Алексий (Буй)

В Википедии существуют статьи о других людях с именем Алексий и фамилией Буй.

Епископ Алексий<tr><td colspan="2" style="text-align: center; border-top: solid darkgray 1px;"></td></tr>
Епископ Уразовский, викарий Воронежской епархии
13 июля 1927 — 27 января 1928
Предшественник:	Синезий (Зарубин)
Преемник:	викариатство упразднено
Епископ Козловский
февраль 1926 — 13 июля 1927
Предшественник:	Димитрий (Добросердов)
Преемник:	Вассиан (Пятницкий)
Епископ Велижский, викарий Витебской епархией
октябрь 1925 — февраль 1926
Предшественник:	Нектарий (Трезвинский)
Преемник:	Иона (Лазарев)
Образование:	Томская духовная семинария
Имя при рождении:	Семён Васильевич Буй
Рождение:	1892(1892) посёлок Ксениевский, Ново-Кусковская волость, Томский уезд, Томская губерния, Российская империя (ныне город Асино, Асиновский район, Томская область)
Смерть:	3 ноября 1937(1937-11-03) урочище Сандормох, Медвежьегорский район, Карельская АССР, РСФСР, СССР

Епископ Алекси́й (в миру Семён Васи́льевич Буй; 1892, посёлок Ксениевский, Томский уезд, Томская губерния — 3 ноября 1937, урочище Сандормох, Карелия) — епископ Православной Российской Церкви; епископ Козловский. Один из лидеров оппозиционного «иосифлянского» движения.

Биография

Родился в 1892 году в посёлке Ксениевский Ново-Кусковской волости Томского уезда Томской губернии (ныне — город Асино в Томской области), в семье крестьян, переселившихся в Сибирь из Витебской губернии.

Окончил приходское и духовное училища в Томске, после чего служил в церковно-приходской школе. Состоял делопроизводителем Красноярского Знаменского монастыря.

Одновременно заочно учился в Красноярской духовной семинарии; в 1915 году сдал экзамены за четвёртый класс, но дальше не смог учиться из-за нехватки средств.

В начале сентября того же года поступил келейником в Архиерейский дом в Томске к архиепископу Томского и Иркутского Анатолию (Каменскому). Кроме того становится слушателем Томской духовной семинарии

29 сентября 1915 года был пострижен в мантию с именем Алексий, а 11 октября того же года рукоположён во иеродиакона, заведовал канцелярией архиепископа Томского и Иркутского.

4 апреля 1917 года рукоположён в сан иеромонаха, продолжал работу в канцелярии. В том же году окончил Томскую духовную семинарию.

В 1918 году стал преподавателем Бийского катехизаторского училища, исполняя обязанности инспектора.

Осенью 1919 года вернулся в Томск, был личным секретарём архиепископа Томского и Иркутского Анатолия (Каменского).

В середине 1920 года вслед за перевелённым на Иркутскую кафедру епископом Анатолием (Каменским) переехал в Иркутск, поступил в Князь-Владимирский мужской монастырь, а 27 июня 1922 года назначен его настоятелем.

Осенью того же года, видимо за непризнание обновленческого Епархиального управления, был арестован по обвинению в «контрреволюционной деятельности», через три месяца освобождён и вызван в Москву. Затем он был оправдан судом, но вынужден уехать из Иркутска.

21 апреля 1923 года принят в Самарскую епархию, где архиепископом Анатолием (Грисюком) назначен настоятелем Александро-Невского мужского монастыря Бугульминского уезда Самарской губернии с возведением в сан архимандрита.

Архиепископ Анатолий задумал сделать архимандрита Алексия своим викарием с кафедрой в Бугульме, но не успел до своего ареста. Вопрос пришлось решать срочно в конце 1923 года.

Епископ

1 января 1924 года собравшиеся в Уфе епископы: Довлекановский Иоанн (Поярков), Стерлитамакский Марк (Боголюбов) и Байкинский Вениамин (Фролов) подписали решение: «…святые Божии церкви соседней к Уфе православной епископии Самарской лишены в настоящие дни главенствующего руководителя жизни церковной, а также и то, что в сей епископии не имеется ни одного православно-мудрствующего епископа, состоящего в нелицемерном общении с прочими православными епископами Заволжья и облеченного хотя бы частью архиерейских полномочий, нижеподписавшиеся епископы за благо рассудили учредить в г. Бугульме Самарской епархии кафедру викарного епископа, об открытии которой донести Святейшему Патриарху». Обосновывая своё решение, епископы ссылались не только на желание архиепископа Анатолия и известность архимандрита Алексия жителям Бугульмы, но и на то, что «содержание одного кандидата во епископы не потребует особых расходов, так как он занимает место настоятеля общины и получает от неё довольствие».

В тот же день — 19 декабря 1923 / 1 января 1924 года в Никольской крестовой церкви Уфы состоялись наречение и епископская хиротония архимандрита Алексия во епископа Бугульминского, викария Самарской епархии, которую совершили: временно управляющий епархией епископ Иоасаф (Рогозин), епископ Довлекановский Иоанн (Поярков), епископ Стерлитамакский Марк (Боголюбов) и епископ Байкинский Вениамин (Фролов).

Хиротония была совершена несмотря на ответную телеграмму Патриарха Тихона уфимским архиереям с предложением временно воздержаться от неё до выяснения ситуации и представить все данные об архимандрите Алексие. Впоследствии, в 1928 году, в стравке, составленной канцелярией Патриаршего Священного Синода при Заместителе Патриаршего Местоблюстителя говорилось, что епископ Алексий обманным путём «в годы церковной разрухи» добился «продвижения себя по иерархической лестнице» из келейников во епископы.

Видимо из-за этого епископ Алексий отбыл в Москву, где встретился с Патриархом Тихоном, который признал его хиротонию и 13 марта того же года назначил епископом Петропавловский, викарий Омской епархии.

12 апреля 1925 года подписал акт о передаче высшей церковной власти митрополиту Петру (Полянскому).

Вскоре назначен епископом Семипалатинский, викарием Омской епархии, два месяца управлял Екатеринбургской епархией.

В октября 1925 года назначен епископом Велижским, временно управляющий Витебской епархией. В Велиже ни разу не побывал.

12 января 1926 года участвовал вместе с митрополитом Сергием (Страгородским) в состоявшейся в Нижнем Новгороде архиерейской хиротонии Димитрия (Любимова), с которым тогда впервые встретился.

С февраля 1926 года — епископ Козловский, викарий Тамбовской епархии.

Весной того же года арестован, отправлен в Москву в течение шести месяцев находился в Бутырской тюрьме Москвы.

28 февраля 1927 года Заместителем Патриаршего Местоблюстителя архиепископом Угличским Серафимом (Самойловичем) назначен управляющим Воронежской епархией с оставлением епископом Козловским.

Положение в Воронежской епархии на рубеже 1926—1927 годов оказалось весьма сложным. Обновленчество, пошедшее на убыль при архиепископе Петре (Звереве), с его арестом воспрянуло. Власти по-прежнему стремились использовать обновленцев для дискредитации православного духовенства. Им было передано большинство храмов в Воронеже, в их же руках находился Митрофановский монастырь.

13 июля 1927 года он был назначен епископом Уразовским, викарием и временным управляющим Воронежской епархией и с ведома гражданских властей переехал в Воронеж для управления епархией.

На приезд епископа Алексея (Буя) воронежские обновленцы отреагировали спокойно, не видя в нём серьёзного соперника: «В августе месяце в Воронеж прибыл новый епископ Алексей Буй из Козлова. Новый тихоновский архиерей не произвёл никакого впечатления на верующих и, по всей видимости, представит из себя противника не очень опасного и не сильного».

Сразу же по прибытии в Воронеж епископ Алексей взял под своё особое покровительство ссыльных священников, назначая их на лучшие приходы города. При этом по отношению к «местным кадрам» епископ Алексей вёл себя вызывающе. По донесению осведомителей, «имея вспыльчивый характер, в обращении с посетителями и окружающими позволяет себе быть необыкновенно резким и грубым: нашуметь, накричать, выпроводить за дверь, толкнуть, обозвать дураком (даже при богослужении) — это у него обычное явление. Православным духовенством он не управляет, а ведёт с ним, можно сказать, расправу; по мнимым поводам и за самые маловажные проступки лишает священников мест и запрещает в священнослужении».

На епископа Алексия стали поступать жалобы к Заместителю Патриаршего Местоблюстителя митрополиту Сергию (Страгородскому). Митрополит Сергий и члены Временного Патриаршего Синода при нём «отнеслись к этим жалобам с полной серьёзностью, и епископу Алексею предстояла перспектива в ближайшем времени быть снятым с Воронежской кафедры, а может быть даже и запрещенным в священнослужении».

С октября 1927 года в Воронеже стали распространяться «документальные летучки скабрезного характера, что он не епископ, отрекался от Бога, прохвост, жулик, педераст и прочее». В некоторых приходах верующие стали требовать от духовенства, чтобы оно «выявило личность епископа Алексея». Священники поначалу отказывались от подобной щекотливой миссии, «находя это неудобным, невоспитанным», а затем решили проинформировать епископа Алексея о распространяемых слухах. 10 января 1928 года содержание слухов изложил епископу Алексию протоиерей Тихон Гарницкий и потребовал предоставить верительную грамоту о хиротонии, чтобы положить конец всем разговорам. О подробностях этого разговора протоиерей тихон сообщил в письме митрополиту Сергию (Страгородскому): «После упорного отказа, после угроз лишить меня места, сана и должности благочинного, он дал мне справку патриаршего местоблюстителя от 29 декабря 1927 г. за № 7895 м о том, что он православный епископ и определен управлять Воронежской епархией 13 июля 1927 г.». Далее он пишет, что «от имени сельского духовенства я потребовал от него следующее: своими деяниями и действиями не компрометировать епископский сан, в личной жизни скрасить семейный оттенок, городские церкви очистить от ссыльных священников, так как это набрасывает тень на всех. Все эти требования Алексей Буй обещал исполнить».

Деятель буевского движения

Первоначально принял «Декларацию» Заместителя Патриаршего Местоблюстителя митрополита Сергия (Страгородского) и членов Временного Патриаршего Синода при нём. Примечательно и то, что епископ Алексий не опротестовал указ митрополита Сергия от 21 октября 1927 года о богослужебном поминовении государственной власти по формуле: «О богохранимой стране нашей, о властях и воинстве ея, да тихое и безмолвное житие проживем во всяком благочестии и чистоте» и об отмене поминовения епархиальных архиереев, находящихся в ссылке, в то время как на состоявшемся 24 октября собрании воронежского духовенства и мирян, «для заслушания Декларации», несколько священников городских приходов выразили недоверие митрополиту Сергию.

Однако к январю 1928 года его позиция меняется. По предположению историка Николая Сапелкина, епископ Алексей решил порвать отношения с митрополитом Сергием, чтобы упредить его кадровое решение в отношении себя.

22 января 1928 года, поддержанный ссыльными священниками С. Д. Гортинским, П. Новосельцевым, И. Пироженко, Н. А. Пискановским, В. П. Чиликиным и другими, епископ Алексей обратился с посланием к православному духовенству и мирянам епархии:

Мы, к великому нашему прискорбию, обнаружили в последних деяниях возвратившегося к своим обязанностям заместителя Патриаршего местоблюстителя митрополита Сергия стремительный уклон в сторону обновленчества, превышение прав и полномочий, предоставленных ему, и нарушение св. канонов… Своими, противными духу Православия, деяниями митрополит Сергий отторгнул себя от единства со Святой, Соборной и Апостольской Церковью и утратил право предстоятельства Русской Церкви… Все распоряжения и прещения… митрополита Сергия и его Синода, как сродные обновленчеству и григорианству, признаются недействительными и никакого значения для нас не имеют

Признал своим «высшим духовным руководителем» митрополита Иосифа (Петровых). Послание было доставлено келейником епископа Алексея, священником Стефаном Степановым, митрополиту Иосифу (Петровых), который одобрил послание, но отказался административно возглавить воронежское духовенство и поставил резолюцию: «Управляйтесь сами, самостоятельно — иначе погубите и меня и себя».

27 января 1928 года Заместителем Патриаршего Местоблюстителя митрополитом Сергием и Временным Патриаршим Синодом при нём «за раскол и произведенную им церковную смуту на основании 34 Апостольского правила, 13, 14 и 15 правил двукратного Собора освобожден от управления епархией и уволен на покой с запрещением в священнослужении и преданием каноническому суду православных епископов». Одновременно Временное управление Воронежской епархией поручалось епископу Богучарскому Владимиру (Горьковскому), который объявил пастве об отпадении Алексия от Церкви.

Епископ Алексий, в свою очередь, «не благословил» общение с епископом Владимиром, решений Временного Патриаршего Синода не признал, получил поддержку значительной части приходов епархии. Всего в юрисдикции епископа Алексия осталось более 80 приходов, а центром «иосифлянского» движения в епархии стал Алексеевский Акатов мужской монастырь в Воронеже. По оценкам историка Михаила Шкаровского, общая численность «буевского» (то есть ориентированного на епископа Алексия) духовенства доходила до 400 человек, движение охватило около 40 районов Центрально-Чернозёмной области. Вообще буевцы были наиболее радикальной и непримиримой частью иосифлян.

Будучи выслан из Воронежа, с 20 мая 1928 года проживал в Ельце Орловской губернии, возглавил все иосифлянские приходы на юге России и Украины, исполнял обязанности иосифлянского Экзарха Украины.

Заключение в тюрьмах и лагерях

Нередко бывал в Москве, 7 марта 1929 года был арестован, во время обыска «вёл себя дерзко и вызывающе, всячески иронизировал над сотрудниками» ОГПУ. 17 мая 1929 года был приговорён Особым совещанием при коллегии ОГПУ к трём годам лишения свободы. Срок заключения отбывал в Соловецком лагере особого назначения, где участвовал в тайных богослужениях «иосифлян».

Находясь в лагере, сохранял высокий авторитет среде верующих епархии. Кроме того, власти опасались влияния сторонников епископа Алексия во время протестов крестьянства против коллективизации. В феврале 1930 года были арестованы 134 человека, обвиненные в участии в контрреволюционной церковно-монархической организации, которую якобы возглавлял владыка Алексий. Сам епископ был арестован на Соловках и этапирован в Воронеж. Отказался признавать себя виновным, однако некоторые проходившие по делу священнослужители дали признательные показания и подтвердили их в ходе очных ставок. После этого епископ Алексий частично признал свою вину.

28 июля 1930 года коллегией ОГПУ 12 человек по этому делу были приговорены к расстрелу, но согласно тому же постановлению исполнение приговора в отношении епископа Алексия отложено. В ночь на 2 августа 11 из них были расстреляны.

10 расстрелянных причислены на Архиерейском соборе Русской православной церкви 2000 к лику святых: настоятель Алексеевского Акатова монастыря архимандрит Тихон (Кречков), иеромонах Георгий (Пожаров), иеромонах Косьма (Вязников), священник Александр Николаевич Архангельский, священник Сергей Дмитриевич Гортинский, священник Георгий Никитович Никитин, священник Иоанн Стеблин-Каменский, священник Феодор Михайлович Яковлев, крестьянин-единоличник Пётр Михайлович Вязников, крестьянин-единоличник Евфимий Никифорович Гребенщиков.

Двенадцатым приговорённым стал епископ Алексий. Однако в исполнение приговор в его отношении приведён не был, так как он оказался привлечён обвиняемым по новому делу «Всесоюзного центра „Истинное Православие“» и переведён в московскую тюрьму. 3 сентября 1931 года и по этому делу был приговорён к высшей мере наказания, заменённой при этом десятью годами лагерей.

Дальнейшее заключение епископ Алексий отбывал в Свирском лагере и на Соловках.

4 января 1932 он написал письмо И. В. Сталину о сочувствии рабоче-крестьянской власти и с просьбой о помиловании, однако оно не имело никаких последствий.

19 декабря 1932 года епископ Алексий был арестован на Соловках и вновь отправлен в Воронеж, где было «обезврежено новое объединение буевцев». Теперь численность церковно-монархической организации усилиями чекистов выросла до тысячи человек, она якобы имела девять опорных пунктов и сорок ячеек. Организация носила теперь «повстанческий характер» и «готовила вооруженное выступление для свержения Советской власти».

25 декабря 1932 года епископ Алексий написал письмо с «покаянием»:

Благодаря своему воспитанию и окружавшей меня среде, я за время существования революции был враждебно к ней настроен и, естественно, проявил в своей деятельности таковую же враждебность и непримиримость к Советской власти, в чём я перед ней раскаиваюсь. Жизнь в исправительно-трудовых лагерях и постоянные размышления о взятой мною неправильной позиции привели меня к тому, что у меня изменились отношения к Советской власти и что я теперь, с нынешнего часа, решительно отметаю от себя всякую контрреволюционность и отмежевываюсь от всякой контрреволюции. Обещаюсь в будущем не проявлять никакой контрреволюционной деятельности.

В то же время, по данным одного из осведомителей, владыка в это время говорил, что «это раскаяние не от души, что всё написанное есть ложь, но да будет, мол, ложь во спасение».

12 марта 1933 года епископ Алексий был перевезён в Москву. Подписав угодные следствию протоколы о работе церковно-монархической организации и её составе, епископ Алексий избежал нового лагерного срока. Дело в отношении него 2 апреля того же года года было прекращено. Возвращён на Соловки, где работал в деревополировочном цехе.

Осенью 1937 года епископ Алексий переведён на тюремный режим. 9 октября 1937 «тройкой» УНКВД по Ленинградской области приговорен к смертной казни. Расстрелян 3 ноября 1937 в урочище Сандормох близ города Медвежьегорска в Карелии.

Память

В 1981 году решением Архиерейского Собора Русской православной церкви заграницей канонизирован в лике священномученика со включением Собор новомучеников и исповедников Российских с установлением памяти 21 октября.

Библиография

• Акиньшин А. Крест: Судьба епископа Алексия Буя // «Воронежский курьер». — Воронеж, 1992.
• Акиньшин А. Церковь и власть в Воронеже в 1920—1930-е годы: (Процессы Петра Зверева и Алексия Буя) // Церковь и её деятели в истории России. — Воронеж, 1993. — С. 127—145.
• Акиньшин А. Священномученик Алексий Воронежский // Православная жизнь: (Orthodox life): (Прил. к «Православной Руси»). — Джорданвилль). 1995. — № 8 (548). — С. 4—16.
• Шкаровский М. В. Судьбы иосифлянских пастырей. — СПб., 2006.

Ссылки

• [www.ortho-rus.ru/cgi-bin/ps_file.cgi?2_219 Алексий (Буй)] на сайте «Русское православие»
• Николай Сапелкин [www.istpravda.ru/research/13047/ Русская церковь: испытание лояльностью], 12/03/2015
• [semidesyatnoe.ru/istoriya-sela/1935-1938/buevcy.html Обвинительное заключение по делу контрреволюционной церковно-монархической организации «БУЕВЦЕВ»]

Отрывок, характеризующий Алексий (Буй)

– Фр… фр… – фыркал князь Николай Андреич.
– Князь от имени своего воспитанника… сына, тебе делает пропозицию. Хочешь ли ты или нет быть женою князя Анатоля Курагина? Ты говори: да или нет! – закричал он, – а потом я удерживаю за собой право сказать и свое мнение. Да, мое мнение и только свое мнение, – прибавил князь Николай Андреич, обращаясь к князю Василью и отвечая на его умоляющее выражение. – Да или нет?
– Мое желание, mon pere, никогда не покидать вас, никогда не разделять своей жизни с вашей. Я не хочу выходить замуж, – сказала она решительно, взглянув своими прекрасными глазами на князя Василья и на отца.
– Вздор, глупости! Вздор, вздор, вздор! – нахмурившись, закричал князь Николай Андреич, взял дочь за руку, пригнул к себе и не поцеловал, но только пригнув свой лоб к ее лбу, дотронулся до нее и так сжал руку, которую он держал, что она поморщилась и вскрикнула.
Князь Василий встал.
– Ma chere, je vous dirai, que c'est un moment que je n'oublrai jamais, jamais; mais, ma bonne, est ce que vous ne nous donnerez pas un peu d'esperance de toucher ce coeur si bon, si genereux. Dites, que peut etre… L'avenir est si grand. Dites: peut etre. [Моя милая, я вам скажу, что эту минуту я никогда не забуду, но, моя добрейшая, дайте нам хоть малую надежду возможности тронуть это сердце, столь доброе и великодушное. Скажите: может быть… Будущность так велика. Скажите: может быть.]
– Князь, то, что я сказала, есть всё, что есть в моем сердце. Я благодарю за честь, но никогда не буду женой вашего сына.
– Ну, и кончено, мой милый. Очень рад тебя видеть, очень рад тебя видеть. Поди к себе, княжна, поди, – говорил старый князь. – Очень, очень рад тебя видеть, – повторял он, обнимая князя Василья.
«Мое призвание другое, – думала про себя княжна Марья, мое призвание – быть счастливой другим счастием, счастием любви и самопожертвования. И что бы мне это ни стоило, я сделаю счастие бедной Ame. Она так страстно его любит. Она так страстно раскаивается. Я все сделаю, чтобы устроить ее брак с ним. Ежели он не богат, я дам ей средства, я попрошу отца, я попрошу Андрея. Я так буду счастлива, когда она будет его женою. Она так несчастлива, чужая, одинокая, без помощи! И Боже мой, как страстно она любит, ежели она так могла забыть себя. Может быть, и я сделала бы то же!…» думала княжна Марья.


Долго Ростовы не имели известий о Николушке; только в середине зимы графу было передано письмо, на адресе которого он узнал руку сына. Получив письмо, граф испуганно и поспешно, стараясь не быть замеченным, на цыпочках пробежал в свой кабинет, заперся и стал читать. Анна Михайловна, узнав (как она и всё знала, что делалось в доме) о получении письма, тихим шагом вошла к графу и застала его с письмом в руках рыдающим и вместе смеющимся. Анна Михайловна, несмотря на поправившиеся дела, продолжала жить у Ростовых.
– Mon bon ami? – вопросительно грустно и с готовностью всякого участия произнесла Анна Михайловна.
Граф зарыдал еще больше. «Николушка… письмо… ранен… бы… был… ma сhere… ранен… голубчик мой… графинюшка… в офицеры произведен… слава Богу… Графинюшке как сказать?…»
Анна Михайловна подсела к нему, отерла своим платком слезы с его глаз, с письма, закапанного ими, и свои слезы, прочла письмо, успокоила графа и решила, что до обеда и до чаю она приготовит графиню, а после чаю объявит всё, коли Бог ей поможет.
Всё время обеда Анна Михайловна говорила о слухах войны, о Николушке; спросила два раза, когда получено было последнее письмо от него, хотя знала это и прежде, и заметила, что очень легко, может быть, и нынче получится письмо. Всякий раз как при этих намеках графиня начинала беспокоиться и тревожно взглядывать то на графа, то на Анну Михайловну, Анна Михайловна самым незаметным образом сводила разговор на незначительные предметы. Наташа, из всего семейства более всех одаренная способностью чувствовать оттенки интонаций, взглядов и выражений лиц, с начала обеда насторожила уши и знала, что что нибудь есть между ее отцом и Анной Михайловной и что нибудь касающееся брата, и что Анна Михайловна приготавливает. Несмотря на всю свою смелость (Наташа знала, как чувствительна была ее мать ко всему, что касалось известий о Николушке), она не решилась за обедом сделать вопроса и от беспокойства за обедом ничего не ела и вертелась на стуле, не слушая замечаний своей гувернантки. После обеда она стремглав бросилась догонять Анну Михайловну и в диванной с разбега бросилась ей на шею.
– Тетенька, голубушка, скажите, что такое?
– Ничего, мой друг.
– Нет, душенька, голубчик, милая, персик, я не отстaнy, я знаю, что вы знаете.
Анна Михайловна покачала головой.
– Voua etes une fine mouche, mon enfant, [Ты вострушка, дитя мое.] – сказала она.
– От Николеньки письмо? Наверно! – вскрикнула Наташа, прочтя утвердительный ответ в лице Анны Михайловны.
– Но ради Бога, будь осторожнее: ты знаешь, как это может поразить твою maman.
– Буду, буду, но расскажите. Не расскажете? Ну, так я сейчас пойду скажу.
Анна Михайловна в коротких словах рассказала Наташе содержание письма с условием не говорить никому.
Честное, благородное слово, – крестясь, говорила Наташа, – никому не скажу, – и тотчас же побежала к Соне.
– Николенька…ранен…письмо… – проговорила она торжественно и радостно.
– Nicolas! – только выговорила Соня, мгновенно бледнея.
Наташа, увидав впечатление, произведенное на Соню известием о ране брата, в первый раз почувствовала всю горестную сторону этого известия.
Она бросилась к Соне, обняла ее и заплакала. – Немножко ранен, но произведен в офицеры; он теперь здоров, он сам пишет, – говорила она сквозь слезы.
– Вот видно, что все вы, женщины, – плаксы, – сказал Петя, решительными большими шагами прохаживаясь по комнате. – Я так очень рад и, право, очень рад, что брат так отличился. Все вы нюни! ничего не понимаете. – Наташа улыбнулась сквозь слезы.
– Ты не читала письма? – спрашивала Соня.
– Не читала, но она сказала, что всё прошло, и что он уже офицер…
– Слава Богу, – сказала Соня, крестясь. – Но, может быть, она обманула тебя. Пойдем к maman.
Петя молча ходил по комнате.
– Кабы я был на месте Николушки, я бы еще больше этих французов убил, – сказал он, – такие они мерзкие! Я бы их побил столько, что кучу из них сделали бы, – продолжал Петя.
– Молчи, Петя, какой ты дурак!…
– Не я дурак, а дуры те, кто от пустяков плачут, – сказал Петя.
– Ты его помнишь? – после минутного молчания вдруг спросила Наташа. Соня улыбнулась: «Помню ли Nicolas?»
– Нет, Соня, ты помнишь ли его так, чтоб хорошо помнить, чтобы всё помнить, – с старательным жестом сказала Наташа, видимо, желая придать своим словам самое серьезное значение. – И я помню Николеньку, я помню, – сказала она. – А Бориса не помню. Совсем не помню…
– Как? Не помнишь Бориса? – спросила Соня с удивлением.
– Не то, что не помню, – я знаю, какой он, но не так помню, как Николеньку. Его, я закрою глаза и помню, а Бориса нет (она закрыла глаза), так, нет – ничего!
– Ах, Наташа, – сказала Соня, восторженно и серьезно глядя на свою подругу, как будто она считала ее недостойной слышать то, что она намерена была сказать, и как будто она говорила это кому то другому, с кем нельзя шутить. – Я полюбила раз твоего брата, и, что бы ни случилось с ним, со мной, я никогда не перестану любить его во всю жизнь.
Наташа удивленно, любопытными глазами смотрела на Соню и молчала. Она чувствовала, что то, что говорила Соня, была правда, что была такая любовь, про которую говорила Соня; но Наташа ничего подобного еще не испытывала. Она верила, что это могло быть, но не понимала.
– Ты напишешь ему? – спросила она.
Соня задумалась. Вопрос о том, как писать к Nicolas и нужно ли писать и как писать, был вопрос, мучивший ее. Теперь, когда он был уже офицер и раненый герой, хорошо ли было с ее стороны напомнить ему о себе и как будто о том обязательстве, которое он взял на себя в отношении ее.
– Не знаю; я думаю, коли он пишет, – и я напишу, – краснея, сказала она.
– И тебе не стыдно будет писать ему?
Соня улыбнулась.
– Нет.
– А мне стыдно будет писать Борису, я не буду писать.
– Да отчего же стыдно?Да так, я не знаю. Неловко, стыдно.
– А я знаю, отчего ей стыдно будет, – сказал Петя, обиженный первым замечанием Наташи, – оттого, что она была влюблена в этого толстого с очками (так называл Петя своего тезку, нового графа Безухого); теперь влюблена в певца этого (Петя говорил об итальянце, Наташином учителе пенья): вот ей и стыдно.
– Петя, ты глуп, – сказала Наташа.
– Не глупее тебя, матушка, – сказал девятилетний Петя, точно как будто он был старый бригадир.
Графиня была приготовлена намеками Анны Михайловны во время обеда. Уйдя к себе, она, сидя на кресле, не спускала глаз с миниатюрного портрета сына, вделанного в табакерке, и слезы навертывались ей на глаза. Анна Михайловна с письмом на цыпочках подошла к комнате графини и остановилась.
– Не входите, – сказала она старому графу, шедшему за ней, – после, – и затворила за собой дверь.
Граф приложил ухо к замку и стал слушать.
Сначала он слышал звуки равнодушных речей, потом один звук голоса Анны Михайловны, говорившей длинную речь, потом вскрик, потом молчание, потом опять оба голоса вместе говорили с радостными интонациями, и потом шаги, и Анна Михайловна отворила ему дверь. На лице Анны Михайловны было гордое выражение оператора, окончившего трудную ампутацию и вводящего публику для того, чтоб она могла оценить его искусство.
– C'est fait! [Дело сделано!] – сказала она графу, торжественным жестом указывая на графиню, которая держала в одной руке табакерку с портретом, в другой – письмо и прижимала губы то к тому, то к другому.
Увидав графа, она протянула к нему руки, обняла его лысую голову и через лысую голову опять посмотрела на письмо и портрет и опять для того, чтобы прижать их к губам, слегка оттолкнула лысую голову. Вера, Наташа, Соня и Петя вошли в комнату, и началось чтение. В письме был кратко описан поход и два сражения, в которых участвовал Николушка, производство в офицеры и сказано, что он целует руки maman и papa, прося их благословения, и целует Веру, Наташу, Петю. Кроме того он кланяется m r Шелингу, и m mе Шос и няне, и, кроме того, просит поцеловать дорогую Соню, которую он всё так же любит и о которой всё так же вспоминает. Услыхав это, Соня покраснела так, что слезы выступили ей на глаза. И, не в силах выдержать обратившиеся на нее взгляды, она побежала в залу, разбежалась, закружилась и, раздув баллоном платье свое, раскрасневшаяся и улыбающаяся, села на пол. Графиня плакала.
– О чем же вы плачете, maman? – сказала Вера. – По всему, что он пишет, надо радоваться, а не плакать.
Это было совершенно справедливо, но и граф, и графиня, и Наташа – все с упреком посмотрели на нее. «И в кого она такая вышла!» подумала графиня.
Письмо Николушки было прочитано сотни раз, и те, которые считались достойными его слушать, должны были приходить к графине, которая не выпускала его из рук. Приходили гувернеры, няни, Митенька, некоторые знакомые, и графиня перечитывала письмо всякий раз с новым наслаждением и всякий раз открывала по этому письму новые добродетели в своем Николушке. Как странно, необычайно, радостно ей было, что сын ее – тот сын, который чуть заметно крошечными членами шевелился в ней самой 20 лет тому назад, тот сын, за которого она ссорилась с баловником графом, тот сын, который выучился говорить прежде: «груша», а потом «баба», что этот сын теперь там, в чужой земле, в чужой среде, мужественный воин, один, без помощи и руководства, делает там какое то свое мужское дело. Весь всемирный вековой опыт, указывающий на то, что дети незаметным путем от колыбели делаются мужами, не существовал для графини. Возмужание ее сына в каждой поре возмужания было для нее так же необычайно, как бы и не было никогда миллионов миллионов людей, точно так же возмужавших. Как не верилось 20 лет тому назад, чтобы то маленькое существо, которое жило где то там у ней под сердцем, закричало бы и стало сосать грудь и стало бы говорить, так и теперь не верилось ей, что это же существо могло быть тем сильным, храбрым мужчиной, образцом сыновей и людей, которым он был теперь, судя по этому письму.
– Что за штиль, как он описывает мило! – говорила она, читая описательную часть письма. – И что за душа! Об себе ничего… ничего! О каком то Денисове, а сам, верно, храбрее их всех. Ничего не пишет о своих страданиях. Что за сердце! Как я узнаю его! И как вспомнил всех! Никого не забыл. Я всегда, всегда говорила, еще когда он вот какой был, я всегда говорила…
Более недели готовились, писались брульоны и переписывались набело письма к Николушке от всего дома; под наблюдением графини и заботливостью графа собирались нужные вещицы и деньги для обмундирования и обзаведения вновь произведенного офицера. Анна Михайловна, практическая женщина, сумела устроить себе и своему сыну протекцию в армии даже и для переписки. Она имела случай посылать свои письма к великому князю Константину Павловичу, который командовал гвардией. Ростовы предполагали, что русская гвардия за границей , есть совершенно определительный адрес, и что ежели письмо дойдет до великого князя, командовавшего гвардией, то нет причины, чтобы оно не дошло до Павлоградского полка, который должен быть там же поблизости; и потому решено было отослать письма и деньги через курьера великого князя к Борису, и Борис уже должен был доставить их к Николушке. Письма были от старого графа, от графини, от Пети, от Веры, от Наташи, от Сони и, наконец, 6 000 денег на обмундировку и различные вещи, которые граф посылал сыну.


12 го ноября кутузовская боевая армия, стоявшая лагерем около Ольмюца, готовилась к следующему дню на смотр двух императоров – русского и австрийского. Гвардия, только что подошедшая из России, ночевала в 15 ти верстах от Ольмюца и на другой день прямо на смотр, к 10 ти часам утра, вступала на ольмюцкое поле.
Николай Ростов в этот день получил от Бориса записку, извещавшую его, что Измайловский полк ночует в 15 ти верстах не доходя Ольмюца, и что он ждет его, чтобы передать письмо и деньги. Деньги были особенно нужны Ростову теперь, когда, вернувшись из похода, войска остановились под Ольмюцом, и хорошо снабженные маркитанты и австрийские жиды, предлагая всякого рода соблазны, наполняли лагерь. У павлоградцев шли пиры за пирами, празднования полученных за поход наград и поездки в Ольмюц к вновь прибывшей туда Каролине Венгерке, открывшей там трактир с женской прислугой. Ростов недавно отпраздновал свое вышедшее производство в корнеты, купил Бедуина, лошадь Денисова, и был кругом должен товарищам и маркитантам. Получив записку Бориса, Ростов с товарищем поехал до Ольмюца, там пообедал, выпил бутылку вина и один поехал в гвардейский лагерь отыскивать своего товарища детства. Ростов еще не успел обмундироваться. На нем была затасканная юнкерская куртка с солдатским крестом, такие же, подбитые затертой кожей, рейтузы и офицерская с темляком сабля; лошадь, на которой он ехал, была донская, купленная походом у казака; гусарская измятая шапочка была ухарски надета назад и набок. Подъезжая к лагерю Измайловского полка, он думал о том, как он поразит Бориса и всех его товарищей гвардейцев своим обстреленным боевым гусарским видом.
Гвардия весь поход прошла, как на гуляньи, щеголяя своей чистотой и дисциплиной. Переходы были малые, ранцы везли на подводах, офицерам австрийское начальство готовило на всех переходах прекрасные обеды. Полки вступали и выступали из городов с музыкой, и весь поход (чем гордились гвардейцы), по приказанию великого князя, люди шли в ногу, а офицеры пешком на своих местах. Борис всё время похода шел и стоял с Бергом, теперь уже ротным командиром. Берг, во время похода получив роту, успел своей исполнительностью и аккуратностью заслужить доверие начальства и устроил весьма выгодно свои экономические дела; Борис во время похода сделал много знакомств с людьми, которые могли быть ему полезными, и через рекомендательное письмо, привезенное им от Пьера, познакомился с князем Андреем Болконским, через которого он надеялся получить место в штабе главнокомандующего. Берг и Борис, чисто и аккуратно одетые, отдохнув после последнего дневного перехода, сидели в чистой отведенной им квартире перед круглым столом и играли в шахматы. Берг держал между колен курящуюся трубочку. Борис, с свойственной ему аккуратностью, белыми тонкими руками пирамидкой уставлял шашки, ожидая хода Берга, и глядел на лицо своего партнера, видимо думая об игре, как он и всегда думал только о том, чем он был занят.
– Ну ка, как вы из этого выйдете? – сказал он.
– Будем стараться, – отвечал Берг, дотрогиваясь до пешки и опять опуская руку.
В это время дверь отворилась.
– Вот он, наконец, – закричал Ростов. – И Берг тут! Ах ты, петизанфан, але куше дормир , [Дети, идите ложиться спать,] – закричал он, повторяя слова няньки, над которыми они смеивались когда то вместе с Борисом.
– Батюшки! как ты переменился! – Борис встал навстречу Ростову, но, вставая, не забыл поддержать и поставить на место падавшие шахматы и хотел обнять своего друга, но Николай отсторонился от него. С тем особенным чувством молодости, которая боится битых дорог, хочет, не подражая другим, по новому, по своему выражать свои чувства, только бы не так, как выражают это, часто притворно, старшие, Николай хотел что нибудь особенное сделать при свидании с другом: он хотел как нибудь ущипнуть, толкнуть Бориса, но только никак не поцеловаться, как это делали все. Борис же, напротив, спокойно и дружелюбно обнял и три раза поцеловал Ростова.
Они полгода не видались почти; и в том возрасте, когда молодые люди делают первые шаги на пути жизни, оба нашли друг в друге огромные перемены, совершенно новые отражения тех обществ, в которых они сделали свои первые шаги жизни. Оба много переменились с своего последнего свидания и оба хотели поскорее выказать друг другу происшедшие в них перемены.
– Ах вы, полотеры проклятые! Чистенькие, свеженькие, точно с гулянья, не то, что мы грешные, армейщина, – говорил Ростов с новыми для Бориса баритонными звуками в голосе и армейскими ухватками, указывая на свои забрызганные грязью рейтузы.
Хозяйка немка высунулась из двери на громкий голос Ростова.
– Что, хорошенькая? – сказал он, подмигнув.
– Что ты так кричишь! Ты их напугаешь, – сказал Борис. – А я тебя не ждал нынче, – прибавил он. – Я вчера, только отдал тебе записку через одного знакомого адъютанта Кутузовского – Болконского. Я не думал, что он так скоро тебе доставит… Ну, что ты, как? Уже обстрелен? – спросил Борис.
Ростов, не отвечая, тряхнул по солдатскому Георгиевскому кресту, висевшему на снурках мундира, и, указывая на свою подвязанную руку, улыбаясь, взглянул на Берга.
– Как видишь, – сказал он.
– Вот как, да, да! – улыбаясь, сказал Борис, – а мы тоже славный поход сделали. Ведь ты знаешь, его высочество постоянно ехал при нашем полку, так что у нас были все удобства и все выгоды. В Польше что за приемы были, что за обеды, балы – я не могу тебе рассказать. И цесаревич очень милостив был ко всем нашим офицерам.
И оба приятеля рассказывали друг другу – один о своих гусарских кутежах и боевой жизни, другой о приятности и выгодах службы под командою высокопоставленных лиц и т. п.
– О гвардия! – сказал Ростов. – А вот что, пошли ка за вином.
Борис поморщился.
– Ежели непременно хочешь, – сказал он.
И, подойдя к кровати, из под чистых подушек достал кошелек и велел принести вина.
– Да, и тебе отдать деньги и письмо, – прибавил он.
Ростов взял письмо и, бросив на диван деньги, облокотился обеими руками на стол и стал читать. Он прочел несколько строк и злобно взглянул на Берга. Встретив его взгляд, Ростов закрыл лицо письмом.
– Однако денег вам порядочно прислали, – сказал Берг, глядя на тяжелый, вдавившийся в диван кошелек. – Вот мы так и жалованьем, граф, пробиваемся. Я вам скажу про себя…
– Вот что, Берг милый мой, – сказал Ростов, – когда вы получите из дома письмо и встретитесь с своим человеком, у которого вам захочется расспросить про всё, и я буду тут, я сейчас уйду, чтоб не мешать вам. Послушайте, уйдите, пожалуйста, куда нибудь, куда нибудь… к чорту! – крикнул он и тотчас же, схватив его за плечо и ласково глядя в его лицо, видимо, стараясь смягчить грубость своих слов, прибавил: – вы знаете, не сердитесь; милый, голубчик, я от души говорю, как нашему старому знакомому.
– Ах, помилуйте, граф, я очень понимаю, – сказал Берг, вставая и говоря в себя горловым голосом.
– Вы к хозяевам пойдите: они вас звали, – прибавил Борис.
Берг надел чистейший, без пятнушка и соринки, сюртучок, взбил перед зеркалом височки кверху, как носил Александр Павлович, и, убедившись по взгляду Ростова, что его сюртучок был замечен, с приятной улыбкой вышел из комнаты.
– Ах, какая я скотина, однако! – проговорил Ростов, читая письмо.
– А что?
– Ах, какая я свинья, однако, что я ни разу не писал и так напугал их. Ах, какая я свинья, – повторил он, вдруг покраснев. – Что же, пошли за вином Гаврилу! Ну, ладно, хватим! – сказал он…
В письмах родных было вложено еще рекомендательное письмо к князю Багратиону, которое, по совету Анны Михайловны, через знакомых достала старая графиня и посылала сыну, прося его снести по назначению и им воспользоваться.
– Вот глупости! Очень мне нужно, – сказал Ростов, бросая письмо под стол.
– Зачем ты это бросил? – спросил Борис.
– Письмо какое то рекомендательное, чорта ли мне в письме!
– Как чорта ли в письме? – поднимая и читая надпись, сказал Борис. – Письмо это очень нужное для тебя.
– Мне ничего не нужно, и я в адъютанты ни к кому не пойду.
– Отчего же? – спросил Борис.
– Лакейская должность!
– Ты всё такой же мечтатель, я вижу, – покачивая головой, сказал Борис.
– А ты всё такой же дипломат. Ну, да не в том дело… Ну, ты что? – спросил Ростов.
– Да вот, как видишь. До сих пор всё хорошо; но признаюсь, желал бы я очень попасть в адъютанты, а не оставаться во фронте.