez vous faire des rentes sur l'etat, [Вы рассчитываете иметь доход с казны,] с роты доходец получать хотите?