Алексис, Виллибальд
| Виллибальд Алексис | |
| Род деятельности: | |
|---|---|
Виллиба́льд Але́ксис (нем. Willibald Alexis, настоящее имя Георг Вильгельм Генрих Геринг (нем. Georg Wilhelm Heinrich Häring); 29 июня 1798, Вроцлав — 16 декабря 1871, Арнштадт) — немецкий писатель[1], основоположник жанра реалистического исторического романа в немецкой литературе. Наиболее известен как автор многотомных романов, посвящённых истории Пруссии[1].
Биография
Виллибальд Алексис происходил из бретонской гугенотской семьи из Бретани по фамилии Аренк (фр. Harenc), трансформировавшейся в Германии в Геринг (нем. Häring). Свой псевдоним Алексис (от лат. alex — «сельдь») писатель выбрал позднее во избежание шуток по поводу своей фамилии, омонимичной в немецком языке со словом «сельдь» (нем. Hering). Отец Виллибальда, директор канцелярии, умер в 1802 году. Ребёнком Виллибальд пережил осаду Бреславля. После взятия города французами, Алексис с матерью Генриеттой Юлианой Луизой Шарлоттой, урождённой Рельштаб, перебрался в Берлин.
В течение 14 лет мать с сыном проживали у родственников. Мальчик учился в частной школе, затем в фридрихсвердерской гимназии. В марте 1813 года гимназиста потрясли бои в Берлине между казаками и французами. В 1815 году Алексис добровольцем участвовал в освободительных войнах, в составе кольбергского полка принимал участие в осаде арденнских крепостей.
С 1817 года Алексис изучал юриспруденцию и историю в Берлине и Бреслау под руководством Фридриха Карла фон Савиньи и Фридриха фон Раумера, в 1820 году стажировался в коллегии по уголовным делам Камерального суда, где познакомился с другом Э. Т. А. Гофмана, юристом и издателем Юлиусом Эдуардом Гитцигом, который свёл его в свою очередь с Фридрихом де Ла Мотт-Фуке. В 1824 году на волне успеха своего первого романа Алексис уволился с государственной службы.
С 1827 года Алексис проживал в Берлине и руководил редакцией газеты Berliner Konversationsblatt, в 1835 году сложил свои полномочия в знак протеста против ожесточившейся цензуры и посвятил себя писательской деятельности. Алексис находился под влиянием творчества Вальтера Скотта и в особенности его романа «Айвенго» и даже опубликовал свой первый роман как перевод шотландского романа[1].
В последующие годы Алексис писал роман за романом, которые пользовались большим успехом, а также занимался другой деятельностью: учредил несколько читательских обществ, руководил книжными магазинами, покупал и продавал недвижимость, работал театральным критиком в газете Vossische Zeitung, путешествовал по Франции, Скандинавии и Восточной Пруссии. Благодаря сотрудничеству в литературном Новом обществе по средам Алексис познакомился с Йозефом фон Эйхендорфом, Карлом Иммерманом и Вильгельмом Гауфом. Женился на англичанке Летисии Персеваль, их дом стал одним из центров литературной жизни Берлина, в гостях у Алексиса бывал Людвиг Тик.
Убеждённый приверженец революционных идей, прозванный «красным республиканцем», Алексис был разочарован поражением революции 1848 года и был вынужден покинуть Берлин из-за обрушившейся на него критики. После длительного пребывания в Риме Алексис вернулся на родину и поселился в Арнштадте.
В 1856 году Алексис пережил первый удар, в 1860 году — второй. Память писателя была непоправимо поражена, продолжать литературную деятельность не представлялось возможным. Некогда состоятельный писатель, он был вынужден обратиться за помощью Немецкого фонда Шиллера. В 1867 году парализованный, ослепший и ослабший умом Алексис удостоился ордена Дома Гогенцоллернов. Виллибальд Алексис был похоронен на Старом кладбище в Арнштадте.
Напишите отзыв о статье "Алексис, Виллибальд"
Примечания
Литература
- Геринг, Георг Вильгельм Генрих // Энциклопедический словарь Брокгауза и Ефрона : в 86 т. (82 т. и 4 доп.). — СПб., 1890—1907.
Отрывок, характеризующий Алексис, Виллибальд
– Ma bonne amie, je crains que le fruschtique (comme dit Фока – повар) de ce matin ne m'aie pas fait du mal. [Дружочек, боюсь, чтоб от нынешнего фриштика (как называет его повар Фока) мне не было дурно.]– А что с тобой, моя душа? Ты бледна. Ах, ты очень бледна, – испуганно сказала княжна Марья, своими тяжелыми, мягкими шагами подбегая к невестке.
– Ваше сиятельство, не послать ли за Марьей Богдановной? – сказала одна из бывших тут горничных. (Марья Богдановна была акушерка из уездного города, жившая в Лысых Горах уже другую неделю.)
– И в самом деле, – подхватила княжна Марья, – может быть, точно. Я пойду. Courage, mon ange! [Не бойся, мой ангел.] Она поцеловала Лизу и хотела выйти из комнаты.
– Ах, нет, нет! – И кроме бледности, на лице маленькой княгини выразился детский страх неотвратимого физического страдания.
– Non, c'est l'estomac… dites que c'est l'estomac, dites, Marie, dites…, [Нет это желудок… скажи, Маша, что это желудок…] – и княгиня заплакала детски страдальчески, капризно и даже несколько притворно, ломая свои маленькие ручки. Княжна выбежала из комнаты за Марьей Богдановной.
– Mon Dieu! Mon Dieu! [Боже мой! Боже мой!] Oh! – слышала она сзади себя.
Потирая полные, небольшие, белые руки, ей навстречу, с значительно спокойным лицом, уже шла акушерка.
– Марья Богдановна! Кажется началось, – сказала княжна Марья, испуганно раскрытыми глазами глядя на бабушку.
– Ну и слава Богу, княжна, – не прибавляя шага, сказала Марья Богдановна. – Вам девицам про это знать не следует.
– Но как же из Москвы доктор еще не приехал? – сказала княжна. (По желанию Лизы и князя Андрея к сроку было послано в Москву за акушером, и его ждали каждую минуту.)
– Ничего, княжна, не беспокойтесь, – сказала Марья Богдановна, – и без доктора всё хорошо будет.
Через пять минут княжна из своей комнаты услыхала, что несут что то тяжелое. Она выглянула – официанты несли для чего то в спальню кожаный диван, стоявший в кабинете князя Андрея. На лицах несших людей было что то торжественное и тихое.
Княжна Марья сидела одна в своей комнате, прислушиваясь к звукам дома, изредка отворяя дверь, когда проходили мимо, и приглядываясь к тому, что происходило в коридоре. Несколько женщин тихими шагами проходили туда и оттуда, оглядывались на княжну и отворачивались от нее. Она не смела спрашивать, затворяла дверь, возвращалась к себе, и то садилась в свое кресло, то бралась за молитвенник, то становилась на колена пред киотом. К несчастию и удивлению своему, она чувствовала, что молитва не утишала ее волнения. Вдруг дверь ее комнаты тихо отворилась и на пороге ее показалась повязанная платком ее старая няня Прасковья Савишна, почти никогда, вследствие запрещения князя,не входившая к ней в комнату.
– С тобой, Машенька, пришла посидеть, – сказала няня, – да вот княжовы свечи венчальные перед угодником зажечь принесла, мой ангел, – сказала она вздохнув.
– Ах как я рада, няня.
– Бог милостив, голубка. – Няня зажгла перед киотом обвитые золотом свечи и с чулком села у двери. Княжна Марья взяла книгу и стала читать. Только когда слышались шаги или голоса, княжна испуганно, вопросительно, а няня успокоительно смотрели друг на друга. Во всех концах дома было разлито и владело всеми то же чувство, которое испытывала княжна Марья, сидя в своей комнате. По поверью, что чем меньше людей знает о страданиях родильницы, тем меньше она страдает, все старались притвориться незнающими; никто не говорил об этом, но во всех людях, кроме обычной степенности и почтительности хороших манер, царствовавших в доме князя, видна была одна какая то общая забота, смягченность сердца и сознание чего то великого, непостижимого, совершающегося в эту минуту.
В большой девичьей не слышно было смеха. В официантской все люди сидели и молчали, на готове чего то. На дворне жгли лучины и свечи и не спали. Старый князь, ступая на пятку, ходил по кабинету и послал Тихона к Марье Богдановне спросить: что? – Только скажи: князь приказал спросить что? и приди скажи, что она скажет.
– Доложи князю, что роды начались, – сказала Марья Богдановна, значительно посмотрев на посланного. Тихон пошел и доложил князю.
– Хорошо, – сказал князь, затворяя за собою дверь, и Тихон не слыхал более ни малейшего звука в кабинете. Немного погодя, Тихон вошел в кабинет, как будто для того, чтобы поправить свечи. Увидав, что князь лежал на диване, Тихон посмотрел на князя, на его расстроенное лицо, покачал головой, молча приблизился к нему и, поцеловав его в плечо, вышел, не поправив свечей и не сказав, зачем он приходил. Таинство торжественнейшее в мире продолжало совершаться. Прошел вечер, наступила ночь. И чувство ожидания и смягчения сердечного перед непостижимым не падало, а возвышалось. Никто не спал.
