Альбуминовая печать

Альбуми́новая печа́ть — фотографический процесс, предложенный в 1850 году Луи Дезире Бланкар-Эвраром (фр. Louis Désiré Blanquart-Evrard). Технология была первым коммерчески успешным методом получения фотоотпечатка на светочувствительном слое, нанесённом поверх бумажной подложки, а не пропитавшем её, как в калотипии. Этот метод, основанный на использовании альбумина, получаемого из белков яиц для удержания светочувствительных веществ на бумаге, стал доминирующим способом получения позитивов с 1855 года и вплоть до конца XIX века.

Особенности технологии

Альбуминовая печать стала первой технологией, потребовавшей промышленных масштабов изготовления фотобумаги. Одна из крупнейших фабрик такой бумаги в Дрездене ежедневно расходовала более 60 тысяч куриных яиц. Из-за особенностей технологии требовались тухлые яйца, наполнявшие зловонием все ближайшие окрестности. Бумага с альбуминовым светочувствительным слоем относится к фотобумагам с так называемым «дневным проявлением», поскольку изображение проявлялось непосредственно в процессе экспозиции, получаемой при дневном свете. Она получила распространение благодаря изобретённому практически одновременно мокрому коллодионному процессу, впервые дававшему высококачественные негативы на фотопластинках. Альбуминовая фотобумага очень быстро заменила калотипную, на которой печатались первые коллодионные негативы. В отличие от «солевой» бумаги с видимой волокнистой структурой изображения и грубыми полутонами, альбуминовая давала резкие снимки с тончайшими нюансами светотени.

Новый фотоматериал, даже выпущенный промышленным способом, сенсибилизировался фотографом самостоятельно непосредственно перед печатью, поскольку его светочувствительность сохранялась не более 12 часов. Для этого фотобумага, содержащая в слое альбумина хлорид натрия, обрабатывалась 10%-ным раствором азотнокислого серебра, образующим микрокристаллы хлористого серебра. При этом контакт реактива с обратной стороной подложки не допускался. После серебрения бумага высушивалась и становилась готовой для печати. Копирование происходило после помещения фотобумаги под негатив, через который экспонировалась солнечным светом, из-за чего и получила название «дневной». При осуществляемой таким образом контактной печати эмульсионные слои негатива и фотобумаги плотно прижимались друг к другу в специальной копировальной рамке. Экспозиция при печати регулировалась визуально по видимому потемнению позитива, и для нормального негатива соответствовала выдержке в 25—30 минут. Проявление происходило непосредственно при печати, и лабораторная обработка готового снимка заключалась в его вирировании и последующем фиксировании тиосульфатом натрия. Перед тонированием бумага промывалась для удаления оставшегося в слое азотнокислого серебра, дававшего неприятный красноватый оттенок. После промывки отпечаток обрабатывали в вирирующих растворах золота.

В результате изображение альбуминовых отпечатков состояло не из серебра, а из заместившего его золота, придававшего изображению контраст и приятный оттенок от коричневого до сине-чёрного. Тонированный отпечаток фиксировали, удаляя остатки светочувствительного хлористого серебра, темнеющего на свету. Альтернативный метод лабораторной обработки, позднее разработанный для целлоидиновых и аристотипных фотобумаг, заключался в погружении листа без предварительной промывки в раствор так называемого вираж-фиксажа, состоявшего из смеси гипосульфита и азотнокислого свинца. Готовое изображение в результате состояло не из золота, а из смеси сернистого серебра с сернистым свинцом. Процесс так же завершался фиксированием в растворе гипосульфита. Несмотря на высокое качество и сравнительную простоту обработки, альбуминовые отпечатки обладали одним существенным недостатком: под действием света они выцветали в течение нескольких лет. Причина заключалась в большом содержании серы в альбуминах. Однако, при тщательном соблюдении технологии печати и хранении в темноте фотографии всё же сохраняются несколько десятилетий, и до наших дней дошли многие отпечатки на такой бумаге. Позднее процесс был усовершенствован дополнительным тонирование после золотого виража платиновым, состоящим из раствора хлорной платины с фосфорной кислотой. Полученные изображения хранились дольше и из-за их характерного вида появился новый стиль — фотокрейтон.

Наиболее долговечными оказались фотографии, выполненные при помощи карбоновой печати, изобретённой в 1864 году, однако эта технология была значительно сложнее и дороже. Реальную конкуренцию альбуминовой фотобумаге смогла составить только целлоидиновая, появившаяся годом позже, и сохранявшая в готовом виде светочувствительность до 3 месяцев. Похожими свойствами обладала протальбинная фотобумага, изготовленная на основе растительного альбумина. Полная замена пригодных только для контактной печати дневных фотобумаг современными броможелатиновыми совпало по времени с распространением компактных фотоаппаратов с рулонными фотоплёнками, требующими фотоувеличения.

См. также

• Карбоновая печать
• Серебряная фотопечать
• Фотобумага

Литература

• Д. Бунимович. Глава VII. Позитивный процесс // [rangefinder.ru/manual/books/bunimovich_v_pomosh_fotolubitelu_1964.pdf В помощь фотолюбителю]. — 2-е изд.. — Минск: «Беларусь», 1964. — С. 150—155. — 360 с.

• Александр Галкин [www.foto-video.ru/art/review/2745/ Светлый образ] (рус.) // «Foto&video» : журнал. — 2006. — № 4. — С. 120—125.

• Владимир Левашов. Лекции по истории фотографии / Галина Ельшевская. — 2-е изд.. — М.: «Тримедиа Контент», 2014. — 464 с. — ISBN 978-5-903788-63-7.

• К. В. Чибисов. Очерки по истории фотографии / Н. Н. Жердецкая. — М.: «Искусство», 1987. — С. 37—41. — 255 с. — 50 000 экз.

• Ф. Шмидт. Практическая фотография. — 3-е изд.. — Петербург.: «Издательство Ф. В. Щепанского», 1905. — 393 с.

• Beaumont Newhall [image.eastmanhouse.org/files/GEH_1955_04_04.pdf 60,000 eggs a day] (англ.) // IMAGE, Journal of Photography of the George Eastman House : журнал. — 1955. — April (no. 4). — P. 25—26.

Отрывок, характеризующий Альбуминовая печать

– Что ж, землячок, тут положат нас, что ль? Али до Москвы? – сказал он.
Пьер так задумался, что не расслышал вопроса. Он смотрел то на кавалерийский, повстречавшийся теперь с поездом раненых полк, то на ту телегу, у которой он стоял и на которой сидели двое раненых и лежал один, и ему казалось, что тут, в них, заключается разрешение занимавшего его вопроса. Один из сидевших на телеге солдат был, вероятно, ранен в щеку. Вся голова его была обвязана тряпками, и одна щека раздулась с детскую голову. Рот и нос у него были на сторону. Этот солдат глядел на собор и крестился. Другой, молодой мальчик, рекрут, белокурый и белый, как бы совершенно без крови в тонком лице, с остановившейся доброй улыбкой смотрел на Пьера; третий лежал ничком, и лица его не было видно. Кавалеристы песельники проходили над самой телегой.
– Ах запропала… да ежова голова…
– Да на чужой стороне живучи… – выделывали они плясовую солдатскую песню. Как бы вторя им, но в другом роде веселья, перебивались в вышине металлические звуки трезвона. И, еще в другом роде веселья, обливали вершину противоположного откоса жаркие лучи солнца. Но под откосом, у телеги с ранеными, подле запыхавшейся лошаденки, у которой стоял Пьер, было сыро, пасмурно и грустно.
Солдат с распухшей щекой сердито глядел на песельников кавалеристов.
– Ох, щегольки! – проговорил он укоризненно.
– Нынче не то что солдат, а и мужичков видал! Мужичков и тех гонят, – сказал с грустной улыбкой солдат, стоявший за телегой и обращаясь к Пьеру. – Нынче не разбирают… Всем народом навалиться хотят, одью слово – Москва. Один конец сделать хотят. – Несмотря на неясность слов солдата, Пьер понял все то, что он хотел сказать, и одобрительно кивнул головой.
Дорога расчистилась, и Пьер сошел под гору и поехал дальше.
Пьер ехал, оглядываясь по обе стороны дороги, отыскивая знакомые лица и везде встречая только незнакомые военные лица разных родов войск, одинаково с удивлением смотревшие на его белую шляпу и зеленый фрак.
Проехав версты четыре, он встретил первого знакомого и радостно обратился к нему. Знакомый этот был один из начальствующих докторов в армии. Он в бричке ехал навстречу Пьеру, сидя рядом с молодым доктором, и, узнав Пьера, остановил своего казака, сидевшего на козлах вместо кучера.
– Граф! Ваше сиятельство, вы как тут? – спросил доктор.
– Да вот хотелось посмотреть…
– Да, да, будет что посмотреть…
Пьер слез и, остановившись, разговорился с доктором, объясняя ему свое намерение участвовать в сражении.
Доктор посоветовал Безухову прямо обратиться к светлейшему.
– Что же вам бог знает где находиться во время сражения, в безызвестности, – сказал он, переглянувшись с своим молодым товарищем, – а светлейший все таки знает вас и примет милостиво. Так, батюшка, и сделайте, – сказал доктор.
Доктор казался усталым и спешащим.
– Так вы думаете… А я еще хотел спросить вас, где же самая позиция? – сказал Пьер.
– Позиция? – сказал доктор. – Уж это не по моей части. Проедете Татаринову, там что то много копают. Там на курган войдете: оттуда видно, – сказал доктор.
– И видно оттуда?.. Ежели бы вы…
Но доктор перебил его и подвинулся к бричке.
– Я бы вас проводил, да, ей богу, – вот (доктор показал на горло) скачу к корпусному командиру. Ведь у нас как?.. Вы знаете, граф, завтра сражение: на сто тысяч войска малым числом двадцать тысяч раненых считать надо; а у нас ни носилок, ни коек, ни фельдшеров, ни лекарей на шесть тысяч нет. Десять тысяч телег есть, да ведь нужно и другое; как хочешь, так и делай.
Та странная мысль, что из числа тех тысяч людей живых, здоровых, молодых и старых, которые с веселым удивлением смотрели на его шляпу, было, наверное, двадцать тысяч обреченных на раны и смерть (может быть, те самые, которых он видел), – поразила Пьера.
Они, может быть, умрут завтра, зачем они думают о чем нибудь другом, кроме смерти? И ему вдруг по какой то тайной связи мыслей живо представился спуск с Можайской горы, телеги с ранеными, трезвон, косые лучи солнца и песня кавалеристов.
«Кавалеристы идут на сраженье, и встречают раненых, и ни на минуту не задумываются над тем, что их ждет, а идут мимо и подмигивают раненым. А из этих всех двадцать тысяч обречены на смерть, а они удивляются на мою шляпу! Странно!» – думал Пьер, направляясь дальше к Татариновой.
У помещичьего дома, на левой стороне дороги, стояли экипажи, фургоны, толпы денщиков и часовые. Тут стоял светлейший. Но в то время, как приехал Пьер, его не было, и почти никого не было из штабных. Все были на молебствии. Пьер поехал вперед к Горкам.
Въехав на гору и выехав в небольшую улицу деревни, Пьер увидал в первый раз мужиков ополченцев с крестами на шапках и в белых рубашках, которые с громким говором и хохотом, оживленные и потные, что то работали направо от дороги, на огромном кургане, обросшем травою.
Одни из них копали лопатами гору, другие возили по доскам землю в тачках, третьи стояли, ничего не делая.
Два офицера стояли на кургане, распоряжаясь ими. Увидав этих мужиков, очевидно, забавляющихся еще своим новым, военным положением, Пьер опять вспомнил раненых солдат в Можайске, и ему понятно стало то, что хотел выразить солдат, говоривший о том, что всем народом навалиться хотят. Вид этих работающих на поле сражения бородатых мужиков с их странными неуклюжими сапогами, с их потными шеями и кое у кого расстегнутыми косыми воротами рубах, из под которых виднелись загорелые кости ключиц, подействовал на Пьера сильнее всего того, что он видел и слышал до сих пор о торжественности и значительности настоящей минуты.


Пьер вышел из экипажа и мимо работающих ополченцев взошел на тот курган, с которого, как сказал ему доктор, было видно поле сражения.
Было часов одиннадцать утра. Солнце стояло несколько влево и сзади Пьера и ярко освещало сквозь чистый, редкий воздух огромную, амфитеатром по поднимающейся местности открывшуюся перед ним панораму.
Вверх и влево по этому амфитеатру, разрезывая его, вилась большая Смоленская дорога, шедшая через село с белой церковью, лежавшее в пятистах шагах впереди кургана и ниже его (это было Бородино). Дорога переходила под деревней через мост и через спуски и подъемы вилась все выше и выше к видневшемуся верст за шесть селению Валуеву (в нем стоял теперь Наполеон). За Валуевым дорога скрывалась в желтевшем лесу на горизонте. В лесу этом, березовом и еловом, вправо от направления дороги, блестел на солнце дальний крест и колокольня Колоцкого монастыря. По всей этой синей дали, вправо и влево от леса и дороги, в разных местах виднелись дымящиеся костры и неопределенные массы войск наших и неприятельских. Направо, по течению рек Колочи и Москвы, местность была ущелиста и гориста. Между ущельями их вдали виднелись деревни Беззубово, Захарьино. Налево местность была ровнее, были поля с хлебом, и виднелась одна дымящаяся, сожженная деревня – Семеновская.
Все, что видел Пьер направо и налево, было так неопределенно, что ни левая, ни правая сторона поля не удовлетворяла вполне его представлению. Везде было не доле сражения, которое он ожидал видеть, а поля, поляны, войска, леса, дымы костров, деревни, курганы, ручьи; и сколько ни разбирал Пьер, он в этой живой местности не мог найти позиции и не мог даже отличить ваших войск от неприятельских.