Алексеев, Андрей Иванович

Алексеев, Андрей Иванович
Имя при рождении:	Андрей Иванович Алексеев
Род деятельности:	Революционер, театральный режиссёр, театральный педагог, писатель
Дата рождения:	2 (15) декабря 1897(1897-12-15)
Место рождения:	Российская империя Российская империя
Дата смерти:	21 января 1980(1980-01-21) (82 года)
Место смерти:	Ленинград, СССР
Награды и премии:
Автограф:

Андрéй Ивáнович Алексéев (15 декабря (2 декабря ст. ст.) 1897 г. Санкт-Петербург — 21 января 1980 г. Ленинград) — профессиональный революционер-коммунист, русский советский театральный режиссёр и педагог, писатель, один из первых в СССР организаторов и руководителей самодеятельных художественных коллективов; на основе сценической теории К. С. Станиславского создавший уникальную систему обучения театральному мастерству непрофессиональных актёров.

Биография

Андрей Иванович Алексеев родился 15 декабря (2 декабря ст. ст.) 1897 г. в Санкт-Петербурге, столице Российской Империи.

А. И. Алексеев — внебрачный сын главы древней княжеской фамилии; и до 1911 года он под началом своего отца получал домашнее дворянское воспитание.

В 1910 году потомственный князь — отец А. И. Алексеева — официально признал Андрея Алексеева своим сыном.

В 1911 году внутрифамильные обстоятельства заставили князя Андрея покинуть родительский дом, и с этого времени в силу изменившихся бытовых, семейных, условий Андрей Иванович Алексеев стал личным трудом обеспечивать свою жизнь. Отныне и до последних лет жизни Андрей Иванович Алексеев был принужден тщательно скрывать от всех своё дворянское происхождение.

Трудовой путь А. И. Алексеев начинает учеником токаря (затем токарем) на заводе «Айваз», который находился на Васильевском острове (Волховский переулок, 4) в Санкт-Петербурге.

А. И. Алексеев на заводе «Айваз» сразу активно включается в революционную деятельность на политической платформе партии большевиков, и через год, в ноябре 1912 года, он был принят большевистской организацией завода в члены партии РСДРП (б); партийный псевдоним А. И. Алексеева — «Гривенник».

С осени 1912 года и до Октября 1917 года А. И. Алексеев вел многогранную подпольную партийную — РСДРП (б) — работу и в столице Российской Империи, и в армии; на действительную военную службу А. И. Алексеев был призван весной 1916 года рядовым 180 запасного пехотного полка, этот полк дислоцировался в столице России до весны 1917 года.

А. И. Алексеев участник Февральской революции 1917 года в Петрограде.

С весны 1917 года А. И. Алексеев на Юго-Западном фронте Первой Мировой войны, он — рядовой 199-го Кронштадтского полка 11 армии.

В июне 1917 года А. И. Алексеев принимает участие в I съезде Советов и Всероссийской конференции военных организаций РСДРП (б) в Петрограде.

В декабре 1917 года на армейском съезде Андрей Иванович Алексеев большевиками 11 армии был избран членом ВЦИКа II созыва; и с обретенными политическими полномочиями А. И. Алексеев вновь прибывает в Петроград.

По личному поручению В. И. Ленина и с мандатом от ВЦИКа в конце декабря 1917 года А. И. Алексеев выезжает из Петрограда в город Петрозаводск с целью установления в Олонецкой губернии Советской власти и ликвидации угрозы отделения Карелии от Советской России (курс на отделение Карелии от России в то время проводил Исполнительный комитет Олонецкого губернского совета крестьянских, рабочих и солдатских депутатов под председательством меньшевика Куджиева В. М.).

Там же, в Петрозаводске, параллельно с партийной и государственной работой А. И. Алексеев организует передвижной народный театр.

Осенью 1918 года, когда Советская власть и в Петрозаводске, и на местах была установлена, а угроза отделения Карелии от Советской России была ликвидирована, А. И. Алексеев прибыл в Москву с отчетом В. И. Ленину и Я. М. Свердлову о выполнении партийного поручения.

В ноябре 1918 года А. И. Алексеев направлен ВЦИКом в Красную Армию в распоряжение Политотдела Южного Фронта, затем в 40-ю Богучаровскую дивизию инструктором агитационного отдела.

В должности инструктора агитационного отдела 40-й Богучаровской дивизии А. И. Алексеев организовал самодеятельный армейский театр и руководил им; этот театр со сценическими представлениями агитационного и воспитательного характера выступал перед солдатами и населением.

В августе 1920 года А. И. Алексеев демобилизован в звании старшего политрука, и направлен ВЦИКом в Петроград, где А. И. Алексеев становится на учёт в городском Союзе работников искусств (Рабис).

С начала 20-х годов А. И. Алексеев вел в Петрограде-Ленинграде энергичную культурную, образовательную деятельность среди рабочих и служащих, юношества: основывал заводские и фабричные клубы, а при них самодеятельные творческие коллективы, создавал в Домах Культуры просветительские выставки, устраивал различные тематические лекции. А. И. Алексеев автор и организатор многих массовых праздничных театрализованных городских представлений.

В это же время и параллельно с культурно-массовой работой А. И. Алексеев — слушатель различных научно-практических специальных курсов по организации клубной художественно-театральной деятельности.

А. И. Алексеев с 20-х годов и до конца жизни постоянно, систематически повышал квалификацию, занимался самообразованием. В 1925—1927 годах А. И. Алексеев Председатель ленинградского Горкома клубных руководителей.

В 1928 году А. И. Алексеев организовал в Обществе Друг Детей (ОДД) театр и возглавил его в должности директора и художественного руководителя.

Организованный А. И. Алексеевым Театр ОДД являлся уникальным образовательно-воспитательным учреждением. В отличие от педагогической концепции А. С. Макаренко, который в это же время на Украине создавал для воспитания несовершеннолетних правонарушителей трудовые колонии, Андрей Иванович Алексеев самостоятельно разработал совершенно особый, единственный в стране, педагогический метод, целью, смыслом которого было посредством искусства и приобщения к многонациональным вековым культурным традициям всестороннее воспитание советской молодежи.

Воспитанники А. И. Алексеева — бывшие беспризорники, самодеятельные юные артисты театра ОДД, — не только осваивали школьную программу под руководством учителей, но и через активную творческую, сценическую деятельность, возглавляемую и направляемую А. И. Алексеевым, приобщались к художественному литературно-театральному искусству, к богатому культурному наследию прошлого и таким образом воспитывались как личности, как граждане нового, социалистического общества. А. И. Алексеев создал в ОДД не колонию для бывших малолетних уголовников, а подлинный подростково-юношеский театр, который свою творческую (и хозяйственную) деятельность осуществлял в условиях объединенной одной целью самоуправляющейся общины (в то время говорили — коммуны).

Под руководством А. И. Алексеева самодеятельные артисты несколько лет совершенно свободно передвигались с театральными представлениями и в Ленинграде, давая спектакли на его различных малых сценах, и гастролировали в летнее время по ленинградской области.

Театр ОДД под руководством А. И. Алексеева был не только театральным творческим коллективом, но одновременно и физкультурной юношеской командой.

Воспитанники А. И. Алексеева вместе с педагогическим коллективом во время летних каникул самостоятельно с бытовой утварью и театральным реквизитом совершали пешие переходы из селения в селение, порой останавливаясь на несколько дней на берегу реки или озера для проведения спортивно-гимнастических мероприятий и репетиций.

И ни один воспитанник А. И. Алексеева из коллектива театра ОДД не убежал, не вернулся к прежней беспризорной жизни. Ни один воспитанник Театра ОДД не предал педагогических идей Андрея Ивановича Алексеева.

Многие воспитанники А. И. Алексеева, получив впоследствии профессиональное образование и трудовую специальность, обретя семьи, не прекращали поддерживать добрые, признательные отношения со своим Учителем до конца его дней.

С 1932 года А. И. Алексеев вновь повышает профессиональную квалификацию в Коммунистической академии при ЦИК СССР (Ленинградское отделение).

С 1935 года А. И. Алексеев служит в Ленинградском Областном Совете Профессиональных Союзов (ЛОСПС) в должности культинспектора художественной самодеятельности.

Летом 1941 года, сразу после объявления Великой Отечественной войны, А. И. Алексеев добровольцем уходит на фронт. Всю войну А. И. Алексеев (в начале войны — старший политрук, с 1943 года — майор) командовал 716 отдельным саперным батальоном, который был в подчинении НКВД.

С начала войны батальон под командованием А. И. Алексеева дислоцировался на Ленинградском, Волховском и Северо-Западном фронтах. Андрей Иванович Алексеев с солдатами своего батальона в это время выполняет ряд важных военных и правительственных задач.

С 1943 года батальон А. И. Алексеева в Казахстане в городе Гурьеве (ныне Атыра́у); там воины батальона под командованием А. И. Алексеева строили оборонный завод. Батальон А. И. Алексеева в это время насчитывал в своем составе 2 000 бойцов и 4 000 пленных итальянцев.

В городе Гурьеве А. И. Алексеев организует самодеятельный русско-казахский театр и как художественный руководитель возглавляет его.

В самом конце войны 716 отдельный саперный батальон под командованием А. И. Алексеева с правительственным заданием расквартирован в Грузии.

В 1946 году А. И. Алексеев демобилизован из армии, в этом же году он возвратился в Ленинград.

С 1947 года и до выхода на пенсию А. И. Алексеев — художественный руководитель самодеятельных творческих коллективов во Дворце Культуры им. А. М. Горького (Ленинград, пл. Стачек, д. 4).

Созданная под художественным руководством А. И. Алексеева балетная (взрослая) труппа Дворца Культуры им. А. М. Горького в 1950-е годы — лучший непрофессиональный театральный коллектив в Советском Союзе, в эти годы она была единственной в стране самодеятельной балетной труппой, выступавшей с классическим репертуаром и на основе канонов классического хореографического искусства.

А. И. Алексеев — лауреат Всесоюзного Фестиваля художественной самодеятельности, состоявшегося в Москве в 1951 году. С 1958 года А. И. Алексеев — персональный пенсионер союзного значения.

Будучи на пенсии, А. И. Алексеев ведет активную просветительскую и педагогическую деятельность: он постоянно выступает перед воинами, трудовой и учащейся молодёжью с историко-воспитательными лекциями, по мере сил продолжает участвовать в творческой жизни Дворца Культуры им. А. М. Горького, пишет мемуары.

А. И. Алексеев умер 21 января 1980 года. Похоронен Андрей Иванович Алексеев в Ленинграде на Шуваловском кладбище.

Награды

А. И. Алексеев награждён Орденом Ленина, Орденом Октябрьской революции и многими медалями.

Литературные произведения А. И. Алексеева

• В борьбе за власть Советов // Воспоминания участников борьбы за установление Советской власти в Карелии. — Петрозаводск, 1957. — С. 25-30.
• Алексеев А. И. Встречи с вождем // Сборник «С Лениным вместе» (воспоминания, документы). — Карелия. — 2-е изд. — Петрозаводск, 1970. — С. 84-97, с. 247.
• Алексеев А. И. Резолюция большевиков // Газета «Светлана» / Орган парткома, профкома, комитета ВЛКСМ и дирекции Ленинградского объединения электронного приборостроения «Светлана», 1977. — 6 апреля. — № 14 (4104 — 4109). — С. 6-7.
• Алексеев А. И. Эти годы забыть нельзя. — Л., 1981.

Литература об А. И. Алексееве

• Советская Карелия // Очерки партийного, советского и культурного строительства АКССР / Под ред. Г. С. Ровио и др. — М.-Л.: Ленсоцэкгиз, 1933. — С. 36-73.
• Шумилов М. И. Борьба большевистских организаций Карелии за победу и упрочение Советской власти, 1917—1918. — Петрозаводск, 1957. — С. 67-68.
• Журнал «Клуб» // 1957. — № 10. — С. 18.
• Ершов П. М. Правофланговый. — Петрозаводск, 1964. — С. 47.
• История нашего края // Учебное пособие для школ Карельской АССР. — Петрозаводск, 1966. — С. 133—135.
• Гаврилов Л. М., Кутузов В. В. Великий октябрь // Летопись важнейших событий. — М., 1967.
• Нефедов Н. По мандату ЦК и ВЦИК // Газета «Ленинская Правда» / Орган Карельского обкома и Петрозаводского горкома КПСС, Верховного Совета и Совета министров Карельской АССР. — 31 декабря 1971. — № 306 (15510). — С. 2.
• Шумилов М. И. Октябрьская революция на севере России. — Петрозаводск, 1973. — С. 150—151.
• Любарский А. Сквозь огненные годы (страницы жизни рядовых революции) // Очерк «Рядовой запасного полка» / Журнал «Звезда». — Л., 1977. — № 11. — С. 138—141.

Источники информации

• Архив Санкт-Петербуржской Крестовоздвиженской, что в Ямской, церкви за 1897 год.
• Российский государственный исторический архив (РГИА).
• Российский государственный военный архив (РГВА).
• Российский государственный архив социально-политической истории (РГАСПИ).
• Государственный музей политической истории России (Особняк Кшесинской в Санкт-Петербурге).
• Политические и государственные архивы Карельской Автономной Советской Социалистической Республики (Олонецкой губернии).
• Архив ленинградского Дворца Культуры им. А. М. Горького.

Ссылки

К:Википедия:Изолированные статьи (тип: не указан)

Отрывок, характеризующий Алексеев, Андрей Иванович

В ночь с 6 го на 7 е октября началось движение выступавших французов: ломались кухни, балаганы, укладывались повозки и двигались войска и обозы.
В семь часов утра конвой французов, в походной форме, в киверах, с ружьями, ранцами и огромными мешками, стоял перед балаганами, и французский оживленный говор, пересыпаемый ругательствами, перекатывался по всей линии.
В балагане все были готовы, одеты, подпоясаны, обуты и ждали только приказания выходить. Больной солдат Соколов, бледный, худой, с синими кругами вокруг глаз, один, не обутый и не одетый, сидел на своем месте и выкатившимися от худобы глазами вопросительно смотрел на не обращавших на него внимания товарищей и негромко и равномерно стонал. Видимо, не столько страдания – он был болен кровавым поносом, – сколько страх и горе оставаться одному заставляли его стонать.
Пьер, обутый в башмаки, сшитые для него Каратаевым из цибика, который принес француз для подшивки себе подошв, подпоясанный веревкою, подошел к больному и присел перед ним на корточки.
– Что ж, Соколов, они ведь не совсем уходят! У них тут гошпиталь. Может, тебе еще лучше нашего будет, – сказал Пьер.
– О господи! О смерть моя! О господи! – громче застонал солдат.
– Да я сейчас еще спрошу их, – сказал Пьер и, поднявшись, пошел к двери балагана. В то время как Пьер подходил к двери, снаружи подходил с двумя солдатами тот капрал, который вчера угощал Пьера трубкой. И капрал и солдаты были в походной форме, в ранцах и киверах с застегнутыми чешуями, изменявшими их знакомые лица.
Капрал шел к двери с тем, чтобы, по приказанию начальства, затворить ее. Перед выпуском надо было пересчитать пленных.
– Caporal, que fera t on du malade?.. [Капрал, что с больным делать?..] – начал Пьер; но в ту минуту, как он говорил это, он усумнился, тот ли это знакомый его капрал или другой, неизвестный человек: так непохож был на себя капрал в эту минуту. Кроме того, в ту минуту, как Пьер говорил это, с двух сторон вдруг послышался треск барабанов. Капрал нахмурился на слова Пьера и, проговорив бессмысленное ругательство, захлопнул дверь. В балагане стало полутемно; с двух сторон резко трещали барабаны, заглушая стоны больного.
«Вот оно!.. Опять оно!» – сказал себе Пьер, и невольный холод пробежал по его спине. В измененном лице капрала, в звуке его голоса, в возбуждающем и заглушающем треске барабанов Пьер узнал ту таинственную, безучастную силу, которая заставляла людей против своей воли умерщвлять себе подобных, ту силу, действие которой он видел во время казни. Бояться, стараться избегать этой силы, обращаться с просьбами или увещаниями к людям, которые служили орудиями ее, было бесполезно. Это знал теперь Пьер. Надо было ждать и терпеть. Пьер не подошел больше к больному и не оглянулся на него. Он, молча, нахмурившись, стоял у двери балагана.
Когда двери балагана отворились и пленные, как стадо баранов, давя друг друга, затеснились в выходе, Пьер пробился вперед их и подошел к тому самому капитану, который, по уверению капрала, готов был все сделать для Пьера. Капитан тоже был в походной форме, и из холодного лица его смотрело тоже «оно», которое Пьер узнал в словах капрала и в треске барабанов.
– Filez, filez, [Проходите, проходите.] – приговаривал капитан, строго хмурясь и глядя на толпившихся мимо него пленных. Пьер знал, что его попытка будет напрасна, но подошел к нему.
– Eh bien, qu'est ce qu'il y a? [Ну, что еще?] – холодно оглянувшись, как бы не узнав, сказал офицер. Пьер сказал про больного.
– Il pourra marcher, que diable! – сказал капитан. – Filez, filez, [Он пойдет, черт возьми! Проходите, проходите] – продолжал он приговаривать, не глядя на Пьера.
– Mais non, il est a l'agonie… [Да нет же, он умирает…] – начал было Пьер.
– Voulez vous bien?! [Пойди ты к…] – злобно нахмурившись, крикнул капитан.
Драм да да дам, дам, дам, трещали барабаны. И Пьер понял, что таинственная сила уже вполне овладела этими людьми и что теперь говорить еще что нибудь было бесполезно.
Пленных офицеров отделили от солдат и велели им идти впереди. Офицеров, в числе которых был Пьер, было человек тридцать, солдатов человек триста.
Пленные офицеры, выпущенные из других балаганов, были все чужие, были гораздо лучше одеты, чем Пьер, и смотрели на него, в его обуви, с недоверчивостью и отчужденностью. Недалеко от Пьера шел, видимо, пользующийся общим уважением своих товарищей пленных, толстый майор в казанском халате, подпоясанный полотенцем, с пухлым, желтым, сердитым лицом. Он одну руку с кисетом держал за пазухой, другою опирался на чубук. Майор, пыхтя и отдуваясь, ворчал и сердился на всех за то, что ему казалось, что его толкают и что все торопятся, когда торопиться некуда, все чему то удивляются, когда ни в чем ничего нет удивительного. Другой, маленький худой офицер, со всеми заговаривал, делая предположения о том, куда их ведут теперь и как далеко они успеют пройти нынешний день. Чиновник, в валеных сапогах и комиссариатской форме, забегал с разных сторон и высматривал сгоревшую Москву, громко сообщая свои наблюдения о том, что сгорело и какая была та или эта видневшаяся часть Москвы. Третий офицер, польского происхождения по акценту, спорил с комиссариатским чиновником, доказывая ему, что он ошибался в определении кварталов Москвы.
– О чем спорите? – сердито говорил майор. – Николы ли, Власа ли, все одно; видите, все сгорело, ну и конец… Что толкаетесь то, разве дороги мало, – обратился он сердито к шедшему сзади и вовсе не толкавшему его.
– Ай, ай, ай, что наделали! – слышались, однако, то с той, то с другой стороны голоса пленных, оглядывающих пожарища. – И Замоскворечье то, и Зубово, и в Кремле то, смотрите, половины нет… Да я вам говорил, что все Замоскворечье, вон так и есть.
– Ну, знаете, что сгорело, ну о чем же толковать! – говорил майор.
Проходя через Хамовники (один из немногих несгоревших кварталов Москвы) мимо церкви, вся толпа пленных вдруг пожалась к одной стороне, и послышались восклицания ужаса и омерзения.
– Ишь мерзавцы! То то нехристи! Да мертвый, мертвый и есть… Вымазали чем то.
Пьер тоже подвинулся к церкви, у которой было то, что вызывало восклицания, и смутно увидал что то, прислоненное к ограде церкви. Из слов товарищей, видевших лучше его, он узнал, что это что то был труп человека, поставленный стоймя у ограды и вымазанный в лице сажей…
– Marchez, sacre nom… Filez… trente mille diables… [Иди! иди! Черти! Дьяволы!] – послышались ругательства конвойных, и французские солдаты с новым озлоблением разогнали тесаками толпу пленных, смотревшую на мертвого человека.


По переулкам Хамовников пленные шли одни с своим конвоем и повозками и фурами, принадлежавшими конвойным и ехавшими сзади; но, выйдя к провиантским магазинам, они попали в середину огромного, тесно двигавшегося артиллерийского обоза, перемешанного с частными повозками.
У самого моста все остановились, дожидаясь того, чтобы продвинулись ехавшие впереди. С моста пленным открылись сзади и впереди бесконечные ряды других двигавшихся обозов. Направо, там, где загибалась Калужская дорога мимо Нескучного, пропадая вдали, тянулись бесконечные ряды войск и обозов. Это были вышедшие прежде всех войска корпуса Богарне; назади, по набережной и через Каменный мост, тянулись войска и обозы Нея.
Войска Даву, к которым принадлежали пленные, шли через Крымский брод и уже отчасти вступали в Калужскую улицу. Но обозы так растянулись, что последние обозы Богарне еще не вышли из Москвы в Калужскую улицу, а голова войск Нея уже выходила из Большой Ордынки.
Пройдя Крымский брод, пленные двигались по нескольку шагов и останавливались, и опять двигались, и со всех сторон экипажи и люди все больше и больше стеснялись. Пройдя более часа те несколько сот шагов, которые отделяют мост от Калужской улицы, и дойдя до площади, где сходятся Замоскворецкие улицы с Калужскою, пленные, сжатые в кучу, остановились и несколько часов простояли на этом перекрестке. Со всех сторон слышался неумолкаемый, как шум моря, грохот колес, и топот ног, и неумолкаемые сердитые крики и ругательства. Пьер стоял прижатый к стене обгорелого дома, слушая этот звук, сливавшийся в его воображении с звуками барабана.
Несколько пленных офицеров, чтобы лучше видеть, влезли на стену обгорелого дома, подле которого стоял Пьер.
– Народу то! Эка народу!.. И на пушках то навалили! Смотри: меха… – говорили они. – Вишь, стервецы, награбили… Вон у того то сзади, на телеге… Ведь это – с иконы, ей богу!.. Это немцы, должно быть. И наш мужик, ей богу!.. Ах, подлецы!.. Вишь, навьючился то, насилу идет! Вот те на, дрожки – и те захватили!.. Вишь, уселся на сундуках то. Батюшки!.. Подрались!..
– Так его по морде то, по морде! Этак до вечера не дождешься. Гляди, глядите… а это, верно, самого Наполеона. Видишь, лошади то какие! в вензелях с короной. Это дом складной. Уронил мешок, не видит. Опять подрались… Женщина с ребеночком, и недурна. Да, как же, так тебя и пропустят… Смотри, и конца нет. Девки русские, ей богу, девки! В колясках ведь как покойно уселись!
Опять волна общего любопытства, как и около церкви в Хамовниках, надвинула всех пленных к дороге, и Пьер благодаря своему росту через головы других увидал то, что так привлекло любопытство пленных. В трех колясках, замешавшихся между зарядными ящиками, ехали, тесно сидя друг на друге, разряженные, в ярких цветах, нарумяненные, что то кричащие пискливыми голосами женщины.
С той минуты как Пьер сознал появление таинственной силы, ничто не казалось ему странно или страшно: ни труп, вымазанный для забавы сажей, ни эти женщины, спешившие куда то, ни пожарища Москвы. Все, что видел теперь Пьер, не производило на него почти никакого впечатления – как будто душа его, готовясь к трудной борьбе, отказывалась принимать впечатления, которые могли ослабить ее.
Поезд женщин проехал. За ним тянулись опять телеги, солдаты, фуры, солдаты, палубы, кареты, солдаты, ящики, солдаты, изредка женщины.
Пьер не видал людей отдельно, а видел движение их.
Все эти люди, лошади как будто гнались какой то невидимою силою. Все они, в продолжение часа, во время которого их наблюдал Пьер, выплывали из разных улиц с одним и тем же желанием скорее пройти; все они одинаково, сталкиваясь с другими, начинали сердиться, драться; оскаливались белые зубы, хмурились брови, перебрасывались все одни и те же ругательства, и на всех лицах было одно и то же молодечески решительное и жестоко холодное выражение, которое поутру поразило Пьера при звуке барабана на лице капрала.
Уже перед вечером конвойный начальник собрал свою команду и с криком и спорами втеснился в обозы, и пленные, окруженные со всех сторон, вышли на Калужскую дорогу.
Шли очень скоро, не отдыхая, и остановились только, когда уже солнце стало садиться. Обозы надвинулись одни на других, и люди стали готовиться к ночлегу. Все казались сердиты и недовольны. Долго с разных сторон слышались ругательства, злобные крики и драки. Карета, ехавшая сзади конвойных, надвинулась на повозку конвойных и пробила ее дышлом. Несколько солдат с разных сторон сбежались к повозке; одни били по головам лошадей, запряженных в карете, сворачивая их, другие дрались между собой, и Пьер видел, что одного немца тяжело ранили тесаком в голову.
Казалось, все эти люди испытывали теперь, когда остановились посреди поля в холодных сумерках осеннего вечера, одно и то же чувство неприятного пробуждения от охватившей всех при выходе поспешности и стремительного куда то движения. Остановившись, все как будто поняли, что неизвестно еще, куда идут, и что на этом движении много будет тяжелого и трудного.
С пленными на этом привале конвойные обращались еще хуже, чем при выступлении. На этом привале в первый раз мясная пища пленных была выдана кониною.
От офицеров до последнего солдата было заметно в каждом как будто личное озлобление против каждого из пленных, так неожиданно заменившее прежде дружелюбные отношения.
Озлобление это еще более усилилось, когда при пересчитывании пленных оказалось, что во время суеты, выходя из Москвы, один русский солдат, притворявшийся больным от живота, – бежал. Пьер видел, как француз избил русского солдата за то, что тот отошел далеко от дороги, и слышал, как капитан, его приятель, выговаривал унтер офицеру за побег русского солдата и угрожал ему судом. На отговорку унтер офицера о том, что солдат был болен и не мог идти, офицер сказал, что велено пристреливать тех, кто будет отставать. Пьер чувствовал, что та роковая сила, которая смяла его во время казни и которая была незаметна во время плена, теперь опять овладела его существованием. Ему было страшно; но он чувствовал, как по мере усилий, которые делала роковая сила, чтобы раздавить его, в душе его вырастала и крепла независимая от нее сила жизни.
Пьер поужинал похлебкою из ржаной муки с лошадиным мясом и поговорил с товарищами.
Ни Пьер и никто из товарищей его не говорили ни о том, что они видели в Москве, ни о грубости обращения французов, ни о том распоряжении пристреливать, которое было объявлено им: все были, как бы в отпор ухудшающемуся положению, особенно оживлены и веселы. Говорили о личных воспоминаниях, о смешных сценах, виденных во время похода, и заминали разговоры о настоящем положении.