Алия, Рамиз

Рамиз Алия алб. Ramiz Alia<tr><td colspan="2" style="text-align: center; border-top: solid darkgray 1px;"></td></tr>
Президент Албании
30 апреля 1991 года — 9 апреля 1992 года
Глава правительства:	Илли Буфи Вильсон Ахмети
Предшественник:	должность восстановлена
Преемник:	Сали Бериша
Первый секретарь ЦК Албанской партии труда
13 апреля 1985 года — 12 июня 1991 года
Предшественник:	Энвер Ходжа
Преемник:	должность упразднена
3-й председатель президиума Народного Собрания Албании
22 ноября 1982 года — 30 апреля 1991 года
Глава правительства:	Адиль Чарчани Фатос Нано
Предшественник:	Хаджи Леши
Преемник:	должность упразднена
Вероисповедание:	нет (атеист)
Рождение:	18 октября 1925(1925-10-18) Шкодер
Смерть:	7 октября 2011(2011-10-07) (85 лет) Тирана
Супруга:	Семирамис Алия (1928–1986)
Дети:	3анен Алия, Бесен Алия, Арбени Алия
Партия:	Албанская партия труда (1961–1992) Социалистическая партия Албании (1992–2011)

Рами́з Али́я (алб. Ramiz Alia; 18 октября 1925, Шкодер — 7 октября 2011, Тирана) — албанский политик и государственный деятель, преемник Энвера Ходжи. Первый секретарь ЦК правящей компартии c 1985 по 1991. В 1991—1992 — президент Албании. Безуспешно пытался возглавить процесс албанских реформ. После падения коммунистического режима дважды привлекался к судебной ответственности. Был приговорён к тюремному заключению. Освобождён после смены власти в 1997. Выступал с резонансными публичными оценками коммунистического правления.

Партизанский комиссар

Родился в шкодерской рабочей семье. Учился в тиранской школе. Увлекался математикой, физикой и химией, мечтал стать инженером. В первые два года итальянской оккупации состоял в молодёжной фашистской организации. В 1941 году порвал с фашистами и перешёл к коммунистам. На следующий год был арестован оккупационными властями, но быстро освобождён.

С 1943 Рамиз Алия состоял в Коммунистической партии Албании, которая с 1948 назвалась Албанская партия труда (АПТ). Принимал Алию в партию и давал ему первое партийное задание лично Энвер Ходжа. Рамиз Алия участвовал в коммунистическом партизанском движении. Служил по линии политического руководства — сначала в политотделе 7-й ударной бригады и 2-й дивизии, затем комиссаром 5-й дивизии.

Партийный идеолог

С 1944 (приход компартии к власти) по 1949 Рамиз Алия — член секретариата, затем генеральный секретарь Союза антифашистской молодёжи Албании. В 1949—1955 — первый секретарь ЦК Союза трудовой молодёжи Албании (албанский комсомол). С 1948 — член ЦК АПТ.

В 1950 Алия стал членом Генерального совета (с сентября 1967 — заместитель председателя Генсовета) Демократического фронта Албании и депутатом Народного собрания. До 1954 проходил курс партийной учёбы в советской ВПШ.

С середины 1950-х годов началось быстрое политическое возвышение Рамиза Алии. Партийную карьеру он делал по идеологической линии. В 1955—1958 занимал пост министра просвещения и культуры, с 1956 — кандидат в члены Политбюро ЦК АПТ. В 1958—1960 — заведовал отделом агитации и пропаганды ЦК АПТ. В апреле 1956 Алия участвовал в подавлении партийной оппозиции на конференции АПТ в Тиране.

В сентябре 1960 Алия стал секретарём ЦК АПТ по идеологии — одна из ключевых партийных должностей. В феврале 1961 кооптирован в высший орган партийной власти — Политбюро ЦК. С 22 ноября 1982 — Председатель Президиума Народного Собрания. В партийном аппарате считался эрудитом и интеллектуалом. В отличие от других функционеров АПТ, Рамиз Алия сам писал тексты своих выступлений.

Рамиз Алия благополучно пережил несколько партийных чисток и каждый раз при этом укреплял своё положение. В середине 1970-х ЦК АПТ и Сигурими подвергли суровой расправе за «либеральный уклон» министра культуры Фадиля Пачрами и руководителя Radio Televizioni Shqiptar Тоди Лубонья. Оба провели в тюрьме более десяти лет. Их связи Алией были общеизвестны, однако Алия отделался лишь выговором.

Это объяснялось благоволением верховного правителя НСРА — первого секретаря ЦК АПТ Энвера Ходжи и его жены Неджмие. Чету Ходжа привлекала марксистско-ленинская ортодоксальность Алии и его готовность поддержать любой поворот партийной политики: союз с югославскими коммунистами, разрыв и вражду с Югославией, ориентацию на сталинский СССР, разрыв с хрущёвским СССР, переориентация на маоистский Китай, разрыв с КНР после смерти Мао Цзэдуна, интеграция страны в «соцлагерь», тотальная самоизоляция с «опорой на собственные силы» и т. д. Идеологический аппарат Алии пропагандировал сталинизм и ходжаизм, культ личности Энвера Ходжи.

Уже в 1970-х Рамиз Алия стал рассматриваться как будущий преемник пожилого и больного Ходжи. Его соперником являлся премьер-министр НСРА Мехмет Шеху, опиравшийся на госаппарат и Сигурими. Гибель Шеху в декабре 1981 года и последующую расправу с его сподвижниками некоторые исследователи связывают с интригами Алии. Алия проводил экстренное совещание по поводу смерти премьера и определял официальные формулировки.

Преемник Ходжи

Энвер Ходжа умер 11 апреля 1985 года. Через день, 13 апреля 1985, XI пленум ЦК АПТ утвердил Рамиза Алию на посту первого секретаря ЦК АПТ.

Алия постоянно подчёркивал, что видит свою роль в продолжении курса Ходжи. Существенных реформ Алия не проводил, партийная диктатура и полицейский контроль сохранялись в полной мере. Однако прекратились массовые репрессии и казни. В 1986 и 1989 были проведены широкие амнистии части политических заключённых. Стали допускаться дискуссии по вопросам культуры, религия и мелкий частный бизнес не были официально разрешены, но перестали жёстко преследоваться.

Расширились дипломатические отношения со странами Западной Европы, прежде всего с Италией. Начались переговоры о привлечении иностранных инвестиций (что категорически запрещалось при Ходже). В 1984 Алия установил экономические отношения с премьер-министром Баварии Францем Йозефом Штраусом. Торговые связи стали допускаться даже с Югославией, хотя при оговорке о «непримиримых идеологических противоречиях».

В целом, при сохранении монополии АПТ на власть, Рамиз Алия осторожно зондировал более прагматические решения. К этому побуждала объективная ситуация в стране — экономические трудности, массовая бедность, широкое недовольство, интеллигентское фрондирование и партийный цинизм. Однако паллиативные меры не давали серьёзного эффекта. При этом даже такие ограниченные преобразования — скорее, замыслы преобразований — вызвали критику ортодоксальных ходжаистов, типа секретаря ЦК Ленки Чуко и секретаря парторганизации Дурреса Мухо Аслани.

Положение обострилось в конце 1980-х под влиянием восточноевропейских революций. Особенное беспокойство вызвала судьба Николае Чаушеску.

«Поражение всей жизни»

В 1990 году в Албании начались массовые антикоммунистические выступления. Алия пытался совместить силовое подавление протестов с дальнейшими уступками. Весной были введены законы, расширяющие самостоятельность предприятий, летом был разрешён выезд из страны нескольких тысяч албанцев. В ноябре пленум ЦК АПТ объявил курс на «разделение полномочий партии и правительства», разрешил въезд и выезд из страны, провозгласил свободу вероисповедания, в том числе отправление религиозных культов, обещал принять новый избирательный закон. Однако Алия отказывался разрешить создание оппозиционных политических партий.

8 декабря 1990 в Тиране и других албанских городах начались мощные демонстрации студентов, поддержанных рабочими. Партийный официоз Зери и популлит провозглашал «стальную сплочённость вокруг товарища Рамиза Алии», но реально руководство АПТ пребывало в смятении. Ленка Чуко, Мухо Аслани и некоторые другие ортодоксы были выведены из политбюро. Рамиз Алия встретился с протестующими студентами и пообещал «дальнейшую демократизацию». 12 декабря 1990 года ЦК АПТ вынужден был согласиться на переход к многопартийной системе.

Это было наше поражение. Поражение всей моей жизни. Я боролся за социализм, за коммунистическое общество. Провал…
Рамиз Алия

В тот же день учредилась оппозиционная Демократическая партия Албании (основали ДП преимущественно выходцы с севера страны, тогда как в АПТ при Ходже доминировали южане). Партия выступала под антикоммунистическими лозунгами, но её лидеры — кардиолог Сали Бериша и экономист Грамоз Пашко — были тесно связаны с коммунистической элитой (Бериша являлся штатным врачом политбюро ЦК АПТ, родители Пашко входили в коммунистическое правительство). Некоторые комментаторы предполагали, что партия Алия стремился поставить во главе оппозиционного движения представителей «своего круга», дабы предотвратить стихийное выдвижение радикальных антикоммунистов из низов.

Партийная пропаганда делала упор на то, что только «опытные руководители», типа Рамиза Алии, способны привести страну к демократии. Алия сознательно позиционировался как «албанский Горбачёв». В новогоднем обращении Алия пообещал, что новый 1991 год станет поворотным моментом в экономике страны. Однако именно с этого времени начинается массовая эмиграция албанцев за рубеж, в первую очередь в Италию, которая не прекращается до сих пор.

Год президентства

В 1991 году развитие событий вышло из-под контроля властей. 20 февраля 1991 демонстранты на площади Скандербега в Тиране прорвали заслоны полиции и партийных ходжаистов и сбросили памятник Энверу Ходже. После этого падение коммунистического режима в Албании приобрело необратимый характер.

22 февраля Рамиз Алия отстранил с поста премьер-министра Адиль Чарчани (назначенного ещё при Ходже) и заменил его реформаторски настроенным Фатосом Нано. 31 марта состоялись многопартийные выборы в Народное собрание Албании. Было объявлено о победе АПТ. 29 апреля новый состав парламента внёс изменения в Конституцию, переименовал страну с Народной Социалистической Республики Албании в Республику Албанию, провозгласил гражданско-политические свободы и учредил пост президента, избираемого депутатами. С 30 апреля президентом Албании стал Рамиз Алия. При этом он покинул пост первого секретаря ЦК АПТ.

12 июня 1991 внеочередной съезд АПТ изменил название партии на Социалистическую партию, принял программу демократического социализма и отказался от идеологии марксизма-ленинизма. Формально упразднялась Сигурими, преобразованная в деидеологизированную спецслужбу, не подчинённую какой-либо партии. Была сделана ставка на сохранение у власти прежней номенклатуры во главе с Рамизом Алией — но в иных политических условиях и под демократическими лозунгами.

Однако оппозиция рассматривала всё это как обманные манёвры коммунистов с целью удержания власти. Акции протеста не прекращались. При этом на первый план в оппозиционном противостоянии вышел Союз независимых профсоюзов Албании (BSPSH).

9 апреля BSPSH выдвинул ультимативные требования к правительству Фатоса Нано. Компромиссные предложения правительства и президента Алии профсоюз отклонил. 16 мая началась всеобщая забастовка, в которую включились 220 тысяч рабочих. Через неделю количество забастовщиков увеличилось до 300 тысяч. Забастовка практически парализовала страну. BSPSH и ДП выдвинули требования отставки правительства и перевыборов Народного собрания.

29 мая парламент собрался на экстренное заседание. BSPSH организовал в Тиране многотысячный митинг. Произошло столкновение с полицией, были применены дубинки, камни, слезоточивый газ, сожжено три полицейских машины. 1 июня Народное собрание уступило требованиям забастовщиков. Было принято решение о формировании нового правительства и проведении досрочных парламентских выборов. 22 марта 1992 года победу на выборах одержала Демократическая партия. Новое правительство сформировал активист ДП Александер Мекси.

3 апреля 1992 года Рамиз Алия ушёл в отставку с поста президента. 9 апреля новым президентом Албании был избран лидер ДП Сали Бериша.

Аресты, суды, освобождения

Уже с августа 1992 Рамиз Алия фактически находился под домашним арестом. Год спустя он был препровождён в тюрьму по обвинению в злоупотреблении служебным положением и коррупции. 21 мая 1994 года суд вынес приговоры группе бывших партийно-государственных руководителей. Рамиз Алия был приговорён к 9 годам тюрьмы.

В 1995 году кассационная инстанция, учитывая преклонный возраст Алии, сократила срок заключения до символического. 7 июля 1995 он был освобождён. Однако вскоре вновь арестован и в марте 1996 привлечён к суду по обвинению в преступлениях против человечности — речь шла о причастности к репрессиям времён правления Ходжи. Однако из-за беспорядков 1997 года процесс не был доведён до конца. Алия сумел покинуть тюрьму и перебрался в Объединённые Арабские Эмираты.

В 1997 году в результате очередных выборов к власти пришла Соцпартия. Новое правительство Фатоса Нано освободило Алию от судебного преследования.

Оценки «ошибок»

Последние полтора десятилетия Рамиз Алия уединённо провёл между Тираной и Дубаем. Незадолго до кончины он издал автобиографию Jeta Ime — Моя жизнь, которая, помимо прочего, содержит просьбу к албанскому народу о прощении за жестокости классовой борьбы.

Рамиз Алия признавал «ошибками партии» массовые репрессии, тотальное огосударствление экономики, особенно коллективизацию сельского хозяйства, запрет религии и разрыв с Китаем. В то же время он настаивал на необходимости жёсткого политического режима и самоизоляции Албании во времена Энвера Ходжи. Иначе, по его словам, страна утратила бы независимость — Иосип Броз Тито «превратил бы Албанию в седьмую югославскую республику».

Скончался Рамиз Алия в возрасте 85 лет.

Семья

Семирамис Алия (1928—1986), жена Рамиза Алии, была дочерью профессора-лингвиста Александера Джувани. Знакомство Рамиза с Семирамис произошло в Москве.

В политике Семирамис Алия не участвовала, работала вузовским преподавателем. Обладала репутацией высококультурной и интеллектуальной женщины. В браке супруги Алия имели двух дочерей и сына.

Согласно своему завещанию, Рамиз Алия похоронен рядом с женой.

Интересные факты

• Мехмет Шеху характеризовал Рамиза Алию как «албанского Яго», имея в виду его хитрость и ловкость в интригах.

• При Рамизе Алии в марте 1990 прекратила своё существование еврейская община Албании — после того как последние 11 евреев, проживавших в стране, отбыли в Израиль.

• Многолетние отношения между Рамизом Алией и Неджмие Ходжей были прерваны в феврале 1991 года — вдова Энвера Ходжи не могла простить сброшенного памятника своему мужу и обвиняла Алию в том, что он допустил это.

Отрывок, характеризующий Алия, Рамиз

– Чего ты боишься, Лиза? Я не могу понять, – сказал он.
– Вот как все мужчины эгоисты; все, все эгоисты! Сам из за своих прихотей, Бог знает зачем, бросает меня, запирает в деревню одну.
– С отцом и сестрой, не забудь, – тихо сказал князь Андрей.
– Всё равно одна, без моих друзей… И хочет, чтобы я не боялась.
Тон ее уже был ворчливый, губка поднялась, придавая лицу не радостное, а зверское, беличье выраженье. Она замолчала, как будто находя неприличным говорить при Пьере про свою беременность, тогда как в этом и состояла сущность дела.
– Всё таки я не понял, de quoi vous avez peur, [Чего ты боишься,] – медлительно проговорил князь Андрей, не спуская глаз с жены.
Княгиня покраснела и отчаянно взмахнула руками.
– Non, Andre, je dis que vous avez tellement, tellement change… [Нет, Андрей, я говорю: ты так, так переменился…]
– Твой доктор велит тебе раньше ложиться, – сказал князь Андрей. – Ты бы шла спать.
Княгиня ничего не сказала, и вдруг короткая с усиками губка задрожала; князь Андрей, встав и пожав плечами, прошел по комнате.
Пьер удивленно и наивно смотрел через очки то на него, то на княгиню и зашевелился, как будто он тоже хотел встать, но опять раздумывал.
– Что мне за дело, что тут мсье Пьер, – вдруг сказала маленькая княгиня, и хорошенькое лицо ее вдруг распустилось в слезливую гримасу. – Я тебе давно хотела сказать, Andre: за что ты ко мне так переменился? Что я тебе сделала? Ты едешь в армию, ты меня не жалеешь. За что?
– Lise! – только сказал князь Андрей; но в этом слове были и просьба, и угроза, и, главное, уверение в том, что она сама раскается в своих словах; но она торопливо продолжала:
– Ты обращаешься со мной, как с больною или с ребенком. Я всё вижу. Разве ты такой был полгода назад?
– Lise, я прошу вас перестать, – сказал князь Андрей еще выразительнее.
Пьер, всё более и более приходивший в волнение во время этого разговора, встал и подошел к княгине. Он, казалось, не мог переносить вида слез и сам готов был заплакать.
– Успокойтесь, княгиня. Вам это так кажется, потому что я вас уверяю, я сам испытал… отчего… потому что… Нет, извините, чужой тут лишний… Нет, успокойтесь… Прощайте…
Князь Андрей остановил его за руку.
– Нет, постой, Пьер. Княгиня так добра, что не захочет лишить меня удовольствия провести с тобою вечер.
– Нет, он только о себе думает, – проговорила княгиня, не удерживая сердитых слез.
– Lise, – сказал сухо князь Андрей, поднимая тон на ту степень, которая показывает, что терпение истощено.
Вдруг сердитое беличье выражение красивого личика княгини заменилось привлекательным и возбуждающим сострадание выражением страха; она исподлобья взглянула своими прекрасными глазками на мужа, и на лице ее показалось то робкое и признающееся выражение, какое бывает у собаки, быстро, но слабо помахивающей опущенным хвостом.
– Mon Dieu, mon Dieu! [Боже мой, Боже мой!] – проговорила княгиня и, подобрав одною рукой складку платья, подошла к мужу и поцеловала его в лоб.
– Bonsoir, Lise, [Доброй ночи, Лиза,] – сказал князь Андрей, вставая и учтиво, как у посторонней, целуя руку.


Друзья молчали. Ни тот, ни другой не начинал говорить. Пьер поглядывал на князя Андрея, князь Андрей потирал себе лоб своею маленькою рукой.
– Пойдем ужинать, – сказал он со вздохом, вставая и направляясь к двери.
Они вошли в изящно, заново, богато отделанную столовую. Всё, от салфеток до серебра, фаянса и хрусталя, носило на себе тот особенный отпечаток новизны, который бывает в хозяйстве молодых супругов. В середине ужина князь Андрей облокотился и, как человек, давно имеющий что нибудь на сердце и вдруг решающийся высказаться, с выражением нервного раздражения, в каком Пьер никогда еще не видал своего приятеля, начал говорить:
– Никогда, никогда не женись, мой друг; вот тебе мой совет: не женись до тех пор, пока ты не скажешь себе, что ты сделал всё, что мог, и до тех пор, пока ты не перестанешь любить ту женщину, какую ты выбрал, пока ты не увидишь ее ясно; а то ты ошибешься жестоко и непоправимо. Женись стариком, никуда негодным… А то пропадет всё, что в тебе есть хорошего и высокого. Всё истратится по мелочам. Да, да, да! Не смотри на меня с таким удивлением. Ежели ты ждешь от себя чего нибудь впереди, то на каждом шагу ты будешь чувствовать, что для тебя всё кончено, всё закрыто, кроме гостиной, где ты будешь стоять на одной доске с придворным лакеем и идиотом… Да что!…
Он энергически махнул рукой.
Пьер снял очки, отчего лицо его изменилось, еще более выказывая доброту, и удивленно глядел на друга.
– Моя жена, – продолжал князь Андрей, – прекрасная женщина. Это одна из тех редких женщин, с которою можно быть покойным за свою честь; но, Боже мой, чего бы я не дал теперь, чтобы не быть женатым! Это я тебе одному и первому говорю, потому что я люблю тебя.
Князь Андрей, говоря это, был еще менее похож, чем прежде, на того Болконского, который развалившись сидел в креслах Анны Павловны и сквозь зубы, щурясь, говорил французские фразы. Его сухое лицо всё дрожало нервическим оживлением каждого мускула; глаза, в которых прежде казался потушенным огонь жизни, теперь блестели лучистым, ярким блеском. Видно было, что чем безжизненнее казался он в обыкновенное время, тем энергичнее был он в эти минуты почти болезненного раздражения.
– Ты не понимаешь, отчего я это говорю, – продолжал он. – Ведь это целая история жизни. Ты говоришь, Бонапарте и его карьера, – сказал он, хотя Пьер и не говорил про Бонапарте. – Ты говоришь Бонапарте; но Бонапарте, когда он работал, шаг за шагом шел к цели, он был свободен, у него ничего не было, кроме его цели, – и он достиг ее. Но свяжи себя с женщиной – и как скованный колодник, теряешь всякую свободу. И всё, что есть в тебе надежд и сил, всё только тяготит и раскаянием мучает тебя. Гостиные, сплетни, балы, тщеславие, ничтожество – вот заколдованный круг, из которого я не могу выйти. Я теперь отправляюсь на войну, на величайшую войну, какая только бывала, а я ничего не знаю и никуда не гожусь. Je suis tres aimable et tres caustique, [Я очень мил и очень едок,] – продолжал князь Андрей, – и у Анны Павловны меня слушают. И это глупое общество, без которого не может жить моя жена, и эти женщины… Ежели бы ты только мог знать, что это такое toutes les femmes distinguees [все эти женщины хорошего общества] и вообще женщины! Отец мой прав. Эгоизм, тщеславие, тупоумие, ничтожество во всем – вот женщины, когда показываются все так, как они есть. Посмотришь на них в свете, кажется, что что то есть, а ничего, ничего, ничего! Да, не женись, душа моя, не женись, – кончил князь Андрей.
– Мне смешно, – сказал Пьер, – что вы себя, вы себя считаете неспособным, свою жизнь – испорченною жизнью. У вас всё, всё впереди. И вы…
Он не сказал, что вы , но уже тон его показывал, как высоко ценит он друга и как много ждет от него в будущем.
«Как он может это говорить!» думал Пьер. Пьер считал князя Андрея образцом всех совершенств именно оттого, что князь Андрей в высшей степени соединял все те качества, которых не было у Пьера и которые ближе всего можно выразить понятием – силы воли. Пьер всегда удивлялся способности князя Андрея спокойного обращения со всякого рода людьми, его необыкновенной памяти, начитанности (он всё читал, всё знал, обо всем имел понятие) и больше всего его способности работать и учиться. Ежели часто Пьера поражало в Андрее отсутствие способности мечтательного философствования (к чему особенно был склонен Пьер), то и в этом он видел не недостаток, а силу.
В самых лучших, дружеских и простых отношениях лесть или похвала необходимы, как подмазка необходима для колес, чтоб они ехали.
– Je suis un homme fini, [Я человек конченный,] – сказал князь Андрей. – Что обо мне говорить? Давай говорить о тебе, – сказал он, помолчав и улыбнувшись своим утешительным мыслям.
Улыбка эта в то же мгновение отразилась на лице Пьера.
– А обо мне что говорить? – сказал Пьер, распуская свой рот в беззаботную, веселую улыбку. – Что я такое? Je suis un batard [Я незаконный сын!] – И он вдруг багрово покраснел. Видно было, что он сделал большое усилие, чтобы сказать это. – Sans nom, sans fortune… [Без имени, без состояния…] И что ж, право… – Но он не сказал, что право . – Я cвободен пока, и мне хорошо. Я только никак не знаю, что мне начать. Я хотел серьезно посоветоваться с вами.
Князь Андрей добрыми глазами смотрел на него. Но во взгляде его, дружеском, ласковом, всё таки выражалось сознание своего превосходства.
– Ты мне дорог, особенно потому, что ты один живой человек среди всего нашего света. Тебе хорошо. Выбери, что хочешь; это всё равно. Ты везде будешь хорош, но одно: перестань ты ездить к этим Курагиным, вести эту жизнь. Так это не идет тебе: все эти кутежи, и гусарство, и всё…
– Que voulez vous, mon cher, – сказал Пьер, пожимая плечами, – les femmes, mon cher, les femmes! [Что вы хотите, дорогой мой, женщины, дорогой мой, женщины!]
– Не понимаю, – отвечал Андрей. – Les femmes comme il faut, [Порядочные женщины,] это другое дело; но les femmes Курагина, les femmes et le vin, [женщины Курагина, женщины и вино,] не понимаю!
Пьер жил y князя Василия Курагина и участвовал в разгульной жизни его сына Анатоля, того самого, которого для исправления собирались женить на сестре князя Андрея.
– Знаете что, – сказал Пьер, как будто ему пришла неожиданно счастливая мысль, – серьезно, я давно это думал. С этою жизнью я ничего не могу ни решить, ни обдумать. Голова болит, денег нет. Нынче он меня звал, я не поеду.
– Дай мне честное слово, что ты не будешь ездить?
– Честное слово!


Уже был второй час ночи, когда Пьер вышел oт своего друга. Ночь была июньская, петербургская, бессумрачная ночь. Пьер сел в извозчичью коляску с намерением ехать домой. Но чем ближе он подъезжал, тем более он чувствовал невозможность заснуть в эту ночь, походившую более на вечер или на утро. Далеко было видно по пустым улицам. Дорогой Пьер вспомнил, что у Анатоля Курагина нынче вечером должно было собраться обычное игорное общество, после которого обыкновенно шла попойка, кончавшаяся одним из любимых увеселений Пьера.
«Хорошо бы было поехать к Курагину», подумал он.
Но тотчас же он вспомнил данное князю Андрею честное слово не бывать у Курагина. Но тотчас же, как это бывает с людьми, называемыми бесхарактерными, ему так страстно захотелось еще раз испытать эту столь знакомую ему беспутную жизнь, что он решился ехать. И тотчас же ему пришла в голову мысль, что данное слово ничего не значит, потому что еще прежде, чем князю Андрею, он дал также князю Анатолю слово быть у него; наконец, он подумал, что все эти честные слова – такие условные вещи, не имеющие никакого определенного смысла, особенно ежели сообразить, что, может быть, завтра же или он умрет или случится с ним что нибудь такое необыкновенное, что не будет уже ни честного, ни бесчестного. Такого рода рассуждения, уничтожая все его решения и предположения, часто приходили к Пьеру. Он поехал к Курагину.
Подъехав к крыльцу большого дома у конно гвардейских казарм, в которых жил Анатоль, он поднялся на освещенное крыльцо, на лестницу, и вошел в отворенную дверь. В передней никого не было; валялись пустые бутылки, плащи, калоши; пахло вином, слышался дальний говор и крик.
Игра и ужин уже кончились, но гости еще не разъезжались. Пьер скинул плащ и вошел в первую комнату, где стояли остатки ужина и один лакей, думая, что его никто не видит, допивал тайком недопитые стаканы. Из третьей комнаты слышались возня, хохот, крики знакомых голосов и рев медведя.
Человек восемь молодых людей толпились озабоченно около открытого окна. Трое возились с молодым медведем, которого один таскал на цепи, пугая им другого.
– Держу за Стивенса сто! – кричал один.
– Смотри не поддерживать! – кричал другой.
– Я за Долохова! – кричал третий. – Разними, Курагин.
– Ну, бросьте Мишку, тут пари.
– Одним духом, иначе проиграно, – кричал четвертый.
– Яков, давай бутылку, Яков! – кричал сам хозяин, высокий красавец, стоявший посреди толпы в одной тонкой рубашке, раскрытой на средине груди. – Стойте, господа. Вот он Петруша, милый друг, – обратился он к Пьеру.
Другой голос невысокого человека, с ясными голубыми глазами, особенно поражавший среди этих всех пьяных голосов своим трезвым выражением, закричал от окна: «Иди сюда – разойми пари!» Это был Долохов, семеновский офицер, известный игрок и бретёр, живший вместе с Анатолем. Пьер улыбался, весело глядя вокруг себя.
– Ничего не понимаю. В чем дело?
– Стойте, он не пьян. Дай бутылку, – сказал Анатоль и, взяв со стола стакан, подошел к Пьеру.
– Прежде всего пей.
Пьер стал пить стакан за стаканом, исподлобья оглядывая пьяных гостей, которые опять столпились у окна, и прислушиваясь к их говору. Анатоль наливал ему вино и рассказывал, что Долохов держит пари с англичанином Стивенсом, моряком, бывшим тут, в том, что он, Долохов, выпьет бутылку рому, сидя на окне третьего этажа с опущенными наружу ногами.
– Ну, пей же всю! – сказал Анатоль, подавая последний стакан Пьеру, – а то не пущу!
– Нет, не хочу, – сказал Пьер, отталкивая Анатоля, и подошел к окну.
Долохов держал за руку англичанина и ясно, отчетливо выговаривал условия пари, обращаясь преимущественно к Анатолю и Пьеру.
Долохов был человек среднего роста, курчавый и с светлыми, голубыми глазами. Ему было лет двадцать пять. Он не носил усов, как и все пехотные офицеры, и рот его, самая поразительная черта его лица, был весь виден. Линии этого рта были замечательно тонко изогнуты. В средине верхняя губа энергически опускалась на крепкую нижнюю острым клином, и в углах образовывалось постоянно что то вроде двух улыбок, по одной с каждой стороны; и всё вместе, а особенно в соединении с твердым, наглым, умным взглядом, составляло впечатление такое, что нельзя было не заметить этого лица. Долохов был небогатый человек, без всяких связей. И несмотря на то, что Анатоль проживал десятки тысяч, Долохов жил с ним и успел себя поставить так, что Анатоль и все знавшие их уважали Долохова больше, чем Анатоля. Долохов играл во все игры и почти всегда выигрывал. Сколько бы он ни пил, он никогда не терял ясности головы. И Курагин, и Долохов в то время были знаменитостями в мире повес и кутил Петербурга.
Бутылка рому была принесена; раму, не пускавшую сесть на наружный откос окна, выламывали два лакея, видимо торопившиеся и робевшие от советов и криков окружавших господ.
Анатоль с своим победительным видом подошел к окну. Ему хотелось сломать что нибудь. Он оттолкнул лакеев и потянул раму, но рама не сдавалась. Он разбил стекло.
– Ну ка ты, силач, – обратился он к Пьеру.
Пьер взялся за перекладины, потянул и с треском выворотип дубовую раму.
– Всю вон, а то подумают, что я держусь, – сказал Долохов.
– Англичанин хвастает… а?… хорошо?… – говорил Анатоль.
– Хорошо, – сказал Пьер, глядя на Долохова, который, взяв в руки бутылку рома, подходил к окну, из которого виднелся свет неба и сливавшихся на нем утренней и вечерней зари.
Долохов с бутылкой рома в руке вскочил на окно. «Слушать!»
крикнул он, стоя на подоконнике и обращаясь в комнату. Все замолчали.
– Я держу пари (он говорил по французски, чтоб его понял англичанин, и говорил не слишком хорошо на этом языке). Держу пари на пятьдесят империалов, хотите на сто? – прибавил он, обращаясь к англичанину.
– Нет, пятьдесят, – сказал англичанин.
– Хорошо, на пятьдесят империалов, – что я выпью бутылку рома всю, не отнимая ото рта, выпью, сидя за окном, вот на этом месте (он нагнулся и показал покатый выступ стены за окном) и не держась ни за что… Так?…
– Очень хорошо, – сказал англичанин.
Анатоль повернулся к англичанину и, взяв его за пуговицу фрака и сверху глядя на него (англичанин был мал ростом), начал по английски повторять ему условия пари.
– Постой! – закричал Долохов, стуча бутылкой по окну, чтоб обратить на себя внимание. – Постой, Курагин; слушайте. Если кто сделает то же, то я плачу сто империалов. Понимаете?
Англичанин кивнул головой, не давая никак разуметь, намерен ли он или нет принять это новое пари. Анатоль не отпускал англичанина и, несмотря на то что тот, кивая, давал знать что он всё понял, Анатоль переводил ему слова Долохова по английски. Молодой худощавый мальчик, лейб гусар, проигравшийся в этот вечер, взлез на окно, высунулся и посмотрел вниз.
– У!… у!… у!… – проговорил он, глядя за окно на камень тротуара.