Алексей II Комнин
| Алексей II Комнин греч. Αλέξιος Β’ Κομνηνός<tr><td colspan="2" style="text-align: center; border-top: solid darkgray 1px;">  </td></tr>
| ||
| ||
|---|---|---|
| 1180 — 1183 | ||
| Предшественник: | Мануил I | |
| Преемник: | Андроник I | |
| Рождение: | 14 сентября 1169 | |
| Смерть: | октябрь 1183 Константинополь | |
| Род: | Комнины | |
| Отец: | Мануил I | |
| Мать: | Мария Антиохийская | |
| Супруга: | Агнес (Анна) Французская | |
Алексей II Комнин (14 сентября 1169 — октябрь 1183, Константинополь) — византийский император (1180—1183), сын Мануила I Комнина. По приказу своего дяди Андроника Комнина задушен в 1183 году тетивой от лука, после чего Андроник ненадолго узурпировал власть и женился на юной вдове племянника. Его ранняя смерть вызвала появление многочисленных самозванцев (см. Лже-Алексей).
Содержание
Отцовские планы
Своим появлением на свет Алексей успел разрушить планы отца. Мануил желал женить на собственной дочери Марии венгерского принца Белу III, и тем самым объединить два государства[1].
Однако с появлением на свет наследника этот проект уже был неосуществим, и император заставил представителей знати принести клятву верности своему будущему наследнику, который с увлечением занимался охотой и играми со своими друзьями. Таким образом, перед своей смертью в 1180 году, базилевс мог быть спокоен за будущее империи.
Борьба за регентство
24 сентября 1180 года Мануил умер, дав старт противостоянию двух партий: западной и патриотической. Первую возглавляла его супруга Мария Антиохийская и её любовник протосеваст Алексей Комнин. Их поддерживала латинская община Константинополя, включавшая в себя европейских купцов и воинов.
Участники второй группировки отрицательно относились к ориентации на Запад покойного правителя и опасались за жизнь юного императора. В состав партии входили представители императорской семьи и знати, а также духовенство[2]. К ним примкнул и двоюродный брат Мануила Комнина — Андроник Комнин, давно мечтавший о престоле, и в марте 1182 года во главе войск подошедший к Константинополю.
Резня латинов
Люди Андроника начали распространять среди жителей столицы слухи о том, что Мария Антиохийская вместе со своим любовником предала Византию и в обмен на военную помощь латинян готова отдать им столицу, и поэтому варяжская гвардия схватила протосеваста и отдала Комнину, который ослепил соперника[2].
В столице начались нападения на итальянских купцов, священников и членов их семей, которых было в столице более 60 000. Лишь немногие бежали на корабли и позже нападали на прибрежные территории и острова Эгейского моря, принадлежавшие Византии[3].
В руках Андроника
Вступив в столицу, Андроник сразу присягнул на верность малолетнему императору Алексею II в качестве регента, который вместе с матерью переехал в Манганский дворец в пригороде столицы Филопатионе. Андроник же со своими слугами занял Влахернский дворец.
Когда тело покойника принесли к Андронику, он толкнул его ногой в бок и обругал его родителей, назвав отца клятвопреступником и обидчиком, а мать бесстыдной и всем известной кокеткой; потом иглой прокололи ему ухо, продели нитку, прилепили к ней воск и приложили печать, которая была на перстне Андроника. Затем приказано было отрубить голову и тотчас принести к Андронику, а остальное тело бросить в воду. Когда приказание было исполнено, голову тайно бросили в так называемый катават, а тело, закупоренное в свинцовом ящике, опустили на дно моря[3].
Затем начались репрессии в адрес родовой знати, жертвами которых стали Мария Порфирородная и Рене Монферратский, а также и Мария Антиохийская. Суд над последней был весьма скор: ей заточили в монастырь святого Диомеда, где держали впроголодь. Лишь спустя несколько дней, когда Андроник уговорил Алексея подписать смертный приговор, она была задушена в присутствии слуги регента — Константина Трипсиха[2]
Смерть
В сентябре 1183 года Андроник был провозглашён соправителем Алексея II в Михайловском дворце Константинополя, при этом толпа с радостью взирала на это действо. Спустя несколько дней на заседании Совета было решено избавиться от наследника Мануила, сторонники регента упоминали стих Гомера: «Нехорошо многовластье, единый да будет властитель». Трипсих и Феодор Дадибрин убили юного императора, задушив тетивой от лука[2]. После этого Андроник женился на его вдове — одиннадцатилетней французской принцессе Анне.
Предки
| Алексей II Комнин — предки |
|---|
Напишите отзыв о статье "Алексей II Комнин"
Примечания
- ↑ Дашков С. Б. Императоры Византии.
- ↑ 1 2 3 4 Успенский Ф. И. [rikonti-khalsivar.narod.ru/Usp4.15.htm История Византийской Империи. Глава XV: Последние Комнины. Начало реакции]. — 2005.
- ↑ 1 2 Никита Хониат. История. [www.hrono.ru/libris/lib_n/niketas118.html Царствование Алексея Порфирородного, сына царя Мануила.]
Литература
- Дашков С. Б. [www.sedmitza.ru/text/434556.html Андроник I Комнин] // Императоры Византии. — М.: Красная площадь, 1997. — 558 с. — ISBN 5-87305-002-3.
- Успенский Ф. И. [rikonti-khalsivar.narod.ru/Usp4.15.htm Глава XV. Последние Комнины. Начало реакции] // История Византийской империи. В 5 т. — М.: АСТ, Астрель, 2005. — Т. 5. — 558 с. — ISBN 5-271-03856-4.
- Никита Хониат. [www.hrono.ru/libris/lib_n/niketas100.html История, начинающаяся с царствования Иоанна Комнина]
- Говоров А. А. Византийская тьма. — М.: Терра, 1995. — (Тайны истории) — ISBN 5-85255-753-6
Отрывок, характеризующий Алексей II Комнин
– Покажите мне… Ооооо! о! ооооо! – слышался его прерываемый рыданиями, испуганный и покорившийся страданию стон. Слушая эти стоны, князь Андрей хотел плакать. Оттого ли, что он без славы умирал, оттого ли, что жалко ему было расставаться с жизнью, от этих ли невозвратимых детских воспоминаний, оттого ли, что он страдал, что другие страдали и так жалостно перед ним стонал этот человек, но ему хотелось плакать детскими, добрыми, почти радостными слезами.Раненому показали в сапоге с запекшейся кровью отрезанную ногу.
– О! Ооооо! – зарыдал он, как женщина. Доктор, стоявший перед раненым, загораживая его лицо, отошел.
– Боже мой! Что это? Зачем он здесь? – сказал себе князь Андрей.
В несчастном, рыдающем, обессилевшем человеке, которому только что отняли ногу, он узнал Анатоля Курагина. Анатоля держали на руках и предлагали ему воду в стакане, края которого он не мог поймать дрожащими, распухшими губами. Анатоль тяжело всхлипывал. «Да, это он; да, этот человек чем то близко и тяжело связан со мною, – думал князь Андрей, не понимая еще ясно того, что было перед ним. – В чем состоит связь этого человека с моим детством, с моею жизнью? – спрашивал он себя, не находя ответа. И вдруг новое, неожиданное воспоминание из мира детского, чистого и любовного, представилось князю Андрею. Он вспомнил Наташу такою, какою он видел ее в первый раз на бале 1810 года, с тонкой шеей и тонкими рукамис готовым на восторг, испуганным, счастливым лицом, и любовь и нежность к ней, еще живее и сильнее, чем когда либо, проснулись в его душе. Он вспомнил теперь ту связь, которая существовала между им и этим человеком, сквозь слезы, наполнявшие распухшие глаза, мутно смотревшим на него. Князь Андрей вспомнил все, и восторженная жалость и любовь к этому человеку наполнили его счастливое сердце.
Князь Андрей не мог удерживаться более и заплакал нежными, любовными слезами над людьми, над собой и над их и своими заблуждениями.
«Сострадание, любовь к братьям, к любящим, любовь к ненавидящим нас, любовь к врагам – да, та любовь, которую проповедовал бог на земле, которой меня учила княжна Марья и которой я не понимал; вот отчего мне жалко было жизни, вот оно то, что еще оставалось мне, ежели бы я был жив. Но теперь уже поздно. Я знаю это!»
Страшный вид поля сражения, покрытого трупами и ранеными, в соединении с тяжестью головы и с известиями об убитых и раненых двадцати знакомых генералах и с сознанием бессильности своей прежде сильной руки произвели неожиданное впечатление на Наполеона, который обыкновенно любил рассматривать убитых и раненых, испытывая тем свою душевную силу (как он думал). В этот день ужасный вид поля сражения победил ту душевную силу, в которой он полагал свою заслугу и величие. Он поспешно уехал с поля сражения и возвратился к Шевардинскому кургану. Желтый, опухлый, тяжелый, с мутными глазами, красным носом и охриплым голосом, он сидел на складном стуле, невольно прислушиваясь к звукам пальбы и не поднимая глаз. Он с болезненной тоской ожидал конца того дела, которого он считал себя причиной, но которого он не мог остановить. Личное человеческое чувство на короткое мгновение взяло верх над тем искусственным призраком жизни, которому он служил так долго. Он на себя переносил те страдания и ту смерть, которые он видел на поле сражения. Тяжесть головы и груди напоминала ему о возможности и для себя страданий и смерти. Он в эту минуту не хотел для себя ни Москвы, ни победы, ни славы. (Какой нужно было ему еще славы?) Одно, чего он желал теперь, – отдыха, спокойствия и свободы. Но когда он был на Семеновской высоте, начальник артиллерии предложил ему выставить несколько батарей на эти высоты, для того чтобы усилить огонь по столпившимся перед Князьковым русским войскам. Наполеон согласился и приказал привезти ему известие о том, какое действие произведут эти батареи.
Адъютант приехал сказать, что по приказанию императора двести орудий направлены на русских, но что русские все так же стоят.
– Наш огонь рядами вырывает их, а они стоят, – сказал адъютант.
– Ils en veulent encore!.. [Им еще хочется!..] – сказал Наполеон охриплым голосом.
– Sire? [Государь?] – повторил не расслушавший адъютант.
– Ils en veulent encore, – нахмурившись, прохрипел Наполеон осиплым голосом, – donnez leur en. [Еще хочется, ну и задайте им.]
И без его приказания делалось то, чего он хотел, и он распорядился только потому, что думал, что от него ждали приказания. И он опять перенесся в свой прежний искусственный мир призраков какого то величия, и опять (как та лошадь, ходящая на покатом колесе привода, воображает себе, что она что то делает для себя) он покорно стал исполнять ту жестокую, печальную и тяжелую, нечеловеческую роль, которая ему была предназначена.
И не на один только этот час и день были помрачены ум и совесть этого человека, тяжеле всех других участников этого дела носившего на себе всю тяжесть совершавшегося; но и никогда, до конца жизни, не мог понимать он ни добра, ни красоты, ни истины, ни значения своих поступков, которые были слишком противоположны добру и правде, слишком далеки от всего человеческого, для того чтобы он мог понимать их значение. Он не мог отречься от своих поступков, восхваляемых половиной света, и потому должен был отречься от правды и добра и всего человеческого.
Не в один только этот день, объезжая поле сражения, уложенное мертвыми и изувеченными людьми (как он думал, по его воле), он, глядя на этих людей, считал, сколько приходится русских на одного француза, и, обманывая себя, находил причины радоваться, что на одного француза приходилось пять русских. Не в один только этот день он писал в письме в Париж, что le champ de bataille a ete superbe [поле сражения было великолепно], потому что на нем было пятьдесят тысяч трупов; но и на острове Св. Елены, в тиши уединения, где он говорил, что он намерен был посвятить свои досуги изложению великих дел, которые он сделал, он писал:
«La guerre de Russie eut du etre la plus populaire des temps modernes: c'etait celle du bon sens et des vrais interets, celle du repos et de la securite de tous; elle etait purement pacifique et conservatrice.
C'etait pour la grande cause, la fin des hasards elle commencement de la securite. Un nouvel horizon, de nouveaux travaux allaient se derouler, tout plein du bien etre et de la prosperite de tous. Le systeme europeen se trouvait fonde; il n'etait plus question que de l'organiser.
Satisfait sur ces grands points et tranquille partout, j'aurais eu aussi mon congres et ma sainte alliance. Ce sont des idees qu'on m'a volees. Dans cette reunion de grands souverains, nous eussions traites de nos interets en famille et compte de clerc a maitre avec les peuples.
L'Europe n'eut bientot fait de la sorte veritablement qu'un meme peuple, et chacun, en voyageant partout, se fut trouve toujours dans la patrie commune. Il eut demande toutes les rivieres navigables pour tous, la communaute des mers, et que les grandes armees permanentes fussent reduites desormais a la seule garde des souverains.
