Александровский парк (Санкт-Петербург)

Поделись знанием:
Перейти к: навигация, поиск
Александровский парк (Санкт-Петербург)Александровский парк (Санкт-Петербург)

</tt> </tt> </tt>

</tt>

</tt>

</tt> </tt>

</tt> </tt> </tt> </tt>

Александровский парк
Александровский парк у станции метро «Горьковская» зимой
59°57′21″ с. ш. 30°19′01″ в. д. / 59.95583° с. ш. 30.31694° в. д. / 59.95583; 30.31694 (G) [www.openstreetmap.org/?mlat=59.95583&mlon=30.31694&zoom=15 (O)] (Я)Координаты: 59°57′21″ с. ш. 30°19′01″ в. д. / 59.95583° с. ш. 30.31694° в. д. / 59.95583; 30.31694 (G) [www.openstreetmap.org/?mlat=59.95583&mlon=30.31694&zoom=15 (O)] (Я)
СтранаРоссия Россия
РайонПетроградский район Санкт-Петербурга
Исторический районПетроградская сторона
Дата основания1842
Метро «Горьковская»

Алекса́ндровский парк, расположенный в Петроградском районе Санкт-Петербурга — один из первых публичных парков города. Он расположен на месте бывшего гласиса Петропавловской крепости к северу от кронверка, и ограничен Кронверкским проспектом (огибающим парк по дугообразной границе бывшего гласиса), Кронверкской набережной и Каменноостровским проспектом.





История

Территория Александровского парка с момента основания Петропавловской крепости в 1703 году являлась её гласисом. Даже после окончания Северной войны в 1721 году этот участок долгое время не застраивался.

Впервые устройством здесь парка озаботился император Александр I, поручивший составить такой проект архитектору А. А. Менеласу. Однако реализован он не был. Следующая инициатива устроить здесь парк принадлежит министру финансов (1823—1844) Е. Ф. Канкрину. По долгу службы он часто бывал в Петропавловской крепости, где находится Монетный двор.

В январе 1842 года Канкрин во время доклада царю попросил разрешение на устройство парка «как для украшения сего места и дороги на Каменный остров, так и на пользу публики». В ответ он был ознакомлен с работой Менеласа. Этот проект показался Канкрину дорогим, так как предусматривал срытие Кронверка. Составить новый проект министр поручил архитектору своего ведомства — Антону Матвеевичу Куци, кроме того он сам принял непосредственное участие в этой работе.

Уже на следующем докладе Николаю I были предоставлены рисунки, чертежи и сметы. Для реализации задуманного Канкрин не стал просить у императора денег, в расход должны были пойти сбережения министерства. На переустройство всего гласиса этих средств не хватало, потому проект касался лишь его восточной части. В феврале 1842 года проект императором был утверждён.

Устройство парка

Новый парк передавался в ведение Монетного двора. Министр часто навещал стройку, лично с садовником Гусевым составлял список необходимых здесь деревьев, кустарников и трав. Купчихе Отто Канкрин утвердил цены и меню открывающегося здесь ресторана (водка и ликёр по 5—10 копеек рюмка). Здесь также предусматривались заведения минеральных вод. Внутри парка провели круговую дорожку для езды верхом, рядом — пешеходную дорожку. На территории были установлены беседки, домик-кофейня, песочницы для детей. В память о императоре Александре I парк назвали Александровским.

В Александров день в Александровском парке проходили народные гуляния. Первое из них — 30 августа 1845 года.

Оставшаяся часть гласиса Николаем I была передана в ведение Главного управления путей сообщения и публичных зданий. Только что назначенному главноуправляющему графу Петру Андреевичу Клейнмихелю императором было поручено «на эспланаде против Петропавловской крепости устроить парк» и «при этом случае проложить дорогу к Тючкову мосту для соединения сего парка с устроенным уже Петровским парком…».

К 1843 году граф предоставил императору составленные старшим городским архитектором А. М. Ливеном чертежи и сметы. Проект был утверждён, однако денег на реализацию из казны не выделялось. Работы должны были финансироваться за счёт городских доходов и резервов ведомства путей сообщения.

Таким образом, две части Александровского парка устраивались одновременно двумя разными министерствами. Министерство финансов особой нужды в средствах на проведение работ не испытывало. А графа Клейнмихеля подвёл его личный враг министр внутренних дел Л. А Перовский, который отказался делиться с главноуправляющим доходами Санкт-Петербурга, утверждая что «сих доходов едва достаточно для удовлетворения необходимых расходов города». Только своих сбережений ведомству путей сообщения явно не хватало. Таким образом, к моменту открытия восточной части Александровского парка, другая часть была устроена лишь до Введенской улицы.

Дальнейшее развитие парка

В августе 1847 года Николаем I был утверждён проект дальнейшего развития Александровского парка, который должен был соединиться с Петровским. Работы успели довести до берега Невы, стала подготавливаться территория за Кронверкским проспектом. Однако после начала Крымской войны и смерти Николая I реализация проекта была остановлена.

В 1898—1900 годах в Александровском парке по инициативе принца А. П. Ольденбургского архитектором Г. И Люцедарскиим было построено здание Народного дома (на основе павильона Всероссийской выставки в Нижнем Новгороде архитектора А. Н. Померанцева). В 1910—1912 годах по проекту Люцедарского здание было расширено — построена Народная аудитория, которую ныне занимает Мюзик-Холл (№ 4); в другой сохранившейся части размещается Санкт-Петербургский планетарий[1]. В 1903 году Александровский парк был разрезан на две части Каменноостровским проспектом, протянувшимся к новому Троицкому мосту. 10 (23) мая 1911 года[2] рядом с Каменноостровским проспектом был открыт памятник миноносцу «Стерегущий».

В 1901 году Городская дума бесплатно выделила участок земли в парке под строительство организуемого согласно указу императрицы Александры Фёдоровны образцового ортопедического лечебного учреждения, которое должно было отвечать всем требованиям современной науки. Здание Ортопедического клинического института было построено в 1902—1905 гг. по проекту архитектора Р.-Ф. Мельцера. Украшением здания в стиле модерн стала майолика «Богоматерь с младенцем», выполненная по рисунку Кузьмы Петрова-Водкина и помещённая на стене центрального ризалита, предназначенного для домовой церкви Спаса Целителя.

В период с 1908 по 1914 годы на Кронверкском проспекте поэтапно вводятся в строй трамвайные линии. Таким образом, и сегодня весь Александровский парк можно обогнуть на трамвае (маршруты № 6 и № 40).

6 октября 1923 года Александровский парк был переименован в парк Ленина.

В 1963 году в парке Ленина была открыта станция метро «Горьковская».

Современность

В 2002—2003 годах проводилась реконструкция Александровского парка. Здесь была организована пешеходная зона, высажено 283 новых дерева и 1974 кустарника, заменено устаревшее освещение, обновлены ограждения, отремонтированы газоны.

Осенью 2008 года был закрыт вестибюль станции метро «Горьковская» на реконструкцию. Открытие станции состоялось 26 декабря 2009 года.

15 июня 2011 года на территории Александровского парка был открыт центр «Мини-город» от Газпрома, представляющий собой отлитые в бронзе в масштабе 1:33 копии петербургских достопримечательностей.

30 августа 2011 года на пересечении Кронверкской набережной и Каменноостровского проспекта открыли памятный знак в честь 300-летия петербургской журналистики.

См. также

Напишите отзыв о статье "Александровский парк (Санкт-Петербург)"

Литература

Примечания

  1. Кириков Б. М. Архитектура петербургского модерна. Общественные здания: Книга первая. — СПб: Коло, 2012. — С. 75—105. — 576 с. — ISBN 978-5-901841-80-8.
  2. [chtoby-pomnili.com/page.php?id=555 Открытый 10 мая в Петербурге в Высочайшем присутствии памятник героям миноносца «Стерегущий» с льющимися из открытого иллюминатора потоком воды.].

Ссылки

  • [walkspb.ru/sad/al_park.html Александровский парк. История, фотографии, как добраться, что рядом]


Отрывок, характеризующий Александровский парк (Санкт-Петербург)

Для изучения законов истории мы должны изменить совершенно предмет наблюдения, оставить в покое царей, министров и генералов, а изучать однородные, бесконечно малые элементы, которые руководят массами. Никто не может сказать, насколько дано человеку достигнуть этим путем понимания законов истории; но очевидно, что на этом пути только лежит возможность уловления исторических законов и что на этом пути не положено еще умом человеческим одной миллионной доли тех усилий, которые положены историками на описание деяний различных царей, полководцев и министров и на изложение своих соображений по случаю этих деяний.


Силы двунадесяти языков Европы ворвались в Россию. Русское войско и население отступают, избегая столкновения, до Смоленска и от Смоленска до Бородина. Французское войско с постоянно увеличивающеюся силой стремительности несется к Москве, к цели своего движения. Сила стремительности его, приближаясь к цели, увеличивается подобно увеличению быстроты падающего тела по мере приближения его к земле. Назади тысяча верст голодной, враждебной страны; впереди десятки верст, отделяющие от цели. Это чувствует всякий солдат наполеоновской армии, и нашествие надвигается само собой, по одной силе стремительности.
В русском войске по мере отступления все более и более разгорается дух озлобления против врага: отступая назад, оно сосредоточивается и нарастает. Под Бородиным происходит столкновение. Ни то, ни другое войско не распадаются, но русское войско непосредственно после столкновения отступает так же необходимо, как необходимо откатывается шар, столкнувшись с другим, с большей стремительностью несущимся на него шаром; и так же необходимо (хотя и потерявший всю свою силу в столкновении) стремительно разбежавшийся шар нашествия прокатывается еще некоторое пространство.
Русские отступают за сто двадцать верст – за Москву, французы доходят до Москвы и там останавливаются. В продолжение пяти недель после этого нет ни одного сражения. Французы не двигаются. Подобно смертельно раненному зверю, который, истекая кровью, зализывает свои раны, они пять недель остаются в Москве, ничего не предпринимая, и вдруг, без всякой новой причины, бегут назад: бросаются на Калужскую дорогу (и после победы, так как опять поле сражения осталось за ними под Малоярославцем), не вступая ни в одно серьезное сражение, бегут еще быстрее назад в Смоленск, за Смоленск, за Вильну, за Березину и далее.
В вечер 26 го августа и Кутузов, и вся русская армия были уверены, что Бородинское сражение выиграно. Кутузов так и писал государю. Кутузов приказал готовиться на новый бой, чтобы добить неприятеля не потому, чтобы он хотел кого нибудь обманывать, но потому, что он знал, что враг побежден, так же как знал это каждый из участников сражения.
Но в тот же вечер и на другой день стали, одно за другим, приходить известия о потерях неслыханных, о потере половины армии, и новое сражение оказалось физически невозможным.
Нельзя было давать сражения, когда еще не собраны были сведения, не убраны раненые, не пополнены снаряды, не сочтены убитые, не назначены новые начальники на места убитых, не наелись и не выспались люди.
А вместе с тем сейчас же после сражения, на другое утро, французское войско (по той стремительной силе движения, увеличенного теперь как бы в обратном отношении квадратов расстояний) уже надвигалось само собой на русское войско. Кутузов хотел атаковать на другой день, и вся армия хотела этого. Но для того чтобы атаковать, недостаточно желания сделать это; нужно, чтоб была возможность это сделать, а возможности этой не было. Нельзя было не отступить на один переход, потом точно так же нельзя было не отступить на другой и на третий переход, и наконец 1 го сентября, – когда армия подошла к Москве, – несмотря на всю силу поднявшегося чувства в рядах войск, сила вещей требовала того, чтобы войска эти шли за Москву. И войска отступили ещо на один, на последний переход и отдали Москву неприятелю.
Для тех людей, которые привыкли думать, что планы войн и сражений составляются полководцами таким же образом, как каждый из нас, сидя в своем кабинете над картой, делает соображения о том, как и как бы он распорядился в таком то и таком то сражении, представляются вопросы, почему Кутузов при отступлении не поступил так то и так то, почему он не занял позиции прежде Филей, почему он не отступил сразу на Калужскую дорогу, оставил Москву, и т. д. Люди, привыкшие так думать, забывают или не знают тех неизбежных условий, в которых всегда происходит деятельность всякого главнокомандующего. Деятельность полководца не имеет ни малейшего подобия с тою деятельностью, которую мы воображаем себе, сидя свободно в кабинете, разбирая какую нибудь кампанию на карте с известным количеством войска, с той и с другой стороны, и в известной местности, и начиная наши соображения с какого нибудь известного момента. Главнокомандующий никогда не бывает в тех условиях начала какого нибудь события, в которых мы всегда рассматриваем событие. Главнокомандующий всегда находится в средине движущегося ряда событий, и так, что никогда, ни в какую минуту, он не бывает в состоянии обдумать все значение совершающегося события. Событие незаметно, мгновение за мгновением, вырезается в свое значение, и в каждый момент этого последовательного, непрерывного вырезывания события главнокомандующий находится в центре сложнейшей игры, интриг, забот, зависимости, власти, проектов, советов, угроз, обманов, находится постоянно в необходимости отвечать на бесчисленное количество предлагаемых ему, всегда противоречащих один другому, вопросов.
Нам пресерьезно говорят ученые военные, что Кутузов еще гораздо прежде Филей должен был двинуть войска на Калужскую дорогу, что даже кто то предлагал таковой проект. Но перед главнокомандующим, особенно в трудную минуту, бывает не один проект, а всегда десятки одновременно. И каждый из этих проектов, основанных на стратегии и тактике, противоречит один другому. Дело главнокомандующего, казалось бы, состоит только в том, чтобы выбрать один из этих проектов. Но и этого он не может сделать. События и время не ждут. Ему предлагают, положим, 28 го числа перейти на Калужскую дорогу, но в это время прискакивает адъютант от Милорадовича и спрашивает, завязывать ли сейчас дело с французами или отступить. Ему надо сейчас, сию минуту, отдать приказанье. А приказанье отступить сбивает нас с поворота на Калужскую дорогу. И вслед за адъютантом интендант спрашивает, куда везти провиант, а начальник госпиталей – куда везти раненых; а курьер из Петербурга привозит письмо государя, не допускающее возможности оставить Москву, а соперник главнокомандующего, тот, кто подкапывается под него (такие всегда есть, и не один, а несколько), предлагает новый проект, диаметрально противоположный плану выхода на Калужскую дорогу; а силы самого главнокомандующего требуют сна и подкрепления; а обойденный наградой почтенный генерал приходит жаловаться, а жители умоляют о защите; посланный офицер для осмотра местности приезжает и доносит совершенно противоположное тому, что говорил перед ним посланный офицер; а лазутчик, пленный и делавший рекогносцировку генерал – все описывают различно положение неприятельской армии. Люди, привыкшие не понимать или забывать эти необходимые условия деятельности всякого главнокомандующего, представляют нам, например, положение войск в Филях и при этом предполагают, что главнокомандующий мог 1 го сентября совершенно свободно разрешать вопрос об оставлении или защите Москвы, тогда как при положении русской армии в пяти верстах от Москвы вопроса этого не могло быть. Когда же решился этот вопрос? И под Дриссой, и под Смоленском, и ощутительнее всего 24 го под Шевардиным, и 26 го под Бородиным, и в каждый день, и час, и минуту отступления от Бородина до Филей.


Русские войска, отступив от Бородина, стояли у Филей. Ермолов, ездивший для осмотра позиции, подъехал к фельдмаршалу.
– Драться на этой позиции нет возможности, – сказал он. Кутузов удивленно посмотрел на него и заставил его повторить сказанные слова. Когда он проговорил, Кутузов протянул ему руку.
– Дай ка руку, – сказал он, и, повернув ее так, чтобы ощупать его пульс, он сказал: – Ты нездоров, голубчик. Подумай, что ты говоришь.
Кутузов на Поклонной горе, в шести верстах от Дорогомиловской заставы, вышел из экипажа и сел на лавку на краю дороги. Огромная толпа генералов собралась вокруг него. Граф Растопчин, приехав из Москвы, присоединился к ним. Все это блестящее общество, разбившись на несколько кружков, говорило между собой о выгодах и невыгодах позиции, о положении войск, о предполагаемых планах, о состоянии Москвы, вообще о вопросах военных. Все чувствовали, что хотя и не были призваны на то, что хотя это не было так названо, но что это был военный совет. Разговоры все держались в области общих вопросов. Ежели кто и сообщал или узнавал личные новости, то про это говорилось шепотом, и тотчас переходили опять к общим вопросам: ни шуток, ни смеха, ни улыбок даже не было заметно между всеми этими людьми. Все, очевидно, с усилием, старались держаться на высота положения. И все группы, разговаривая между собой, старались держаться в близости главнокомандующего (лавка которого составляла центр в этих кружках) и говорили так, чтобы он мог их слышать. Главнокомандующий слушал и иногда переспрашивал то, что говорили вокруг него, но сам не вступал в разговор и не выражал никакого мнения. Большей частью, послушав разговор какого нибудь кружка, он с видом разочарования, – как будто совсем не о том они говорили, что он желал знать, – отворачивался. Одни говорили о выбранной позиции, критикуя не столько самую позицию, сколько умственные способности тех, которые ее выбрали; другие доказывали, что ошибка была сделана прежде, что надо было принять сраженье еще третьего дня; третьи говорили о битве при Саламанке, про которую рассказывал только что приехавший француз Кросар в испанском мундире. (Француз этот вместе с одним из немецких принцев, служивших в русской армии, разбирал осаду Сарагоссы, предвидя возможность так же защищать Москву.) В четвертом кружке граф Растопчин говорил о том, что он с московской дружиной готов погибнуть под стенами столицы, но что все таки он не может не сожалеть о той неизвестности, в которой он был оставлен, и что, ежели бы он это знал прежде, было бы другое… Пятые, выказывая глубину своих стратегических соображений, говорили о том направлении, которое должны будут принять войска. Шестые говорили совершенную бессмыслицу. Лицо Кутузова становилось все озабоченнее и печальнее. Из всех разговоров этих Кутузов видел одно: защищать Москву не было никакой физической возможности в полном значении этих слов, то есть до такой степени не было возможности, что ежели бы какой нибудь безумный главнокомандующий отдал приказ о даче сражения, то произошла бы путаница и сражения все таки бы не было; не было бы потому, что все высшие начальники не только признавали эту позицию невозможной, но в разговорах своих обсуждали только то, что произойдет после несомненного оставления этой позиции. Как же могли начальники вести свои войска на поле сражения, которое они считали невозможным? Низшие начальники, даже солдаты (которые тоже рассуждают), также признавали позицию невозможной и потому не могли идти драться с уверенностью поражения. Ежели Бенигсен настаивал на защите этой позиции и другие еще обсуждали ее, то вопрос этот уже не имел значения сам по себе, а имел значение только как предлог для спора и интриги. Это понимал Кутузов.