Алый меч

Алый меч
Общая информация
Автор:	З. Н. Гиппиус
Предыдущая:	Третья книга рассказов
Следующая:	Чёрное по белому
Язык:	русский
Электронная версия в Викитеке

А́лый меч — сборник из 12 рассказов З. Н. Гиппиус, изданный в 1906 году.

Содержание

В четверг

Андрей Иванович Молостов, человек лет тридцати восьми, редактор журнала, читает какие-то рукописи, непригодные к печати; ему скучно. Анна Львовна, жена Молостова, не читает, но ей тоже скучно. Усыновлённый шестилетний Воля, племянник, расспрашивает няню о таинствах, он очень хочет на службу в церковь. Родители отпускают их. Андрей Иванович в тоске оделся и вышел из дому. Он со злобой размышляет о заповедях, о любви к ближнему — «нет ровно ничего между людьми, что бы их души связывало. Оттого и любви никакой нет, и быть не может. Слова, привычка, кривлянье!». Размышляет о Тайной вечери. Заходит в собор, но ему было неприятно, и холодно, и тесно стоять, и тоска не уменьшалась. Он вышел, встал у решетки, «ему вспомнились покорные и тоскующие глаза жены, и он пожалел её так же, как себя в эту минуту. Оба несчастны, — и оба бессильны». Молостов заплакал.

Все к худу

Николай Павлович Дементьев убил свою жену, его судили и приговорили (ввиду смягчающих обстоятельств) к церковному покаянию в дальнем монастыре. Срок покаяния пришел к концу, но Дементьеву некуда уезжать. Он стал иногда разговаривать с казначеем, добродушным отцом Мефодием. Как-то весной они встретились на скамеечке под сиренями, у могилы купчихи Бронзовой, разговорились, Дементьев сказал, что задумал повеситься. Он и не каялся никогда, что убил Марью. О. Мефодий ужаснулся, но любопытство превозмогло, и он спросил, что случилось. Дементьев не хочет рассказывать, потому что «никакого сообщения между людьми нету», они не могут понять друг друга. О. Мефодий согласен: «Никакого сообщения. Ты человеку свое толкуешь, — а у него свое на уме, что — неведомо».

Но в итоге Дементьев рассказывает: «Жена моя, Марья, была женщина большая, грязная, крикунья. Жили восемь лет вместе. И так она мне надоела, так надоела… этого рассказать нельзя». Женился на ней по молодости, без особой любви, вскоре она начала его мучить, ругать, требовать денег. Однажды она ударила его мокрым полотенцем по лицу и утюг швырнула. «Я этот утюг <…> поднял да в неё назад. И так ловко попал, прямо в висок <…> прислуга видела, что я не нарочно, и что она, Марья, первая в меня утюгом шваркнула. Оттого меня и оправдали». Отец Мефодий жалеет его, Дементьев продолжает: «ну, оказалась бы жена получше, я бы с ней не восемь, а восемнадцать лет прожил. Думаешь, с другой женой и не ссорились бы? И не распускала бы она себя? <…> Всякая жизнь — к худу идет. Бывают там радости по дороге, а направление одно у всех — к худу».

О. Мефодий строго спросил, было ли душевное раскаяние, и, получив отрицательный ответ, сказал: «Значит, друг любезный, ты никого и не убивал. <…> А Марьи — и не было никогда. <…> Есть притча в Евангелии, что посеял сеятель семена Добрые, а враг пришел ночью и посеял между ними плевелы. <…> Бог-то создал человека с душой, — неужели враг тоже душу может создать? Он для виду только, для искушения создал. Как будто люди ходят — ан нет, плевелы, вражье созданье, марево одно, пар, для Божьих детей искушенье». Дементьев спрашивает: «Я, может, и сам не настоящий, а? Может, дьявольское марево?». Мефодий пугается. Дементьев просит помолиться за него, хоть для самоубийц это и не принято. Через неделю Дементьев повесился в дальней роще, у реки.

Тварь

Сашка по прозвищу «недотыка» или «баронесса» с детства постоянно влюбляется, «в кого попало, в хозяйского кота, в молочника, в корсажницу-Лизу, — и почти не замечая измен». С пятнадцати лет к её влюблённостям стала было примешиваться грусть и злость. Через год Саша соблазнила приказчика, он подарил ей 25 рублей. На второй раз Сашка уже не была такой пылкой. Приказчик стал приходить в мастерскую, звать Сашу и скандалить. Хозяйка ругалась и даже пообещала прогнать Сашу за связь с мужиками. Приказчик хочет жениться, но Сашка не согласна: она уже влюблена в другого, в молодого женатого швейцара.

Вскоре Саша ушла из мастерской, наняла небольшую комнатку. К ней ходит несколько любовников, с которых она берет деньги. Скоро её записали проституткой и выдали особый билет. Многие клиенты привязывались к ней, жениться хотели, упрашивали, им Саша отказывала - она уже не чувствовала влюбленности. Она не понимает «подруг», которым это занятие в тягость.

Как-то к Саше пришел Александр Михайлович, со знакомым Нилом. Оба слегка выпили, принесли корзину пива (пьяных Саша сильно не любила, за что её и прозвали «баронессой»). Александр Михайлович напился и разозлился на Сашку, которая понемногу отливает пиво у Нила, и сказала, чтобы Нил не брал пример с земляка. Александр Михайлович угрожает увезти Нила к другим проституткам, Сашка оскорблена, она ругает их, а Александр Михайлович называет её последней дрянью. Саша было онемела от гнева, но успокоилась, а клиент не угомонился: «они, и все мы — люди, а ты — тварь. <…> То ты и не пьешь, что ты тварь. Где же ты видела, чтоб животные пьянствовали?». Он говорит, что Сашка не чувствует стыда, не понимает противоестественности, как животное. Александр Михайлович собрался уходить, зовёт Нила, тот отказывается. Они с Сашкой целуются.

Критика

Рецензируя сборник, В. Я. Брюсов писал: «Почти все последние рассказы г-жи Гиппиус тенденциозны. По-видимому, автор и писал их не столько по побуждениям чисто художественным, сколько с целью выявить, выразить ту или иную отвлеченную мысль».

По мнению поэта Андрея Белого, сборник, «уступая в художественной силе „Сумеркам духа“, определенно и сильно окрашен проповедью христианства и соборности. Только проповедь эта носит подчас „интимный, слишком интимный“ характер, чтобы быть действенной вне сферы малого круга посвященных в „христианский“ жаргон автора. Это скорей интимные вздохи о соборной Истине, чем указание на путь к Истине. Все же пасхальный звон, призывный и ясный, звучит задумчиво в тихих речах автора. Ловко и умело соединяет талантливая писательница сложнейшие недоумения нашей культуры с все разрешающей пасхальной заутреней. Умело и ловко вскрывает мертвенность ходячих взглядов на христианство, увенчанных распадающимися храмами, в которых не звучит нам бархатный голос Тайны, сходящий с неба, — голос, от которого „тигрой“ загорается небосклон. Но когда для усиления христианской тенденции появляются все эти миссионеры, раскольники и даже студенты духовных академий, вместе с Марией-Май (см. рассказ „Suor Maria“), долженствующие доказать неврастеническому идиоту, что существует магическое Слово, все разрешающее, скучно и душно так становится на душе! Ведь дыхание Тайны ведомо З. Н. Гиппиус: ручательством тому — „Небесные Слова“, где Тайной стыдливо овеяно каждое слово.».

Отрывок, характеризующий Алый меч

Со времени этого известия и до конца кампании вся деятельность Кутузова заключается только в том, чтобы властью, хитростью, просьбами удерживать свои войска от бесполезных наступлений, маневров и столкновений с гибнущим врагом. Дохтуров идет к Малоярославцу, но Кутузов медлит со всей армией и отдает приказания об очищении Калуги, отступление за которую представляется ему весьма возможным.
Кутузов везде отступает, но неприятель, не дожидаясь его отступления, бежит назад, в противную сторону.
Историки Наполеона описывают нам искусный маневр его на Тарутино и Малоярославец и делают предположения о том, что бы было, если бы Наполеон успел проникнуть в богатые полуденные губернии.
Но не говоря о том, что ничто не мешало Наполеону идти в эти полуденные губернии (так как русская армия давала ему дорогу), историки забывают то, что армия Наполеона не могла быть спасена ничем, потому что она в самой себе несла уже тогда неизбежные условия гибели. Почему эта армия, нашедшая обильное продовольствие в Москве и не могшая удержать его, а стоптавшая его под ногами, эта армия, которая, придя в Смоленск, не разбирала продовольствия, а грабила его, почему эта армия могла бы поправиться в Калужской губернии, населенной теми же русскими, как и в Москве, и с тем же свойством огня сжигать то, что зажигают?
Армия не могла нигде поправиться. Она, с Бородинского сражения и грабежа Москвы, несла в себе уже как бы химические условия разложения.
Люди этой бывшей армии бежали с своими предводителями сами не зная куда, желая (Наполеон и каждый солдат) только одного: выпутаться лично как можно скорее из того безвыходного положения, которое, хотя и неясно, они все сознавали.
Только поэтому, на совете в Малоярославце, когда, притворяясь, что они, генералы, совещаются, подавая разные мнения, последнее мнение простодушного солдата Мутона, сказавшего то, что все думали, что надо только уйти как можно скорее, закрыло все рты, и никто, даже Наполеон, не мог сказать ничего против этой всеми сознаваемой истины.
Но хотя все и знали, что надо было уйти, оставался еще стыд сознания того, что надо бежать. И нужен был внешний толчок, который победил бы этот стыд. И толчок этот явился в нужное время. Это было так называемое у французов le Hourra de l'Empereur [императорское ура].
На другой день после совета Наполеон, рано утром, притворяясь, что хочет осматривать войска и поле прошедшего и будущего сражения, с свитой маршалов и конвоя ехал по середине линии расположения войск. Казаки, шнырявшие около добычи, наткнулись на самого императора и чуть чуть не поймали его. Ежели казаки не поймали в этот раз Наполеона, то спасло его то же, что губило французов: добыча, на которую и в Тарутине и здесь, оставляя людей, бросались казаки. Они, не обращая внимания на Наполеона, бросились на добычу, и Наполеон успел уйти.
Когда вот вот les enfants du Don [сыны Дона] могли поймать самого императора в середине его армии, ясно было, что нечего больше делать, как только бежать как можно скорее по ближайшей знакомой дороге. Наполеон, с своим сорокалетним брюшком, не чувствуя в себе уже прежней поворотливости и смелости, понял этот намек. И под влиянием страха, которого он набрался от казаков, тотчас же согласился с Мутоном и отдал, как говорят историки, приказание об отступлении назад на Смоленскую дорогу.
То, что Наполеон согласился с Мутоном и что войска пошли назад, не доказывает того, что он приказал это, но что силы, действовавшие на всю армию, в смысле направления ее по Можайской дороге, одновременно действовали и на Наполеона.


Когда человек находится в движении, он всегда придумывает себе цель этого движения. Для того чтобы идти тысячу верст, человеку необходимо думать, что что то хорошее есть за этими тысячью верст. Нужно представление об обетованной земле для того, чтобы иметь силы двигаться.
Обетованная земля при наступлении французов была Москва, при отступлении была родина. Но родина была слишком далеко, и для человека, идущего тысячу верст, непременно нужно сказать себе, забыв о конечной цели: «Нынче я приду за сорок верст на место отдыха и ночлега», и в первый переход это место отдыха заслоняет конечную цель и сосредоточивает на себе все желанья и надежды. Те стремления, которые выражаются в отдельном человеке, всегда увеличиваются в толпе.
Для французов, пошедших назад по старой Смоленской дороге, конечная цель родины была слишком отдалена, и ближайшая цель, та, к которой, в огромной пропорции усиливаясь в толпе, стремились все желанья и надежды, – была Смоленск. Не потому, чтобы люди знала, что в Смоленске было много провианту и свежих войск, не потому, чтобы им говорили это (напротив, высшие чины армии и сам Наполеон знали, что там мало провианта), но потому, что это одно могло им дать силу двигаться и переносить настоящие лишения. Они, и те, которые знали, и те, которые не знали, одинаково обманывая себя, как к обетованной земле, стремились к Смоленску.
Выйдя на большую дорогу, французы с поразительной энергией, с быстротою неслыханной побежали к своей выдуманной цели. Кроме этой причины общего стремления, связывавшей в одно целое толпы французов и придававшей им некоторую энергию, была еще другая причина, связывавшая их. Причина эта состояла в их количестве. Сама огромная масса их, как в физическом законе притяжения, притягивала к себе отдельные атомы людей. Они двигались своей стотысячной массой как целым государством.
Каждый человек из них желал только одного – отдаться в плен, избавиться от всех ужасов и несчастий. Но, с одной стороны, сила общего стремления к цели Смоленска увлекала каждою в одном и том же направлении; с другой стороны – нельзя было корпусу отдаться в плен роте, и, несмотря на то, что французы пользовались всяким удобным случаем для того, чтобы отделаться друг от друга и при малейшем приличном предлоге отдаваться в плен, предлоги эти не всегда случались. Самое число их и тесное, быстрое движение лишало их этой возможности и делало для русских не только трудным, но невозможным остановить это движение, на которое направлена была вся энергия массы французов. Механическое разрывание тела не могло ускорить дальше известного предела совершавшийся процесс разложения.
Ком снега невозможно растопить мгновенно. Существует известный предел времени, ранее которого никакие усилия тепла не могут растопить снега. Напротив, чем больше тепла, тем более крепнет остающийся снег.
Из русских военачальников никто, кроме Кутузова, не понимал этого. Когда определилось направление бегства французской армии по Смоленской дороге, тогда то, что предвидел Коновницын в ночь 11 го октября, начало сбываться. Все высшие чины армии хотели отличиться, отрезать, перехватить, полонить, опрокинуть французов, и все требовали наступления.
Кутузов один все силы свои (силы эти очень невелики у каждого главнокомандующего) употреблял на то, чтобы противодействовать наступлению.
Он не мог им сказать то, что мы говорим теперь: зачем сраженье, и загораживанье дороги, и потеря своих людей, и бесчеловечное добиванье несчастных? Зачем все это, когда от Москвы до Вязьмы без сражения растаяла одна треть этого войска? Но он говорил им, выводя из своей старческой мудрости то, что они могли бы понять, – он говорил им про золотой мост, и они смеялись над ним, клеветали его, и рвали, и метали, и куражились над убитым зверем.