Аллисон, Сэмюэл Кинг

Поделись знанием:
Перейти к: навигация, поиск
Сэмюэл Кинг Аллисон
англ. Samuel King Allison
Страна:

США

Научная сфера:

Физика

Место работы:

Калифорнийский университет в Беркли (1926-30)
Чикагский университет (с 1930)
Лос-Аламосская национальная лаборатория (1944-46)
Институт ядерных исследований имени Э. Ферми (1946-58, 1963-65)

Альма-матер:

Чикагский университет

Известен как:

участник Манхэттенского проекта

Награды и премии:

Медаль за заслуги[en] (1946)

Сэмюэл Кинг Аллисон (англ. Samuel King Allison, 13 ноября 1900, Чикаго — 15 сентября 1965, Чикаго) — американский физик, участник Манхэттенского проекта, за что в 1946 году был отмечен медалью за заслуги[en]. С 1943 года по 1944 год директор Металлургической лаборатории Чикагского университета, позже работал в Лос-Аламосской национальной лаборатории, участвовал в первом в мире испытании ядерного оружия — «Тринити». Член Национальной академии наук с 1946 года. После войны Аллисон активно участвовал в «движении ученых» за контроль ядерных вооружений и против секретности в науке.





Ранние годы

Сэмюэл Кинг Аллисон родился в Чикаго, штат Иллинойс, 13 ноября 1900 года в семье директора начальной школы Сэмюэла Буэлла Аллисона. Учился в школе Джона Фиска (англ. John Fiske Grammar School) и школе Гайд-парк[en] в Чикаго (англ. Hyde Park Academy High School). В 1917 году Аллисон поступил в Чикагский университет. Во время учёбы он представлял университет на соревнованиях по плаванию и водному баскетболу, хотя специализировался в области математики и химии. В 1921 окончил Чикагский университет, c 1921 по 1923 год работал над докторской диссертацией в области химии под руководством выдающегося американского учёного Уильяма Харкинса[1].

Получив докторскую степень, Аллисон с 1923 по 1925 год являлся научным сотрудником Гарвардского университета. С 1925 по 1926 год был научным сотрудником Института Карнеги. С 1926 по 1930 год занимался преподаванием физики в Калифорнийском университете в Беркли. Там он познакомился с Хелен Кэмпбелл, на которой вскоре и женился. У них было двое детей: сын Сэмюэл и дочь Кэтрин[1].

Рентгеновское излучение

В 1930 году Аллисон возвращается в Чикагский университет, где изучает эффект Комптона и дифракцию рентгеновских лучей. В те годы рентгеновские лучи были главным инструментом исследования структуры атома, но принцип корпускулярно-волнового дуализма, продемонстрированный Артуром Комптоном, ещё не стал общепринятым. Уильям Дуэйн[en] из Гарвардского университета стремился доказать, что интерпретация Комптона продемонстрированного им эффекта неверна. Дуэйн провёл серию экспериментов, но вместо опровержения нашёл неопровержимые доказательства того, что Комптон был прав. Аллисон принимал активное участие в деятельности Дуэйна[2]. Одним из результатов его работы стало соавторство с Комптоном при написании учебного пособия «Теоретическое и экспериментальное изучение рентгеновского излучения» (англ. "X-rays in Theory and Experiment") в 1935 году, которое стало широко востребованным. Вместе с аспирантом Джоном Уильямсом[en] Аллисон разработал спектрометр высокого разрешения[3].

В 1935 году Аллисон получил грант фонда Гарри Гуггенхайма[en] на продолжение научной деятельности в Кавендишской лаборатории Кембриджского университета в Англии под руководством будущего лауреата Нобелевской премии по физике Джона Кокрофта. Опубликовал статью в Кембриджском журнале математических трудов: «Опыты по эффективному получению и измерению периода полураспада изотопов углерода и азота» (англ. "Experiments on the Efficiencies of Production and the Half-Lives of Radio-Carbon and Radio-Nitrogen")[4]. Он был настолько впечатлён генератором Кокрофта — Уолтона в Кавендишской лаборатории, что после возвращения в Чикаго построил там такой же[5]. В 1942 году становится профессором Чикагского университета[6].

Военные и последующие годы

В годы Второй мировой войны Аллисон принимал участие в научных разработках, связанных с обороной. С октября 1940 года по январь 1941 года он являлся консультантом Национального оборонного исследовательского комитета[en][7]. В январе 1941 года приступил к работе для комитета по изучению возможности использования бериллия в качестве замедлителя нейтронов[8]. Собранная им в Чикаго команда впоследствии переросла в Металлургическую лабораторию Чикагского университета «Манхэттенского проекта»[9].

Во время Второй мировой войны, в 1944-46, работал в Лос-Аламосской лаборатории, принимая участие в «Манхэттенском проекте». В 1945 во время испытания бомбы «Тринити» читал обратный отсчет при помощи громкоговорителя. В 1946-58 и 1963-65 являлся директором Института ядерных исследований имени Э. Ферми в Чикаго. После войны Аллисон активно участвовал в «движении ученых» за контроль ядерных вооружений и против секретности в науке.

Научная деятельность

Научные работы Аллисона посвящены исследованию рентгеновских лучей, ядерной физике, реакторостроению. В частности, в 1942 он принимал участие в создании в Чикаго первого в мире ядерного реактора и осуществлении контролируемой цепной реакции.

Напишите отзыв о статье "Аллисон, Сэмюэл Кинг"

Примечания

  1. 1 2 Hildebrand, 1999, p. 3-4.
  2. Allison, 1965, p. 84-86.
  3. Hildebrand, 1999, p. 5.
  4. Allison, Samuel K. (January 1936). «Experiments on the Efficiencies of Production and the Half-Lives of Radio-Carbon and Radio-Nitrogen». Mathematical Proceedings of the Cambridge Philosophical Society 32 (1): 179-182. DOI:10.1017/S0305004100018983. ISSN [worldcat.org/issn/1469-8064 1469-8064].
  5. Hildebrand, 1999, p. 9.
  6. (December 1965) «[www.physicstoday.org/resource/1/phtoad/v18/i12/p88_s1?bypassSSO=1 Obituary: Samuel K. Allison]». Physics Today 18 (12): 88. DOI:10.1063/1.3047071.
  7. [www.aip.org/history/acap/biographies/bio.jsp?allisons Samuel Allison]. Array of Contemporary American Physicists.
  8. Hewlett, 1962, p. 29.
  9. Hildebrand, 1999, p. 6.

Литература

  • Allison, Samuel K. (1965). «Arthur Holly Compton 1892—1962». Biographical Memoirs (National Academy of Sciences) 38: 81-110. ISSN [worldcat.org/issn/0077-2933 0077-2933].
  • Hewlett Richard G. [www.governmentattic.org/5docs/TheNewWorld1939-1946.pdf The New World, 1939–1946]. — University Park: Pennsylvania State University Press, 1962. — ISBN 0-520-07186-7.
  • Hildebrand, Roger H. (1999). «[books.nap.edu/html/biomems/sallison.html Samuel King Allison November 13, 1900 - September 15, 1965]». Biographical Memoirs (National Academy of Sciences) 76: 1-17. ISSN [worldcat.org/issn/0077-2933 0077-2933].
  • А. Комптон, С. Аллисон. Рентгеновские лучи. — М.; Л., 1941.
  • Э. Ферми [ufn.ru/ru/articles/1947/5/d/ Элементарная теория котлов с цепными ядерными реакциями] = Elementary Theory of the Chain-reacting Pile // УФН. — 1947. — Т. 32, № 1. — С. 54—65.
  • Р. Юнг. [hirosima.scepsis.ru/library/lib_35.html Ярче тысячи солнц]. — М.: Госатомиздат, 1961.
  • Храмов Ю. А. Аллисон Сэмюэл Кинг // Физики: Биографический справочник / Под ред. А. И. Ахиезера. — Изд. 2-е, испр. и дополн. — М.: Наука, 1983. — С. 11. — 400 с. — 200 000 экз. (в пер.)

Отрывок, характеризующий Аллисон, Сэмюэл Кинг

– Господи, Иисус Христос, Никола угодник, Фрола и Лавра, господи Иисус Христос, Никола угодник! Фрола и Лавра, господи Иисус Христос – помилуй и спаси нас! – заключил он, поклонился в землю, встал и, вздохнув, сел на свою солому. – Вот так то. Положи, боже, камушком, подними калачиком, – проговорил он и лег, натягивая на себя шинель.
– Какую это ты молитву читал? – спросил Пьер.
– Ась? – проговорил Платон (он уже было заснул). – Читал что? Богу молился. А ты рази не молишься?
– Нет, и я молюсь, – сказал Пьер. – Но что ты говорил: Фрола и Лавра?
– А как же, – быстро отвечал Платон, – лошадиный праздник. И скота жалеть надо, – сказал Каратаев. – Вишь, шельма, свернулась. Угрелась, сукина дочь, – сказал он, ощупав собаку у своих ног, и, повернувшись опять, тотчас же заснул.
Наружи слышались где то вдалеке плач и крики, и сквозь щели балагана виднелся огонь; но в балагане было тихо и темно. Пьер долго не спал и с открытыми глазами лежал в темноте на своем месте, прислушиваясь к мерному храпенью Платона, лежавшего подле него, и чувствовал, что прежде разрушенный мир теперь с новой красотой, на каких то новых и незыблемых основах, воздвигался в его душе.


В балагане, в который поступил Пьер и в котором он пробыл четыре недели, было двадцать три человека пленных солдат, три офицера и два чиновника.
Все они потом как в тумане представлялись Пьеру, но Платон Каратаев остался навсегда в душе Пьера самым сильным и дорогим воспоминанием и олицетворением всего русского, доброго и круглого. Когда на другой день, на рассвете, Пьер увидал своего соседа, первое впечатление чего то круглого подтвердилось вполне: вся фигура Платона в его подпоясанной веревкою французской шинели, в фуражке и лаптях, была круглая, голова была совершенно круглая, спина, грудь, плечи, даже руки, которые он носил, как бы всегда собираясь обнять что то, были круглые; приятная улыбка и большие карие нежные глаза были круглые.
Платону Каратаеву должно было быть за пятьдесят лет, судя по его рассказам о походах, в которых он участвовал давнишним солдатом. Он сам не знал и никак не мог определить, сколько ему было лет; но зубы его, ярко белые и крепкие, которые все выкатывались своими двумя полукругами, когда он смеялся (что он часто делал), были все хороши и целы; ни одного седого волоса не было в его бороде и волосах, и все тело его имело вид гибкости и в особенности твердости и сносливости.
Лицо его, несмотря на мелкие круглые морщинки, имело выражение невинности и юности; голос у него был приятный и певучий. Но главная особенность его речи состояла в непосредственности и спорости. Он, видимо, никогда не думал о том, что он сказал и что он скажет; и от этого в быстроте и верности его интонаций была особенная неотразимая убедительность.
Физические силы его и поворотливость были таковы первое время плена, что, казалось, он не понимал, что такое усталость и болезнь. Каждый день утром а вечером он, ложась, говорил: «Положи, господи, камушком, подними калачиком»; поутру, вставая, всегда одинаково пожимая плечами, говорил: «Лег – свернулся, встал – встряхнулся». И действительно, стоило ему лечь, чтобы тотчас же заснуть камнем, и стоило встряхнуться, чтобы тотчас же, без секунды промедления, взяться за какое нибудь дело, как дети, вставши, берутся за игрушки. Он все умел делать, не очень хорошо, но и не дурно. Он пек, парил, шил, строгал, тачал сапоги. Он всегда был занят и только по ночам позволял себе разговоры, которые он любил, и песни. Он пел песни, не так, как поют песенники, знающие, что их слушают, но пел, как поют птицы, очевидно, потому, что звуки эти ему было так же необходимо издавать, как необходимо бывает потянуться или расходиться; и звуки эти всегда бывали тонкие, нежные, почти женские, заунывные, и лицо его при этом бывало очень серьезно.
Попав в плен и обросши бородою, он, видимо, отбросил от себя все напущенное на него, чуждое, солдатское и невольно возвратился к прежнему, крестьянскому, народному складу.
– Солдат в отпуску – рубаха из порток, – говаривал он. Он неохотно говорил про свое солдатское время, хотя не жаловался, и часто повторял, что он всю службу ни разу бит не был. Когда он рассказывал, то преимущественно рассказывал из своих старых и, видимо, дорогих ему воспоминаний «христианского», как он выговаривал, крестьянского быта. Поговорки, которые наполняли его речь, не были те, большей частью неприличные и бойкие поговорки, которые говорят солдаты, но это были те народные изречения, которые кажутся столь незначительными, взятые отдельно, и которые получают вдруг значение глубокой мудрости, когда они сказаны кстати.
Часто он говорил совершенно противоположное тому, что он говорил прежде, но и то и другое было справедливо. Он любил говорить и говорил хорошо, украшая свою речь ласкательными и пословицами, которые, Пьеру казалось, он сам выдумывал; но главная прелесть его рассказов состояла в том, что в его речи события самые простые, иногда те самые, которые, не замечая их, видел Пьер, получали характер торжественного благообразия. Он любил слушать сказки, которые рассказывал по вечерам (всё одни и те же) один солдат, но больше всего он любил слушать рассказы о настоящей жизни. Он радостно улыбался, слушая такие рассказы, вставляя слова и делая вопросы, клонившиеся к тому, чтобы уяснить себе благообразие того, что ему рассказывали. Привязанностей, дружбы, любви, как понимал их Пьер, Каратаев не имел никаких; но он любил и любовно жил со всем, с чем его сводила жизнь, и в особенности с человеком – не с известным каким нибудь человеком, а с теми людьми, которые были перед его глазами. Он любил свою шавку, любил товарищей, французов, любил Пьера, который был его соседом; но Пьер чувствовал, что Каратаев, несмотря на всю свою ласковую нежность к нему (которою он невольно отдавал должное духовной жизни Пьера), ни на минуту не огорчился бы разлукой с ним. И Пьер то же чувство начинал испытывать к Каратаеву.
Платон Каратаев был для всех остальных пленных самым обыкновенным солдатом; его звали соколик или Платоша, добродушно трунили над ним, посылали его за посылками. Но для Пьера, каким он представился в первую ночь, непостижимым, круглым и вечным олицетворением духа простоты и правды, таким он и остался навсегда.
Платон Каратаев ничего не знал наизусть, кроме своей молитвы. Когда он говорил свои речи, он, начиная их, казалось, не знал, чем он их кончит.
Когда Пьер, иногда пораженный смыслом его речи, просил повторить сказанное, Платон не мог вспомнить того, что он сказал минуту тому назад, – так же, как он никак не мог словами сказать Пьеру свою любимую песню. Там было: «родимая, березанька и тошненько мне», но на словах не выходило никакого смысла. Он не понимал и не мог понять значения слов, отдельно взятых из речи. Каждое слово его и каждое действие было проявлением неизвестной ему деятельности, которая была его жизнь. Но жизнь его, как он сам смотрел на нее, не имела смысла как отдельная жизнь. Она имела смысл только как частица целого, которое он постоянно чувствовал. Его слова и действия выливались из него так же равномерно, необходимо и непосредственно, как запах отделяется от цветка. Он не мог понять ни цены, ни значения отдельно взятого действия или слова.


Получив от Николая известие о том, что брат ее находится с Ростовыми, в Ярославле, княжна Марья, несмотря на отговариванья тетки, тотчас же собралась ехать, и не только одна, но с племянником. Трудно ли, нетрудно, возможно или невозможно это было, она не спрашивала и не хотела знать: ее обязанность была не только самой быть подле, может быть, умирающего брата, но и сделать все возможное для того, чтобы привезти ему сына, и она поднялась ехать. Если князь Андрей сам не уведомлял ее, то княжна Марья объясняла ото или тем, что он был слишком слаб, чтобы писать, или тем, что он считал для нее и для своего сына этот длинный переезд слишком трудным и опасным.