Александр Ивич

В Википедии есть статьи о других людях с фамилиями: Ивич и Бернштейн

Александр Ивич
Имя при рождении:	Игнатий Игнатьевич Бернштейн
Дата рождения:	18 (30) августа 1900(1900-08-30)
Место рождения:	Хабаровск
Дата смерти:	18 декабря 1978(1978-12-18) (78 лет)
Место смерти:	Москва
Гражданство:	Российская империя, СССР
Род деятельности:	писатель
Язык произведений:	русский
Награды:

Алекса́ндр И́вич (настоящее имя Игнатий Игнатьевич Бернштейн, 1900—1978) — русский (советский) издатель, писатель, критик, литературовед, эссеист, архивист. Брат С. И. Бернштейна, отец С. И. Богатыревой.

Биография

Игнатий Бернштейн родился в Хабаровске спустя два месяца после гибели отца, путейского инженера Игнатия (Исаака) Абрамовича Бернштейна (1857, Луцк — 1900, Хабаровск), который работал на строительстве КВЖД и был убит во время Боксёрского восстания, когда мятежники обстреляли пароход, вывозивший служащих дороги и их семьи с территории Китая в Россию. Мать, Полина Самойловна Бернштейн (урождённая Рабинович; 1870, Киев — 1949, Москва), — известная переводчица немецкой литературы, в частности, открывшая русскому читателю произведения Стефана Цвейга.

И. И. Бернштейн рос и учился в Петербурге, в 1917 году окончил с золотой медалью гимназию Гуревича. К февральской революции отнесся восторженно и сразу оказался в центре событий: в качестве одного из помощников коменданта Государственной думы присутствовал на заседаниях, слушал первые пореволюционные речи Керенского и Милюкова. Затем служил в охране Временного правительства.

Благодаря старшему брату, аудиоархивисту Сергею Бернштейну (1892–1970), ещё в гимназические годы И. И. Бернштейн вошёл в круг филологов, создателей формального метода, выступил с докладом в ОПОЯЗе; был дружен с В. Б. Шкловским, Б. М. Эйхенбаумом, Ю. Н. Тыняновым. К концу 1910-х — началу 1920-х гг. прошлого века относятся первые литературные знакомства: с Осипом Мандельштамом, Владиславом Ходасевичем, Михаилом Кузминым, Анной Ахматовой, Владимиром Маяковским, Ольгой Форш, Всеволодом Рождественским, Михаилом Зощенко и другими «Серапионовыми братьями».

Стремление запечатлеть расцвет духовной жизни тех дней привело Игнатия Бернштейна к решению создать издательство, названное «Картонным домиком», где владелец был единственным сотрудником и занимал все должности от главного редактора до курьера. Оно возникло в Петрограде в 1920 году и ставило перед собой две цели: пропагандировать творчество тех, чьим талантом восхищался издатель, и сберечь то, что было подвержено исчезновению в годы гибели культуры. За три года своего существования «Картонный домик» выпустил в свет несколько значительных книг, в том числе сборник «Об Александре Блоке» (1921), вышедший спустя три месяца после кончины поэта, что явилось первой попыткой осмыслить роль Александра Блока в истории российской словесности; неизданные стихотворения Иннокентия Анненского (1923); книгу стихов Михаила Кузмина (1921); единственную поэму Георгия Маслова «Аврора» (1922). Однако финансовые трудности оказались непреодолимыми, и к концу 1923 года издательство прекратило существование и было прочно забыто.

После закрытия издательства И. И. Бернштейн работал в Институте истории искусств (1923–1927), затем переехал в Москву, где занимался журналистикой, печатал под псевдонимом Александр Ивич очерки в газетах «За индустриализацию» и «Экономическая жизнь». В эти годы он заинтересовался детской литературой, регулярно выступал в печати с критическими статьями на эту тему. В 1930-м вышла в свет его книга для детей «Приключения изобретений», посвященная истории техники, впоследствии неоднократно переиздававшаяся и переводившаяся на иностранные языки.

С первого дня Отечественной войны Александр Ивич — военный корреспондент в действующих частях авиации Черноморского флота. Он участвует в боевых вылетах на передовую, в тыл врага, в разведку, полгода проводит в осажденном Севастополе, в отвоеванный город возвращается с первыми отрядами. Во время войны и о войне он написал более ста очерков и корреспонденций для газет, три книги для взрослых и книгу о лётчиках для детей. Награждён боевыми орденами — Красной Звезды и Отечественной войны (II степени) — и медалями.

В 1949 году Александр Ивич был объявлен «космополитом», причём А. А. Фадеев назвал его «врагом № 1 в детской литературе», что в тогдашних обстоятельствах означало гражданскую смерть. Несколько лет Ивич с семьей жил в нищете, перебиваясь случайными заработками и продавая книги из своей уникальной библиотеки.

В последующие годы Александр Ивич выступал как критик, автор научно-художественных произведений для детей и подростков (наиболее значительное — повесть «Художник механических дел», 1969), критических работ и литературоведческих книг, посвященных истории и теории литературы для детей («Воспитание поколений» (1960), «Поэзия науки» (1967), «Природа. Дети» (1975).

Дело всей жизни

На протяжении всей своей жизни Александр Ивич продолжал дело, начатое им в юности: хранил те произведения русской словесности, которым грозило уничтожение в эпоху террора. Он сберег рукописи книг, публиковавшихся в «Картонном домике», и те, о публикации которых шла речь:

• летом 1922 года Владислав Ходасевич, покидая Россию, оставил Ивичу свои бумаги (рукописи, черновые наброски, автографы стихов и прозы, документы);
• в августе 1946 года Надежда Мандельштам, после опубликования "Постановления о журналах «Звезда» и «Ленинград», вызвавшего панику в литературных кругах, передала Ивичу на хранение список полного собрания известных ей к тому времени неопубликованных стихов Осипа Мандельштама, а также 58 автографов поэта. Архив Осипа Мандельштама хранился у Ивича «все опасные годы послевоенного периода», как написала впоследствии Надежда Мандельштам («Книга третья», YMCA-PRESS, Paris, 1987, с. 116). Ежегодно, приезжая в Москву, Надежда Мандельштам работала в доме Ивича с архивом, дополняя корпус стихов и внося в него исправления, в результате чего был составлен, по её выражению, «единственный проверенный и правильный экземпляр ненапечатанных стихов» Осипа Мандельштама. (Н. Мандельштам. Из письма к С. И. Богатыревой от 9 августа 1954).

Завещание Надежды Мандельштам

Девятого августа 1954 г. Н. Я. Мандельштам составила два письма-завещения на имя дочери Александра Ивича, Софьи Богатыревой, в которых передавала Богатыревой права распоряжаться хранившимися в доме текстами Осипа Мандельштама. «Я хотела бы, чтоб вы считали себя полной собственницей их, как если бы вы были моей дочерью или родственницей. Я хочу, чтобы за вами было закреплено это право», — писала Н. Я. Мандельштам Софье Богатыревой.

В 1957 г., когда возникла надежда на издание книги стихов Мандельштама в Советском Союзе, Александр Ивич передал сохранённый им архив в Комиссию по литературному наследию поэта — в современных публикациях Мандельштама это составляет целиком разделы «Новые стихи» и «Воронежские тетради». Большая часть произведений Владислава Ходасевича из архива Александра Ивича опубликована после смерти хранителя его дочерью С. Богатыревой. Стихотворения Георгия Маслова подготовлены к печати (2011).

Аленксандр Ивич скончался в Москве 18 декабря 1978 года; похоронен на Введенском кладбище.

Библиография

Книги Александра Ивича для детей и подростков:

• Приключения изобретений — М. 1930,1935,1939,1962,1966,1990
• Июньское небо — М. 1942
• Могучий помощник — М. 1954
• Обыкновенная лампа — М. 1957
• Твоё утро — М. 1957, 1958
• Как запрягли ветер — М. 1961
• Как запрягли реки — М. 1962
• Семьдесят богатырей — М. 1969 (?), 1986, Алма-Ата 1992
• Художник механических дел — М. 1958, 1969, 1972, 2008

Книги Александра Ивича о литературе для детей:

• Творчество М. Ильина — М. 1956
• Воспитание поколений — М. 1960, 1964, 1967, 1969
• Поэзия науки — М. 1967
• Природа. Дети — М. 1875, 1980

Очерки и документальная проза Александра Ивича:

• Над Чёрным морем — М. 1945
• Второе рождение — Куйбышев, 1948
• Путь в гору — М. 1949
• По заводам Алтая — Барнаул, 1954.

Литература

• Н. Я. Мандельштам. Воспоминания, М. 1999, с. 414.
• Н. Я. Мандельштам. Книга третья, Paris 1987, с. 116–117
• С. И. Богатырева. «Завещание», Вопросы литературы, М. 1992, вып.2, с. 250–276
• С. И. Богатырева. «Воля поэта и своеволие его вдовы», Отдай меня, Воронеж… Воронеж, 1995, с. 360–377
• Осип и Надежда Мандельштамы в рассказах современников, М. 2002, с.125–131, 360–382.
• С. И. Богатырева. «Хранитель культуры», Континент, № 142, М. 2009, с. 267–325

Отрывок, характеризующий Александр Ивич

– Где тут Долохов? – спросил Кутузов.
Долохов, уже переодетый в солдатскую серую шинель, не дожидался, чтоб его вызвали. Стройная фигура белокурого с ясными голубыми глазами солдата выступила из фронта. Он подошел к главнокомандующему и сделал на караул.
– Претензия? – нахмурившись слегка, спросил Кутузов.
– Это Долохов, – сказал князь Андрей.
– A! – сказал Кутузов. – Надеюсь, что этот урок тебя исправит, служи хорошенько. Государь милостив. И я не забуду тебя, ежели ты заслужишь.
Голубые ясные глаза смотрели на главнокомандующего так же дерзко, как и на полкового командира, как будто своим выражением разрывая завесу условности, отделявшую так далеко главнокомандующего от солдата.
– Об одном прошу, ваше высокопревосходительство, – сказал он своим звучным, твердым, неспешащим голосом. – Прошу дать мне случай загладить мою вину и доказать мою преданность государю императору и России.
Кутузов отвернулся. На лице его промелькнула та же улыбка глаз, как и в то время, когда он отвернулся от капитана Тимохина. Он отвернулся и поморщился, как будто хотел выразить этим, что всё, что ему сказал Долохов, и всё, что он мог сказать ему, он давно, давно знает, что всё это уже прискучило ему и что всё это совсем не то, что нужно. Он отвернулся и направился к коляске.
Полк разобрался ротами и направился к назначенным квартирам невдалеке от Браунау, где надеялся обуться, одеться и отдохнуть после трудных переходов.
– Вы на меня не претендуете, Прохор Игнатьич? – сказал полковой командир, объезжая двигавшуюся к месту 3 ю роту и подъезжая к шедшему впереди ее капитану Тимохину. Лицо полкового командира выражало после счастливо отбытого смотра неудержимую радость. – Служба царская… нельзя… другой раз во фронте оборвешь… Сам извинюсь первый, вы меня знаете… Очень благодарил! – И он протянул руку ротному.
– Помилуйте, генерал, да смею ли я! – отвечал капитан, краснея носом, улыбаясь и раскрывая улыбкой недостаток двух передних зубов, выбитых прикладом под Измаилом.
– Да господину Долохову передайте, что я его не забуду, чтоб он был спокоен. Да скажите, пожалуйста, я всё хотел спросить, что он, как себя ведет? И всё…
– По службе очень исправен, ваше превосходительство… но карахтер… – сказал Тимохин.
– А что, что характер? – спросил полковой командир.
– Находит, ваше превосходительство, днями, – говорил капитан, – то и умен, и учен, и добр. А то зверь. В Польше убил было жида, изволите знать…
– Ну да, ну да, – сказал полковой командир, – всё надо пожалеть молодого человека в несчастии. Ведь большие связи… Так вы того…
– Слушаю, ваше превосходительство, – сказал Тимохин, улыбкой давая чувствовать, что он понимает желания начальника.
– Ну да, ну да.
Полковой командир отыскал в рядах Долохова и придержал лошадь.
– До первого дела – эполеты, – сказал он ему.
Долохов оглянулся, ничего не сказал и не изменил выражения своего насмешливо улыбающегося рта.
– Ну, вот и хорошо, – продолжал полковой командир. – Людям по чарке водки от меня, – прибавил он, чтобы солдаты слышали. – Благодарю всех! Слава Богу! – И он, обогнав роту, подъехал к другой.
– Что ж, он, право, хороший человек; с ним служить можно, – сказал Тимохин субалтерн офицеру, шедшему подле него.
– Одно слово, червонный!… (полкового командира прозвали червонным королем) – смеясь, сказал субалтерн офицер.
Счастливое расположение духа начальства после смотра перешло и к солдатам. Рота шла весело. Со всех сторон переговаривались солдатские голоса.
– Как же сказывали, Кутузов кривой, об одном глазу?
– А то нет! Вовсе кривой.
– Не… брат, глазастее тебя. Сапоги и подвертки – всё оглядел…
– Как он, братец ты мой, глянет на ноги мне… ну! думаю…
– А другой то австрияк, с ним был, словно мелом вымазан. Как мука, белый. Я чай, как амуницию чистят!
– Что, Федешоу!… сказывал он, что ли, когда стражения начнутся, ты ближе стоял? Говорили всё, в Брунове сам Бунапарте стоит.
– Бунапарте стоит! ишь врет, дура! Чего не знает! Теперь пруссак бунтует. Австрияк его, значит, усмиряет. Как он замирится, тогда и с Бунапартом война откроется. А то, говорит, в Брунове Бунапарте стоит! То то и видно, что дурак. Ты слушай больше.
– Вишь черти квартирьеры! Пятая рота, гляди, уже в деревню заворачивает, они кашу сварят, а мы еще до места не дойдем.
– Дай сухарика то, чорт.
– А табаку то вчера дал? То то, брат. Ну, на, Бог с тобой.
– Хоть бы привал сделали, а то еще верст пять пропрем не емши.
– То то любо было, как немцы нам коляски подавали. Едешь, знай: важно!
– А здесь, братец, народ вовсе оголтелый пошел. Там всё как будто поляк был, всё русской короны; а нынче, брат, сплошной немец пошел.
– Песенники вперед! – послышался крик капитана.
И перед роту с разных рядов выбежало человек двадцать. Барабанщик запевало обернулся лицом к песенникам, и, махнув рукой, затянул протяжную солдатскую песню, начинавшуюся: «Не заря ли, солнышко занималося…» и кончавшуюся словами: «То то, братцы, будет слава нам с Каменскиим отцом…» Песня эта была сложена в Турции и пелась теперь в Австрии, только с тем изменением, что на место «Каменскиим отцом» вставляли слова: «Кутузовым отцом».
Оторвав по солдатски эти последние слова и махнув руками, как будто он бросал что то на землю, барабанщик, сухой и красивый солдат лет сорока, строго оглянул солдат песенников и зажмурился. Потом, убедившись, что все глаза устремлены на него, он как будто осторожно приподнял обеими руками какую то невидимую, драгоценную вещь над головой, подержал ее так несколько секунд и вдруг отчаянно бросил ее:
Ах, вы, сени мои, сени!
«Сени новые мои…», подхватили двадцать голосов, и ложечник, несмотря на тяжесть амуниции, резво выскочил вперед и пошел задом перед ротой, пошевеливая плечами и угрожая кому то ложками. Солдаты, в такт песни размахивая руками, шли просторным шагом, невольно попадая в ногу. Сзади роты послышались звуки колес, похрускиванье рессор и топот лошадей.
Кутузов со свитой возвращался в город. Главнокомандующий дал знак, чтобы люди продолжали итти вольно, и на его лице и на всех лицах его свиты выразилось удовольствие при звуках песни, при виде пляшущего солдата и весело и бойко идущих солдат роты. Во втором ряду, с правого фланга, с которого коляска обгоняла роты, невольно бросался в глаза голубоглазый солдат, Долохов, который особенно бойко и грациозно шел в такт песни и глядел на лица проезжающих с таким выражением, как будто он жалел всех, кто не шел в это время с ротой. Гусарский корнет из свиты Кутузова, передразнивавший полкового командира, отстал от коляски и подъехал к Долохову.
Гусарский корнет Жерков одно время в Петербурге принадлежал к тому буйному обществу, которым руководил Долохов. За границей Жерков встретил Долохова солдатом, но не счел нужным узнать его. Теперь, после разговора Кутузова с разжалованным, он с радостью старого друга обратился к нему:
– Друг сердечный, ты как? – сказал он при звуках песни, ровняя шаг своей лошади с шагом роты.
– Я как? – отвечал холодно Долохов, – как видишь.
Бойкая песня придавала особенное значение тону развязной веселости, с которой говорил Жерков, и умышленной холодности ответов Долохова.
– Ну, как ладишь с начальством? – спросил Жерков.
– Ничего, хорошие люди. Ты как в штаб затесался?
– Прикомандирован, дежурю.
Они помолчали.
«Выпускала сокола да из правого рукава», говорила песня, невольно возбуждая бодрое, веселое чувство. Разговор их, вероятно, был бы другой, ежели бы они говорили не при звуках песни.
– Что правда, австрийцев побили? – спросил Долохов.
– А чорт их знает, говорят.
– Я рад, – отвечал Долохов коротко и ясно, как того требовала песня.
– Что ж, приходи к нам когда вечерком, фараон заложишь, – сказал Жерков.
– Или у вас денег много завелось?
– Приходи.
– Нельзя. Зарок дал. Не пью и не играю, пока не произведут.
– Да что ж, до первого дела…
– Там видно будет.
Опять они помолчали.
– Ты заходи, коли что нужно, все в штабе помогут… – сказал Жерков.
Долохов усмехнулся.
– Ты лучше не беспокойся. Мне что нужно, я просить не стану, сам возьму.
– Да что ж, я так…
– Ну, и я так.
– Прощай.
– Будь здоров…
… и высоко, и далеко,
На родиму сторону…
Жерков тронул шпорами лошадь, которая раза три, горячась, перебила ногами, не зная, с какой начать, справилась и поскакала, обгоняя роту и догоняя коляску, тоже в такт песни.


Возвратившись со смотра, Кутузов, сопутствуемый австрийским генералом, прошел в свой кабинет и, кликнув адъютанта, приказал подать себе некоторые бумаги, относившиеся до состояния приходивших войск, и письма, полученные от эрцгерцога Фердинанда, начальствовавшего передовою армией. Князь Андрей Болконский с требуемыми бумагами вошел в кабинет главнокомандующего. Перед разложенным на столе планом сидели Кутузов и австрийский член гофкригсрата.
– А… – сказал Кутузов, оглядываясь на Болконского, как будто этим словом приглашая адъютанта подождать, и продолжал по французски начатый разговор.
– Я только говорю одно, генерал, – говорил Кутузов с приятным изяществом выражений и интонации, заставлявшим вслушиваться в каждое неторопливо сказанное слово. Видно было, что Кутузов и сам с удовольствием слушал себя. – Я только одно говорю, генерал, что ежели бы дело зависело от моего личного желания, то воля его величества императора Франца давно была бы исполнена. Я давно уже присоединился бы к эрцгерцогу. И верьте моей чести, что для меня лично передать высшее начальство армией более меня сведущему и искусному генералу, какими так обильна Австрия, и сложить с себя всю эту тяжкую ответственность для меня лично было бы отрадой. Но обстоятельства бывают сильнее нас, генерал.
И Кутузов улыбнулся с таким выражением, как будто он говорил: «Вы имеете полное право не верить мне, и даже мне совершенно всё равно, верите ли вы мне или нет, но вы не имеете повода сказать мне это. И в этом то всё дело».