Алексий (Соловьёв)
| Преподобный Алексий | |
 Архимандрит Кронид (Любимов), монах Макарий (Моржов), иеросхимонах Алексий (Соловьёв) | |
| Имя в миру |
Соловьев Федор Алексеевич |
|---|---|
| Рождение | |
| Смерть | |
| Монашеское имя | |
| Почитается |
в православии |
| Прославлен |
Архиерейским Собором РПЦ 2000 года |
| В лике |
преподобных |
| День памяти |
19 сентября (по старому стилю) и в Соборе Московских святых |
Иеросхимона́х Алекси́й; старец Алексий Зосимовский (в миру Фёдор Алексеевич Соловьёв; 17 января (29 января) 1846, Москва — 2 октября 1928, Сергиев, Московская область) — священнослужитель Русской Православной Церкви, старец Смоленской Зосимовой пустыни. Известен своею ролью в избрании Всероссийского Патриарха в 1917 году.
Канонизирован Русской православной церковью в лике преподобного; память — 19 сентября (по юлианскому календарю) и в Соборе Московских святых.
Биография
Родился 17 (29) января 1846 года в многодетной семье протоиерея А. П. Соловьёва, настоятеля церкви Симеона Столпника в Москве. В 8 лет потерял мать. Пел в церковном хоре, прислуживал отцу в алтаре.
Во время учебы в духовном училище в результате несчастного случая ослеп на левый глаз: когда юноша звонил в колокол, язык колокола ударил его по голове.
Окончил Андрониевское духовное училище, затем — Московскую духовную семинарию (1866). Не чувствуя в себе призвания к богословской науке, решил не продолжать образование в духовной академии и служить в сане диакона.
12 февраля 1867 года он женился на А. П. Смирновой, старшей дочери друга их семьи, священника церкви святого Климента на Варварке, обучавшего Фёдора грамоте. А 19 февраля того же года митрополитом Филаретом (Дроздовым) был рукоположен во диакона к церкви Николая Чудотворца в Толмачах (Замоскворечье).
В 1872 года от скоротечной чахотки его супруга, оставив на его руках двухлетнего сына. Большое влияние на его судьбу оказал в это время настоятель толмачёвской церкви протоиерей Василий Нечаев, редактор и основной автор журнала «Душеполезное чтение», издававшегося при храме. Желая помочь молодому человеку пережить постигшее его горе, протоиерей Василий загрузил Феодора редакционной работой, вскоре тот начал писать для журнала статьи, отдельной книгой вышел его труд «Московская Николаевская в Толмачах церковь» (МДА, 1872). Он также участвовал вместе с протоиереем Алексием Мечёвым в народных чтениях, преподавал Закон Божий в сиротском приюте, в частном приюте Смирновой и в домах прихожан, в том числе у известного славянофила Ю. Ф. Самарина.
После 28-летнего служения в диаконском сане, 5 июня 1895 года, обладавшего прекрасными вокальными данными диакона Фёдора, митрополит Московский Сергий (Ляпидевский), решивший восстановить древний столповой распев, рукоположил во священника к Успенскому собору в Кремле. Через 2 года он был единогласно избран духовником соборного причта, в 1898 году стал протопресвитером и был награждён камилавкой.
Поступил в Зосимову пустынь, где 30 ноября 1898 года игуменом Германом (Гомзиным) был пострижен во иеромонаха с именем Алексий — в честь святителя Московского Алексия (Бяконта).
С 1906 года старчествовал, переехав летом того же года в отдельную избушку-келью (3 февраля 1908 года ушёл в неполный затвор). Был одним из самых почитаемых старцев того времени; для исповеди у него в пустынь приезжала великая княгиня Елисавета Феодоровна[1], у него окормлялись Фамарь (Марджанова), некоторые члены религиозно-философского кружка М. А. Новосёлова.
В 1917 году был избран членом Всероссийского Поместного Собора; 5 ноября того же года (ст. ст.) в храме Христа Спасителя вынул жребий, определивший избрание митрополита Московского Тихона (Беллавина) на Московский Патриарший престол.
28 февраля 1919 года принял постриг в схиму. После закрытия 8 мая 1923 года Зосимовой пустыни, которая продолжала существовать после 1917 года как сельскохозяйственная трудовая артель, с келейником переехал в Сергиев, где проживал до самой своей кончины у своей духовной дочери Веры Верховцевой.
Почитание и канонизация
Скончался 2 октября 1928 года. 4 дня и 3 ночи люди не отходили от гроба, желая проститься со старцем. На отпевании присутствовал сонм духовенства, в том числе архиепископ Бийский Иннокентий (Соколов), епископы Белёвский Игнатий (Садковский), Егорьевский Павел (Гальковский), Григорий (Козырев), Варфоломей (Ремов), Никон (Дегтяренко?), последний настоятель ТСЛ архимпндрит Кронид (Любимов). Был погребён на Кукуевском кладбище в Сергиеве.
Стал почитаться как святой вскоре после смерти. В обвинительном заключении Особого Совещания при НКВД СССР от 8 февраля 1936 года говорилось, что «Марченко, Полетаев, Крестников и Кондратьев в к/р целях прославляли могилу „старца Алексея“ [Соловьева], похороненного на Кукуевском кладбище, распускали провокационные слухи о якобы имевшихся случаях исцеления на его могиле, организовывали паломничество верующих на могилу, по пути обрабатывая их в а[нти]/с[советском] духе»[2].
В 1953 году перезахоронен на Старом кладбище Загорска; 25 июля 1994 года его останки перенесены в Зосимову пустынь.
Прославлен в лике преподобных Архиерейским Собором в августе 2000 года с установлением общецерковного празднования.
Напишите отзыв о статье "Алексий (Соловьёв)"
Примечания
Источник
- [www.pravenc.ru/text/174604.html Алексий (Соловьёв)] Статья в Православной энциклопедии
Ссылки
- [days.pravoslavie.ru/Life/life4742.htm Преподобный Алексий, иеросхимонах Зосимовой Пустыни]
Отрывок, характеризующий Алексий (Соловьёв)
Пьер тоже подвинулся к церкви, у которой было то, что вызывало восклицания, и смутно увидал что то, прислоненное к ограде церкви. Из слов товарищей, видевших лучше его, он узнал, что это что то был труп человека, поставленный стоймя у ограды и вымазанный в лице сажей…– Marchez, sacre nom… Filez… trente mille diables… [Иди! иди! Черти! Дьяволы!] – послышались ругательства конвойных, и французские солдаты с новым озлоблением разогнали тесаками толпу пленных, смотревшую на мертвого человека.
По переулкам Хамовников пленные шли одни с своим конвоем и повозками и фурами, принадлежавшими конвойным и ехавшими сзади; но, выйдя к провиантским магазинам, они попали в середину огромного, тесно двигавшегося артиллерийского обоза, перемешанного с частными повозками.
У самого моста все остановились, дожидаясь того, чтобы продвинулись ехавшие впереди. С моста пленным открылись сзади и впереди бесконечные ряды других двигавшихся обозов. Направо, там, где загибалась Калужская дорога мимо Нескучного, пропадая вдали, тянулись бесконечные ряды войск и обозов. Это были вышедшие прежде всех войска корпуса Богарне; назади, по набережной и через Каменный мост, тянулись войска и обозы Нея.
Войска Даву, к которым принадлежали пленные, шли через Крымский брод и уже отчасти вступали в Калужскую улицу. Но обозы так растянулись, что последние обозы Богарне еще не вышли из Москвы в Калужскую улицу, а голова войск Нея уже выходила из Большой Ордынки.
Пройдя Крымский брод, пленные двигались по нескольку шагов и останавливались, и опять двигались, и со всех сторон экипажи и люди все больше и больше стеснялись. Пройдя более часа те несколько сот шагов, которые отделяют мост от Калужской улицы, и дойдя до площади, где сходятся Замоскворецкие улицы с Калужскою, пленные, сжатые в кучу, остановились и несколько часов простояли на этом перекрестке. Со всех сторон слышался неумолкаемый, как шум моря, грохот колес, и топот ног, и неумолкаемые сердитые крики и ругательства. Пьер стоял прижатый к стене обгорелого дома, слушая этот звук, сливавшийся в его воображении с звуками барабана.
Несколько пленных офицеров, чтобы лучше видеть, влезли на стену обгорелого дома, подле которого стоял Пьер.
– Народу то! Эка народу!.. И на пушках то навалили! Смотри: меха… – говорили они. – Вишь, стервецы, награбили… Вон у того то сзади, на телеге… Ведь это – с иконы, ей богу!.. Это немцы, должно быть. И наш мужик, ей богу!.. Ах, подлецы!.. Вишь, навьючился то, насилу идет! Вот те на, дрожки – и те захватили!.. Вишь, уселся на сундуках то. Батюшки!.. Подрались!..
– Так его по морде то, по морде! Этак до вечера не дождешься. Гляди, глядите… а это, верно, самого Наполеона. Видишь, лошади то какие! в вензелях с короной. Это дом складной. Уронил мешок, не видит. Опять подрались… Женщина с ребеночком, и недурна. Да, как же, так тебя и пропустят… Смотри, и конца нет. Девки русские, ей богу, девки! В колясках ведь как покойно уселись!
Опять волна общего любопытства, как и около церкви в Хамовниках, надвинула всех пленных к дороге, и Пьер благодаря своему росту через головы других увидал то, что так привлекло любопытство пленных. В трех колясках, замешавшихся между зарядными ящиками, ехали, тесно сидя друг на друге, разряженные, в ярких цветах, нарумяненные, что то кричащие пискливыми голосами женщины.
С той минуты как Пьер сознал появление таинственной силы, ничто не казалось ему странно или страшно: ни труп, вымазанный для забавы сажей, ни эти женщины, спешившие куда то, ни пожарища Москвы. Все, что видел теперь Пьер, не производило на него почти никакого впечатления – как будто душа его, готовясь к трудной борьбе, отказывалась принимать впечатления, которые могли ослабить ее.
Поезд женщин проехал. За ним тянулись опять телеги, солдаты, фуры, солдаты, палубы, кареты, солдаты, ящики, солдаты, изредка женщины.
Пьер не видал людей отдельно, а видел движение их.
Все эти люди, лошади как будто гнались какой то невидимою силою. Все они, в продолжение часа, во время которого их наблюдал Пьер, выплывали из разных улиц с одним и тем же желанием скорее пройти; все они одинаково, сталкиваясь с другими, начинали сердиться, драться; оскаливались белые зубы, хмурились брови, перебрасывались все одни и те же ругательства, и на всех лицах было одно и то же молодечески решительное и жестоко холодное выражение, которое поутру поразило Пьера при звуке барабана на лице капрала.
Уже перед вечером конвойный начальник собрал свою команду и с криком и спорами втеснился в обозы, и пленные, окруженные со всех сторон, вышли на Калужскую дорогу.
Шли очень скоро, не отдыхая, и остановились только, когда уже солнце стало садиться. Обозы надвинулись одни на других, и люди стали готовиться к ночлегу. Все казались сердиты и недовольны. Долго с разных сторон слышались ругательства, злобные крики и драки. Карета, ехавшая сзади конвойных, надвинулась на повозку конвойных и пробила ее дышлом. Несколько солдат с разных сторон сбежались к повозке; одни били по головам лошадей, запряженных в карете, сворачивая их, другие дрались между собой, и Пьер видел, что одного немца тяжело ранили тесаком в голову.
Казалось, все эти люди испытывали теперь, когда остановились посреди поля в холодных сумерках осеннего вечера, одно и то же чувство неприятного пробуждения от охватившей всех при выходе поспешности и стремительного куда то движения. Остановившись, все как будто поняли, что неизвестно еще, куда идут, и что на этом движении много будет тяжелого и трудного.
С пленными на этом привале конвойные обращались еще хуже, чем при выступлении. На этом привале в первый раз мясная пища пленных была выдана кониною.
От офицеров до последнего солдата было заметно в каждом как будто личное озлобление против каждого из пленных, так неожиданно заменившее прежде дружелюбные отношения.
Озлобление это еще более усилилось, когда при пересчитывании пленных оказалось, что во время суеты, выходя из Москвы, один русский солдат, притворявшийся больным от живота, – бежал. Пьер видел, как француз избил русского солдата за то, что тот отошел далеко от дороги, и слышал, как капитан, его приятель, выговаривал унтер офицеру за побег русского солдата и угрожал ему судом. На отговорку унтер офицера о том, что солдат был болен и не мог идти, офицер сказал, что велено пристреливать тех, кто будет отставать. Пьер чувствовал, что та роковая сила, которая смяла его во время казни и которая была незаметна во время плена, теперь опять овладела его существованием. Ему было страшно; но он чувствовал, как по мере усилий, которые делала роковая сила, чтобы раздавить его, в душе его вырастала и крепла независимая от нее сила жизни.
Пьер поужинал похлебкою из ржаной муки с лошадиным мясом и поговорил с товарищами.
