Альбертози, Энрико

Поделись знанием:
Перейти к: навигация, поиск
Энрико Альбертози
Общая информация
Полное имя Энрико Альбертози
Прозвище Рики (Ricky)
Родился
Понтремоли, Италия
Гражданство
Рост 182 см
Вес 78 кг
Позиция вратарь
Информация о клубе
Клуб завершил карьеру
Карьера
Молодёжные клубы
1953—1954 Понтремолезе
1954—1958 Специя
Клубная карьера*
1957—1958 Специя 4 (-3)
1958—1968 Фиорентина 185 (−153)
1968—1974 Кальяри 177 (−143)
1974—1980 Милан 170 (−125)
1982—1984 Эльпидиэнзе 44 (-39)
Национальная сборная**
1961—1972 Италия 34 (−27)
Международные медали
Чемпионаты мира
Серебро Мексика 1970
Чемпионаты Европы
Золото Италия 1968

* Количество игр и голов за профессиональный клуб считается только для различных лиг национальных чемпионатов.

** Количество игр и голов за национальную сборную в официальных матчах.

Энри́ко Альберто́зи (итал. Enrico Albertosi; 2 ноября 1939, Понтремоли) — итальянский, в прошлом, футболист, вратарь. Один из лучших вратарей в истории итальянского футбола, по опросу МФФИИС занимает 32 место среди лучших голкиперов Европы XX века.





Карьера

Альбертози начал карьеру в клубе серии D «Специя» в 1957 году, за эту команду он провёл 1 сезон и перешёл в «Фиорентину», в которой дебютировал 18 января 1959 года в матче с «Ливорно» (эта игра завершилась со счётом 0:0), сразу обратив на себя внимание прессы, которая назвала Альбертози главной звездой матча. Однако в те годы в «Фиорентине» играл Джулиано Сарти, голкипер сборной Италии, а потому Альбертози было очень сложно стать первым номером в команде. Своё первое поражение в составе «Фиорентины» Альбертози потерпел от «Ювентуса», когда Омар Сивори забил в его ворота 3 мяча, а на них «Фиорентина» сумела ответить лишь двумя. За 4 тура до конца чемпионата Альбертози в матче с «Дженоа» на 42-й минуте, при счёте 0:0, сломал нос, и больше в том сезоне не выступал. Всего он провёл 5 матчей, а «фиалки» заняли 2-е место.

Большую часть следующего сезона Альбертози пропустил, долго восстанавливался, а затем был просто «дублёром» Сарти. Три сезона после этого Альбертози выходил на поле не часто, однако когда ему давали возможность, Альбертози хорошо проявлял себя. На него обратили внимание сначала руководители молодёжной сборной Италии, за которую он провёл 2 матча, затем сборной Италии-В (2 игры), а за ними и тренеры первой сборной Италии, и 15 июня 1961 года он дебютировал в товарищеском матче со сборной Аргентины, а на следующий год поехал в качестве третьего вратаря команды на чемпионат мира в Чили, где, конечно, на поле не вышел. В 1963 году Сарти перешёл в «Интернационале», и это дало возможность Альбертози стал «первым номером» «Фиорентины», возможность, которой Альбертози воспользовался блестяще, а в 1965 году он вернулся в сборную Италии, 13 марта сыграв матче с ФРГ. В 1966 году Альбертози, уже в качестве основного вратаря сборной, поехал на чемпионат мира в Англию, но там итальянцы выступили неудачно, заняв лишь 3 место в группе, самым обидным для Альбертози стал мяч, пропущенный от игрока сборной КНДР, после которого итальянцы вылетели с турнира, а игрок Кореи, забивший мяч, был, по основной своей профессии, зубным врачом. Альбертози выступал за «Фиорентину» до 1968 года, выиграв с командой два кубка Италии и один кубок кубков, правда два из 3-х этих трофеев были завоёваны ещё в «эру Сарти». В 1968 году Альбертози поехал на первый, для себя, чемпионат Европы, но на том турнире Альбертози не играл, первый номер команды безоговорочно принадлежал Дино Дзоффу.

После чемпионата Европы, Альбертози перешёл в клуб «Кальяри», любопытно, что в первый год после ухода Альбертози из «Фиорентины», команда стала чемпионом Италии, а его новый клуб серебряным призёром, но уже в следующем сезоне «Кальяри» выиграл серию А, а сам Альбертози лучшим голкипером чемпионата, пропустив в 30-ти матчах всего лишь 11 мячей (причём два из них забили в свои ворота игроки «Кальяри»), результат ставший рекордным. После такого блестящего выступления Альбертози поехал на чемпионат мира в Мексику в качестве основного голкипера команды, вытеснив из состава Дино Дзоффа, чем заработал себе врага на всю жизнь, в первых трёх матчах на турнире Альбертози вообще не пропускал мячей, и лишь в четвертьфинале мексиканцы забили в ворота Италии «гол престижа» (счёт 4:1 в пользу итальянцев), а в полуфинале турнира была знаменитая игра со сборной ФРГ, которая завершилась со счётом 4:3 в дополнительное время, а для Альбертози игра запомнилась, прежде всего тем, что игрок немцев Карл-Хайнц Шнеллингер, выступавший за «Милан» и говоривший по итальянски, после того, как он сравнял счёт на 90-й минуте игры, обсмеял Альбертози, на что итальянец разразился в сторону Шнеллингера нецензурной бранью. В финале мундиаля итальянцы были разгромлены сборной Бразилии 1:4. В последовавшем за чемпионатом мира сезоне Альбертози начал «сдавать»: он пропустил 34 мяча в 29 матчах, а его клуб занял лишь 7 место. В 1972 году Альбертози провёл свой последний матч за сборную, в Софии с Болгарией, который закончился вничью.

В 1974 году, в возрасте 35 лет, Альбертози перешёл в «Милан». «Тиффози» клуба сразу начали обвинять руководство клуба в том, что оно купило возрастного игрока, и что пик формы Альбертози давно прошёл. Однако вскоре болельщики поменяли своё мнение на прямо противоположное — Энрико быстро стал одним из лидеров «Милана», во многом благодаря нему клуб смог в сезоне 1974/75 выйти в финал Кубка Италии и занять 5-е место в чемпионате, а через год стать бронзовым призёром первенства и выйти в четвертьфинал кубка УЕФА. В 1977 году именно игра Альбертози помогла клубу не вылететь из высшего дивизиона чемпионата Италии, а также выиграть Кубок Италии, в финале которого «Милан» обыграл «Интер». В 1979 году «Милан», спустя 11 лет после прошлого триумфа, выиграл «скудетто», а сам вратарь продемонстрировал блестящую игру, пропустив лишь 19 мячей, отбив два пенальти от конкурентов, «Фиорентины» и «Интера».

В следующем сезоне Альбертози был обвинён в ставках на поражение своей команды, вместе с ним были обвинены игрок клуба Морини и президент «Милана» Коломбо, после этого Альбертози сразу перестал попадать в состав клуба, а 23 марта 1980 года, проведя 8 дней в камере тюрьмы Регина Коэли, он был дисквалифицирован на 2 года, а сам «Милан» отправлен в серию В.

В 1982 году, отбыв дисквалификацию, Альбертози вернулся в футбол и провёл 2 сезона в клубе серии С2 «Эльпидиэнзе».

27 марта 2004 года Альбертози попал в больницу с тяжёлой формой желудочной тахикардии, он даже впал в кому, но вовремя оказанная врачебная помощь помогла Альбертози, и вскоре он выписался из больницы полностью здоровым.

Достижения

Командные

Напишите отзыв о статье "Альбертози, Энрико"

Ссылки

  • [www.cagliaricampione.it/html/albertosi.htm Профиль на cagliaricampione.it]
  • [www.enciclopediadelcalcio.com/Albertosi.html Профиль на enciclopediadelcalcio.com]
  • [www.rsssf.com/miscellaneous/albertosi-intl.html Матчи Альбертози за сборную Италии]
  • [www.storiedicalcio.altervista.org/albertosi.html Статья на altervista.org]
  • [www.magliarossonera.it/protagonisti/Gioc-Albertosi.html Статья на magliarossonera.it]


</div> </div> </div> </div> </div>

Отрывок, характеризующий Альбертози, Энрико




Когда человек видит умирающее животное, ужас охватывает его: то, что есть он сам, – сущность его, в его глазах очевидно уничтожается – перестает быть. Но когда умирающее есть человек, и человек любимый – ощущаемый, тогда, кроме ужаса перед уничтожением жизни, чувствуется разрыв и духовная рана, которая, так же как и рана физическая, иногда убивает, иногда залечивается, но всегда болит и боится внешнего раздражающего прикосновения.
После смерти князя Андрея Наташа и княжна Марья одинаково чувствовали это. Они, нравственно согнувшись и зажмурившись от грозного, нависшего над ними облака смерти, не смели взглянуть в лицо жизни. Они осторожно берегли свои открытые раны от оскорбительных, болезненных прикосновений. Все: быстро проехавший экипаж по улице, напоминание об обеде, вопрос девушки о платье, которое надо приготовить; еще хуже, слово неискреннего, слабого участия болезненно раздражало рану, казалось оскорблением и нарушало ту необходимую тишину, в которой они обе старались прислушиваться к незамолкшему еще в их воображении страшному, строгому хору, и мешало вглядываться в те таинственные бесконечные дали, которые на мгновение открылись перед ними.
Только вдвоем им было не оскорбительно и не больно. Они мало говорили между собой. Ежели они говорили, то о самых незначительных предметах. И та и другая одинаково избегали упоминания о чем нибудь, имеющем отношение к будущему.
Признавать возможность будущего казалось им оскорблением его памяти. Еще осторожнее они обходили в своих разговорах все то, что могло иметь отношение к умершему. Им казалось, что то, что они пережили и перечувствовали, не могло быть выражено словами. Им казалось, что всякое упоминание словами о подробностях его жизни нарушало величие и святыню совершившегося в их глазах таинства.
Беспрестанные воздержания речи, постоянное старательное обхождение всего того, что могло навести на слово о нем: эти остановки с разных сторон на границе того, чего нельзя было говорить, еще чище и яснее выставляли перед их воображением то, что они чувствовали.

Но чистая, полная печаль так же невозможна, как чистая и полная радость. Княжна Марья, по своему положению одной независимой хозяйки своей судьбы, опекунши и воспитательницы племянника, первая была вызвана жизнью из того мира печали, в котором она жила первые две недели. Она получила письма от родных, на которые надо было отвечать; комната, в которую поместили Николеньку, была сыра, и он стал кашлять. Алпатыч приехал в Ярославль с отчетами о делах и с предложениями и советами переехать в Москву в Вздвиженский дом, который остался цел и требовал только небольших починок. Жизнь не останавливалась, и надо было жить. Как ни тяжело было княжне Марье выйти из того мира уединенного созерцания, в котором она жила до сих пор, как ни жалко и как будто совестно было покинуть Наташу одну, – заботы жизни требовали ее участия, и она невольно отдалась им. Она поверяла счеты с Алпатычем, советовалась с Десалем о племяннике и делала распоряжения и приготовления для своего переезда в Москву.
Наташа оставалась одна и с тех пор, как княжна Марья стала заниматься приготовлениями к отъезду, избегала и ее.
Княжна Марья предложила графине отпустить с собой Наташу в Москву, и мать и отец радостно согласились на это предложение, с каждым днем замечая упадок физических сил дочери и полагая для нее полезным и перемену места, и помощь московских врачей.
– Я никуда не поеду, – отвечала Наташа, когда ей сделали это предложение, – только, пожалуйста, оставьте меня, – сказала она и выбежала из комнаты, с трудом удерживая слезы не столько горя, сколько досады и озлобления.
После того как она почувствовала себя покинутой княжной Марьей и одинокой в своем горе, Наташа большую часть времени, одна в своей комнате, сидела с ногами в углу дивана, и, что нибудь разрывая или переминая своими тонкими, напряженными пальцами, упорным, неподвижным взглядом смотрела на то, на чем останавливались глаза. Уединение это изнуряло, мучило ее; но оно было для нее необходимо. Как только кто нибудь входил к ней, она быстро вставала, изменяла положение и выражение взгляда и бралась за книгу или шитье, очевидно с нетерпением ожидая ухода того, кто помешал ей.
Ей все казалось, что она вот вот сейчас поймет, проникнет то, на что с страшным, непосильным ей вопросом устремлен был ее душевный взгляд.
В конце декабря, в черном шерстяном платье, с небрежно связанной пучком косой, худая и бледная, Наташа сидела с ногами в углу дивана, напряженно комкая и распуская концы пояса, и смотрела на угол двери.
Она смотрела туда, куда ушел он, на ту сторону жизни. И та сторона жизни, о которой она прежде никогда не думала, которая прежде ей казалась такою далекою, невероятною, теперь была ей ближе и роднее, понятнее, чем эта сторона жизни, в которой все было или пустота и разрушение, или страдание и оскорбление.
Она смотрела туда, где она знала, что был он; но она не могла его видеть иначе, как таким, каким он был здесь. Она видела его опять таким же, каким он был в Мытищах, у Троицы, в Ярославле.
Она видела его лицо, слышала его голос и повторяла его слова и свои слова, сказанные ему, и иногда придумывала за себя и за него новые слова, которые тогда могли бы быть сказаны.
Вот он лежит на кресле в своей бархатной шубке, облокотив голову на худую, бледную руку. Грудь его страшно низка и плечи подняты. Губы твердо сжаты, глаза блестят, и на бледном лбу вспрыгивает и исчезает морщина. Одна нога его чуть заметно быстро дрожит. Наташа знает, что он борется с мучительной болью. «Что такое эта боль? Зачем боль? Что он чувствует? Как у него болит!» – думает Наташа. Он заметил ее вниманье, поднял глаза и, не улыбаясь, стал говорить.
«Одно ужасно, – сказал он, – это связать себя навеки с страдающим человеком. Это вечное мученье». И он испытующим взглядом – Наташа видела теперь этот взгляд – посмотрел на нее. Наташа, как и всегда, ответила тогда прежде, чем успела подумать о том, что она отвечает; она сказала: «Это не может так продолжаться, этого не будет, вы будете здоровы – совсем».
Она теперь сначала видела его и переживала теперь все то, что она чувствовала тогда. Она вспомнила продолжительный, грустный, строгий взгляд его при этих словах и поняла значение упрека и отчаяния этого продолжительного взгляда.
«Я согласилась, – говорила себе теперь Наташа, – что было бы ужасно, если б он остался всегда страдающим. Я сказала это тогда так только потому, что для него это было бы ужасно, а он понял это иначе. Он подумал, что это для меня ужасно бы было. Он тогда еще хотел жить – боялся смерти. И я так грубо, глупо сказала ему. Я не думала этого. Я думала совсем другое. Если бы я сказала то, что думала, я бы сказала: пускай бы он умирал, все время умирал бы перед моими глазами, я была бы счастлива в сравнении с тем, что я теперь. Теперь… Ничего, никого нет. Знал ли он это? Нет. Не знал и никогда не узнает. И теперь никогда, никогда уже нельзя поправить этого». И опять он говорил ей те же слова, но теперь в воображении своем Наташа отвечала ему иначе. Она останавливала его и говорила: «Ужасно для вас, но не для меня. Вы знайте, что мне без вас нет ничего в жизни, и страдать с вами для меня лучшее счастие». И он брал ее руку и жал ее так, как он жал ее в тот страшный вечер, за четыре дня перед смертью. И в воображении своем она говорила ему еще другие нежные, любовные речи, которые она могла бы сказать тогда, которые она говорила теперь. «Я люблю тебя… тебя… люблю, люблю…» – говорила она, судорожно сжимая руки, стискивая зубы с ожесточенным усилием.
И сладкое горе охватывало ее, и слезы уже выступали в глаза, но вдруг она спрашивала себя: кому она говорит это? Где он и кто он теперь? И опять все застилалось сухим, жестким недоумением, и опять, напряженно сдвинув брови, она вглядывалась туда, где он был. И вот, вот, ей казалось, она проникает тайну… Но в ту минуту, как уж ей открывалось, казалось, непонятное, громкий стук ручки замка двери болезненно поразил ее слух. Быстро и неосторожно, с испуганным, незанятым ею выражением лица, в комнату вошла горничная Дуняша.