Альварес, Мелькиадес

Мелькиадес Альварес

Мельки́адес А́льварес Гонса́лес-Поса́да (исп. Melquíades Álvarez González-Posada; 17 мая 1864, Хихон, Астурия, Испания — 22 августа 1936, Мадрид, Испания) — испанский политик и юрист.

Получил юридическое образование в Университете Овьедо. В молодости активно занимался журналистской деятельностью, основал газету La Libertad. Работал адвокатом в Овьедо, в 1894—1898 годах возглавлял адвокатскую коллегию в этом городе. С 1898 года участвовал в политической деятельности как член Либеральной партии, затем входил в состав Республиканского союза, сторонник одного из его лидеров Николаса Сальмерона. В 1912 году основал и возглавил Реформистскую партию, в состав которой входили такие известные представители испанской либеральной интеллигенции, как Мануэль Асанья и Хосе Ортега-и-Гассет. Реформистская партия выступала за провозглашение Испании республикой, но готова была принять и конституционную монархию. Мелькиадес Альварес был известен как яркий оратор, его называли El Tribuno («трибун») и pico de oro («краснобай», «златоуст»). Избирался депутатом Кортесов.

В 1917 году он участвовал вместе с республиканцами и социалистами в движении, требовавшем созвать Учредительные кортесы. Когда оно потерпело неудачу, перешёл на более умеренные позиции, сблизившись с монархической Либеральной партией. В 1922—1923 годах был председателем Кортесов, после переворота генерала Мигеля Примо де Риверы безуспешно пытался убедить короля Альфонса XIII восстановить либеральный парламентаризм. Во время существования диктаторского режима Прима де Риверы участвовал в заговорах против него. После провозглашения Испании республикой в 1931 году избирался в Кортесы (1931 и 1933), был лидером небольшой правоцентристской Республиканской либерально-демократической партии (преобразованной Реформистской партии), противник Народного фронта. Был избран деканом (председателем) адвокатской коллегии Мадрида. В 1936 году стал адвокатом лидера Испанской фаланги Хосе Антонио Примо де Риверы, арестованного по приказу правительства Народного фронта.

В августе 1936 года, через месяц после начала гражданской войны, Мелькиадес Альварес был арестован республиканскими властями, как и многие другие консервативные политики, оказавшиеся на территории, контролировавшейся правительством Народного фронта. Был убит левыми военными в мадридской тюрьме Cárcel Modelo. Вместе с ним погибли бывшие министры правительства республики Хосе Мартинес де Веласко и Мануэль Рико, капитан кавалерии Фернандо Примо де Ривера (брат Хосе Антонио Примо де Риверы), военный пилот Хулио Руис де Альда, один из основателей Испанской фаланги. Бывший соратник Мелькиадеса Мануэль Асанья был тогда президентом республики, но не имел реальной власти для того, чтобы предотвратить гибель своего бывшего политического наставника. Асанья смог только выразить своё отношение к этому убийству в своём посмертно опубликованном дневнике.

Ссылки

• [www.artehistoria.jcyl.es/histesp/personajes/8596.htm Биография] (исп.)

Отрывок, характеризующий Альварес, Мелькиадес

Княжне Марье становилось тяжело от этого молчанья; она старалась уловить чей нибудь взгляд.
– Отчего вы не говорите? – обратилась княжна к старому старику, который, облокотившись на палку, стоял перед ней. – Скажи, ежели ты думаешь, что еще что нибудь нужно. Я все сделаю, – сказала она, уловив его взгляд. Но он, как бы рассердившись за это, опустил совсем голову и проговорил:
– Чего соглашаться то, не нужно нам хлеба.
– Что ж, нам все бросить то? Не согласны. Не согласны… Нет нашего согласия. Мы тебя жалеем, а нашего согласия нет. Поезжай сама, одна… – раздалось в толпе с разных сторон. И опять на всех лицах этой толпы показалось одно и то же выражение, и теперь это было уже наверное не выражение любопытства и благодарности, а выражение озлобленной решительности.
– Да вы не поняли, верно, – с грустной улыбкой сказала княжна Марья. – Отчего вы не хотите ехать? Я обещаю поселить вас, кормить. А здесь неприятель разорит вас…
Но голос ее заглушали голоса толпы.
– Нет нашего согласия, пускай разоряет! Не берем твоего хлеба, нет согласия нашего!
Княжна Марья старалась уловить опять чей нибудь взгляд из толпы, но ни один взгляд не был устремлен на нее; глаза, очевидно, избегали ее. Ей стало странно и неловко.
– Вишь, научила ловко, за ней в крепость иди! Дома разори да в кабалу и ступай. Как же! Я хлеб, мол, отдам! – слышались голоса в толпе.
Княжна Марья, опустив голову, вышла из круга и пошла в дом. Повторив Дрону приказание о том, чтобы завтра были лошади для отъезда, она ушла в свою комнату и осталась одна с своими мыслями.


Долго эту ночь княжна Марья сидела у открытого окна в своей комнате, прислушиваясь к звукам говора мужиков, доносившегося с деревни, но она не думала о них. Она чувствовала, что, сколько бы она ни думала о них, она не могла бы понять их. Она думала все об одном – о своем горе, которое теперь, после перерыва, произведенного заботами о настоящем, уже сделалось для нее прошедшим. Она теперь уже могла вспоминать, могла плакать и могла молиться. С заходом солнца ветер затих. Ночь была тихая и свежая. В двенадцатом часу голоса стали затихать, пропел петух, из за лип стала выходить полная луна, поднялся свежий, белый туман роса, и над деревней и над домом воцарилась тишина.
Одна за другой представлялись ей картины близкого прошедшего – болезни и последних минут отца. И с грустной радостью она теперь останавливалась на этих образах, отгоняя от себя с ужасом только одно последнее представление его смерти, которое – она чувствовала – она была не в силах созерцать даже в своем воображении в этот тихий и таинственный час ночи. И картины эти представлялись ей с такой ясностью и с такими подробностями, что они казались ей то действительностью, то прошедшим, то будущим.
То ей живо представлялась та минута, когда с ним сделался удар и его из сада в Лысых Горах волокли под руки и он бормотал что то бессильным языком, дергал седыми бровями и беспокойно и робко смотрел на нее.
«Он и тогда хотел сказать мне то, что он сказал мне в день своей смерти, – думала она. – Он всегда думал то, что он сказал мне». И вот ей со всеми подробностями вспомнилась та ночь в Лысых Горах накануне сделавшегося с ним удара, когда княжна Марья, предчувствуя беду, против его воли осталась с ним. Она не спала и ночью на цыпочках сошла вниз и, подойдя к двери в цветочную, в которой в эту ночь ночевал ее отец, прислушалась к его голосу. Он измученным, усталым голосом говорил что то с Тихоном. Ему, видно, хотелось поговорить. «И отчего он не позвал меня? Отчего он не позволил быть мне тут на месте Тихона? – думала тогда и теперь княжна Марья. – Уж он не выскажет никогда никому теперь всего того, что было в его душе. Уж никогда не вернется для него и для меня эта минута, когда бы он говорил все, что ему хотелось высказать, а я, а не Тихон, слушала бы и понимала его. Отчего я не вошла тогда в комнату? – думала она. – Может быть, он тогда же бы сказал мне то, что он сказал в день смерти. Он и тогда в разговоре с Тихоном два раза спросил про меня. Ему хотелось меня видеть, а я стояла тут, за дверью. Ему было грустно, тяжело говорить с Тихоном, который не понимал его. Помню, как он заговорил с ним про Лизу, как живую, – он забыл, что она умерла, и Тихон напомнил ему, что ее уже нет, и он закричал: „Дурак“. Ему тяжело было. Я слышала из за двери, как он, кряхтя, лег на кровать и громко прокричал: „Бог мой!Отчего я не взошла тогда? Что ж бы он сделал мне? Что бы я потеряла? А может быть, тогда же он утешился бы, он сказал бы мне это слово“. И княжна Марья вслух произнесла то ласковое слово, которое он сказал ей в день смерти. «Ду ше нь ка! – повторила княжна Марья это слово и зарыдала облегчающими душу слезами. Она видела теперь перед собою его лицо. И не то лицо, которое она знала с тех пор, как себя помнила, и которое она всегда видела издалека; а то лицо – робкое и слабое, которое она в последний день, пригибаясь к его рту, чтобы слышать то, что он говорил, в первый раз рассмотрела вблизи со всеми его морщинами и подробностями.