Альбрехт (герцог Пруссии)

Альбрехт Бранденбург-Ансбахский Albrecht von Brandenburg-Ansbach<tr><td colspan="2" style="text-align: center; border-top: solid darkgray 1px;"></td></tr> <tr><td colspan="2" style="text-align: center; border-top: solid darkgray 1px;"></td></tr>
герцог Пруссии
1525 — 1568
Предшественник:	новый титул
Преемник:	Альбрехт Фридрих
великий магистр Тевтонского ордена
1511 — 1525
Предшественник:	Фридрих Саксонский
Преемник:	Вальтер фон Кронберг
Рождение:	17 мая 1490(1490-05-17) Ансбах, Пруссия
Смерть:	20 марта 1568(1568-03-20) (77 лет) Тапиау, Пруссия
Место погребения:	Кёнигсбергский собор
Отец:	Фридрих I
Мать:	София Ягеллонка
Супруга:	Доротея Датская Анна Мария Брауншвейгская
Дети:	Анна София Прусская

А́льбрехт Бранденбу́рг-Ансбахский (нем. Albrecht von Brandenburg-Ansbach; 17 мая 1490, Ансбах — 20 марта 1568, Тапиау) — последний великий магистр Тевтонского ордена и первый герцог Пруссии.

Биография

Альбрехт родился 17 мая 1490 года в Ансбахе. Его отцом был Фридрих I Гогенцоллерн, маркграф Бранденбург-Ансбаха. Его мать София Ягеллонка была дочерью польского короля Казимира IV Ягеллона. Прадедом Альбрехта является король польский и великий князь литовский Ягайло. В свою очередь, матерью Ягелло была русская княжна Ульяна Тверская.

Альбрехт получил воспитание при дворе кёльнского архиепископа Генриха IV, сделавшего его каноником.

В 1511 году рыцари Тевтонского ордена избрали Альбрехта своим великим магистром. Стремился избавить Орден от вассальной зависимости — подчинения польскому королю Сигизмунду I, который был его дядей.

В декабре 1519 года началась война Тевтонского ордена с Польшей. Альбрехт обращался за помощью к Германии, но император Карл V отказал ему. В феврале 1517 года в Москву прибыл первый посланник Ордена Дитрих Шонберг, который вёл активные переговоры с представителями великого князя Василия III. Они увенчались заключением первого международного договора между Россией и Тевтонским орденом. Союзный трактат был подписан 10 марта 1517 года. Посланники Москвы неоднократно появлялись на землях Ордена и не только с грамотами, но и с бочонками серебра для найма войска и продолжения военных действий. [www.museum.ru/N22324 Некоторые авторы считают], что в память об этом союзе самый большой зал замка Кёнигсберг получил название Московского зала (Зала московитов). Большая часть Пруссии была опустошена войной, и Альбрехт был вынужден в 1521 году заключить с Польшей 4-летнее перемирие в Торне. Тщетно просил он о помощи императора и князей.

Познакомившись с Мартином Лютером и Меланхтоном, гроссмейстер католического ордена Альбрехт склонился на сторону реформации. 28 февраля 1523 года реформатор обратился с открытым письмом «К рыцарям Немецкого ордена», убеждая их в том, что Орден давно изжил себя и как клерикальная, и как светская организация, что его существование абсурдно, что вместо распутного образа жизни, в котором погрязли многие братья вопреки обету безбрачия, следует перейти к истинному — супружескому — целомудрию. Это письмо возымело действие, и уже весной 1523 года на рейхстаге в Нюрнберге Альбрехт публично высказался в положительном смысле о реформационном движении. Эволюция взглядов великого магистра послужила сигналом для определённых кругов в Польше, и очень скоро произошло важное событие, предоставившее Альбрехту шанс мирного урегулирования прусско-польского конфликта.

8 апреля 1525 года был подписан Краковский мир, по которому Пруссия, будучи прежде орденским церковным государством, была преобразована в герцогство (стала светским — «секулярным», — государством), подвластным Польше и наследственным в семействе Альбрехта. Вслед затем в Пруссии без труда была введена реформация (лютеранство). 10 апреля на городской площади Кракова Альбрехт прилюдно принёс присягу королю Польши как герцог Пруссии.

Упразднялись орденские службы, но коренных изменений в систему управления Альбрехт не стал вносить — орденские наместники стали оберратами (верховными советниками), комтуры — главами управлений. Важным событием стало привлечение в страну иностранных купцов и переселенцев, бегущих из своих стран вследствие религиозных гонений. Этот шаг в определённой степени смог спасти тяжёлое положение в экономике.

В 1529 году Альбрехт заложил основу замкового книжного собрания, сложившуюся в так называемую «Серебряную библиотеку». Библиотека пополнялась за счёт покупок и даров. Кроме того, книготорговцам было предписано безвозмездно передавать в её фонды по одному экземпляру каждого продаваемого издания. К концу жизни Альбрехта замковая библиотека насчитывала уже около девяти тысяч титулов. Альбрехт всемерно содействовал развитию книгопечатания в собственном крае. Таким образом он положил начало не только профессиональному типографскому делу в Пруссии, но и зачаткам журналистики.

Заботясь о просвещении подданных в лютеранском духе и невзирая на расходы, герцог приглашал в страну образованных людей. Альбрехт основал в своей стране школы, гимназию и в 1544 году университет в Кёнигсберге (Collegium Albertinum), напечатал на свои личные средства учебники. Однако университет сделался очагом волнений, вызванных самыми мелочными и гнусными страстями; главной причиной того, что вражда сделалась непримиримой, был личный характер Озиандера, которому Альбрехт был обязан своим обращением к Реформации и которого он пригласил в Пруссию в 1549 году. Впрочем, взгляды Озиандера проповедовались и после его смерти (в 1552 году), во главе его последователей стал пастор Иоганн Функ. К богословским распрям присоединились с самого начала несогласия политические: оппозиция чинов против придворной партии, стремившейся к централизации власти, встретила поддержку в старолютеранской партии, представителям которой удалось возвести советников Альбрехта, в том числе и пастора Функа, на эшафот.

Подражая примеру европейских княжеских дворов, Альбрехт завёл свой хор и инструментальную капеллу, во главе которых стояли приглашённые музыканты, принимал личное участие в составлении сборников песен Пруссии и был даже автором хорала «Все будет так, как хочет Господь».

Герцог Альбрехт умер 20 марта 1568 года на 78-м году жизни в замке Тапиау и был погребён в Кёнигсбергском кафедральном соборе, у восточной стены почётной усыпальницы, где голландцем Корнелиусом Флоресом сооружена его эпитафия. В тот же день в Нойхаузене умерла вторая супруга герцога Анна Мария в возрасте 36 лет.

Альбрехт Бранденбургский вошёл в историю как один из самых великих немецких деятелей эпохи Возрождения. Именно при его правлении были заложены основы экономического, политического и культурного развития в Пруссии.

После смерти Альбрехта I на престол взошёл его сын Альбрехт Фридрих (1553—1618). Однако будучи человеком с психическим заболеванием, он не смог управлять герцогством самостоятельно. Польский король назначил регента — Георга Фридриха, маркграфа Бранденбург-Ансбахского.

В 1618 году герцог Альбрехт Фридрих умер, тем самым оборвав мужскую линию наследования. По условиям Краковского договора, который подписал Альбрехт I в обмен на согласие польской короны на преобразование орденского государства в светское, герцогство должно было перейти в полное владение Польши. Однако, искусно воспользовавшись тяжёлым внутренним положением Польши, бранденбургские курфюрсты смогли добиться признания права наследования. В исторических источниках появилось Бранденбургско-Прусское государство, в состав которого входило Бранденбургское курфюршество и Прусское герцогство.

В Кёнигсберге около замка был установлен памятник Альбрехту, отлитый Иоганном Фридрихом Ройшем. Утраченный после Второй мировой войны, он был реконструирован к 750-летию города и установлен на прежнем постаменте, но у Кафедрального собора. К юбилею восстановлена и скульптурная работа Вильгельма Людвига Штюрмера на Королевских воротах. Кирха памяти Герцога Альбрехта разобрана в 1970-х годах.

Семья

Первой супругой герцога была Доротея, принцесса датская (1526—1547); от второй жены Анны Марии, герцогини Брауншвейгской (1550), у него родился его душевнобольной наследник Альбрехт Фридрих (29 апреля 1553).

Литература

При написании этой статьи использовался материал из Энциклопедического словаря Брокгауза и Ефрона (1890—1907).

• Г. В. Кретинин, В. Н. Брюшинкин, В. И. Гальцов и др. «Очерки истории Восточной Пруссии» — Калининград: Янтарный сказ, 2002

Ссылки

• [kaliningrad.kp.ru/daily/24272/468168/ О восстановлении надгробия Альбрехта в Калининграде]
• [www.klgd.ru/ru/city/750/gubin/silver_l.php О Серебряной библиотеке]
• [www.klgd.ru/ru/city/750/gubin/smutnoe.php Герцог Альбрехт на сайте администрации Калининграда]
• [ru.rodovid.org/wk/Запись:94224 Генеалогическое древо Альбрехта]

Отрывок, характеризующий Альбрехт (герцог Пруссии)

Пфуль был невысок ростом, очень худ, но ширококост, грубого, здорового сложения, с широким тазом и костлявыми лопатками. Лицо у него было очень морщинисто, с глубоко вставленными глазами. Волоса его спереди у висков, очевидно, торопливо были приглажены щеткой, сзади наивно торчали кисточками. Он, беспокойно и сердито оглядываясь, вошел в комнату, как будто он всего боялся в большой комнате, куда он вошел. Он, неловким движением придерживая шпагу, обратился к Чернышеву, спрашивая по немецки, где государь. Ему, видно, как можно скорее хотелось пройти комнаты, окончить поклоны и приветствия и сесть за дело перед картой, где он чувствовал себя на месте. Он поспешно кивал головой на слова Чернышева и иронически улыбался, слушая его слова о том, что государь осматривает укрепления, которые он, сам Пфуль, заложил по своей теории. Он что то басисто и круто, как говорят самоуверенные немцы, проворчал про себя: Dummkopf… или: zu Grunde die ganze Geschichte… или: s'wird was gescheites d'raus werden… [глупости… к черту все дело… (нем.) ] Князь Андрей не расслышал и хотел пройти, но Чернышев познакомил князя Андрея с Пфулем, заметив, что князь Андрей приехал из Турции, где так счастливо кончена война. Пфуль чуть взглянул не столько на князя Андрея, сколько через него, и проговорил смеясь: «Da muss ein schoner taktischcr Krieg gewesen sein». [«То то, должно быть, правильно тактическая была война.» (нем.) ] – И, засмеявшись презрительно, прошел в комнату, из которой слышались голоса.
Видно, Пфуль, уже всегда готовый на ироническое раздражение, нынче был особенно возбужден тем, что осмелились без него осматривать его лагерь и судить о нем. Князь Андрей по одному короткому этому свиданию с Пфулем благодаря своим аустерлицким воспоминаниям составил себе ясную характеристику этого человека. Пфуль был один из тех безнадежно, неизменно, до мученичества самоуверенных людей, которыми только бывают немцы, и именно потому, что только немцы бывают самоуверенными на основании отвлеченной идеи – науки, то есть мнимого знания совершенной истины. Француз бывает самоуверен потому, что он почитает себя лично, как умом, так и телом, непреодолимо обворожительным как для мужчин, так и для женщин. Англичанин самоуверен на том основании, что он есть гражданин благоустроеннейшего в мире государства, и потому, как англичанин, знает всегда, что ему делать нужно, и знает, что все, что он делает как англичанин, несомненно хорошо. Итальянец самоуверен потому, что он взволнован и забывает легко и себя и других. Русский самоуверен именно потому, что он ничего не знает и знать не хочет, потому что не верит, чтобы можно было вполне знать что нибудь. Немец самоуверен хуже всех, и тверже всех, и противнее всех, потому что он воображает, что знает истину, науку, которую он сам выдумал, но которая для него есть абсолютная истина. Таков, очевидно, был Пфуль. У него была наука – теория облического движения, выведенная им из истории войн Фридриха Великого, и все, что встречалось ему в новейшей истории войн Фридриха Великого, и все, что встречалось ему в новейшей военной истории, казалось ему бессмыслицей, варварством, безобразным столкновением, в котором с обеих сторон было сделано столько ошибок, что войны эти не могли быть названы войнами: они не подходили под теорию и не могли служить предметом науки.
В 1806 м году Пфуль был одним из составителей плана войны, кончившейся Иеной и Ауерштетом; но в исходе этой войны он не видел ни малейшего доказательства неправильности своей теории. Напротив, сделанные отступления от его теории, по его понятиям, были единственной причиной всей неудачи, и он с свойственной ему радостной иронией говорил: «Ich sagte ja, daji die ganze Geschichte zum Teufel gehen wird». [Ведь я же говорил, что все дело пойдет к черту (нем.) ] Пфуль был один из тех теоретиков, которые так любят свою теорию, что забывают цель теории – приложение ее к практике; он в любви к теории ненавидел всякую практику и знать ее не хотел. Он даже радовался неуспеху, потому что неуспех, происходивший от отступления в практике от теории, доказывал ему только справедливость его теории.
Он сказал несколько слов с князем Андреем и Чернышевым о настоящей войне с выражением человека, который знает вперед, что все будет скверно и что даже не недоволен этим. Торчавшие на затылке непричесанные кисточки волос и торопливо прилизанные височки особенно красноречиво подтверждали это.
Он прошел в другую комнату, и оттуда тотчас же послышались басистые и ворчливые звуки его голоса.


Не успел князь Андрей проводить глазами Пфуля, как в комнату поспешно вошел граф Бенигсен и, кивнув головой Болконскому, не останавливаясь, прошел в кабинет, отдавая какие то приказания своему адъютанту. Государь ехал за ним, и Бенигсен поспешил вперед, чтобы приготовить кое что и успеть встретить государя. Чернышев и князь Андрей вышли на крыльцо. Государь с усталым видом слезал с лошади. Маркиз Паулучи что то говорил государю. Государь, склонив голову налево, с недовольным видом слушал Паулучи, говорившего с особенным жаром. Государь тронулся вперед, видимо, желая окончить разговор, но раскрасневшийся, взволнованный итальянец, забывая приличия, шел за ним, продолжая говорить:
– Quant a celui qui a conseille ce camp, le camp de Drissa, [Что же касается того, кто присоветовал Дрисский лагерь,] – говорил Паулучи, в то время как государь, входя на ступеньки и заметив князя Андрея, вглядывался в незнакомое ему лицо.
– Quant a celui. Sire, – продолжал Паулучи с отчаянностью, как будто не в силах удержаться, – qui a conseille le camp de Drissa, je ne vois pas d'autre alternative que la maison jaune ou le gibet. [Что же касается, государь, до того человека, который присоветовал лагерь при Дрисее, то для него, по моему мнению, есть только два места: желтый дом или виселица.] – Не дослушав и как будто не слыхав слов итальянца, государь, узнав Болконского, милостиво обратился к нему:
– Очень рад тебя видеть, пройди туда, где они собрались, и подожди меня. – Государь прошел в кабинет. За ним прошел князь Петр Михайлович Волконский, барон Штейн, и за ними затворились двери. Князь Андрей, пользуясь разрешением государя, прошел с Паулучи, которого он знал еще в Турции, в гостиную, где собрался совет.
Князь Петр Михайлович Волконский занимал должность как бы начальника штаба государя. Волконский вышел из кабинета и, принеся в гостиную карты и разложив их на столе, передал вопросы, на которые он желал слышать мнение собранных господ. Дело было в том, что в ночь было получено известие (впоследствии оказавшееся ложным) о движении французов в обход Дрисского лагеря.
Первый начал говорить генерал Армфельд, неожиданно, во избежание представившегося затруднения, предложив совершенно новую, ничем (кроме как желанием показать, что он тоже может иметь мнение) не объяснимую позицию в стороне от Петербургской и Московской дорог, на которой, по его мнению, армия должна была, соединившись, ожидать неприятеля. Видно было, что этот план давно был составлен Армфельдом и что он теперь изложил его не столько с целью отвечать на предлагаемые вопросы, на которые план этот не отвечал, сколько с целью воспользоваться случаем высказать его. Это было одно из миллионов предположений, которые так же основательно, как и другие, можно было делать, не имея понятия о том, какой характер примет война. Некоторые оспаривали его мнение, некоторые защищали его. Молодой полковник Толь горячее других оспаривал мнение шведского генерала и во время спора достал из бокового кармана исписанную тетрадь, которую он попросил позволения прочесть. В пространно составленной записке Толь предлагал другой – совершенно противный и плану Армфельда и плану Пфуля – план кампании. Паулучи, возражая Толю, предложил план движения вперед и атаки, которая одна, по его словам, могла вывести нас из неизвестности и западни, как он называл Дрисский лагерь, в которой мы находились. Пфуль во время этих споров и его переводчик Вольцоген (его мост в придворном отношении) молчали. Пфуль только презрительно фыркал и отворачивался, показывая, что он никогда не унизится до возражения против того вздора, который он теперь слышит. Но когда князь Волконский, руководивший прениями, вызвал его на изложение своего мнения, он только сказал:
– Что же меня спрашивать? Генерал Армфельд предложил прекрасную позицию с открытым тылом. Или атаку von diesem italienischen Herrn, sehr schon! [этого итальянского господина, очень хорошо! (нем.) ] Или отступление. Auch gut. [Тоже хорошо (нем.) ] Что ж меня спрашивать? – сказал он. – Ведь вы сами знаете все лучше меня. – Но когда Волконский, нахмурившись, сказал, что он спрашивает его мнение от имени государя, то Пфуль встал и, вдруг одушевившись, начал говорить:
– Все испортили, все спутали, все хотели знать лучше меня, а теперь пришли ко мне: как поправить? Нечего поправлять. Надо исполнять все в точности по основаниям, изложенным мною, – говорил он, стуча костлявыми пальцами по столу. – В чем затруднение? Вздор, Kinder spiel. [детские игрушки (нем.) ] – Он подошел к карте и стал быстро говорить, тыкая сухим пальцем по карте и доказывая, что никакая случайность не может изменить целесообразности Дрисского лагеря, что все предвидено и что ежели неприятель действительно пойдет в обход, то неприятель должен быть неминуемо уничтожен.
Паулучи, не знавший по немецки, стал спрашивать его по французски. Вольцоген подошел на помощь своему принципалу, плохо говорившему по французски, и стал переводить его слова, едва поспевая за Пфулем, который быстро доказывал, что все, все, не только то, что случилось, но все, что только могло случиться, все было предвидено в его плане, и что ежели теперь были затруднения, то вся вина была только в том, что не в точности все исполнено. Он беспрестанно иронически смеялся, доказывал и, наконец, презрительно бросил доказывать, как бросает математик поверять различными способами раз доказанную верность задачи. Вольцоген заменил его, продолжая излагать по французски его мысли и изредка говоря Пфулю: «Nicht wahr, Exellenz?» [Не правда ли, ваше превосходительство? (нем.) ] Пфуль, как в бою разгоряченный человек бьет по своим, сердито кричал на Вольцогена:
– Nun ja, was soll denn da noch expliziert werden? [Ну да, что еще тут толковать? (нем.) ] – Паулучи и Мишо в два голоса нападали на Вольцогена по французски. Армфельд по немецки обращался к Пфулю. Толь по русски объяснял князю Волконскому. Князь Андрей молча слушал и наблюдал.
Из всех этих лиц более всех возбуждал участие в князе Андрее озлобленный, решительный и бестолково самоуверенный Пфуль. Он один из всех здесь присутствовавших лиц, очевидно, ничего не желал для себя, ни к кому не питал вражды, а желал только одного – приведения в действие плана, составленного по теории, выведенной им годами трудов. Он был смешон, был неприятен своей ироничностью, но вместе с тем он внушал невольное уважение своей беспредельной преданностью идее. Кроме того, во всех речах всех говоривших была, за исключением Пфуля, одна общая черта, которой не было на военном совете в 1805 м году, – это был теперь хотя и скрываемый, но панический страх перед гением Наполеона, страх, который высказывался в каждом возражении. Предполагали для Наполеона всё возможным, ждали его со всех сторон и его страшным именем разрушали предположения один другого. Один Пфуль, казалось, и его, Наполеона, считал таким же варваром, как и всех оппонентов своей теории. Но, кроме чувства уважения, Пфуль внушал князю Андрею и чувство жалости. По тому тону, с которым с ним обращались придворные, по тому, что позволил себе сказать Паулучи императору, но главное по некоторой отчаянности выражении самого Пфуля, видно было, что другие знали и он сам чувствовал, что падение его близко. И, несмотря на свою самоуверенность и немецкую ворчливую ироничность, он был жалок с своими приглаженными волосами на височках и торчавшими на затылке кисточками. Он, видимо, хотя и скрывал это под видом раздражения и презрения, он был в отчаянии оттого, что единственный теперь случай проверить на огромном опыте и доказать всему миру верность своей теории ускользал от него.