Александро-Невский собор (Варшава)

Собор
Александро-Невский собор Sobór św. Aleksandra Newskiego
Фото 1910-х годов
Страна	Польша
Город	Варшава
Конфессия	православие
Епархия	Варшавская
Тип здания	Собор
Архитектурный стиль	неорусский
Автор проекта	Л. Н. Бенуа
Строительство	1894—1912 годы
Дата упразднения	1924 год
Приделы	Главный — святого благоверного князя Александра Невского; северный — святых равноапостольных Кирилла и Мефодия; южный — святителя Николая Чудотворца
Состояние	разрушен

Алекса́ндро-Не́вский Собо́р в Варша́ве (польск. Sobór św. Aleksandra Newskiego) — уничтоженный православный собор, построенный в административном центре Царства Польского (Российская империя). Располагался на Саксонской площади (позже переименована в площадь Пилсудского). Собор по проекту архитектора Леонтия Николаевича Бенуа был заложен в 1894 и открыт в 1912 году. По завершении строительства собор достигал в высоту 70 метров и был на то время самым высоким зданием в Варшаве.

Собор был разрушен польскими властями в середине 1920-х годов, спустя менее чем 15 лет после открытия. Главными мотивами сноса послужило то, что собор, занимавший одну из главных площадей Варшавы, напоминал о русском господстве над Польшей. Кроме собора св. Александра Невского в Варшаве поляками по тем же мотивам были уничтожены и многие другие православные храмы на территории страны.

Предыстория

Польское государство прекратило своё существование в 1795 году в результате разделов Польши. Варшава вошла в состав Российской империи в 1815 по решению Венского конгресса и стала одним из крупнейших городов империи. Чтобы предотвратить повторение восстаний, во второй половине XIX века в городе располагался большой гарнизон русских войск. Большой приток русских солдат и чиновников, большей частью православных, а также политика по обращению униатов в православие, послужили причиной строительства православных храмов. В 90-х годах XIX века в Польше было построено около 20 православных церквей, большей частью полковых.

Идею строительства в Варшаве большого кафедрального собора впервые высказал в своей записке императору Александру III Генерал-губернатор Польши Иосиф Владимирович Гурко. По его словам, существовавшие православные храмы в Варшаве могли вместить только десятую часть из 42 000 православных верующих, и новый собор «свидетельствовал бы своим наружным видом и внутренним содержанием о величии господствующей Церкви в Русском Государстве».

Строительство и архитектура

28 августа 1893 года был организован комитет по строительству собора, который возглавил Гурко. Император одобрил архитектурный проект, предложенный Л. Н. Бенуа. 2 июня 1894 года место строительства на Саксонской площади было освящено архиепископом Флавианом. 30 августа, в праздник св. Александра Невского и именин императора, в присутствии И. В. Гурко архиепископ Варшавский и Холмский Флавиан (Городецкий) совершил торжественную закладку собора во имя «небесного покровителя наших царей».

Средства на строительство жертвовались частными лицами со всей империи. Сумма в 13 500 рублей была пожертвована Иоанном Кронштадтским, значительная часть денег на постройку собора была получена за счёт обязательных пожертвований из муниципалитетов, находившихся под управлением Гурко, и введением специального налога в Варшаве. Общая стоимость строительства собора составила более 3 миллионов рублей. По проекту Л. Н. Бенуа (помощники - арх. Феддерс П. А., Покровский В. Н., Покровский В. А.) собор был пятикупольным с квадратным основанием и отдельно стоящей колокольней.

В 1900 году строительство собора, вмещавшего 2,5 тысячи человек, было закончено, и 9 ноября над главным куполом был установлен четырёхконечный крест. 70-метровая колокольная храма стала самым высоким зданием в Варшаве.

Работа над интерьером собора продолжалась под руководством профессора Николая Покровского ещё 12 лет. Фрески для храма рисовал Виктор Васнецов, 12 мозаичных панно набраны в мозаичной мастерской В. А. Фролова по эскизам В. М. Васнецова и Андрея Рябушкина. В оформлении собора были использованы драгоценные и полудрагоценные камни, а также мрамор и гранит. Алтарь был украшен колоннами из яшмы, подаренных Николаем II. Главный из 14 колоколов (отлитых Колокольно-литейным заводом П.Н. Финляндского) на звоннице был пятым по величине в империи.

20 мая 1912 года главный придел собора был торжественно освящён митрополитом Киевским и Галицким Флавианом (Городецким) во имя св. князя Александра Невского.

Южный предел храма был освящён 27 мая 1912 г. архиепископом Варшавским и Привисленским Николаем (Зиоровым) во имя св. Николая.

Северный придел был освящён им же 3 июня 1912 г. во имя святых Кирилла и Мефодия. Архиепископ Варшавский и Привисленский Николай на освящении произнёс следующую речь: «Созидая сей храм, его создатели не имели в своих мыслях ничего враждебного к окружающему нас инославию: насилие не в природе Православия». После открытия в соборе отмечались важнейшие торжества в жизни русской Варшавы — юбилей Отечественной войны 1812 года, празднование 300-летия дома Романовых.

Между 1912 и 1915 годами под колокольней была освящена часовня (Русский паломник, журнал, 1915, № 35, с. 553).

Снос

В начале 1915 года в ходе Первой мировой войны русское население было эвакуировано из города вместе с православным духовенством. Из Александра-Невского собора был вывезен иконостас и наиболее ценные детали внутреннего убранства. В ходе оккупации Варшавы немецкими войсками собор использовался в качестве гарнизонного костёла и немецкой кирхи. Собор был переименован в честь св. Генриха. Первая служба по католическому образцу прошла в соборе 25 февраля, первая лютеранская служба — 5 марта. С куполов собора была снята позолота, внутри установлен орган и ряды стульев для прихожан.

После возвращения независимости Польше в 1918 году судьба собора, возвращённого православной епархии (настоятелем собора стал архиепископ Антоний (Марценко)), была предметом многолетних споров. Собор воспринимался поляками как символ русского господства и потому был крайне непопулярен. Искусствоведческий факультет Университета Стефана Батория в Вильнюсе утверждал, что здание собора не имеет особой художественно-исторической ценности.

Были предложения полностью переоборудовать внешний вид собора под католический костёл. Писатель Стефан Жеромский выдвинул идею о создании в соборе музея мартиролога (мученичества) польского народа или этнологии. Однако наиболее популярно было утилитарное мнение: так как после отсоединения Польши от России православных прихожан в Варшаве практически не осталось, собор, как символ чужеземной веры, занимающий много места на одной из основных площадей Варшавы и, якобы, не представляющий собой выдающегося произведения архитектуры, должен быть снесён.

Вопрос разрушения собора рассматривался на заседании Польского Сейма 1 Созыва. Единственный голос против его разрушения принадлежал русскому депутату Николаю Серебренникову. Невзирая на протесты, собор был снесён в 1924—1926 годах, вместе с другими православными храмами в Варшаве (действующими остались только две православные церкви). Придавая большое значение политическому и национальному значению разрушения крупнейшего православного собора в межвоенной Польше, варшавский магистрат также выпустил специальный заём, «каждый поляк мог стать причастным к этому делу». Заём был обеспечен стоимостью материала, полученного в результате сноса.

Попытки сохранить собор делались даже когда его начали сносить, однако противников сноса было мало, и их упрекали в недостатке патриотизма. Летом 1924 года православный член польского сената Вячеслав Богданович произнёс речь в его защиту:

Достаточно пойти на Саксонскую площадь и посмотреть на оголённые купола наполовину разрушенного собора. Не говорите, господа, что он должен быть разрушен как памятник неволи. Я бы сказал, что, пока стоит, он является наилучшим памятником для будущих поколений, поучающий их, как нужно уважать и беречь свою Родину; разобранный же, будет памятником — позорным памятником нетерпимости и шовинизма! Нельзя не обратить внимания на то, что в этом соборе есть выдающиеся художественные произведения, в которые вложено много духовных сил лучших сынов соседнего народа, и те, кто создавал эти произведения искусства, не думали ни о какой политике. Польский народ чувствует это, а также угрожающее значение этого поступка и уже сочинил свою легенду относительно разрушения собора… Но наших политиканов это никак не трогает. А вот приезжают иностранцы — англичане, американцы — и с удивлением взирают на это, фотографируют и фотографии распространяют по всему миру — естественно, вместе с мнением о польской культуре и цивилизации…»

Снос собора потребовал много времени и около 15 000 малых взрывов. Мраморные плиты из собора были использованы при оформлении различных зданий в Варшаве. Значительная часть фресок была перевезена в Покровский собор в Барановичах. После длительного хранения в Национальном музее Варшавы другие фрагменты были установлены в православном храме Марии Магдалины на Праге (правобережной части Варшавы). Яшмовые колонны были перевезены в усыпальницу маршала Пилсудского в Кракове.

См. также

• Памятник семи генералам
• Памятник Ивану Паскевичу
• Церковь Михаила Архангела (Варшава)
• Церковь Святой Ольги (Варшава)

Литература

• Шингарёв В. К освящению нового кафедрального собора в Варшаве // Варшавский епархиальный листок. — 1912. — № 10. — С. 145—150.
• Торжества освящения нового кафедрального собора в Варшаве во имя св. благоверного Князя Александра Невского // Варшавский епархиальный листок. — 1912. — № 11. — С. 162—167.
• Освящение приделов в новом Варшавском Александро-Невском кафедральном соборе // Варшавский епархиальный листок. — 1912. — № 12. — С. 175—176.
• Молчанов К. Новый православный собор во имя св. благоверного Великого Князя Александра Невского в Варшаве. 1894—1912. — [б. м., б. г.]. — 12 с.
• Лабынцев Ю., Щавинская Л. Александро-Невский собор в Варшаве // Радонеж. — 1999. — № 9-10. — С. 10-11.
• Сокол К. Г. Русская Варшава. — М.: Синергия, 2002. — С. 41-44. — ISBN 5-7368-0252-X.
• Malte Rolf. Russische Herrschaft in Warschau: Die Aleksandr-Nevskij-Kathedrale im Konfliktraum politischer Kommunikation. - In: Jenseits der Zarenmacht. Dimensionen des Politischen im Russischen Reich, 1800-1917. Hrsg. v. Walter Sperling. Frankfurt/M., Campus, 2008 (Historische Politikforschung, 16), 163-190.
• Piotr Paszkiewicz — «Pod berłem Romanowów. Sztuka Rosyjska w Warszawie 1815—1915». ISPAN. Warszawa 1991
• Е. Махароблидзе. Совершилось: святыня разрушена // [www.diocesedegeneve.net/j2/images/pdf2/Vedomosti/1926/9-10-1926.pdf «Церковные ведомости» № 9-10 (100—101). 1(14)-15(28) мая 1928 г.], стр. 11-13.

Ссылки

• На Викискладе есть медиафайлы по теме Александро-Невский собор в Варшаве
• [www.biblioteka.warszawa1939.pl/tygodniki.php?rok=1920&numer=18 Описание в Tygodnik Illustrowany за 1 мая 1920 года]  (польск.)
• [www.warszawa1939.pl/obiekt_strona.php?kod=pilsudskiego_sobor Галерея с фотографиями собора]
• [www.fotoinfo.pl/filstr20.htm Ещё одна галерея]
• Ещё одна крупная фотогалерея собора на старых почтовых открытках www.chram.com.pl/index.php?p=2&c=62

Отрывок, характеризующий Александро-Невский собор (Варшава)

– Что за прелесть, этот папа! – проговорила она, целуя его, и она опять взглянула на Пьера с тем бессознательным кокетством, которое вернулось к ней вместе с ее оживлением.
– Вот так патриотка! – сказал Шиншин.
– Совсем не патриотка, а просто… – обиженно отвечала Наташа. – Вам все смешно, а это совсем не шутка…
– Какие шутки! – повторил граф. – Только скажи он слово, мы все пойдем… Мы не немцы какие нибудь…
– А заметили вы, – сказал Пьер, – что сказало: «для совещания».
– Ну уж там для чего бы ни было…
В это время Петя, на которого никто не обращал внимания, подошел к отцу и, весь красный, ломающимся, то грубым, то тонким голосом, сказал:
– Ну теперь, папенька, я решительно скажу – и маменька тоже, как хотите, – я решительно скажу, что вы пустите меня в военную службу, потому что я не могу… вот и всё…
Графиня с ужасом подняла глаза к небу, всплеснула руками и сердито обратилась к мужу.
– Вот и договорился! – сказала она.
Но граф в ту же минуту оправился от волнения.
– Ну, ну, – сказал он. – Вот воин еще! Глупости то оставь: учиться надо.
– Это не глупости, папенька. Оболенский Федя моложе меня и тоже идет, а главное, все равно я не могу ничему учиться теперь, когда… – Петя остановился, покраснел до поту и проговорил таки: – когда отечество в опасности.
– Полно, полно, глупости…
– Да ведь вы сами сказали, что всем пожертвуем.
– Петя, я тебе говорю, замолчи, – крикнул граф, оглядываясь на жену, которая, побледнев, смотрела остановившимися глазами на меньшого сына.
– А я вам говорю. Вот и Петр Кириллович скажет…
– Я тебе говорю – вздор, еще молоко не обсохло, а в военную службу хочет! Ну, ну, я тебе говорю, – и граф, взяв с собой бумаги, вероятно, чтобы еще раз прочесть в кабинете перед отдыхом, пошел из комнаты.
– Петр Кириллович, что ж, пойдем покурить…
Пьер находился в смущении и нерешительности. Непривычно блестящие и оживленные глаза Наташи беспрестанно, больше чем ласково обращавшиеся на него, привели его в это состояние.
– Нет, я, кажется, домой поеду…
– Как домой, да вы вечер у нас хотели… И то редко стали бывать. А эта моя… – сказал добродушно граф, указывая на Наташу, – только при вас и весела…
– Да, я забыл… Мне непременно надо домой… Дела… – поспешно сказал Пьер.
– Ну так до свидания, – сказал граф, совсем уходя из комнаты.
– Отчего вы уезжаете? Отчего вы расстроены? Отчего?.. – спросила Пьера Наташа, вызывающе глядя ему в глаза.
«Оттого, что я тебя люблю! – хотел он сказать, но он не сказал этого, до слез покраснел и опустил глаза.
– Оттого, что мне лучше реже бывать у вас… Оттого… нет, просто у меня дела.
– Отчего? нет, скажите, – решительно начала было Наташа и вдруг замолчала. Они оба испуганно и смущенно смотрели друг на друга. Он попытался усмехнуться, но не мог: улыбка его выразила страдание, и он молча поцеловал ее руку и вышел.
Пьер решил сам с собою не бывать больше у Ростовых.


Петя, после полученного им решительного отказа, ушел в свою комнату и там, запершись от всех, горько плакал. Все сделали, как будто ничего не заметили, когда он к чаю пришел молчаливый и мрачный, с заплаканными глазами.
На другой день приехал государь. Несколько человек дворовых Ростовых отпросились пойти поглядеть царя. В это утро Петя долго одевался, причесывался и устроивал воротнички так, как у больших. Он хмурился перед зеркалом, делал жесты, пожимал плечами и, наконец, никому не сказавши, надел фуражку и вышел из дома с заднего крыльца, стараясь не быть замеченным. Петя решился идти прямо к тому месту, где был государь, и прямо объяснить какому нибудь камергеру (Пете казалось, что государя всегда окружают камергеры), что он, граф Ростов, несмотря на свою молодость, желает служить отечеству, что молодость не может быть препятствием для преданности и что он готов… Петя, в то время как он собирался, приготовил много прекрасных слов, которые он скажет камергеру.
Петя рассчитывал на успех своего представления государю именно потому, что он ребенок (Петя думал даже, как все удивятся его молодости), а вместе с тем в устройстве своих воротничков, в прическе и в степенной медлительной походке он хотел представить из себя старого человека. Но чем дальше он шел, чем больше он развлекался все прибывающим и прибывающим у Кремля народом, тем больше он забывал соблюдение степенности и медлительности, свойственных взрослым людям. Подходя к Кремлю, он уже стал заботиться о том, чтобы его не затолкали, и решительно, с угрожающим видом выставил по бокам локти. Но в Троицких воротах, несмотря на всю его решительность, люди, которые, вероятно, не знали, с какой патриотической целью он шел в Кремль, так прижали его к стене, что он должен был покориться и остановиться, пока в ворота с гудящим под сводами звуком проезжали экипажи. Около Пети стояла баба с лакеем, два купца и отставной солдат. Постояв несколько времени в воротах, Петя, не дождавшись того, чтобы все экипажи проехали, прежде других хотел тронуться дальше и начал решительно работать локтями; но баба, стоявшая против него, на которую он первую направил свои локти, сердито крикнула на него:
– Что, барчук, толкаешься, видишь – все стоят. Что ж лезть то!
– Так и все полезут, – сказал лакей и, тоже начав работать локтями, затискал Петю в вонючий угол ворот.
Петя отер руками пот, покрывавший его лицо, и поправил размочившиеся от пота воротнички, которые он так хорошо, как у больших, устроил дома.
Петя чувствовал, что он имеет непрезентабельный вид, и боялся, что ежели таким он представится камергерам, то его не допустят до государя. Но оправиться и перейти в другое место не было никакой возможности от тесноты. Один из проезжавших генералов был знакомый Ростовых. Петя хотел просить его помощи, но счел, что это было бы противно мужеству. Когда все экипажи проехали, толпа хлынула и вынесла и Петю на площадь, которая была вся занята народом. Не только по площади, но на откосах, на крышах, везде был народ. Только что Петя очутился на площади, он явственно услыхал наполнявшие весь Кремль звуки колоколов и радостного народного говора.
Одно время на площади было просторнее, но вдруг все головы открылись, все бросилось еще куда то вперед. Петю сдавили так, что он не мог дышать, и все закричало: «Ура! урра! ура!Петя поднимался на цыпочки, толкался, щипался, но ничего не мог видеть, кроме народа вокруг себя.
На всех лицах было одно общее выражение умиления и восторга. Одна купчиха, стоявшая подле Пети, рыдала, и слезы текли у нее из глаз.
– Отец, ангел, батюшка! – приговаривала она, отирая пальцем слезы.
– Ура! – кричали со всех сторон. С минуту толпа простояла на одном месте; но потом опять бросилась вперед.
Петя, сам себя не помня, стиснув зубы и зверски выкатив глаза, бросился вперед, работая локтями и крича «ура!», как будто он готов был и себя и всех убить в эту минуту, но с боков его лезли точно такие же зверские лица с такими же криками «ура!».
«Так вот что такое государь! – думал Петя. – Нет, нельзя мне самому подать ему прошение, это слишком смело!Несмотря на то, он все так же отчаянно пробивался вперед, и из за спин передних ему мелькнуло пустое пространство с устланным красным сукном ходом; но в это время толпа заколебалась назад (спереди полицейские отталкивали надвинувшихся слишком близко к шествию; государь проходил из дворца в Успенский собор), и Петя неожиданно получил в бок такой удар по ребрам и так был придавлен, что вдруг в глазах его все помутилось и он потерял сознание. Когда он пришел в себя, какое то духовное лицо, с пучком седевших волос назади, в потертой синей рясе, вероятно, дьячок, одной рукой держал его под мышку, другой охранял от напиравшей толпы.
– Барчонка задавили! – говорил дьячок. – Что ж так!.. легче… задавили, задавили!
Государь прошел в Успенский собор. Толпа опять разровнялась, и дьячок вывел Петю, бледного и не дышащего, к царь пушке. Несколько лиц пожалели Петю, и вдруг вся толпа обратилась к нему, и уже вокруг него произошла давка. Те, которые стояли ближе, услуживали ему, расстегивали его сюртучок, усаживали на возвышение пушки и укоряли кого то, – тех, кто раздавил его.
– Этак до смерти раздавить можно. Что же это! Душегубство делать! Вишь, сердечный, как скатерть белый стал, – говорили голоса.
Петя скоро опомнился, краска вернулась ему в лицо, боль прошла, и за эту временную неприятность он получил место на пушке, с которой он надеялся увидать долженствующего пройти назад государя. Петя уже не думал теперь о подаче прошения. Уже только ему бы увидать его – и то он бы считал себя счастливым!
Во время службы в Успенском соборе – соединенного молебствия по случаю приезда государя и благодарственной молитвы за заключение мира с турками – толпа пораспространилась; появились покрикивающие продавцы квасу, пряников, мака, до которого был особенно охотник Петя, и послышались обыкновенные разговоры. Одна купчиха показывала свою разорванную шаль и сообщала, как дорого она была куплена; другая говорила, что нынче все шелковые материи дороги стали. Дьячок, спаситель Пети, разговаривал с чиновником о том, кто и кто служит нынче с преосвященным. Дьячок несколько раз повторял слово соборне, которого не понимал Петя. Два молодые мещанина шутили с дворовыми девушками, грызущими орехи. Все эти разговоры, в особенности шуточки с девушками, для Пети в его возрасте имевшие особенную привлекательность, все эти разговоры теперь не занимали Петю; ou сидел на своем возвышении пушки, все так же волнуясь при мысли о государе и о своей любви к нему. Совпадение чувства боли и страха, когда его сдавили, с чувством восторга еще более усилило в нем сознание важности этой минуты.
Вдруг с набережной послышались пушечные выстрелы (это стреляли в ознаменование мира с турками), и толпа стремительно бросилась к набережной – смотреть, как стреляют. Петя тоже хотел бежать туда, но дьячок, взявший под свое покровительство барчонка, не пустил его. Еще продолжались выстрелы, когда из Успенского собора выбежали офицеры, генералы, камергеры, потом уже не так поспешно вышли еще другие, опять снялись шапки с голов, и те, которые убежали смотреть пушки, бежали назад. Наконец вышли еще четверо мужчин в мундирах и лентах из дверей собора. «Ура! Ура! – опять закричала толпа.
– Который? Который? – плачущим голосом спрашивал вокруг себя Петя, но никто не отвечал ему; все были слишком увлечены, и Петя, выбрав одного из этих четырех лиц, которого он из за слез, выступивших ему от радости на глаза, не мог ясно разглядеть, сосредоточил на него весь свой восторг, хотя это был не государь, закричал «ура!неистовым голосом и решил, что завтра же, чего бы это ему ни стоило, он будет военным.
Толпа побежала за государем, проводила его до дворца и стала расходиться. Было уже поздно, и Петя ничего не ел, и пот лил с него градом; но он не уходил домой и вместе с уменьшившейся, но еще довольно большой толпой стоял перед дворцом, во время обеда государя, глядя в окна дворца, ожидая еще чего то и завидуя одинаково и сановникам, подъезжавшим к крыльцу – к обеду государя, и камер лакеям, служившим за столом и мелькавшим в окнах.
За обедом государя Валуев сказал, оглянувшись в окно:
– Народ все еще надеется увидать ваше величество.
Обед уже кончился, государь встал и, доедая бисквит, вышел на балкон. Народ, с Петей в середине, бросился к балкону.
– Ангел, отец! Ура, батюшка!.. – кричали народ и Петя, и опять бабы и некоторые мужчины послабее, в том числе и Петя, заплакали от счастия. Довольно большой обломок бисквита, который держал в руке государь, отломившись, упал на перилы балкона, с перил на землю. Ближе всех стоявший кучер в поддевке бросился к этому кусочку бисквита и схватил его. Некоторые из толпы бросились к кучеру. Заметив это, государь велел подать себе тарелку бисквитов и стал кидать бисквиты с балкона. Глаза Пети налились кровью, опасность быть задавленным еще более возбуждала его, он бросился на бисквиты. Он не знал зачем, но нужно было взять один бисквит из рук царя, и нужно было не поддаться. Он бросился и сбил с ног старушку, ловившую бисквит. Но старушка не считала себя побежденною, хотя и лежала на земле (старушка ловила бисквиты и не попадала руками). Петя коленкой отбил ее руку, схватил бисквит и, как будто боясь опоздать, опять закричал «ура!», уже охриплым голосом.
Государь ушел, и после этого большая часть народа стала расходиться.
– Вот я говорил, что еще подождать – так и вышло, – с разных сторон радостно говорили в народе.
Как ни счастлив был Петя, но ему все таки грустно было идти домой и знать, что все наслаждение этого дня кончилось. Из Кремля Петя пошел не домой, а к своему товарищу Оболенскому, которому было пятнадцать лет и который тоже поступал в полк. Вернувшись домой, он решительно и твердо объявил, что ежели его не пустят, то он убежит. И на другой день, хотя и не совсем еще сдавшись, но граф Илья Андреич поехал узнавать, как бы пристроить Петю куда нибудь побезопаснее.


15 го числа утром, на третий день после этого, у Слободского дворца стояло бесчисленное количество экипажей.
Залы были полны. В первой были дворяне в мундирах, во второй купцы с медалями, в бородах и синих кафтанах. По зале Дворянского собрания шел гул и движение. У одного большого стола, под портретом государя, сидели на стульях с высокими спинками важнейшие вельможи; но большинство дворян ходило по зале.
Все дворяне, те самые, которых каждый день видал Пьер то в клубе, то в их домах, – все были в мундирах, кто в екатерининских, кто в павловских, кто в новых александровских, кто в общем дворянском, и этот общий характер мундира придавал что то странное и фантастическое этим старым и молодым, самым разнообразным и знакомым лицам. Особенно поразительны были старики, подслеповатые, беззубые, плешивые, оплывшие желтым жиром или сморщенные, худые. Они большей частью сидели на местах и молчали, и ежели ходили и говорили, то пристроивались к кому нибудь помоложе. Так же как на лицах толпы, которую на площади видел Петя, на всех этих лицах была поразительна черта противоположности: общего ожидания чего то торжественного и обыкновенного, вчерашнего – бостонной партии, Петрушки повара, здоровья Зинаиды Дмитриевны и т. п.
Пьер, с раннего утра стянутый в неловком, сделавшемся ему узким дворянском мундире, был в залах. Он был в волнении: необыкновенное собрание не только дворянства, но и купечества – сословий, etats generaux – вызвало в нем целый ряд давно оставленных, но глубоко врезавшихся в его душе мыслей о Contrat social [Общественный договор] и французской революции. Замеченные им в воззвании слова, что государь прибудет в столицу для совещания с своим народом, утверждали его в этом взгляде. И он, полагая, что в этом смысле приближается что то важное, то, чего он ждал давно, ходил, присматривался, прислушивался к говору, но нигде не находил выражения тех мыслей, которые занимали его.